Пирожки и танки

               


                Обещайте мне, что вечно будет
                На земле существовать Россия,
                Не спалят ее и не остудят
                Никакие бедствия лихие.

                Обещайте мне, что люди вечно
                Будут помнить Пушкина и Блока,
                Что высокий дух и жар сердечный
                Не исчезнут в пропасти глубокой.

                Обещайте мне, что этот город,
                Гордо именуемый Москвою,
                Будет – вечно древен, вечно молод –
                В летних парках шелестеть листвою.

                Вера Звягинцева


Я снова еду до станции Баррикадная, теперь это для меня частый путь. Выхожу из метро, поворачиваю направо. Надо пройти небольшую площадку, потом свернуть налево.
У каждого человека есть в родных краях уголок, с которым связано очень многое, потому он и становится для тебя особенно важным. Именно таким уголком для меня всю жизнь была площадь Восстания. Сейчас и сама Москва, и жизнь в ней так изменились, что иногда прошлое кажется исчезнувшим миражом. Но до недавних пор…
Пока иду, передо мной во всей красе стоит один из семи московских «небоскребов»-высоток, построенных в сталинскую пору. Отчетливо видна лестница, по которой я когда-то нередко поднималась. Вот сейчас подойду к ней и снова пойду наверх. От чудесного предвкушения, точнее, воспоминаний я ускоряю шаг.
Там по-прежнему располагается «идальня», как говорят на Украине, но совсем иная, чем раньше. Весь  край здания на первом этаже занимает Ресторанный дом. Как он называется? Не заметила. А вот справа, совсем в углу над круговой дорожкой видно название «Остатки сладки». Очевидно, кафе. Совсем не кафетерий прежних времен, а обычное сегодняшнее кафе, наверняка очень дорогое. Я в них не захаживаю: не позволяют карман и очень часто – качество подаваемой еды во всех этих заведениях, для моего здоровья  непригодное.
Да и вообще, если хочется есть, не нужно никуда подниматься. Здесь, как и почти везде теперь,  подкрепиться можно на каждом шагу. Шаурма, чебуреки, хот-доги… Чего только душа не пожелает! Подходи, плати, бери.
Нет, туда тоже не пойду. Опасно… Даже по телевидению, совершенно открыто, то и дело дают передачи на тему: «Осторожно, еда!» Уже рассказали обо всем на свете. О том, что сейчас продукты часто фальшивые, генно-модифицированные, обманные, а это страшновато. Что настоящей рыбы нет, это всё филе, черт знает из чего сделанное, сформированное под рыбу, покрытое сверху, как пакетом, рыбной кожицей с чешуей. Что мясо нередко стало  просто опасно есть, оно давно перележавшее, несколько раз перемороженное. И молочные продукты - «долгоиграющие», как говорит народ. То есть с огромным сроком действия, на консервантах, но даже с такими длительными сроками все равно нередко передержанные, то есть просто ядовитые.
Все-таки голод терзает меня, надо что-то куснуть. Слава Богу, тут продают пустые лепешки. Сегодня они стоят уже двадцать рублей штука. Дорого. И главное – за что? Все же покупаю одну лепешку.  Запить бы, но чем? Кофе? Вон, продают. Но этот  напиток скорее похож на воду из придорожной лужи… Нет, спасибо, обойдусь. У меня в кармане куртки маленькая бутылочка с кипяченой водой, она безопасна.
Отрываю кусочек лепешки, жую прямо на ходу: сохранилась привычка молодости. Запиваю тоже на ходу. Иду по своим делам дальше.
И за мной по пятам идет память. Она хранит все то, что было в нашей жизни раньше. Помнит и плохое, которого хватало. Особенно настойчиво помнит хорошее. Чем больше я приближаюсь к высотке, символу бывшей площади Восстания, сегодня, с возвращенным названием, Кудринской, тем сильнее ощущаю божественный запах того, что продавалось наверху в кафетерии когда-то.

