Парыж

Pardonne-moi ce caprice d’enfant…
Je t’aime trop…
               
Прости мне этот детский каприз…
Я слишком люблю тебя…
                Жак Превер
               

               

- Эскузе муа, силь ву пле, комонт обтенир о Лювр?*
- Колян, а чего ты в Лувре потерял? Может сразу в квартал «Красных фонарей»?
- Тебе нашей действительности мало? У нас тут целая страна красных фонарей. Раньше были красные флаги, всем надоело, махнули волшебной палкой, думали, лучше будет – а вышло, прости господи, чёрт те что. Ноги кривые и морда лошадиная.  Всё, не отвлекай.
   Колян уткнулся длинным, горбатым, словно у гасконца, носом в порядком истрёпанный франко-русский, русско-французский разговорник и придав своему лицу сосредоточенный вид принялся водить пальцем по строкам, беззвучно шевеля при этом тонкими, бескровными губами. Саня, хмыкнув, отвернулся, лениво пересчитывая облака в размыто-голубом, летнем небе.
   Мы валялись на берегу водоёма, лето подходило к концу, жара не спадала. Подстилка была общей – одна на троих, и я, помещавшийся в центре, чувствуя порой случайные касания разгорячённых тел товарищей, отстранялся, испытывая нарастающий дискомфорт. Саня, желая отвлечь Коляна от такого неуместного сейчас занятия, как зазубривание наизусть готовых французских фраз, пытался переключить его внимание на проходящих мимо представительниц прекрасного пола, однако тот демонстративно повышал голос, тараща глаза на страницы. У Николя было два грандиозных увлечения. Первое – вещи, подпадающие под определение «бренд». Второе – Париж и всё, что  связано с ним. Увлечение Коляна Парижем, да и всем французским, было каким-то нездоровым. В его окраинном, ветхом домишке, доставшемся в наследство от родителей, которые в один несчастливый год, словно сговорившись, один за другим покинули этот бренный мир, постоянно звучали голоса Шарля Азнавура и Эдит Пиаф. Стену комнаты, исполнявшую роль гостевой, украшала выгоревшая фотография Эйфелевой башни, чёрно-белая, с загнутыми, словно крыша китайской пагоды, краями. Башня, чёрным пальцем тыкала в элегантное, парижское небо, облачённое в облака, цвета кофе с молоком, и всякий раз возникало ощущение, что фотограф, дабы получить нужный эффект, просто плюхнулся на спину у её подножия. Колян держал в доме двух котов мужского пола, которых звали, соответственно Жак и Жакоб. Котов Николя просто обожал. Разговаривал с ними, утверждая, что те общаются с ним и даже вступают в споры по разным пустякам. В страстном увлечении Коляна Францией и всем французским не доставало самого главного – глубины. Его не интересовала история государства и его народа. Он имел самое общее, поверхностное представление о его культуре, и я полагаю, услышав имя Гуго Капета, наш товарищ без подсказки однозначно не смог бы определить, француз тот или нет, хотя для увлекающегося всем французским не знать основателя династии Капетингов – по сути дела, отцов той Франции, которая существует поныне, просто грешно. Mauvais genre*. Как-то раз я на свою голову заявил, что и название-то своё Франция получила от чужеземцев – западногерманских племён франков, взявших дурную моду вторгаться на территорию Галлии года где-то с 240-го. Впоследствии Франция
*Извините, пожалуйста, как пройти к Лувру?
*Дурной тон



