Брызги веснушек. Те же глаза

Имя свое она не любила. Корень латинский, а звучит как-то нескладно. Клавдия – еще куда ни шло, как  будто даже с налетом чего-то иностранного, а вот Клава – совсем никуда не годится. Хромоножка, она и есть хромоножка.
Детство ее прошло быстро и незаметно, даже не удосужившись оставить после себя сколько-нибудь приятных воспоминаний. Воспоминаний,  которые  потом  могли бы согреть повзрослевшую душу. Сначала оно было просто бесцветное и блеклое, как выцветшее одеяло. В такое ни укутаться, ни согреться. Потом, воспоминания подзапылились, и, если бы кому–нибудь пришло в голову одеяло это вытряхнуть, посыпались бы из него ни плюшевые медведи и пластмассовые куклы в платьях с рюшей и ровными рядами пристроченных волос. В случае с Клавой все было  иначе. Посыпались бы из этого пыльного, обветшалого одеяла обиды да разочарования. Ранние, несвоевременные.

Пыльная, затерянная в степи дорога. Новенький, только что купленный велосипед. Отец, довольный, совсем молодой. Она и не помнит его уже таким. Ухватившись за  руль, он мчится, бешено крутя педали, оставляя позади себя босоногую детвору.  Хохочет! А те не отстают, толкают друг   дружку, только бы ухватиться за железное чудо!
 «Дядь Миш,  покатааааай!»-раздается со всех сторон.
 Клава тут же среди детворы, не отстает. Бежит, что есть мочи. Звонкий ее голосок  слился в  кутерьме  с голосами остальных детей. Не разобрать. Но дядя Миша голос дочери узнал, различил среди детского гомона. Круто остановил велосипед и, выхватив дочь из гудящего роя, залепил ей при всех оплеуху. Горькую и обидную. Где это видано, отца дядькой называть!

 Вслед за оплеухой от одеяла дыхнул бы полуденный зной. Степной, невыносимый. И посреди этого удушливого зноя она сама, повисшая на  заборе детсада. Цепляясь худенькими ручками за железные прутья, она ждет соседского Лешку, чтобы тот поскорее  вызволил ее из детсадовского плена.  Ждала ли Клава потом кого-нибудь также как ждала когда-то, повиснув на шатком заборе, Лешку? Родители Клавы работали в две смены, перемешав дни и ночи, друг друга видели не часто, не то что дочь.

Но самым обидным было воспоминание, от которого у уже  пятидесятилетней  Клавдии, иногда не к месту расчувствовавшейся,  наворачивались слезы. В третьем  классе Клава подхватила вши, и ее, девчонку хилую и несмелую,  постригли наголо. Спрятав свою лысую голову в подушку, Клава плакала все  ночи напролет,  а на утро, прикрыв голову платком,  как на пытку выходила во двор, и ее, главную забаву в детском зверинце, со всех сторон облепляли дети. И так день за днем. Давно это было.

Сейчас уже взрослая Клава, успевшая стать матерью и дважды бабушкой, лежала на каменистом пляже под степенным сентябрьским солнцем, спокойно поглядывающим сверху вниз на немногочисленных загорающих. Камень больно впился в бок и Клава, приподнявшись, вытащила его из-под полотенца, улеглась по удобнее. Невеселыми воспоминаниями своего детства Клава лишний  раз душу свою  не  бередила, прятала их в самые дальние уголки. Вот только сегодня  накатило, бывает, и она погрузилась туда, где не была уже сорок лет. Клава перевернулась, опустив щеку на полотенце, закрыла глаза.

Взрослела Клава незаметно. Медленно расцветал стебелек ее хрупкого тела, не спеша набирал соки, креп и мало кто мог потом узнать в милой девушке с едва заметными веснушками и  плавными, чуть застревающими движениями ту угловатую лысую девчонку, которую дразнил весь двор.
Казалось подождать еще чуть-чуть и пугливая Клава исчезнет, не оставив после себя и следа,   а на месте ее появится  Клавдия,  и зашагает  гордо закинув свою золотую головку где-нибудь  далеко-далеко отсюда, вдоль  просторных проспектов,  высотных домов и городского шума. Но вокруг не было ни проспектов, ни высотных домов. Вместо проспекта  была одна центральная улица, устало тянувшаяся через весь городок. Нарядная, заставленная фонарями по серёдке, улица эта, добираясь  до домов  на окраине, вдруг шла ухабами и боязливо озиралась: хватит ли сил дотянутся еще и до этих непонятно откуда взявшихся домов? Вдоль улицы  стояли крепкие провинциальные домишки, обнесенные разноцветными заборами.  Вместо шума трамваев и непрекращающегося гула, вбирающего в себя все, что подвернется на пути, в воздухе звенела тишина. И в этой тишине, по пыльной провинциальной дороге,   шла не Клавдия, а Клава, и никто сильнее чем она не чувствовал эту разницу.