Поднявшись, я обычно останавливалась, чтобы перевести дыхание и «наладить» сердце. Но тут же снова торопилась вперед. У меня иного времени, чем цейт-нот, просто не было. Работа основная, работа дополнительная, по которой разъезжала по всей Москве, потом скорее домой, но сначала в детский сад за сыном, и дальше совсем домой… Когда я входила к себе, первым делом, конечно, скидывала пальто или плащ, а  как только сынишка устремлялся в свою крохотную обитель в глубине нашей маленькой квартиры, я спешила в ванную комнату и «перелезала» в халат. Только тогда могла почувствовать, что очередной сумасшедще-деловой период суток закончился, можно встать к плите, сготовить ужин, накормить ребенка и себя.
Но когда это еще будет!.. А пока я только-только поднялась по ступенькам к высотке и стою перевожу дух. Ну еще чуть-чуть, еще вдох-выдох, вдох-выдох… В этом неприятном состоянии – запыхавшись - есть, однако, свое преимущество: оно чуть-чуть отвлекает меня от голода. Удивительно ли – не ела с самого утра, а сейчас четыре часа пополудни или даже пять. Не до еды было все работа, работа, беготня…
На секунду замираю в дверях кафетерия, и мне становится так хорошо, будто достигла состояния нирваны. В воздухе разлит кофейный аромат. Откуда-то из глубин доносится запах жарящихся пирожков… Я встаю в очередь, лихорадочно подсчитывая, сколько человек впереди меня. Шесть… Нет, восемь… А вот еще двое подошли, отходили… Как бы ни торопилась, остается только одно: смириться и спокойно ждать своей очереди.
За это время я несколько раз лихорадочно гляну в сторону противня с пирожками. Теперь такие, кажется, не пекут, а тогда в основном пекли именно такие: в масле, полностью, не просто с двух сторон. Они напоминали буро-золотистые недлинные трубочки. Их удобно укладывать на любом противне, форма подходящая. Но как же быстро они исчезают! Ну да, люди берут их, чтобы спешно перекусить здесь и взять несколько штук домой. Останется ли что-то для меня? В запасе у продавцов есть еще пирожки с капустой и с яблоками, но я ни те ни другие не люблю, беру только с мясом. И непременно стакан кофе со сгущенкой. Это сочетание кажется мне невероятно вкусным.
И вот уже противень опустел. Не достанется… Я так огорчена, что от обиды на какие-то минуты забываю о чувстве голода. Придется брать с капустой. Может, у них есть пустые булки? Или, на худой конец, тульские пряники? Они ничего, вкусные, но как я хочу пирожков с мясом!
Однако за одного-двух человек до моей очереди подносят новый противень. О, какое счастье! На нем, кажется, сто пирожков! Такого не бывает, это разыгралось мое голодное воображение: там штук тридцать. Но какая разница, сколько! Я возьму два, иногда три. Денег у меня, сколько бы ни работала, всегда в обрез, потому что все уходит на жизненные нужды. Домой такие пирожки никогда не беру. Мой сын их не любит, предпочитает сладкие.
Осторожно, почти крадучись, несу тарелочку с горячими пирожками и стакан кофе к столику кафетерия. Сумка с книгами оттягивает руку. Но я не пролью кофе, и драгоценные пирожки не сползут с тарелки на пол. Просто потому, что я же несу товар куда более дорогой, чем бриллианты… Потом аккуратно расставлю все на столе, повешу сумку на специальный крючок внизу столешницы, и начинается мой пир. Каждый кусочек пирожка с мясом и каждый глоток кофе стремительно уходят в мои глубины, но успевают доставить столько радости, вкусного наслаждения, набирающей обороты сытости, что я просто ликую от счастья.
Интересно еще одно свойство этой трапезы «в стойле», то есть в «стоячем» кафетерии в здании высотки на площади Восстания: она дает ощущение надежды. На что?!?! Если бы кто-то задал мне такой вопрос тогда, я нашла бы что ответить? Не уверена… Сейчас, может быть, и могу: надежды на то, что мои бесконечные жизненные трудности разрешатся; что все мои  родные будут здоровы; что в моей нелегкой личной жизни всё наладится; что никто из моих ненавистников не будет меня тиранить. Что ко мне как журналистке (моя вторая, пока только начинающаяся профессия) придут успех и признание. Что я так или иначе справлюсь с переживаниями, которых у меня всегда было очень много…
Проглотив последний кусок пирожка, почувствовав, что не наелась, но все-таки стало гораздо легче и я как-то дотяну теперь до вечера, выпив последний глоток кофе со сгущенкой, я забираю сумку и выхожу из кафетерия. Мне, как всегда, некогда, других состояний я не знала – ни в молодости, ни в средние годы, ни даже в старости. И все-таки какие-то секунды постою за дверью кафетерия совершенно счастливая.
Это место в Москве, пирожки с мясом и стакан натурального кофе со сгущенкой чуть ли не навсегда стали для меня символом свершившихся надежд. И сейчас, выходя на улицу со станции метро Баррикадная, я мгновенно кидаю взгляд туда, на двери прежнего кафетерия и какие-то секунды чувствую себя по-давнему счастливой.

