Отель сноповязов

Путяев Александр Сергеевич
 Маленькая сюркреативная повесть.

 Из Манифеста:
 «…Сюркреативное творчество с элементами флажолета, существующего, как понятие в музыке, обозначающее лёгкое прикосновение к струнам,  используемое при прочтении музыкального произведения, является основополагающим и для литературных текстов  данного направления.
     А соответствующее звучание  печатного текста достигается извлечением  нечитаемых глазами  сочетаний звуков, выражающих эмоциональные всплески  авторских чувств, откуда - частые тире, неординарное построение строк и  пунктуация, которые как бы представляют собой партитуру произведения и  настраивают на правильное чувственное прочтение  текста.
И как для художника является важным расположение и направление каждого мазка,
а для музыканта – тональность, ритм и звукопись, так  литератору  его музыкальное и художественное видение  помогает в разговоре с читателем. И все эти инструменты взаимопознания каким-то образом  контактируют с космосом и  образуют совершенно новую, ещё более всеобъемлющую среду, чем  космическое пространство, они взаимодействуют между собой и влияют на сверхпроводимость подсознания,  которое начиняется зачастую неопознанными  образами, которые потом  просятся на бумагу…»
                Ал. Путяев


                ОТЕЛЬ  СНОПОВЯЗОВ,
                ПРЕЗИДЕНТСКИЙ НОМЕР
                «СУПЕР-ПРИМА-ЭКСТРА-ЛЮКС»…

 1. Заблудившиеся мумии.

