Сынок

                Детям войны ПОСВЯЩАЕТСЯ:

          
     Радостный крик бабки Насти "Е-го-руш-ка при-е-хал" всполошил деревню. Эта новость, передаваемая от дома к дому, как смерч, захватывала в свою круговерть новых и новых людей, вызывая удивление и неуемную радость.

     Молодой агроном, увидав пробежавших к автостанции женщин, удивленно покачал головой: "Вот это бабули. Если бы они на работу так бегали". Но затем, поддавшись общему настроению, он добродушно улыбнулся.
     Да и как было не улыбнуться, глядя на восьмидесятилетнюю бабку Настю, которая не могла бежать со всеми. Старуха крутилась на одном месте, всплескивала руками  и вытирала слезы с улыбающегося морщинистого лица. Агроном не успел ничего и спросить, как она, делясь радостью, уже шепелявила, растягивая  в  улыбке маленький беззубый рот:
     - Да энто ж Егорушка приехал! Разумеешь? Наш Егорушка!
     Заметив недоуменный взгляд, добавила в сердцах:
     - Чтоб тебе пусто было. Энто ж  наш сынок.
     В жизни деревни произошло важное событие, которое всколыхнуло спокойный, устоявшийся быт.

     Докатилось известие и до Клавдии Ивановны Быстряковой. Узнав о приезде гостя, старушка схватилась за сердце и медленно опустилась на выскобленное  крыльцо. "Господи,- подумала она,  - сколько же  годков прошло? Егорка, Егорка, маленький мой. Неужто довелось свидеться?
     Перед глазами пронеслись события тридцатилетней давности: страшные годы войны, вой рвущихся бомб и обезумевшие  глаза перепуганного пятилетнего ребенка.
 
     Преодолев оцепенение, Клавдия Ивановна вскочила на ноги.
     -  Андрей, - позвала она мужа, занятого на огороде, - ты слышишь, что люди говорят?
     - Ты о чем? - спросил он.
     - Егорушка приехал! Помнишь, я тебе рассказывала?
     - Что? Тот Егорка? Живой? - Андрей Петрович был поражен. По рассказам жены он знал о горькой судьбе маленького парнишки, которому войной было отпущено за пятерых, на полную раскрутку и которого выхаживали всей деревней.
     - Так  чего ты стоишь? - спросил он, радуясь предстоящей встрече. - Быстрякова, а соображаешь медленно.
      Заметив огорченный взгляд жены, поспешно добавил:
     - Ладно, мать, успокойся. Это хорошая весть. Сейчас что-то придумаем, - и, глядя сквозь открытую калитку на молодого соседа, крикнул через двор:
     - Эй, Васька, твой драндулет на ходу? Услышав утвердительный ответ, широко заулыбался.
     - Свези-ка  мою молодицу на автостанцию, да смотри, не растряси. Она у меня одна такая. Бог создал и чертежи потерял, - кричал он, смеясь. Затем, бережно усаживая жену в коляску мотоцикла, продолжал напутствовать:
     - Ты, Ивановна, не поддавайся. Егорка должен гостить у нас. А то они такие, мигом перехватят...- Он хотел продолжать, но мотоцикл затарахтел, рванул и умчался, оставляя на дороге пыльную завесу.

     Вернулась Клавдия Ивановна не скоро и сразу-же начались хлопоты, предшествующие приему гостя. Сейчас, несмотря на семидесятилетний возраст, она казалась помолодевшей на много лет. Убрав под косынку пепельно-белые волосы, маленькая, сухонькая, она расставляла посуду на праздничной скатерти, и делилась с мужем впечатлениями от встречи с " дорогим сыночком".
     - Подъезжаем с Васей к станции, - говорила она, - и вижу, что окружили бабы мужчину в сером костюме. Как увидели меня, спасибо им, сразу расступились. Я вылезла из коляски, а Анна Степановна показывает на меня и говорит: " Смотри, сынок, вот та Клавдия Ивановна, которая тебя выходила". Здесь и я Егорушку признала. Все-таки сходство      осталось. Обнимаю его и причитаю: " Милые вы бабы, товарки мои золотые, да что б я без вас-то и делала?" -  Отодвину Егорушку и наглядеться не могу.
     — Нет, - говорю ему, - мы все тебя доглядали, всем миром выхаживали.
     Помогая хозяйке, Андрей Петрович с нетерпением ожидал гостя, которого женщины повели по дворам. 

     Часа через два дверь отворилась и, в сопровождении улыбающихся женщин, вошел невысокий крепкий мужчина лет тридцати пяти с портфелем в руке. Пытаясь ответить на бесчисленные вопросы, он смущенно поглядывал на суетившихся людей. Серые, чуть раскосые глаза гостя перебегали по взволнованным лицам и нехитрой обстановке крестьянского дома.   
     Задержал взгляд на портрете довоенных лет, где рядом с  чубатым парнем стояла круглолицая улыбающаяся женщина с короной кос, уложенных на голове. Посмотрел  на взволнованную, Клавдию Ивановну. Где-то далеко в памяти промелькнуло это лицо и тотчас исчезло.
     Заметив смущение гостя, Клавдия Ивановна решительно отстранила обступивших его женщин, забрала портфель и, познакомив с мужем, выпроводила обоих в сад.