Замуж Клава вышла быстро, неожиданно и как оказалось потом скоропостижно. Именно так и выходят замуж в восемнадцать лет. Иногда, правда, скороспелый брак вопреки всем бурям и невзгодам  не тонет, и остается на плаву там, где давно пошли ко дну конструкции более точно рассчитанные. С Клавой этого не случилось.
Клава почувствовала, как несколько холодных капель упали на ее разогретое тело. Недоуменно приоткрыв  глаза, она увидела  собачонку, пробегающую вдоль кромки моря. Тузик, окунувшись в воду, остановился отряхнуться как раз около Клавиной сумки с вещами. Вытерев капли с плеча Клава, насупив брови, пригрозила собачонке но, увидев, как та боязливо поежилась, и сама погрустнела.
Сказать, что Клава было одна, было бы не верно. У нее была взрослая замужняя дочь, с такими же золотистыми волосами как у матери, состоявшаяся, вполне довольная жизнью и собой женщина. Два внука - шумных и задиристых мальчугана, семи и десяти лет. Заботы, любви, одиночества, наверное, всего по чуть-чуть было в жизни Клавы.
Клава вспомнила свою дочь, уверенную, сдержанную, чуть-чуть чужую, непоседливых шкодливых мальчишек, и сердце ее замерло и чуть защемило от любви и …зависимости от уже давно превратившейся в женщину дочери и подрастающих, таких родных внуков.
Клава опять прикрыла глаза, погрузившись в дрему.

 Брак Клавы спустя два года после замужества рухнул как карточный домик.  Двадцатилетняя Клава не жалела, было бы о чем. Повзрослевшая и поумневшая, прижимая к груди годовалую дочь, она смело, даже чуть дерзко смотрела в неизвестное будущее. От мужа Клава ушла, оставив   под развалинами своего недавнего замужества,  нехитрую хатку, построенную общими стараниями родителей, ее и мужниных, двадцать соток огорода,  засаженного ползучими лианами огурцов, торчащими зонтиками укропа, разной огородной мелюзгой и помидорами, ее любимыми Волгоградскими, сливками для консервирования и Бычьим сердцем, рассаду которых дала по весне свекровь.   Остался еще участок земли у речки, засаженный картошкой, и молодой муж-балагур, шумный и веселый парень, рукастый, но крепко пьющий.
Дальше раскручивалось все быстро и стремительно, как случайно выпавший из рук серпантин. Был другой город, с проспектами и высокими домами,  другой муж, посерьезнее и посолиднее,  с зарплатой в 120 рублей и вполне приличной работой, и совсем другая Клава, интересная женщина с сквозящими уверенностью движениями, спокойствием в голосе и чертовщинкой в глазах - Клавдия. Из прошлой жизни осталась только дочь, тот балласт, который не дал ей когда-то пойти ко дну.
Клавдия оказалась неожиданно  упертой, и бараньей этой привычке была она многим обязана в жизни. Благодаря упертости этой она из офисной мелочи доросла до кресла финансового директора,  из малогабаритной однушки перевезла всю семью в просторную четырехкомнатную квартиру и даже купила домик у самого синего моря, в котором сейчас и жила вдали от городской суматохи. Суматохи, в которую когда-то с таким наслаждением окунулась. Незаметно выросла дочь. Клавдия вывернулась, но засунула ее в престижный вуз, изловчилась, но пристроила на теплое местечко в преуспевающей компании. Дочь оказалась такой же цепкой, как и мать, очень скоро отпочковалась  и стала строить свою карьеру уже без родительского участия. Повзрослела. Недурно и вовремя вышла замуж, родила себе сыновей, а  Клавдии внуков. Все устроилось. Всем бы так.
Беда пришла нежданно. Умер муж Клавдии. Впервые за много лет Клавдия растерялась и, несмотря на то, что на кладбище, поддерживая ее с двух сторон , стояли дочь и зять, она поняла, что часть ее осталась рядом с ним и никогда уже не покажется на свет божий. Хотя, что уж там говорить, много чего у них с ним было. Но ворошить  не стоит. Зачем? После смерти мужа Клавдия как то неожиданно  снова стала Клавой, ранимой и хрупкой, и откуда-то из детства опять появилось это давящее чувство.  Вот и сейчас, несмотря на мягкий шепот моря и убаюкивающие лучи солнца у нее внутри что-то защемило и, не исчезнув, так и застряло в груди. Одиночество.