Площадь Восстания – это мой детский сад, который находился неподалеку в Малом Девятинском переулке. Мы нередко ездили домой в Замоскворечье восьмым троллейбусом, ходившим по улице Герцена. До него надо было еще дойти. Та часть Садового кольца у площади Восстания, точнее, ведущая к ней, называлась улицей Чайковского. Мне нравилась любая дорога домой, но эта, может быть, особенно, потому что троллейбусом мы ездили нечасто и каждый такой путь становился немножко праздничным.
До остановки шли, наверное, минут десять. Я не любила свой детский сад; точнее, слишком сильно любила свой родной дом, потому всякий отъезд из него на шестидневному «пятидневку», был для меня драмой. Настоящей детской драмой, я не преувеличиваю. А вот возвращение домой было сравнимо с исполнением самых заветных мечтаний.
По дороге домой мы, особенно если за мной и братом приехал папа, иногда заходили к бабушке и тете, они жили тоже недалеко от площади Восстания, в Трубниковском переулке. Бабушка Арина и тетя Клаша… Моя горькая и такая сильная любовь! Горькая потому, что они обе были очень несчастными. Тетя - из-за потери мужа на войне и своей болезни, костного туберкулеза, который у нее развился после того, как однажды ее вытолкали из переполненного трамвая, она упала и ударилась спиной. А бабушка была несчастной всегда. Мужа она потеряла совсем рано, пока еще шла Гражданская война: больной тифом, он был комиссован и очень скоро умер. И до того мало жил дома, предпочитая Москву и работу в цирке любым деревенским радостям. Бабушка родила девятерых детей, но семерых потеряла. Она была очень одинока. Дочери, перебравшиеся в Москву, постепенно и ее уговорили переехать к ним в город, она согласилась, а потом, как бы ни рвалась назад в деревню, возвращаться постепенно стало не к кому. Когда в 1947 году она потеряла и младшую дочь Клашу,  всего тридцати двух лет от роду, она только и могла, что круглыми сутками выть в голос и причитать.
Но я все равно очень любила и жалела бабушку, а их с тетей комнатка в  подвале, темная и сырая, освещаемая керосиновой лампой или свечкой, с горестным боженькой на иконах под самым потолком, скудный чай с домашними сухарями, которым она нас угощала, иногда ночлег на жестком деревенском сундуке и теперь помнятся мне счастьем: ведь тогда у меня была бабушка…

Площадь Восстания и, следовательно, сталинская высотка на ней – это еще и зоопарк. Обиталище всякого зверья в клетках и вольерах.
Впервые я попала в зоопарк, когда училась в третьем или четвертом классе. Потом,  конечно, бывала там неоднократно. Странное у меня всегда возникало ощущение! Может быть, я ожидала увидеть настоящие джунгли, а там было как-то бедненько. И вечно мучилась жалостью к несчастным (я в этом не сомневалась!) животным: их жизнь в зоопарке я воспринимала как тюрьму. Видела, что глаза у них очень тоскливые. Обычно дети идут в зоопарк за удовольствием, а для меня это было грустное мероприятие. Я понимала, что им предстоит всю жизнь провести в клетке. Иногда, стоя у какого-то вольера, я вдруг начинала предаваться странным мыслям, почти мечтам: а хорошо бы эти обезьяны, волки, лисы, медведи, верблюды и жирафы сломали стены и решетки и оказались на воле. О том, как это было бы страшно для всех вокруг, я не думала. Пусть удирают. Пусть бегут туда, где им место, и живут, как нормальные… чуть не сказала: люди. Но именно это слово вдруг стало ключиком к моей тайне. К пониманию того, почему мне было так жалко всех животных в зоопарке, почему я желала им сбежать и непременно добраться до своих, до дома. Я просто легко представляла себе, что это меня засунули в клетку навсегда и  приказали: «Живи и развлекай посетителей, доставляй им радость». Дальше ни мысли мои, ни чувства не шли. Но я всегда очень остро и с большой неприязнью воспринимала любое посягательство на собственную свободу, может быть,

потому так неравнодушно и обостренно ощущала, что звери в зоопарке лишены свободы навсегда. Лишены самой главной потребности любой живой твари. Объяснить этого тогда я не могла бы, а вот чувствовать – сколько угодно.

По дороге домой из детского сада или из зоопарка мы не сразу бежали на восьмой троллейбус. Если погода стояла хорошая, папа любил пройтись с нами по площади, кое-что о ней рассказать.  Меня всегда завораживало название Новинский бульвар, и именно от папы я узнала, что тут когда-то стоял Новинский монастырь. Стало понятно, хотя никакого трепета это вызвать не могло, поскольку все монастыри и церкви в нашем детском сознании были преданы государственной анафеме, и все же само объяснение казалось интересным. Именно от папы мы часто слышали о том, что когда-то эта площадь называлась Кудринской. Название завораживало: что за кудри такие? Он тут же рассказывал, что оно происходит от фамилии Кудря. Это тоже вполне нас устраивало, однако хотелось, чтобы папа поскорее перешел к тому, когда и как родилось название  площадь Восстания. И он рассказывал. О том, что это был один из самых революционных районов Москвы: площадь  переименовали в честь восстаний 1905 и 1917 годов. Теперь мы, идя рядом с папой, трепетно оглядывались вокруг: ведь именно тут, где мы ступаем своими ногами, когда-то шли крупные революционные бои, тогда для всех явление важнейшее. Жалели только об одном: что нас еще не было, а то, даже маленькие, приняли бы участие в боях. Головы и души наши по самую завязочку были набиты революционными знаниями, и до очень зрелых лет почти все люди моего поколения считали, что именно Великая Октябрьская социалистическая революция стала величайшим событием века и важнее, лучше, краше нее ничего на свете нет и не было. Любопытная деталь: я очень хорошо училась и в десятом классе шла на золотую медаль. Прекрасно знала, какие слова в этом чудесном названии должны писаться со строчной буквы, а какие с прописной. Что случилось со мной на экзамене, не знаю, думаю, какой-то эмоциональный перехлест – ведь вот о чем я пишу в своем сочинении на аттестат зрелости! Видимо, перезрела в своем восторге перед революцией и написала в названии все три слова с большой буквы, тогда как надо было только два: Великая  и Октябрьская. И нет чтобы похвалить меня за такое радение, так мне снизили оценку на балл, поставили за сочинение четверку, а это означало лишение медали…
Обойдя площадь Восстания два-три раза, мы возвращались на улицу Герцена (теперь Большая Никитская), садились на восьмой троллейбус и ехали в самое замечательное место на земле – домой.