     Вышли. Потоптались на крыльце. Медленно прошлись по дорожке. Андрей Петрович, молчаливый от природы и не знавший, как начать разговор с незнакомым человеком, принялся с крестьянской неторопливостью показывать гостю свое хозяйство. Затем через луг,  мимо выстроенных в шеренгу верб, они прошли к небольшой речушке.
     Вечер подходил к концу. Солнце село в клубившиеся облака. У горизонта краснели последние отблески заката. Стояла тишина, прерываемая пронзительным зудением комаров да всплеском мелкой рыбешки.
     Гостю, зачарованному тишиной, от которой он отвык в своем шумном городе, сейчас казалось, что все это уже было. И усыпанный желтыми цветами луг, и ивы, опустившие ветви в воду,и даже воздух с еле уловимым дыханием влаги напоминал о чем-то давно забытом.
     Хотелось лечь в эти травы и бесконечно смотреть на вытянувшиеся длинными шлейфами облака, вспоминая события последних дней, принесших ему столько волнений.

     Случилось так, что в детском доме, где воспитывался Егор, сейчас, тридцать лет спустя,вдруг обнаружили адрес, откуда он был доставлен. Это было так близко, что бывший воспитанник, а ныне учитель математики Егор Викторович Руденко решил немедленно съездить по указанному адресу.
     На станцию его провожала немногочисленная семья: жена Тамара и сынишка Вовка, веселое синеглазое создание десяти лет. Егору Викторовичу нравилась Вовкина непоседливость и, глядя с  доброй завистью на шумную возню сына, он невольно вспоминал свое тяжелое, безрадостное детство.
     Какие это были годы. Как он рыдал, видя на улице беспечно играющих детей, когда его - мычащего, недвижимого калеку перевозили из лечебницы в лечебницу.
     Наряду с лечением, Егорке читали о подвиге Николая Островского, прикованного, как и он, к постели. Его учили, просили, заставляли - и он снова начал говорить. Первое слово в шесть лет. Вначале шепотом, медленно и невнятно; затем, стараясь выговориться, заикаясь и выкручивая беспомощный язык, он плакал, но старался необычайно.
     Прошло два года. Егор уже хорошо разговаривал, но по-прежнему не поднимался с постели. Его ноги, обычные человеческие ноги, отказывались слушаться. Тогда мальчику прочитали «Повесть о Настоящем человеке»,  и Егор начал заниматься гимнастикой для ног.   
     Глядя на закушенные от  боли детские губы, воспитатель, или, как ее ласково называли, няня Аня,  плакала стоя за портьерой и убегала, не в силах сдерживать рыдания.
     Когда не было сил, Егор  перечитывал жизнь Маресьева,  и упрямо повторял:
     - Он был без ног и научился танцевать. Он на протезах летал, а у меня есть ноги, которые шевелятся. Я их заставлю ходить.  Я буду ходить! Буду!
     Как он мечтал о первом шаге. Когда этот шаг был сделан, первый, неуверенный шаг на костылях, врачи облегченно вздохнули. Они поверили, что этот восьмилетний упрямый мальчик будет ходить.
     Как прекрасно чувствовать, что ты можешь стоять. Слегка кружится голова. Болят разбуженные мышцы. Но ты стоишь, вырвавшись из плена опостылевшей постели. Снова тренировки - и первая прогулка на костылях. С трудом передвигая натруженные горящие ступни, Егор с радостью чувствовал прилив сил к ногам.

     После выздоровления, его, не знающего родителей, перевели в детский дом, где  он быстро догнал в учебе своих сверстников. И когда, после окончания десятилетки, наступил ответственный шаг в выборе жизненного пути, Егор не колебался ни минуты. Он должен стать учителем. Это его призвание. Учить ребятню так, как учили его, воспитывать в них волю, щедро отдавая полученные знания.

     Андрей Петрович, который давно догадался, что будет дождь, с нетерпением поглядывал на задумавшегося гостя. И когда первая капля со звоном выбила на гладкой поверхности реки ямку, подпрыгнула в ней и блестящим шариком нырнула в воду, Егор Викторович очнулся от воспоминаний. Он настолько удивился изменению в природе, что некоторое время недоуменно смотрел на пузырящиеся капли дождя. Затем взглянул на Андрея Петровича, поймал ответный взгляд, и они побежали к дому.
     На крыльце перевели дыхание. Стряхнули не успевшие промокнуть пиджаки. Возмущаясь, что неучтиво обращаются с его каплями, дождь заворчал раскатами грома, и с неистовой силой защелкал по растущим вдоль дорожки лопухам.  А они в это время усаживались за столом.

     Испокон веков, по русскому обычаю, дорогим гостям предоставлялось место в красном углу под образами богов. У них просили  защиты и изливали душу в минуты радости и горя.
     Законы гостеприимства предлагали усаживать почетного гостя на почетное место и сейчас, сидя в красном углу, Егор Викторович чувствовал, что наступил момент, которого он ожидал всю жизнь.