отделилась от Франкской империи как самостоятельное государство, принявшее имя поглощенного ею народа – продолжал я в развитие темы, но Коляша, едва заслышав эту ересь, тут же поднял меня на смех. Его долго не могла
вразумить даже обширная статья из Большой Советской Энциклопедии, целиком посвящённая  франкам и империи Карла Великого, затем Коляша как-то внезапно прекратил этот спор, чувствуя собственную неправоту.  Извиняться и признавать это публично, он, разумеется, не стал. Едва во время наших редких, бесцельных блужданий улицами большого города Коляну случалось заслышать французскую речь, он резко оборачивался на неё, тараща немигающие водянисто-голубые глаза в сторону божественных созвучий. Затем начинал громко и вслух переводить нам то, о чём говорили её носители. Мы с Саней знали, что большая часть того, что говорит Колян – полная ахинея и смыслу сказанного никак не соответствует, и порою едко, порою беззлобно подтрунивали над ним. Колян страшно обижался, бросал в лицо почему-то одному Сане какую-нибудь дерзость, выкрикивал на всю улицу, что с  такими кретинами, как мы, нормальным людям совершенно не о чем говорить, затем резко брал с места и проваливался в ближайший подземный переход. Мы с Саней продолжали прогулку, как ни в чём не бывало, зная, что никуда Колян от нас не денется и что находится он где-нибудь неподалёку, постоянно держа нас в поле своего зрения. Затем обиженный внезапно вырастал из-под земли, по своему дурацкому обыкновению громко, менторским тоном выкрикивая вслух что-то, что по его мнению изобличало в нас полнное отсутствие понимания жизни и элементарного ума, мы же, словно сговорившись, делали вид, что не замечали исчезновения нашего товарища, ибо длилось оно не более пяти минут. Коляша был весьма странным типом и на чём собственно держались взаимоотношения таких разных людей, как мы, никому из нас троих ведомо не было. Как-то раз, приблизительно в конце сентября какого-то приснопамятного года, Николя показался на свет божий в небесно-голубой спортивной ветровке, на которой, в районе левой груди красовался вышитый белыми нитками петух, величиной с пятикопеечную монету, времён СССР и надписью «Le Coq Sportif» под ним. Шмотка выглядела столь привлекательно, что лет пятнадцать тому назад её с тебя могли запросто содрать на улице, если волей злого рока тебя бы занесло в населённую гопниками рабочую окраину  большого города  или какой-нибудь  райцентр в неблагополучном регионе. Теперь таким никого не удивишь. «Le coq» по-французски означало – «петух». Петух есть анималистический символ Франции, подобно тому, как символом России является медведь. Древнее название Франции – «Галлия», а французов, соответственно – «галлы». Название это происходит от римского «Gallus» - петух. Так римляне прозвали предков нынешних французов за задиристый нрав. На Коляшину беду, по кривым, окраинным улицам, на одной из которых тот имел несчастье обитать, шлялся ранее неоднократно судимый, Коляшин одноклассник, по прозвищу Прошка-Протокол. Не вдаваясь во все эти исторические и этимологические тонкости, Прошка ткнул пальцем в изображение задорно задравшего голову,  изготавливавшегося к крику, петуха,  и без обиняков спросил:
-  Братуха, ты чё?
-  В каком смысле?
- Чё ты на себя напялил, Николай? Это петух, или может ворона? Или мне зрение изменяет?
- Ну… петух… ну и что? – искренне недоумевая поинтересовался Николай.
- Братуха, ты в этом клифте по району не ходи. Ей богу, мне тебе сейчас даже руку подавать западло. Ты чё, петушиный командир? На зоне петух – это даже не масть. Это обитатель подкоечных миров, гадом буду! Как у Фёдора Михалыча Достоевского – «Униженные и оскорблённые», век свободы не видать!