Совершенно особая для меня точка в районе Кудринской площади, бывшей Восстания, - букинистический магазин иностранной литературы на улице Качалова (теперь Малая Никитская). Рассказал мне о нем старший брат Виля, настоящий книгочей. Иногда я ездила в этот магазин специально, но чаще все-таки соединяла поездку с другими делами. Зайти туда просто так, поболтаться, поглазеть на книжки не могла, обязательно что-то покупала. Денег, конечно, никогда не водилось, потому что, даже начав работать, я всё, что получала, отдавала маме, у нас в семье так делали все, иначе мы бы  просто не выжили. Какие-то копейки оставались, я их скапливала и, набрав несколько рублей, ехала в чудесный магазин. Книги, особенно потрепанные, стоили совсем недорого, а потому каждый заход в магазин непременно заканчивался покупкой очередной «старенькой новинки». Потом я нередко сама «ремонтировала» такие книги дома, так что они приобретали вполне пристойный вид. Покупала много адаптированной литературы на английском языке, уже обучалась преподавательской профессии, так что именно простенькие книжки требовались для моей работы. Приобретала и серьезную литературу. Моя сегодняшняя довольно большая библиотека английской и американской литературы состоит в основном именно из тех книг, которые купила давно и в этом магазине.
Вижу себя тогдашней: приехала в магазин и уже вхожу в торговый зал. Сразу иду к нужным полкам и замираю. Сниму несколько книг и иду счастливая к кассе. Но уже через несколько шагов спохватываюсь: увлеклась, денег на все отобранное не хватит. Я с грустью возвращаюсь назад, ставлю некоторые книги на место и… будто отрываю от себя что-то самое дорогое.
Такие поездки в букинистический магазин иностранной литературы имели и еще одно, совершенно целебное для меня значение. Моя жизнь была многократно трудна: из-за вечных сложностей бытия нашей большой семьи, из-за бесконечных болезней малышей; мы были плохо одеты, и, хотя я училась на одни пятерки, любая разодетая пацанка во дворе могла смотреть на меня с презрением; я всё это очень переживала. А чего стоят гонения на папу по линии «борьбы с безродными космополитами»… Доставалось не только ему, нам тоже перепадало, а нашу русскую маму во дворе многие величали только жидовкой… Горько вспоминать всё это сегодня! Когда я стала взрослой, почему-то сразу не задалась моя личная жизнь, что вызывало много переживаний и слез. Были и другие сложности. Я часто плакала, совершенно не зная, как преодолеть свои сложности.
Поездки в магазин на улице Качалова оказывали мне неоценимую помощь. Стоило оказаться у полок с книгами, как я совершенно забывала о своих печалях. И чем дольше рылась в них, тем прочнее становилось хорошее настроение. К сожалению, я почти всегда торопилась, вечно звали обязанности по дому и прочие дела. И потому, постояв не очень долго у книжных полок, обязательно что-то купив, я уходила, однако заряд бодрости, полученный там, долго сохранялся в моей душе.
…Я и сейчас могу иногда снять с полки что-то из тех томов, углубиться в чтение. И каким бы ни было настроение, над всеми прежними чувствами превалирует нежность.
На этих книгах я делала себя. Учеба всегда глубоко меня поглощала, забирала сердце и душу, потому имела в моей жизни колоссальное значение. И так как это была учеба в Институте иностранных языков, то и сам английский язык, и книги, написанные на нем, тоже поглощали меня целиком. Именно через него я узнавала очень многое. Те знания, которые получила через изучение английского, а потом и обучение ему других,  остались очень важной частью моего интеллекта и работы души.
…Вот я подхожу к большому шкафу с английскими книгами. Захотелось что-то полистать, почитать. Вспомнить, как я когда-то это читала.
Бросается в глаза трехтомник Драйзера: «Финансист», «Титан» и «Стоик», его потрясающая энциклопедия развития капитализма в Америке. Художественное произведение, но с таким мощным арсеналом научно-экономических сведений, что остается только удивляться знаниями писателя в этой области. Это и его особая  энциклопедия знаний о человеке. Цепь экономических, политических, жизненных событий, случившихся с его персонажами. Развитие дикого американского капитализма показано очень сильно и убедительно. Драйзеру нельзя отказать в объективности показа своей страны и превращения ее в мощнейшее капиталистическое государство. Кое-что из описанных, проанализированных, раскрытых им законов мы сегодня видим в своей действительности.
А вот на меня смотрит с полки совсем другая книга, «Мартин Иден» Джека Лондона в подлиннике. Тоже купила когда-то на улице Качалова. Сколько бы ни говорили сегодня о том, что Джек Лондон плохой писатель, примитивный, малоинтересный, меня в этом не убедить. Чего стоят одни его северные рассказы, их герои и показ человеческой натуры через них, его любовь к животным и понимание «братьев наших меньших»! Думаю, и сегодня молодым читателям тут есть что узнать. Очень интересно и подчас кажется абсолютно современным. Что уж говорить о книге «Мартин Иден»! Сама жизнь ее главного героя, несправедливости, которые он «хлебал половниками», его обиды, борьба и сегодня воспринимаются с большим чувством. Может быть, потому, что законы человеческих отношений вообще вечны. Книга может кое-чему поучить и теперешнего человека, даже совсем молодого и готового отрицать прошлое.
…Некогда, дел полно, надо браться за них. Только что было утро – и уже полдень. А я все стою у книжной полки, совсем как в прежние времена. Не могу не снять с нее еще хотя бы одну книгу, мою любимейшую. «Давид Копперфильд» Диккенса. Этого писателя считают архаичным, язык совсем устаревшим, Диккенса сегодня не читают, даже если тома стоят дома на полках. Имя его знаменитого героя Давида Копперфильда, взял себе известный фокусник конца ХХ века. Кажется, только потому оно и известно теперь. Но для меня Диккенс не просто живой. Это писатель из писателей, который по-настоящему милость к падшим, точнее – несчастным, призывал. Человек, раскрывший самые потаенные глубины человеческой души и отношений. Писатель, умеющий дарить мечту. Более того, своими книгами он доказал, что мечты в конце концов сбудутся, надо только надеяться, ждать и не терять веры. Обязательно придут времена, когда и на твою улицу заявится праздник.
Полистав толстый том Диккенса, возвращаю его на место. Одна из важнейших книг в моей профессии и в собственном понимании жизни.
…Получилась и такая неожиданная связь между Кудринской площадью, оставшейся для меня площадью Восстания, и моими профессиональными интересами. И хотя она была чисто внешней, все равно очень сильно укрепилась и живет в памяти именно в таком варианте по сей день.