 Как это больно и невыносимо оказаться в ином мире, в ином измерении, совершенно в незнакомом месте, рядом с посторонними людьми, которые не выказывают тебе лично никаких знаков внимания. Они и не враждебны, но и не дружественны. Они чужие. Они, как обиженные глухонемые, не слышат и не слушают. Ты идёшь сквозь прозрачную стену равнодушия и безразличия.
      Ун  Иелунарий успел прочитать на чёрном транспоранте надпись:
  «Общество сноповязов приветствует вас!»
 Десятиметровое полотнище с белыми аршинными буквами обхватывало периметр стола  для заседаний. Скромные деревянные стулья с высокими спинками занимали господа в несуразных чёрных одеждах. Лохмотья даже отдалённо не походили на цивильные костюмы. Помесь телогреек с бушлатами и шинелями, но  до предела – бесформенные и грязные. Чтобы тряпьё, всё  ещё имеющее  лацканы и полы, не волочилось по полу, для ношения их были предусмотрены кушаки, булавки и  рыболовные крючки.
      Стол для заседаний был вынесен на сцену и, похоже, предназначался для президиума. Сама же огромная зала вмещала человек четыреста, но они спрессованной массой выстроились вдоль стен, и свободное пространство в центре зияло пустым чёрным квадратом. Люди стонали, кашляли друг другу в затылок, толкались, ёжились, цепляясь за воздух, создавали ненужную давку;  казалось, их отпугивает невидимая и чем-то опасная черта, проведённая прозрачным мелком на паркетном полу, и за неё нельзя было заступать.
      Ун Иелунарий никак не мог решиться подойти к кому-нибудь и расспросить о здешних порядках, о целях собрания, о месте, куда он попал, и ещё лучше – поинтересоваться, где же тут выход. Он заметил, что  на него посматривают с нескрываемым раздражением, как на человека, который путает элементарные правила, как если бы он оказался в храме с  шапкой на голове.
       Ун перешёл в другое помещение, но и там –  та же удручающая картина. Только само помещение меньше, а народу там больше. Помещение похоже и на убежище, и на сиротскую трапезную. Гора немытых алюминиевых мисок. Горят свечи. Зловоние. Сутолока. Не протиснешься. Люди кашляют, чешутся, трутся друг о друга носами –
 согреваются таким образом, что ли?.. И, видимо, ждут, когда для них накроют столы. И опять – по стеночке, только по стеночке. Никто ничего не говорит. Но в этом каменном кубе стоит какой-то гул, действующий на нервы, и  у Иелунария они начинают сдавать. Его охватывает паника, и он пытается найти выход из этого лабиринта. Ун вынужден действовать локтями. Он движется наугад, и всё более неприятной и гнетущей кажется ему эта почти загробная атмосфера вечной очереди в Никуда. Окружённый толпой опустившихся прокажённых людей,  – а у него уже появилось подозрение, что все эти ходячие мумии гниют заживо,   –  он чувствовал себя совершенно потерянным.
      Всё это походило на сон. Но сон можно оборвать криком, а Ун боялся использовать этот последний шанс: а вдруг это не сон, а прохождение неведомых судилищных врат, уж больно тут мрачно для поднебесья…
      И что странно: – вокруг одни мужчины. Что это? Раздельное прохождение чистилища? 
      Он пытался восстановить в памяти предыдущие события, чтобы понять, что же с ним произошло такого необыкновенного. Он отлично помнил всю свою жизнь вплоть до последнего дня, но вот последний ли это был день, определить ему было трудно. Будто и  у него в памяти образовалась черта, за которую он не мог заступить.
      Чем дольше он искал выход, тем призрачней виделась цель. Комнаты всё уменьшались в размере, за дверью  оказывалась новая дверь, свечи таяли, грозя всё погрузить в одну нескончаемую ночь.
      И Ун Иелунарий решил вернуться в зал заседаний. Он вдруг почувствовал, что инстинктивно хочет слиться с толпой. Если в первые минуты он ощущал только замешательство, то теперь по коже бежал холодок страха. «Надо,  – он себя будто уговаривал,  –  сначала всё хорошенько разузнать об этом дурацком обществе, а потом принимать решение. Ведь и любопытно всё-таки: что это за странное учреждение, чем здесь занимаются все эти люди». И он отважился на рискованный поступок, поддавшись на увещевание, словно нашёптанное призраком : «Не высовывайся, будь, как все».
      И Ун сказал себе: «Хорошо». И стал двигаться в обратном направлении, а по пути, будто случайно, зацепился за чей-то плащ, который ему показался сносным. Затем он спровоцировал падение на пол. Свалив в борьбе запутавшегося в чёрных полах бедолагу, попытался завладеть его одеянием. Тот отчаянно сопротивлялся, но силы их были неравными. «Не спорь,  – заговорил Ун, мой белый плащ и  добротней, и моднее. Я отдам тебе его». Бедолага заплакал, затоптал  свой плащ ногами и, оставшись в одном драном свитере, затрясся, как в лихорадке, обхватил себя руками, точно боялся, что будет обобран до нитки.  «Сказал же, что отдам. У меня там в кармане  деньги и плитка шоколада, можешь взять себе. Я – не разбойник»
 Иелунарию показалось странным, что их даже не попытались разнять, а главное, никто так и не проронил ни слова. Как по команде, толпящиеся уставились в пол, демонстрируя, что происходящее их не касается. Они тщательно закрывали лица поднятыми воротниками и шарфами, отворачивались, охотно пропуская его  дальше, в обратном направлении. Создавалось впечатление, что где-то там, за десятой дверью, находились самые  избранные отверженные, и попасть туда – высшая честь. Они все заняты только этим. Всё остальное – суета.