  Прошка-Протокол был типичным продуктом своей эпохи, детищем времени, так сказать и потому ссылки на классиков отечественной литературы, слетавшие с его уст, нас, выкормышей, советской образовательной системы, совершенно не удивляли. Мы хохотали во всё горло, когда Коляша, имевший истинный, неподражаемый  талант пересмешника, мастерски пародируя интонации, тембр голоса и даже моторику персонажа, пересказывал нам этот достопамятный диалог.
- «…братуха – рычал он утробно, изображая надорванные на колымских приисках голосовые связки объекта пародии – сними, не позорь мои седины. Слышишь, братуха, если тебе пацаны предъявлять будут, я за тебя мазу не потяну»!
  Для полноты образа не хватало только матовой, туберкулёзной бледности и чёрных от табака и чифиря, сильно прореженных лагерной долей, зубов. Словно посмеиваясь над нелепыми увлечениями сорокалетнего мужика, Прошка наградил Николая странным прозвищем «Парыж», смысл которого непосвященному был ясен не до конца. Коляша часто передразнивал своего соседа, выходца откуда-то с Югов, в речи которого мягкие гласные, типа «и», «е», были замещены на более твёрдые «ы», «э». Едва завидев дядю Мишу, Колька, с озорством пятнадцатилетнего хулигана выкрикивал ему вслед : «Газэта»! «Сигарэта»! «Отрэзать»! «Заварыть»! – да так при этом увлёкся, что слова, произносимые  на подобный манер стали звучать и в его собственной речи. Дядя Миша никогда не мог понять, чего от него хочет Николай, и потому, пожав плечами, спокойно шёл дальше.
    Вволю накривлявшись и насмеявшись над незадачливым Прошкой, злополучную ветровку Колька всё таки снял. Наверное, так она до сих пор и висит в его платяном шкафу…
    День перетекал в вечер. Солнечный свет лился мягче, звуки делались плавнее, небо жиже, облака приобретали какую-то размытость, так мало свойственную им днём. Наше пребывание на пляже становилось слишком обременительным для нас троих и посему мы, искупавшись в крайний раз и даже толком не обсохнув, стали собираться восвояси. Я натянул на ещё влажное тело футболку, перекручивавшуюся и липнувшую к нему, никак не желая нормально садиться, свои выгоревшие «Мустанги», проверил наличие телефона и какой-то несуразной мелочишки, годящейся разве что на пиво, взял в руки шлёпанцы, ибо до дороги идти предстояло по песку и развернулся к остальным, глядя вопросительно. Санёк Варшавский заканчивал свой туалет. Николя не двигался с места и не предпринимал никаких попыток одеться.
- Коляша – осторожно выговорил я – а ты с нами не идёшь?
- Колька – вторя мне, переспросил Варшавский – а ты чего не одеваешься? А знаешь, как будет по-французски: «Как пройти в Булонский лес»? Ты же в Париж собрался.
- Зачем мне Булонский лес?
- Ну как зачем? Там тусовка гомосеков, и тебя в твоём «прикиде» сразу примут за своего. Такой себе, гомосек-пролетарий… а чего ты свои ноги так сложил? А, у тебя встал?
- Кто встал? – довольно резко поинтересовался Николя, поскрипывая песком на зубах.
- Как это кто? Друг твой.  Не шифруйся, Колька, мы знаем. Он же  за ночь подрос, уже тридцать четыре сантиметра – обращаясь ко мне и ехидно улыбаясь, произнёс Санёк – когда переводится в боевое положение, то Кольку наперёд перевешивает. Знаешь, чего Колька форточки в доме не закрывает? Боится, подойти, а то хер застрянет в батарее. Так и ходит по дому, табуретки сшибает…
- САША, ЗАТКНИСЬ, МУДИЛО!!! – внезапно и с такой силой выкрикнул Николя, что из дощатого сарая, находящегося позади пляжа, метрах в пятидесяти от нас выскочил заспанный спасатель. Проходящая мимо, матрона бальзаковских лет смерила Николя долгим, презрительным взглядом, трусившая за его спиной, облезлая, пляжная дворняга резко шарахнулась в сторону, а мужик слева от неожиданности  пролил пиво себе на грудь. Варшавский всегда, с воистину олимпийским спокойствием реагировал, точнее – никак не реагировал на оскорбления, сопровождавшие приступы Колькиного гнева, чем доводил того до самого настоящего исступления. Единственным проявлением хоть какой-то Саниной реакции  была дегенеративная улыбка, и хихиканье ей под стать. Это заводило Кольку ещё больше. Вот и на этот раз Николя резко захлопнул свой разговорник, отчего тот едва не развалился, вскочил на сухопарые ноги стайера и почти бегом направился вдоль берега куда-то вдаль, в сторону заходившего солнца.