Все события и явления, о которых пишу здесь, какими бы сложными ни были, теперь мне кажутся очень положительными. Как ни кинь, они были мирными. Нормальные проявления жизни, где всегда хватает сложностей. Интересно, что площадь в 92-м году переименовали, она снова, как до двадцатых годов, стала называться Кудринской. Сначала моя душа принимала это название в штыки – какие «кудри», это площадь Восстания, все знают его особый смысл. Но довольно скоро и сама стала называть площадь только Кудринской: именно это название наполнилось нормальным жизненным содержанием, не хотелось больше никаких восстаний. И если бы кто-то вдруг спросил, что же мне помнится больше всего, точнее, что больше всего символизирует некую особую мою любовь к этому месту в родной Москве, я бы вспомнила про пирожки с мясом и кофе. Такое мирное явление! Такое значительное! Повторюсь: я всегда испытывала особое благоговение перед этой точкой Москвы. И если нужно было ехать сюда по делу, я вспоминала все, что у меня связано с Кудринской площадью, и  непременно спешила хотя бы немного пройтись по ней.
В 1992 году, когда выход на пенсию был уже не за горами, я, желая заработать больше, чтобы и пенсия была получше, так делали тогда все, устроилась работать в дополнительное место. Оно находилось совсем неподалеку от Кудринской площади, на  Дружинниковской улице, на ней стоит наш первый Московский киноцентр. А в дальнем ее конце располагались платные курсы, очень модно называвшиеся Бизнес-колледжем. На работу меня приняли охотно, никаких сложностей не возникло.
В этом заведении преподавались разные предметы – не науки, именно предметы, - необходимые для новой жизни. Учили бухгалтерии, азам экономики, финансовому делу,  работе на компьютере, тогда только-только проникшем в нашу жизнь. Слушатели постигали и какие-то «обходительные» науки, то есть некоторые виды обслуживания клиентов. Вот и английский был среди тех предметов, которым там обучали. Мне выдали кустарные «самопальные» пособия, размноженные на ксероксе. Ошибок и странностей там хватало: в те годы много было таких несовершенных учебных пособий; от старых резко отрекались, а настоящие новые еще не были написаны; «импортные» учебники, популярные сегодня, в те дни до нас еще «не доехали». По тем пособиям, которые я получила, обучить языку на хорошем уровне не представлялось возможным, да это и не особенно требовалось. Уточнили, что я могу работать, как хочу, коль скоро у меня большой преподавательский опыт, но выданные «учебники» должна изучить, чтобы у всех преподавателей языка основа была одинаковой.
Первое время я с удивлением взирала на это учебное заведение, совершенно не понимая, как меняется жизнь. Не могла смириться с тем, что академизм в учебе, стремление к глубоким знаниям и высококачественному преподаванию уходят в прошлое и никого теперь не интересуют. На дворе другая жизнь, она уже входит в права, даже слишком активно, и это надо понять, стараться поскорее приспособиться к переменам, иначе новая реальность вышвырнет тебя за борт.
Запомнилась одна деталь из жизни этого Бизнес-колледжа, на тот момент я слышала такое только там, удивлялась и не понимала, что это тоже наше обновление. Все молодые люди там называли друг друга полными именами: Валентин, Сергей, Иван, Екатерина, Татьяна. В России это не было принято, называли друг друга либо по имени-отчеству, либо уменьшительными именами: Лена, Вера, Коля, Миша. Полным именем могли назвать писателя, артиста, художника, ученого, но при этом обязательно добавлялась его фамилия. Иногда так называли юношу – уже не ребенка, но еще и не взрослого. Но теперь эта форма обращения утверждалась на все случаи жизни. Стали считать, что она подчеркивает уважение к человеку. Однако в таком глобальном, как теперь говорят, варианте она выхолащивала что-то хорошее из наших обычаев...