 «Убожество и сброд. Хуже, чем на вокзале ночью. Того и гляди, зарежут».  –  Иелунарий почти с головой накрылся чужим грязным плащом, чтобы  слиться с общей серой массой.
 Ему было совестно, что он так поступает:  не  заявляет о себе открыто, не требует разъяснений, и не может послать всю эту компанию к чёртовой матери. Ун, хотя он себе в этом и не признавался, пытался отдалить для себя момент истины. Правду говорят, что неведение страшнее наказания, ожидание хуже тюрьмы, когда речь идёт о жизни и смерти, а ему и казалось, что  речь именно об этом и пойдёт на собрании…или на предстоящем суде…Но в данный момент, напротив, Уну хотелось хоть какой-то определённости, однако он желал её наступления чуть позже, не сейчас, ведь что-то сначала должно произойти, чему ты помешать не можешь. Ведь эти люди с какой-то тайной целью здесь уже собрались, и скоро всё должно начаться и разрешиться. Уже, вероятно, осталось недолго ждать. Не будут же они зря жечь свечи.
      Ун вернулся на исходную позицию, а заседание всё не начиналось. Время точно остановилось. Почти никаких перемен не происходило. Люди в президиуме занимали свои места и уж приступали было к просмотру бумаг, но потом всё неожиданно откладывалось, меняли только свечи, бутылки с водой, стаканы и папки с докладами, хотя к ним  никто так и не притрагивался. И невозможно было определить, кто же здесь главный. Возможно, он ещё не пришёл, и действо задерживалось по его вине.
      Вся эта канитель начинала раздражать. Ун Иелунарий терял терпение. У него затекли ноги, появилась тяжесть в спине. Его тошнило. Жажда обжигала и сушила нёбо. И он, наконец, отважился занять место председательствующего. Ну хоть теперь-то кто-нибудь из этой толпы оценит его вольность, кто-нибудь воспротивится, осмелится возразить и покарать. Ничуть не бывало. Ноль внимания. Всё та же молчаливая стена, всё те же безмолвные лица, пропитанные воском свечей, холодные, точно выточенные из мрамора, глазницы и перекатывающиеся в них из угла в угол маслины. И неизвестно, что могло остановить эти бегающие глаза, что вообще могло взволновать этих людей?
      Что это за странный мир, где  если что-то и происходит, то только для того, чтобы ничего не произошло…Пустыня, которая нуждается в оазисах, но не приемлет воду, потому что боится исчезнуть. Исчезать не хочет даже то, что ничего из себя не представляет.
      Прошло ещё часа три, может, чуть больше. Невозможно было понять, как тут устроено время, куда оно бежит, с какой целью. На земле это более или менее понятно: время существует, пока мы смотрим на часы, а здесь только и есть, что эти комнаты, как квадратные циферблаты, да люди с заострёнными лицами, похожие на стрелки часов. И невозможно  было из их числа выбрать две – большую и маленькую, – чтобы определиться хотя бы  приблизительно, который теперь час.
      Неожиданно погасли свечи, и помещение погрузилось во мрак. Общий вздох облегчения пронёсся по залам. Люди засуетились, начали куда-то собираться,  это нельзя было увидеть, можно было только догадываться о начале великого броуновского перемещения. Люди двигались в разных направлениях, но все исчезали где-то в одном месте.
      Ун Иелунарий остался совершенно один. Он уже ничего не боялся: что-то, что должно было свершиться, свершилось без его участия, помимо его воли. А вот что именно случилось, он так и не узнал.
      Он тоже шёл в потьмах ощупью, не различая предметов, да их и не существовало, –вперёд и вперёд, держась только за стены. К нему возвращался страх, страх стадного животного. Он как будто навёрстывал то упущенное, безвозвратно потерянное время, которое оставило его один на один с невидимой чертой, за которую он, как и все, боялся заступить. Его пугало безжизненное пространство. Он уже  и не мечтал увидеть солнце, близких ему людей, лиственную аллею, автобусную остановку…хоть что-то из той жизни, о которой он не смел задуматься, которая почему-то отступила на задний план. Ун спешил прибыть в конечный пункт и занять какую-то отведённую ему нишу. Кто-то невидимый поторапливал: «Быстрей, быстрей!»
      Ун Иелунарий уже решил, что это конец света. Силы покидали его. Страшно  захотелось пить. Он отдал бы жизнь за глоток воды, но он теперь сомневался: есть ли она у него, была ли когда-то, осталось ли от неё хоть что-то ценное, что готов взять взамен этот безжалостный мир.
       И вдруг ладони остановились на  холодном и влажном  стыке. Ун ничего не видел в темноте, но понял: он загнан в угол, он кем-то и за что-то наказан, и это испытание послано свыше.
       Он прижался лбом к холодной стене, и жадно и униженно стал слизывать невидимые  капли влаги с шероховатой поверхности. Потом ноги его сами собой подкосились. Он  упал на колени и заплакал.
       И внезапно  пошёл дождь.
       И в келье с иконой зажглась лампадка. Она осветила его новую крохотную обитель.
 И он прочитал на стене нацарапанную каким-то острым предметом надпись:
      «СНОПЫ сновидений преследуют нас, и все мы повязаны СНОМ в СНОПЫ»…

 Продолжение следует.