- Сань, сколько раз просил, не провоцируй его истерики в общественном месте, а то я себя чувствую, бл…дь, гвоздём программы на вечеринке для умственно отсталых. А что  теперь с подстилкой делать и его тряпьём?
- Да ничего – резко выделяя «г» ответил тот. - Пошли к остановке, он нас сейчас нагонит. Ты же его знаешь.
- Телефон ещё упрут.
- Да вряд ли. Жаль, Колька так быстро сегодня сдался. Иногда его целый час из себя не выведешь.
    Выводить Николя из терпения было главной Саниной страстью. Доведя своими подначками нашего общего приятеля, и без того лёгкого на подъём, до нужной кондиции, Варшавский щурился от наслаждения, наблюдая затем, как Николяша буйно  фонтанирует, привлекая к себе всеобщее внимание. В такие минуты его поведение выглядело со стороны, мягко говоря, не совсем адекватным происходящему. Однажды между ними состоялся диалог примерно вот такого содержания:
- Николай, а это у тебя рубашка в клетку откуда? Ты купил? – спросил Варшавский, указывая пальцем на венчик фирменной эмблемы “Fred Perry” над её карманом.
- А где, по-твоему я её взял? Что за дурацкие вопросы? – натянуто произнёс тот, подозревая в словах Варшавского явный подвох.
- Не гони. Это коты твои тебе в зубах принесли.  Ты же их не кормишь, вот они где-то с верёвки её упёрли и  притащили, чтобы ты им хоть раз в неделю консервы недоеденные оставлял. 
- Саша, закрой свой рот! Ну хоть ты ему скажи – начиная терять терпение бросил в мою сторону Николя.
-   Саша, да перестань ты его доставать, надоело, блин, всегда одно и то же!
- Колька – не обращая никакого внимания на мою реплику и явные признаки нараставшего раздражения, проявляемые Николаем, продолжал тот – ты выглядишь, как  американский пенсионер образца 1974-го года. Вот эти твои туфли, похожие на две подводные лодки, идущие параллельным курсом, ты на спор надел или тебе их Богданов  за банку самогона впулил? А заявку на участие в конкурсе «Старпёр года» через Интернет подавал, или так, заказным письмом отправил? Там, наверное, призовой фонд не кислый, а то бы ты скорее удавился, чем нарядился вот так. Или может, это твой свадебный «стаф»? Представляешь Колькину свадьбу? – бросил в мою Сторону Варшавский - Стоит, волосы смальцем намазаны, пробор посреди темени расчесал. Невеста в двести кило, платье из занавески пошито. Невесту тебе тоже Богданов присмотрел? «Венчается раб божий, гражданин Голомаз и гражданка Тутукало – голосом пьяного дьячка проскрипел Варшавский – смотри, как бы она у тебя хату не прибрала, пока вы с Богдановым отмечаете окончание твоей одинокой жизни. Вы же месяц бухать будете.
Богданов был Колькиным соседом, любителем залить шары и жуткой деревенщиной. В холодное время года он выглядел особо колоритно. Всем прочим вещам Богданов предпочитал спортивный костюм «Adidas». Костюмные брюки были заправлены в уродливые полусапоги с квадратными носками и вечно расстёгнутой молнией.  Картину довершала дублёнка нараспашку и норковая шапка, которая заламывалась на затылок так, что  практически нависала над шеей. Сравнение с Богдановым в стиле одежды было для Николая крайней степенью унижения. Это и явилось последней каплей. Меня до сих пор пробирает  смех, когда я вспоминаю Колькину реакцию, воспоследовавшую за этими словами. Он резко встал, словно вкопанный, затем нарочито медленным, театральным жестом отбросил от себя сумку “Samsonite”, которую таскал непонятно зачем, не переставая буравить Варшавского глазами, быстро скинул свои туфли, оставаясь в заношенных,  покрытых швами толщиной в палец, носках,  нагнулся, схватил туфли в руки и завёлся:
- На, на, смотри, мудак!!! Это “Penny Loafers”, а не «Скороход» какой-нибудь, да им ни цены, ни сносу нету, что ты в этом понимаешь, колхозник хренов?!  - тыча обувью в лицо Варшавскому, что было мочи вопил Николя, покраснев при этом так, что у нас потихоньку стало зарождаться опасение, как бы в недобрый час его не хватил Кондратий, затем он вдруг закашлялся и сплюнул.
- Да, Колька, и носки у тебя брендовые – совершенно не меняясь в лице, мгновенно воспользовался образовавшейся паузой Варшавский,– это ты из дома престарелых их вынул, когда мимо проходил, или они у тебя одни? Наверное, ты в Америку, к Кальвину Кляйну поехал и в ноги ему повалился, мол, отец родной, кормилец, пожалуй с царской ноги, век собакой твоей буду? Вот и носишь, пока они не развалятся на фиг, да? Да. А пока он носки свои снимал, ты у него рулон бумаги туалетной вертанул на сувенир и дома в сервант поставил, рядом с бутылкой из-под «Кюммеля», которую прадед недопил, или под иконы…
- Сука, я больше не могу! Идите вы оба на хрен, скоты, пропадите, удавитесь! – Колян понёсся через дорогу, наискось пересекая трамвайные пути.
- А я-то здесь причём? – мрачно осведомился я – слова бранного не сказал и в мыслях не держал, а теперь обруган ни за что, ни про что.
- За компанию – произнёс Варшавский, разом как-то скучнея – ну всё, теперь до завтра не объявится. Клоун нас покинул, и остаток вечера стал не смешным.
    Нынешняя ситуация мало отличалась от предыдущих. Варшавский вволю поиздевался над Николя, всё завершилось вспышкой гнева и побегом объекта издевательств в неизвестном направлении.
- Интересно – произнёс вслух Варшавский, едва ли не зевая при этом – кому потом он первому позвонит, мне или тебе?
- Тебе, скорее всего – безразлично заметил я – ночью, часа в два, как всегда.
- Ага, и как всегда серьёзным тоном заявит мне: «Александр, это была наша  последняя встреча»!
Мы вяло как-то посмеялись, и, добредя до линии метро, разъехались в свои стороны, условившись на неделе созвониться. Перед тем, как войти в вагон, Варшавский обернулся и бросил мне: «позвони, если Колька вдруг тебе первому маякнёт». «Ладно» - только и успел ответить я, как пневмодвери с шипением сомкнулись, и поезд плавно тронулся, набирая ход и гул...
       Николя пропал четыре года назад. В один прекрасный, апрельский день вышел из дому, и до сих пор не возвратился, как это может приключиться со всяким, кто населяет эту планету. Не приведи Всевышний. Мы с Варшавским строили самые разнообразные догадки, изредка Санька сносило вовсе уж в какую-то мистику, однако мои доводы и бесконечные апелляции к здравому смыслу возвращали его к действительности. Ещё один наш общий знакомый, Розанов, вообще заявил без обиняков, что Колька, видимо уже не один год гниёт в земле. Мы тут же опровергли это более чем сомнительное утверждение, ибо с нашего Николаши, кроме странностей в поведении и дырявых носков, брать был решительно нечего, членом мафиозного клана, преступившего какой-нибудь их Кодекс чести, он  также не являлся. Попал в случайную переделку? Хм, маловероятно. Хотя…  Мы отчаянно цеплялись за любой логический довод к тому, что Николя жив и здоров, не желая допустить даже тени мысли, что с ним могло произойти непоправимое. Смерть всегда вызывает у человека инстинктивное отторжение, но когда она проходит так близко, овевая вас своим холодом, всякий содрогнётся.
      Время утекало. Мы всё жили и жили, каждый своей жизнью, однако что-то в ней словно оборвалось, и иногда, вечерами, я и Варшавский, будто сговорившись, синхронно  испытывали приступы какой-то странной, ноющей боли, как если бы давала о себе знать какая-то несуществующая часть тела или давно излеченный, старый недуг. Однажды вечером Варшавский позвонил мне.
- Здорово. Как дела?
- Как обычно. Стареем. Дети уже не растут. Выросли. Тоже стареют вместе с нами.
- Ага. Парадокс бытия.
- Ничего парадоксального. Всё ждёшь, когда же они уже станут взрослыми, а когда они такими становятся, вдруг начинаешь понимать, что твоя миссия на этой планете исчерпана и дальше как в песне Окуджавы:

                Нет больше ни вопросов, ни ответов,
                А только ровный путь до роковой черты…

- Ага – «Было время для любви, остались годы для молитвы» - цитатой на цитату, ровно и как-то гулко отвечал мне Варшавский.
В трубке ненадолго воцарилась гробовая тишина, даже наших дыханий не было слышно. Затем Варшавский уже в который раз задал мне этот вопрос:
- А ты помнишь, что он тебе сказал накануне?
- Ну да. Совершенно отчётливо, словно это произошло пару недель тому. Он позвонил, предложил мне плащ “Bugatti” по какой-то бросовой цене. Я ответил, что мне как-то всё едино, “Bugatti” это или «Урюпинское производственное швейное объединение». Ожидал услышать от него всегдашнюю лекцию о том, что, мол, вы и Варшавский – два колхозника, однако Николя, с каким-то трагическим надрывом в голосе сказал мне, что ему отчаянно нужны деньги. Цену смешную предлагал. Что-то около 100 уёв. Через пять-десять минут я решил перезвонить ему, однако его сотовый молчит по сей день. Недавно я снова набирал его  номер,  но робот ответил, что этот номер уже давно снят с обслуживания.
   Из всех родственников у Николаши была только старая тётка, жившая где-то на противоположной окраине, но ни я, ни Саня не знали её координат. Обращаться в «компетентные органы» мы, как не имеющие с ним никакого родства, как-то постеснялись. А может, стоило? Какой уже теперь во всём этом смысл…
- Может, задолжал кому? Да вряд ли, в карты он не играл, да и в долг никогда не брал, разве что выпьет иной раз на халяву…  впрочем, деньги ему всегда были отчаянно нужны. А знаешь – в голосе Варшавского, где-то отдалённо вдруг прозвучала глубоко затаённая слеза – я бы сейчас у него даже прощения бы попросил за все свои издевательства над ним…
- Знаю, Саня – перебил я его, желая своротить его с этой скользкой дорожки, где за ним по пятам следовало запоздалое раскаяние и безмерная боль – а мне он часто снится. Крайний раз, где-то с месяц назад. Иду я по улице, а Колян на противоположной её стороне, в своей бейсболке красной, улыбается и машет, а между нами толпы народа снуют, я, было, кинулся к нему, да люди меня затолкали, смотрю на ту сторону, вокруг мелькают кепки и платки, а его красная бейсболка в толпе то появится, то снова затеряется. Так я его и не нашёл.
Трубка долго молчала. Затем я услышал сбывающееся дыхание и голос Варшавского, в котором явственно ощущались мучительное напряжение слёз и борьба с самим собой:
- А я бы несказанно обрадовался, если б Колька вдруг очутился в Париже. Ладно, пусть не звонит, коль не охота, нужно только знать, что с ним всё в порядке, и я был бы спокоен до конца своих дней.
- Да, если бы... А действительно круто. Представляешь, получаем мы в один прекрасный день открытку, на которой стоит Колька Голомаз, в шарфе от Louis Vuitton, так небрежно повязанном, на фоне Елисейских полей или башни Эйфеля, а внизу написано: Dreams Come True…*
- Да, но только вместо английского «Мечты сбываются», всё же будет французское: «Et vos r;ves deviendront r;alit;». И всё. Больше нам не нужно ничего. Ещё трубка чтобы у него была в руках,  курительная. Он мечтал.
Вновь воцарилось молчание. Очевидно, картина, которую мы с Варшавским нарисовали, была более чем ярка и материальна. Я даже ощутил лёгкую, утреннюю прохладу, перемежавшуюся с остатками тепла уходящего лета и запахом измельчаемых зёрен «Jardin», доносящимся из ближайшей кофейни…
- Знаешь – прозвучало с противоположного конца огромного города – прощения у близких надо просить тогда, когда они находятся рядом. Вроде бы простая истина, а что мешает претворять её в жизнь – увы, неизвестно.
- Знаю, Саня. Ладно, давай. Что-то накатило. Пойду, прогуляюсь по скверу, воздухом подышу.
- Давай – прозвучало словно бы в безвоздушном пространстве.