Помню, что поначалу я постоянно спотыкалась и на занятиях могла, заглянув в список слушателей, сказать: «Теперь Вы, Сережа, прочтите этот отрывок текста» или «Лена, ответьте на мои вопросы». Интересно, что сами эти люди и поправляли меня. Тот же Сережа, прежде чем начать коряво читать отрывок, уточнял: «Сергей». Если он был покультурнее, то говорил чуть иначе: «Сергей, пожалуйста». И я, как попугай, тут же повторяла: Сергей, Елена, Мария, Юрий. Это считалось знаком уважения. Однако мне такие перемены не нравились, казались чуждыми. Ребята в основном были очень простыми, одна молодежь. У меня эти полные имена ассоциировались вовсе не с уважительностью. Невольно вспоминалось: в прежние, дореволюционные времена именно так, полным именем, величали какого-нибудь  полового в трактире, официантку, служащую в конторе. Может быть, оттуда и росли рога? То есть наша новая жизнь просто возвращалась к хорошо забытому старому? Впрочем, скорее - другое: уже тогда мы многое начинали делать на иностранный манер.
Вот это обстоятельство - очень средний культурный уровень - очень удручали меня. Я привыкла работать по максимуму, с полным накалом, чтобы всем передать свои знания, каждого обучить языку, приучить читать книги, каждому помочь обрести желание изучать язык и дальше, когда человек закончит данное учебное заведение. Действовала я по-своему: поняла, что все равно должна работать так, как считаю нужным, и если всем этим Сергеям, Николаям, Валентинам и Валериям обоих полов, Анастасиям и Татьянам перепадет от меня знаний немножко больше, чем имел в виду Бизнес-колледж, это будет совсем не плохо. Относились они ко мне с уважением, приветливо и занимались по-своему с отдачей, для самих себя немыслимой, пока учились в школе, где большей частью были троечниками. Иногда я забывалась и могла назвать кого-то Машей или Витей, так мне казалось душевнее, я же была втрое старше любого из них, и они как-то перестали поправлять меня, почувствовав,  что я вовсе не стремлюсь называть их менее уважительно, а просто мне так привычнее,  теплее и как-то более естественно для нашей страны и традиций.
Учебный год подошел к концу без происшествий. На календаре уже был 1993-й год. Лето наступило и кончилось. В стране шла бурная, обновляемая во всем жизнь. Не могу сказать. что я очень жалела о прежней, изгоняемой поре. Мы, современники, «жители» уходящей эпохи, очень хорошо знали ее недостатки, куда лучше, чем любые молодые обличители, «не нюхавшие» ее. Мы очень хотели перемен, но органичных, мирных. Не всё нравилось нам в тех реальных обновлениях, которые очень активно наступали. Однако лично я в  политическую жизнь не вмешивалась, это не мое. Мне всегда нравилась просто жизнь, активный созидательный труд, то хорошее, что у нас было, успехи моих учеников и тех, кто мне дорог.
Осенью, после отпуска, я вернулась в Бизнес-колледж, получила новые группы, и процесс работы пошел в обычном режиме. Правда, жизнь становилась совсем неспокойной, тревожной, это пугало и озадачивало, но казалось, что напряжение разрядится само собой.
И как-то раз, закончив занятия часов в пять вечера, я попрощалась со студентами-слушателями, надела куртку и спустилась вниз к входной-выходной двери. По пути прикидывала дела на вечер. Радовалась, что сейчас сяду в метро, ехать мне долго, но без пересадки, так что почитаю в свое удовольствие.
Раскрыв дверь колледжа, выйдя на Дружинниковскую улицу, я прошла несколько шагов и неожиданно остановилась, онемев. Глаза уперлись в предмет, который я никак не ожидала встретить в Москве. Гусеницы огромного танка смотрели на меня люто и враждебно. И хотя я понимала, видела воочию, что сей предмет стоит, я почти физически чувствовала, что вот сейчас он даст задний ход и попрет прямо на меня…
Помню, как я глупо и обалдело стояла перед танком, ничего не понимая. Хотелось развернуться и убежать снова в колледж, скрыться за его дверями. Но недоумение пригвоздило меня к тротуару. Да и понимала: рабочий день там кончается, и двери, возможно, уже заперли.