 К пенсии Клава перебралась жить на море, здоровье стало уже не то и не дающее столько лет сбоев  тело стало капризничать. Клава болела и не понятно, что ее больше мучило, скачущее как жеребец давление или все чаще дающая о себе знать тоска. Тоска - непрошенная, нежданная гостья. Хотя ведь была она не одна, ее навещали. Чаще, чем других. Дочь, зять, внуки.
 Клава лежала, наслаждаясь последними теплыми лучами. Вдруг она почувствовала, что солнце больше не касалось ее разгоряченного тела. Лучи его больше не пробивались сквозь внезапно нависшую преграду.
-Туча, -медленно проплыло у нее в голове.
 Она открыла глаза,-Валентин, -неслышно прошептала она. Рядом с ней, заслоняя солнце, стоял мужчина.

Валентин появился  в ее жизни совсем недавно. Года полтора, а может два как.  Неожиданно и бесповоротно, так же как когда-то появилось и все остальное. Прибился как щенок и больше от нее не отставал. Клава сначала не подпускала его к себе,  гнала, зачем она ему, старуха, ему ведь только тридцать, ну может чуточку больше. Клава сквозь приоткрытые ресницы рассматривала мужчину. Крепкие руки, шевелюра черных волос, сильное выносливое тело, покрытое мелкими блестящими капельками. Наверное, уже успел окунуться.
-моя последняя..- слово, так и не обретя форму, застряло где-то внутри.
Мужчина, стоя спиной к солнцу, улыбаясь, смотрел на нее и не уходил.  Клава больше не гнала.  Откуда он взялся и почему стоял сейчас вот рядом с ней? Она больше не задавала себе эти вопросы. Ни к чему. Он рядом, а когда он с ней куда-то отступает и растворяется ее тоска, а ей больше ничего и не надо. А будущее – пусть в него заглядывают юнцы, а с нее довольно того, что  у нее есть сейчас. Взрослая, хоть и чуточку чужая дочь, внуки, и есть еще один маленький, скрытый от остальных глаз кусочек жизни, ее Валентин.
Валентин накрыл полотенцем ее плечи. Даже под сентябрьским солнцем можно обгореть. Лег на камешки рядом с ней. Впереди у них был целый день. Один из очень, очень многих дней, которые им еще предстояло провести вместе. Ей почему-то в это верилось.

Вечером у Валентина была встреча. Проводив Клаву домой он заскочил переодеться и поспешил в центр города. В городском сквере на скамейке его ждала женщина. Уже почти два года как он встречался с ней каждый месяц на этой самой скамейке. Валентин прибавил шаг. Опаздывать он не любил. Подошел к скамейке, присел.
Копна золотистых волос, тонкая с нежными веснушками кожа. Женщина улыбнулась, вытащив из изящной сумочки конверт,  протянула его Валентину.
-Это за сентябрь,- сказала она.- с октября чуть накину, как договаривались. Женщина закрыла сумочку.-..не обижаете ее? -чуть задумавшись спросила она. Но тут же спохватилась. Валентин не заслужил ни таких вот вопросов, ни тем более  недоверия. За те пару лет, что она его знала он  ни разу ее не подвел.
Женщина посмотрела на Валентина. Что  ждало  бы ее мать, не появись однажды в ее жизни Валентин? Да и что еще могла она сделать для своей матери? Женщина положила руку на рукав его пиджака. Она надеялась, что Валентин ее понял. Мужчина провел по ее руке.  Успокаивающе, по отечески. Наверное, понял.
Мужчина спрятал довольно плотный конверт во внутренний карман пиджака.


Взглянул на сидящую рядом женщину. Брызги веснушек. Те же глаза.
-Точь-в-точь как у Клавдии…. Двадцать лет назад, -подумал он и, попрощавшись, пошел прочь.