Раздался сигнал отбоя. Я запрокинул голову на спинку кресла и закрыл глаза. Странные, бесплотные и бессловесные образы, словно тени, теснились в моём мозгу, покидали пределы моего тела, взмывали под потолок, чередовались, перемежались и опадали бестрепетно, безмолвно... Пожалуй, я понял только сейчас, как мы всё-таки по-дружески любили этого сумасбродного, странноватого человека и как нуждались во всех этих его выходках, пародийных, сценах, и, не смотря на все странности, в неожиданном его здравомыслии, готовности придти на помощь, бескорыстии, и, как мне кажется  - в его всепрощении и любви…
…Ранее утро ранней осени. Позолота ещё не пала в кроны парижских клёнов, жизнь уже затеплилась в тёмных внутренностях домов, чтобы раздаваясь и разбухая, словно тесто, к положенному времени, наконец выплеснуться на улицы города Вечной любви. По rue de Rivoli, идущей параллельно Сене, не спеша брёл человек богемного вида, в простеньком, твидовом пиджаке и наброшенном поверх него, роскошном шёлковом кашне. Взгляд его выражал любовь и восторг, превратившиеся с течением времени в привычку и как бы перешедшие на всё, что его в повседневной действительности окружало. Некогда густая, соломенная шевелюра облетела, как прошлогодняя листва и её остатки были прикрыты внушительных размеров, серой, клетчатой кепкой, делая праздно прогуливающегося человека похожим на отставного художника, эпохи Шагала и Моне. В углу рта спокойно дымилась курительная трубка «Dunhill», набитая "Амфорой", окутывая человека синеватыми клубами дыма.  Из подворотни на свет божий показалась Моник, катя в руках видавший виды велосипед. Видимо, собралась в свой кошачий приют. Увидев прохожего, она просияла, словно солнце, затем вскинула кверху узкую ладонь, качая ею в разные стороны:
- Bonjour monsieur Николя! – ;a va?
- Bonjour Моник! – вынув трубку изо рта, спокойно отвечал тот. Взгляд его так и сочился житейской мудростью и затаённой грустью, как старость обычно смотрит на едва расцветающую молодость - tr;s bien… Вы опять едете к своим кошкам?
- Да, мсье Николя. Хотите, привезу вам одну? Рыженькую – в угольно чёрных глазах Моник вспыхнули и раскатились в разные стороны пригоршни золотых дукатов, перемежаемые искорками лукавства – я назову её «;trange»*,  в ней есть что-то от Вас, или Вашей родины!
- Вы потрясающе чуткое, но всё ещё юное и неугомонное воплощение любви, дорогая Моник. Я буду чрезвычайно рад Вашему подарку.
Моник одарила его на прощание взглядом, полным затаённых намёков и непреложных истин, взглядом, в котором так и сквозило инстинктивное, женское кокетство, уже просвечивающееся сквозь свежесть ранней молодости, легко вскочила в седло и умчалась вдаль, прочь от Елисейских полей, которые эту улицу порождали. Человек с лучистым, наполненным любовью, взглядом, долго всматривался во всё уменьшающийся силуэт девушки, неспешно катящей вдоль тротуаров, напевая весело:
   
Quand les feuilles tombent
Dans les rues sombres
Sous nos pas.
Et quand en plein jour
Tout tourne court et tout s';teint…

«…Когда листья падают на пасмурных улицах,
Нам под ноги и когда средь бела дня
Всё прерывается…

Звук всё уменьшался, сжимаясь, отражаясь от стен, мутных вод Сены, взбрыкивающей мелкими волнами, в которых словно бы преломлялось стекло, желтоватого утреннего неба, от города, стряхивающего оцепенение, постепенно высвобождаясь из плавно разжимающего объятия, сна.

                Tout va trop vite,
                Derri;re l'amour en fuite...

  - звучало уже на значительном удалении – «…всё уходит слишком быстро, вслед за любовью, что в бегах…»_____________________________________________________


*Игра слов. По-французски «странный» и «иностранный» звучат схоже, так же, как и по-русски.