В августе 91-го года я не видела, что творилось в Москве. У меня тогда только-только умерла мама, и сын, видя мое несказанное горе, чуть ли не сгреб меня в охапку и повез на юг. Когда 19-го числа стало известно о ГКЧП, о беде в Москве, об отстранении Горбачева от власти, мы три дня провели в очередях у газетных киосков, звонили в Москву всем, кому могли, пытаясь узнать хоть что-то. Как только достали билеты, буквально рванули в Москву. И все же своими глазами мы тех событий не видели. А вот  теперь…
Теперь при виде танка на мирной московской улице совсем рядом с Кудринской площадью заворошились и закипели в душе другие ассоциации: реальные военные картины, которые мы, дети периода Великой Отечественной, знали слишком хорошо – пусть по фильмам и книгам, но еще ведь и по регулярным парадам, которые немало лет обязательно проводились в Москве. Танки парада шли по нашей улице в Замоскворечье, направляясь на Красную площадь, а мы стояли зеваками на тротуарах, взирая на них с восторгом – ведь это шли танки-победители, но и  с интуитивным ужасом, потому что от них так остро веяло войной, будто она вовсе не окончилась, а все еще идет и орудия танков сейчас начнут стрелять… В нашей памяти танк навсегда остался реальным и очень живым предметом военной жизни.
Сейчас, пока я стояла оглоушенная в двух шагах от танка нового времени, в котором его никак не должно было быть на мирной столичной улице, поневоле вспоминался и 1968 год, вошедшие в Прагу советские танки… В то время это событие почти перевернуло с ног на голову всю нашу жизнь, и мы реально ждали начала войны. Не какой-нибудь локальной, а самой что ни на есть всеобщей, Третьей мировой… Она, слава Богу, тогда все-таки не случилась, но было очень страшно. А потом по стране прошел анекдот о том, что этот конфликт кончился переговорами, в которых участвовало три «Т»: т. ( то есть – товарищ, как тогда было принято говорить и обращаться друг к другу) Брежнев, т. (тоже – товарищ) Свобода и «Т-34» (а это уже был «товарищ танк», наш советский, родной, кажется, сильнейший на то время)…
И что же делал на вечерней московской улице «наш родной товарищ», танк?
Я и сейчас помню, как колотились мои мозги в ту минуту. Как сами пытались что-то мне объяснить. Ведь на дворе совсем другое время, и как бы сложно ни шла жизнь, танков на улицах Москвы быть не должно! Но они были. Стояли тут почти обыденно. Где-то совсем рядом, знала я, хотя туда не ходила, стоит и кое-что еще: Белый дом правителей и управителей нашей жизни - как же они могли допустить танки в столице в мирное время?!
Ноги мои неторопливо, совсем медленно пошли вперед. И тут я увидела еще танк, и еще один… Сами танкисты находились снаружи, что-то поправляли на внешнем обличии своих орудий – мне показалось, что они стирают с них пыль мокрой тряпкой, как это только что делали мои студенты-слушатели в Бизнес-колледже. Видать, танки слишком долго стояли в своих ангарах или где-то там еще, запылились изрядно. Ну, конечно, пыль нужно стереть. Тем более что вот же – танкисты вылезли из них, чего-то ждут и пока ничем не заняты. А что они собираются делать? На секунду глупая мысль стрельнула в моем сознании: может, это какой-то внеочередной парад?
Эта мысль, наверное, и  успокоила меня, потому что я невольно ускорила шаг и через минуту-другую оказалась у Кудринской площади.
И сейчас ощущаю себя стоящей там и тогда. Не на площади, а ОКОЛО нее. Потому что на саму площадь пройти оказалось невозможно, так много скопилось очень возбужденных людей. Многие стояли группами, что-то громко обсуждали. Было сколько угодно и одиночек, пытавшихся пристрять к той или иной кучке. А наверху, у самой высотки, по всей длине газонной решетки, которой окружено здание, на каждом, как казалось снизу, сантиметре той территории тоже было много-много людей, с мегафонами в руках, они что-то выкрикивали, объясняли. Пытались давать людям советы, что именно надо теперь делать, куда идти, что брать с собой. Не знаю, слушал ли их кто-нибудь, казалось – что нет, каждый и сам всё знает. Общее возбуждение и явное возмущение делами в стране было настолько сильно, что всё это выглядело полной анархией, которую невозможно призвать ни к какому порядку.