     Сколько раз он, маленький подкидыш войны, задумывался, пытаясь представить корни, давшие миру такую посеченную поросль, какой являлся он сам.
     Во время бессонных ночей он пытался представить своих родителей, и начинали вырисовываться черты материнского лица, но тотчас мелькали красные чудища. Они разбрасывали вырванные с корнями деревья, рушили дома и мельтешащими тенями закрывали милый образ.
     Тогда ему, не помнящему родителей, хотелось броситься под их защиту, чтобы сильные руки заслонили его от этих чудищ.
     Иногда чудища обретали конкретное лицо. Постоянно одно и то же, красное, сытое лицо завхоза больницы. Тому доставляло удовольствие дразнить восьмилетнего Егора, подвергая осмеянию самую большую мечту в его жизни, мечту ходить. Чего греха таить, и кроме завхоза попадались люди, которые пинали его, словно гадкого утенка, чужака в их здоровой стае. А ему, несмотря ни на что, хотелось стать прекрасным лебедем, сыном свободных и гордых родителей.

     Сидящим женщинам невольно передалось волнение Егора, который, нетерпеливо поглядывал на взволнованную хозяйку. Наконец, почтили память погибших,  и  Клавдия Ивановна начала свой рассказ:
     - В начале войны приехал из города к нашей Кузьминичне сын Виктор. Он привез жену с годовалой Олюшкой и трехлетним Егоркой. – Подтверждая, что речь идет о нём, рассказчица посмотрела на Егора Викторовича, и, после небольшой паузы, продолжала:
     - Оставил вас - а сам на фронт. Тогда на прощание времени не было. В селе остались лишь бабы с ребятишками, да калеки, не способные держать винтовку. Кузьминична проводила сразу троих: Федора - твоего деда, за которым прожила, как за каменной стеной, да двух сыновей - Виктора и Васю. Крепкие были ребята. Думала, им  износу не будет. Да вот они, гляди.

     Перед гостем легли две пожелтевшие фотографии. На первой - трехлетний крепыш с озорными глазами стоял рядом с вислоухим щенком. Глядя на снимок, казалось, что обоих с трудом заставили позировать перед объективом и в следующее мгновение стриженая голова с лихо торчащими ушами замелькает вслед за щенком между деревьями. На второй было снято семейство Егора: дедушка, бабушка, отец, мать, видимо дядя Василий, и, рядом с улыбающейся сестренкой, тот же мальчик в матросском костюмчике.
     Наконец-то сбылась мечта, и он увидел свою семью. Вот они - добрые русские лица. Такими он  представлял их в своем воображении долгие годы.
 
     А Клавдия Ивановна продолжала:
     - Остались в селе одни старики да бабы с ребятишками. От мужиков получали только треуголки писем, которые, собравшись вместе, перечитывали по нескольку раз.
     Начали приходить и похоронки. Как-то оно случилось, что первой черную весть получила Кузьминична на меньшенького Васю. Ты, Егорушка, не представляешь, что такое для матери  потерять сына.
     "Васенька, - голосила она, - тебе только двадцать годков. Я  хотела твоих деток покачать, а у меня отнял тебя кат проклятый. И никто тебе глазки не закрыл", - а сама смотрит на фотографию и разговаривает с ним, как с живым.
     Осунулась она с тех пор и от почтальона пряталась, будто чуяло бабье сердце, что та весть будет не последней. Так оно и вышло. Не ходит беда в одиночку. Всего через три месяца получила она новые похоронки, в которых было сказано, что пали смертью храбрых ее муж Федор Иванович и сын Виктор Федорович.
     Голос Клавдии Ивановны дрогнул, она замолчала, затем, поглядывая на гостя, медленно продолжала.
     - Мать твоя, Марией ее звали, старалась успокоить Кузьминичну, а ты залезешь к бабке на руки и обещаешь всех немцев побить.
     Это ее еще больше слезило. Прижмет она к себе такого защитника и пуще зальется слезами. То горе ее тихой сделало и злой к работе.
     Чего греха таить, привыкли мы на мужиков рассчитывать да покрикивать, а теперь все на себе пришлось тащить -  тяжко было привыкать.

    А здесь и враг пришел.  Как жалостливо глядели на нас последние отступавшие солдаты. Знали, что на беду нас оставляют. Видел бы ты их красные, усталые глаза и губы, сжатые от бессильной злости.
     А один  молоденький заскочил воды напиться, упал мне на грудь, - "матушка прости" - и убежал. А вокруг снаряды рвутся.
     Машин да телег тогда много собралось. По нашей дороге и в хорошее время особо не проедешь, так что они, считай, не ехали, а еле двигались.
     И , как на грех, угодили снаряды в обоз с ранеными. Началось такое, что и вспоминать страшно. Взрывы, крики и стоны. На что лошади, и те не ржали, а криком кричали, стараясь порвать постромки  и  из  этого пекла выбраться. Валились вырванные с корнями деревья, а раненные, до самых глаз бинтами пеленатые, расползались в разные стороны.
     Куда  ни глянь - кровь, кровь, и кровь. Тогда она лилась как водица. Долго потом стояли красные лужи, пока их дождями  не размыло и в землю-матушку не впитало.