Вспомнился отрывок текста, который много раз изучала на уроках английского языка в десятых классах языковых спецшкол:
«…По одну сторону Красной площади высились темные башни и стены Кремля. На стенах горел дрожащий огонь от красного света скрытого пламени. Со всех сторон площади слышались звуки кирок и лопат.
…Молодой студент объяснил нам по-немецки: «Братская могила. Завтра мы похороним в ней пятьсот пролетариев, которые погибли за революцию. …В этом святом месте, самом святом во всей России, мы похороним своих святых. Здесь, где кругом видны гробницы царей, будет спать вечным сном наш царь, наш народ. Вы, иностранцы, смотрите на нас свысока, потому что мы так долго терпели средневековую монархию. Но мы видели, что царь не единственный в мире тиран; капитализм еще хуже, и он хозяин всех стран мира. Русская революционная тактика – лучшая в мире».
 …Мы с трудом прошли через густую толпу людей, собравшихся около Кремлевской стены, и остановились около гор выкопанной земли…
По площади несся резкий ветер. Кругом развевались знамена. А из дальних кварталов города все шли и шли рабочие разных фабрик и заводов, несли и несли гробы со своими погибшими рабочими…»
Отрывок из книги «Десять дней, которые потрясли мир» американского писателя Джона Рида, свидетеля и участника Великой Октябрьской социалистической революции.
Как часто мы читали о том, что революции происходят, когда «верхи не могут, а низы не хотят». Революцию, если уж началась, ничто не остановит. 1917 год, к власти идут большевики! Смело мы в бой пойдем за власть советов и как один умрем в борьбе за это… Не те же ли слова выкрикивали и теперь ораторы с мегафонами, стоящие перед высоткой?
Похоже, нас всех снова призывали умереть «в борьбе за это»…
Я вдруг почувствовала, что умирать мне еще совсем не хочется. Что надо скорее ехать домой, к своим делам. Растить свой садик, который, кроме меня, никто не вырастит…
Не помню, как я пробралась сквозь толпу и все-таки оказалась у входа в метро. По-английски слово «оказалась» звучит очень образно: found myself, то есть нашла себя. Именно так: я вдруг «нашла себя» у входа в метро. Над его дверями по-прежнему было написано: «Станция Баррикадная», а площадь, рядом с которой она располагается, зовется  Кудринской. Но мне вдруг показалось, что ее снова переименовали и она опять называется площадью Восстания…
Я на секунду замерла. Еще раз глянула на переполненную людьми площадь перед высоткой. Сейчас она оправдывала свое историческое название, тут действительно не просто происходило что-то невероятное, но начиналось восстание…
Как мне захотелось вдруг очнуться от дурного сна и увидеть перед собой мирную площадь! Подняться наверх, зайти в кафетерий, выпить кофе с мясными пирожками! Они принимали облик настоящих посланцев мира – в отличие от войны…
Почему-то я махнула рукой, будто решила попрощаться с каким-то очередным этапом жизни. Тогда говорили, что идет дело правое, но так ли оно реально было? Ведь на следующий день, как мы знаем, пушки танков палили по Белому дому в Москве. Жизнь принимала катастрофический оборот.
Нужны ли ТАКИЕ перемены? Война и кровь уничтожают жизнь и отнюдь не всегда оправдывают даже победы. Только переговоры обладают силой, которая может изменить жизнь к лучшему и сохранить людей.
С каждой минутой я все дальше уезжала от площади Восстания. Хотелось домой, в мирную жизнь. Решения любых проблем только мирным путем. Не танками.
Танки мирными не бывают.


Рецензии
Очень символично, да, наверное, все проходят через это: от юношеского трепетного восторга перед Великой Революцией – к желанию убежать от площадей восстаний, домой, в мирную жизнь?
Не всем, увы, это удаётся, жуткий сарказм судьбы – на старости попасть в юношескую свою романтическую мечту, принять участие в боях.

Мария Гринберг   13.01.2015 14:46     Заявить о нарушении