     Клавдия Ивановна вздохнула, подобрала выбившиеся из-под косынки волосы и медленно проговорила, обращаясь к гостю, словно кроме него в доме никого и не было:
     - Прости меня старую, Егорушка. Мне и сейчас совестно, что не помогла тогда ни одному солдатику. Стояла как гипно-о-зированная, - сказала она, так правильно и не вспомнив нужное слово. - Везде осколки свистят, а я стою, будто не понимаю, что убить могут.
     И достоялась. Будто кто меня поднял и оземь бросил. Очнулась уже в погребе, куда меня Кузьминична забрала. Открыла глаза и не понимаю, что приключилось. Темно, тихо, только в голове звенит да подташнивает. Гляжу - твоя мать с бабкой плачут да тебя с Олей, как испуганных мышат, к себе прижимают.

      Когда мы по-темному из погреба повылазили, то первое, что я увидела, это горящую хату соседки нашей Лукерьи. С моей даже солому с крыши не сорвало, а Луша стоит с ребятишками и глядит, как головешки падают. Она даже не голосила. Только дочек к себе прижимала. Здесь подошла Анна Степановна. Она искала на дороге раненных солдат и не нашла. Наверное, наши их успели увезти.

     Делать нечего. Пошли мы все к вам домой. Ты у меня на руках, Оля у матери, а Кузьминична с Лушей и ее дочками последняя. Мне было страшно одной дома оставаться, и решила тогда заночевать у вас.
     Рассказчица приумолкла, затем, собравшись с мыслями, продолжала:
     - Положились мы, не раздеваясь, и настала та первая бессонная ночь, которых потом было множество. Лежу я и думаю, что же дальше будет? Чем мы Бога прогневили, что напустил он на нас эту саранчу паганую? Неужто нет на них погибели?
      И, скажу прямо, нашли на меня тогда нехорошие думки, ругала я наших мужиков последними словами. И тебя, Андрей, тоже ругала за то, что не было в вас той силы великой, способной одним ударом избавить нас от нечисти. Сказано, дура была, прости меня, Андрей Петрович. Не думала тогда, что вам приходится тяжче нашего.
     - Да ладно,  неужто я не понимаю,- смущенно пробормотал старик.
     - Утром, - продолжала она, - затарахтело на улице и мы услышали чужие, лающие голоса. Тут мы сразу и посхватывалисъ. Выглядываем из-за занавески, а их понаехало видимо-невидимо. Соскочили с мотоциклов - и по хатам. Слышим – бухают в дверь. Пришлось открывать. Вижу - идет Кузьминична, вся дрожит, а руки как ватные,не поддается задвижка. Кое-как открыла её, и заскочили проклятые с автоматами на шее.
     Смотрим на них,  друг за дружку прячемся. А твоя мать накинула на голову бабкин черный платок и горбится сзади всех, чтобы молодость не показывать. А они так и шарят глазищами, так и шарят. Слышим - на чердак и в подпол полезли. Потом собрались они вместе, глядят на ребятишек и что-то лопочут по-своему. Здесь я испугалась за вас -  кто знает, что у них на уме. Но в этот раз обошлось. Полопотали они и ушли. Только кур похватали, да из погреба все выгребли.

     Клавдия Ивановна замолчала и за столом наступила тишина. Только слышно было, как за окном бушует гроза.
     - А из вашего дома нас выгнали в тот же день, - после минутного молчания продолжала рассказчица.- Приглянулся он немцам. Получилось до обидного  просто. Гости сказали "Вэк" и вытолкали нас на улицу. Затем с веселым гоготаньем захлопнули калитку. Да, тогда им было весело, а наша беда была их радостью.

     Так началась страшная, долгая жизнь под немцем. Помню, собрали нас возле правления, где они свой штаб сделали, и давай объяснять, как будем жить.
     Приехавший с немцами русский выродок долго втолковывал о новых порядках, устанавливаемых новой властью, которая освободила нас от господства большевиков.
      А чтобы было понятней, освободила нас от хат, где разместила своих солдат, да коровушек наших угнала к себе в Германию.
     Перешли мы тогда жить в мою старенькую мазанку. Хоть и тесно было - жили дружно. Тогда я по-настоящему и узнала твою мать.
     И ты знаешь, Егорушка, я и сейчас не понимаю, как получилось, что она, городская хворостиночка, оказалась такой крепкой. Скажу прямо, поначалу мне она не приглянулась.
     Неужто, думала я, такой парень не мог найти себе крепкой деревенской бабы. Что то за хозяйка, котору  ветер к земле клонит? А она работала наравне со всеми.
 
     И когда началась бескормица, и мы с Кузьминичной беспомощно разводили руками, твоя мать достала машинку и начала шить. Принесут, бывало, старенькое пальто и начинает она переделывать, чтобы получились и шапка, и фуфайка, и бурки.
      Сейчас многие не знают,что такое бурки. А тогда для зимы то была лучшая обувка. И люди давали:  кто картошек, кто муки, а кто просто зерён каких-нибудь. Если и нечего было дать, шила она по доброте своей.
     Тогда, почитай, пол деревни к нам ходило. Мария на машинке строчит, ты с Олей лоскутками забавляешься, а мы говорим о самом наболевшем - когда же немцев побьют?

     Ох, и тяжко было без вас, родимые, - всхлипнула она, глядя на Андрея Петровича. - И невольно вспоминалась наша «Рябинушка».
    Сидим и поем вполголоса: "Как бы мне, рябине, к дубу перебраться, я б тогда не стала гнуться и качаться".
     Поем, а слезы из глаз сами капают. Как там мужики наши? Живые или дождь да ветер выбелил ваши косточки в поле?
      А на улице немцы гогочут. И так хотелось выть от бессилия, глядя, как убийцы хозяйничают в наших хатах.
     Только и радости было, когда слышали, что немецкий поезд под откос пустили или какую машину взорвали партизаны. Тогда будто силы в нас добавлялось.

     Клавдия Ивановна замолчала и, словно утверждаясь в своих сокровенных мыслях, произнесла негромко: - А в победу мы верили. Только ею и жили. - Она вновь замолчала и вдруг, мягко улыбаясь, добавила: - А знаешь, Егорушка, мать тебя очень любила. Бывало, забаюкает Олюшку, возьмет тебя на руки и все приговаривает: "Любенький мой, зайчик,  солнышко", - и казалось, что от этих слов и коптилка ярче горит, и в хате становится светлей.
     Мария и на бабу похожа не была, больше на девчонку походила. Маленькая, беленькая, глаза как васильки синели и доброты была необычайной. Видно за это и приглянулась Виктору. И все старалась, чтобы кого-то не обидеть.
 
     - Но как-то одна засомневалась в победе нашей, - вмешалась Анна Степановна, высокая старуха с суровым волевым лицом. - Не помню уже, как она сказала, но твоя мать расплакалась, выгнала ее вон и недошитую шапку вслед выкинула.
     - Много можно говорить о том проклятом времени,- прервала ее Клавдия Ивановна. - Так прожили мы до лета сорок третьего года. Фашистов уже разбили на Волге и под Москвой и в деревне чаще и чаще останавливались их отступавшие части.

     Ох, и лютовали же они. Только и слышно было о расстрелянных да повешенных. И, если раньше было худо, то теперь стало невмоготу. Часто не было куска хлеба, да  на беду ветер разметал солому с крыши  моей хаты, и стало в углу течь.
     И, когда три дня подряд лил дождь, пригорюнились мы.  Попростуживались. Немцев в ту пору в селе не было, и мы  решили перебраться в ваш дом. Отмыли его, отчистили и вселились. Только Луша с детьми осталась у меня, словно чуяло ее сердце недоброе.
     Так оно и вышло. Недолго успели у вас пожить. Под лесом нашли двух убитых немецких солдат и наскочили к нам нелюди с черепами на рукавах.

     Рассказчица встала, подошла к окну и, собираясь с мыслями, отдернула штору. За окном бушевал ливень. Стрелы молний вспыхивали в темном небе. Приглушенно рокотал гром.
Клавдия Ивановна повернулась к присутствующим и, стараясь унять дрожание губ, медленно повторила:
     - Пришли к нам нелюди. От удара ногой дверь распахнулась, и мы увидели фашиста. Краснорожий, с автоматом на шее, он внимательно оглядывал каждый угол. Углядев, что кроме баб и ребятишек в хате никого нет, довольно загоготал: " 0, гут,... Зер гут".
    Затем, показывая на дверь, прокричал: "Вэк". Мы засуетились, и здесь на беду заплакала ваша Олюшка. Ей тогда уже три годика было.

     Фашист оскалился. Схватил ее в охапку, потом за  ножку и …головкой об косяк. У меня внутри всё так и застыло. Только увидела вначале медленно набегающую, а потом хлынувшую во все стороны кровь.
     Дальше я всё видела как во сне. Твоя мать с воем бросилась на проклятого и вцепилась ему в горло. Когда прибежавшие на крик фашисты ее уволокли, я очнулась от страшного крика.
     Вижу - ты глядишь на Олю и кричишь от испуга, а твоя бабка стоит, скованная ужасом,и не может пошевелиться. Потом очнулась Кузьминична, бросила тебя в сундук и забрасывает тряпками. Руки ее дрожат, а она набрасывает сверху новые и новые вещи, и все как-то медленно делает.
     А ты уже замолк и ни звука. Будто понял, что надо молчать. Я взяла Олю на руки, а она неживая. Завернула ее в простынь и положила на лавку.А Марию сильно побили во дворе. А за что били? Неужто не знали,что даже неразумная животина защищает свое дитё. Приползла она черная, страшная, залезла кое-как на печь и притихла.

    - Да, невольно притихнешь, когда так побьют, - вмешалась в рассказ Анна Степановна. -Когда я ее раздела, чтобы  смазать раны, то ахнула. На ней живого места не было. А перебитые ребра, наверное, не срослись до самой смерти.
     Помогли мы ей похоронить Олюшку, и забрала я Марию к себе, чтобы как-то поставить на ноги.
 
     С тех пор она как блаженная стала - ходит и заговаривается. И все что-то прятала да прощения просила. Только после смерти несчастной я узнала, что она задумала. Не знаю, как получилось, но подстерегла она своего обидчика на подворье вашем. Из пистолета, говорят, пять пуль в него выпустила. Где только она его и взяла, пистолет-то этот.
    Как сейчас помню те страшные минуты. Проснулась я от криков и выстрелов. Ищу Марию - нет её. Я на огород и вижу сквозь щель в заборе - тащат ироды Кузьминичну.
     А на траве, рядом с убитым выродком, сидит маленькая женщина, раскачивается из стороны в сторону и голосит.
     Когда ветер раскидал в стороны её  длинные волосы, я признала  твою мать. Она улыбалась. Представляешь - голосила и улыбалась. И так было жутко видеть эту блаженную улыбку, что у меня по спине пошли мурашки.
     У Анны Степановны задрожали губы, она всхлипнула, и,  вытерев платочком глаза, окончила:
     - Застрелили ее немцы вместе с Кузьминичной там же. Хорошо, что успели тебя спрятать у Насти.

     Егор слушал, глядя на фотографию, с которой на него смотрели лица родителей, которых он сегодня обрел и так быстро потерял.

     "Мама! Мама! Родная моя. Так вот почему ты меня не нашла. Растерзали тебя, звери проклятые. Хотя звери так не поступают, они добрей", - думал Егор, вглядываясь в пожелтевший снимок.

     - И тебя искали, чтобы убить, - вывел его из забытья голос рассказчицы.
     - Ты погодь, погодь, Анна Степановна, - перебила ее Клавдия Ивановна. - Дале я сама расскажу.
      Ты знаешь Егорушка,- добавила она, обращаясь к гостю, - случилось так, что ты пропал. Был у тетки Насти - и пропал. Когда искали фашисты, я радовалась, думая, что тебя кто-то спрятал. Но потом сама по дворам бегала и не нашла. Чего только не передумала.
     На третий день слышу, как скребется в дверь твой Дружок и тихо-тихо скулит. Так он всегда просился. С тех пор, как немец перешиб ему лапу, он не лаял и из будки не вылазил. Только к тебе и приходил. Да и то по-темному. А после того, как ты пропал, не было его и вовсе. Отворила я, впустила Дружка.

     Егор Викторович невольно посмотрел на пожелтевший снимок, лежащий перед ним: на себя - малыша и на игриво улыбающуюся морду дворняжки с высунутым языком.
      Клавдия Ивановна заметила его взгляд.

     - Тогда он не такой был. Здесь он справный, рыжие бока  лоснятся. В ту пору он харчами перебирал.
     Так вот, - продолжала она, - вошел твой рыжий и скулит. А сам худющий и запаршивленный. Я только сварила Лушиным девкам две бурачины и оставила на лавке остывать.
     Покрутился Дружок по хате, схватил бурачину в зубы - и в дверь. Ну, думаю, не бывать этому. Ах ты, ворюга. Схватила прут - и за ним.
 
     А он залез в будку и рычит. Меня и оторопь взяла. Никогда не видела, чтобы он на меня рычал. Долго я провозилась, пока  вытащила его оттуда. Лезу, чтобы забрать украденное, заглядываю в будку и ... батюшки,.. царица небесная ... Что  это?

     Егор Викторович слушал, не представляя, что же мог сотворить добродушный  пес такого, что сидевшие за столом дружно приложили платки к глазам. А Клавдия Ивановна  медленно выговаривала каждое слово:
     -А из будки руки тянутся. Грязные, в цыпках, маленькие рученята, которые я искала два дня. Я глазам не поверила. Гляжу, а ты под стенкой сжался в комочек, худющий, как хворостинка, весь рот в крови, а вокруг корки хлеба и такое зловоние, хоть нос затыкай.

     Ты меня увидел и неуверенно лопочешь "ба-ба,...ба-ба" и руки тянешь.
     Ах ты, бедный. Вот куда ты от проклятых спрятался. Как же ты там поместился? Что ты ел, думаю, что ты пил. Тащу тебя, плачу, и оглядываюсь, чтоб чужие не видели. Только дома и опомнилась, когда передала тебя Луше на руки.

     Егор Викторович почувствовал, как тяжелый комок подкатывает к горлу. Теперь, уже сам став отцом, он даже содрогнулся, представив, что у его сына, у его Вовки могло быть такое детство.

     Клавдия Ивановна, преодолев волнение, продолжала:
     - Нагрели мы с Лушей воды, раздели тебя и купаем. Вдруг слышу - она смеётся. Я похолодела. Неужто, думаю, и эта умом тронулась.
      А она вытирает ладошкой твои кровавые губы и  смеётся: " Смотри, Клава,  кому собака бурак несла".
     - Да, такого я еще не видела. Оказывается, те корки пёс для тебя таскал. И не вор он, а спаситель твой. Твои губы были красными не от крови, а. от буракового сока. Вот какой Дружок.  Правильно его назвали.
     От купания, как сейчас помню, разомлел ты, засыпаешь в корыте. А мы с Клавой не даем тебе спать, отдираем засохшие струпья и радуемся, что все хорошо кончилось. А не знали того, что беда-то впереди. И на следующий день я не сразу поняла, что ты говорить перестал. Только "Ба" да "Ба". А ведь так складно разговаривал.

     Тогда каждый, тебя жалеючи, приносил лучшее, что было в доме. Доставали из сундуков и перешивали на тебя штанишки, находили игрушки, а дед Прокоп, он уже тогда старый-старый был, смастерил из сахара петушка. И сам принес, хотя со своего двора давно не выходил.

     Всполошились мы, чего только не делали: и молились, и заговаривали, и поили травами. Ничего не помогло. Что же дальше? Подумали мы, посудачили с бабами и решили сходить в соседнее село к бабке Петренчихе. Она, говорят, переполох умеет выливать. Да и идти-то, совсем ничего, к обеду, думаю, управимся.

     Встали с тобой утречком, огородами, огородами, да и вышли за околицу, а там  широкая дорога. Вокруг такая красота, что душа радуется. Солнышко светит теплое, деревья после дождика выпрямили  свои веточки, а листья  зеленые-зеленые, да в мелких капельках, на солнышке переливаются.
    Идем с тобой, солнышку радуемся, а ты забежишь вперед и мне в лицо заглядываешь: "Ба-ба, гу-у-у-у".
     Я не понимаю, а ты рукой в небушко показываешь и  опять свое: "Ба-ба, гу-у-у-у".
     Прислушалась я, и, батюшки, светы ясные,  да это же пушки бухают. Знать, близко соколики наши.
 
     Не много мы прошли, и догнали городских баб-мешочниц, которые после менки домой возвращались. Еще веселей идти стало. Поравнялись с двумя женщинами, которые катили тележку с продуктами, разговорились с ними и радуемся, что скоро конец придет мучениям нашим. И тот гул как музыку слушаем. Тебя  посадили на тележку, дали прут в руки и катим, а ты гукаешь, нас подгоняешь.

     Одна из них, веселая такая, Таней ее звали, узнала про наше горе и зовет к себе в город. Толкует, что есть врачи, ло-го-пе-дами называются. Они, говорит, вылечат. У меня и от души отлегло. Раз говорит - значит знает. И адрес свой дала.
     Идем мы и загадываем, как будем хорошо после войны жить. А землица, кормилица наша, стелется вдоль дороги, хоть и не паханая, а после дождика - жирная да чернявая. Гляжу я и думаю, какие  здесь скоро хорошие хлеба уродятся.
     Таня торопится, скорее тележку катит. Сказывает, что у нее трое таких же, желторотых, как ты, дома осталось, кушать хотят. А сама наверх поглядывает.

     Её волнение передалось и мне. Фронт-то рядом. Не дай  Бог налетят, проклятые. Где тут спрячешься? Иду и замечаю ярки да ямки, что бомбы оставили. Слышала, что две бомбы в одно место не падают.
     А на дороге душ десять с мешками да тележками к лесу торопятся, что вдали виднеется. Да не суждено было до него дойти.

     Не успела я  подумать, а он уже над нами несется и из пулемета строчит. Откуда он, проклятый, вылетел? Вижу, побросали бабы мешки и с криками  прыгают в большую яму. Только там и можно спрятаться.

     Схватила я тебя и упала, будто кто в спину толкнул. А ты бежишь по полю, и вокруг земля от пуль бугрится. Не знаю, как я тебя и догнала.
     Упала на тебя и шепчу: "Господи, помоги, не дай умереть дитю малому. За что же такая кара? Андрюшенька, родной, да прогони  ты этого ирода проклятого. Спрячь нас земелюшка, спрячь мягкая", - а сама всем своим телом вдавливаю твое маленькое тельце в раскисшую после дождя землю. А ты уже и дергаться перестал, только всхлипывал.

     Егор Викторович слушал, боясь пошевелиться. Он  чувствовал,  как скупые, мужские слезы солонят губы. Женщины тихо плакали, а Андрей Петрович, забыв про запрет, наложенный женой, жадно затягивался папиросой.
 
     Прижав дрожащие руки к груди, Клавдия Ивановна продолжала свой рассказ:
     - Казалось, что прошла вечность, - говорила она. - И когда фашист улетел, я не сразу заметила. Слышу: стало тихо-тихо. И комар зудит. Словно хочет сказать: "Вставай, Клава. Скорее вставай. Не дави дитё. Оно малое».  Поглядела я - а ты весь серый стал и землей полон рот набит.
     Подняла я тебя и стала ту землю выковыривать. А у тебя глаза широкие-широкие. Всхлипываешь и мычишь, будто что сказать хочешь. Взяла тебя на руки и иду к дороге. А там мешки да котомки разбросаны.
      Подхожу к яме, где люди спрятались, а там... Не верь, сынок, что бомбы в одно место не падают... Падают. Тогда ты меня от смерти, почитай, спас. Смотрю, а там земля шевелится. И стоны. Только две оттуда и вылезло. Положила я тебя на землю, ищу Таню. Нашла только руку ее с колечком серебряным. Запомнила его. Витое колечко,  без камешка.
     Клавдия Ивановна замолчала, вытерла платочком глаза, и, после небольшой паузы, продолжала:
     - С тех пор ты ходить перестал. Ставлю на ножки - а ты валишься. Будто сноп малый, не связанный. Как мы плакали, жалеючи нашего Егорушку. Скалеченный сын для матери всегда дороже.
     И опять тебя всем миром выхаживали. Одна я б не справилась. Кто картошек даст, кто зерён, а тетка Настя козье молоко носила, жирное да духмяное. За тем молоком она каждый день на край села ходила.
 
     А здесь и наши пришли. Отнесла я тебя в госпиталь, все врачу рассказала. Долго он записывал. Хмурился, курил одну папиросу за другой и записывал. Потом встал он и хочет взять тебя на руки. А ты обхватил ручонками мою шею, плачешь и лопочешь свое: "Ба-ба, ба-ба", будто разумеешь, что прощаемся.
     Поцеловала я тебя, отдала ему в руки, а ты легкий, как былинка. Только кожа да кости. В чем только  душа держалась. Пришла я на следующий день, а тебя нет. Самолетом отвезли лечить куда-то.
     Долго мы потом вспоминали нашего сыночка и все думали, живой ты или нет. Ан, вижу - живой. Молодцы врачи - выходили.

     Клавдия Ивановна бережно взяла голову Егора теплыми ладонями и поцеловала в лоб сухими губами. Затем открыла окно, и в комнату ворвался свежий воздух мирной, летней ночи. Гроза миновала. За окном пахла сирень. Женщины обнимали Егора, и, заглядывая ему в лицо, старались выговориться.
 
     Он слушал их, отвечал на бесчисленные вопросы и думал о тяготах прошедшей войны, о том проклятом времени и о бедах, которые легли на плечи не воевавших, но столько испытавших, битых, поруганных и истерзанных русских женщин.
 
     Сейчас ему хотелось обнять этих старых, слабых людей, и поблагодарить за самое главное в жизни - собственную жизнь, с таким трудом вырванную из цепких лап смерти.
     Ему хотелось отдать себя этим людям, подарить им что-то особое, что являлось бы делом всей его жизни. Но что он может им подарить? Он, скромный учитель математики.
     « Так все же, - мысленно спрашивал он себя, - чем я смогу отблагодарить этих людей, которые волею судьбы на старости лет остались одинокими?»

     Так уж случилось, что у Быстряковых не было детей. Сын Анны Степановны погиб на фронте, а невестка вновь вышла замуж и забыла старую свекровь. Почему одинокая баба Настя Егор не знал, но покосившийся забор красноречиво говорил сам за себя: - не подправили его умелые мужские руки.Дряхлость забора, как и дряхлость хозяйки, говорили о неуверенности в завтрашнем одиноко-безрадостном дне.

     Егор представил, как баба Настя с ним прощалась.
     - Сынок, - причитала она, подперев морщинистой рукой маленькую седую голову, - вот и мне засветило солнышко. Теперь окромя тебя у меня никого нет. Да никому ж я, старая, была непотребная. Ножки мои слабые совсем не ходють. Приезжай ко мне хоть когда-нибудь со  своими детками. На меня поглядишь да закроешь мои глазыньки...

     Стоящие вокруг женщины молчали, боясь вспугнуть блеснувшую радость надежды в сердце старого человека.
     С такой же надеждой они смотрели на него сейчас.

     Вспомнив прощание с бабой Настей, Егор вдруг понял, чем он сможет отблагодарить за спасенную жизнь. Это решение у него назревало незаметно, исподволь, но сейчас оно вызрело окончательно.
     За один вечер эти женщины стали для Егора близкими и родными, он словно приехал в свою семью, и было тягостно сознавать, что скоро придется с ними расставаться.
     Словно угадав его мысли, когда расходились за полночь по домам, Анна Степановна от имени всех сказала:
     - Приезжай, сынок, к нам чаще в гости и помни, что у тебя здесь много матерей. И все тебя ждут.

      В начале осени, когда яблони стояли, согнувшись под тяжестью румяных плодов, сельская школа обрела нового учителя - Руденко Егора Викторовича.
      Глядя, как в лучах заходящего солнца по дворам мелькает Вовкина стриженая голова с лихо торчащими ушами, женщины радостно улыбались. В деревне появился новый сынок.



Рецензии
Уважаемый Игорь!!! Спасибо ВАМ,огромное и низкий поклон от всех Ваших читателей: за жизненное,историческое, не простое,но актуальное на сегодняшний день- произведение!!! Спасибо Всем Вашим героям произведения: за то что выдержали,
отстояли своё село,спасали и помогали всем в то нелёгкое время военных лет, спасли мальчика ; Егорку,который отблагодарил их всех , сделал им огромный подарок!!!! Сельская школа обрела нового учителя-Руденко Егора Викторовича!!!!!
Спасибо Егору за это!!! Нужно обязательно :создать фильм про жителей этого села,
и чтобы все его увидели и радовались :Победе, победе добра над злом!!!!Успехов ВАМ,Уважаемый Игорь и пусть будет мир в мире и мир в сердце всех живущих на нашей
прекрасной земле!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Зоя Кресанова   20.11.2015 17:25     Заявить о нарушении
Спасибо, Зоя, за душевные слова!
Желаю Вам, Радостей, Здоровья и Сказочной Удачи!

С увакжением:

Игорь Скоробогатый   22.11.2015 20:41   Заявить о нарушении
На это произведение написано 9 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.