Лихов переулок гл. 17

Глава 17. ДОН ФРАНЦИСКО ГОЙЯ



Не могу молчать. Гойя идёт куда-то утром, на рынок, наверное. Задумчивый такой. Слева стоит цыганка неопределенного возраста, от двадцати до шестидесяти, и скрестив руки, опирается на стену домика, белого такого, штукатуркой выкрашен. Просто стоит.
– Куда ты идешь, повелитель мира?
Гойя её и не заметил. Отмахнулся. Не обратил внимания. В голове куча проблем. Король не заплатил за портрет. В инквизицию вызывают. Герцогиня Альба опять сделала аборт, пятый по счету, сволочь.
– Двадцать пятый, – сказал князь.
– Катькой, кажется, звали.
– Катерина Изабелла Мария Грация Эсперанта де Альба, – сказал князь, хорошо знающий родословные.
– Вообще испанцы любят стоять, скрестив руки, и подпирать собой стены. Цыганка стоит… Но он её и не заметил. Не обратил внимания.
– Я не понял, кто куда идёт? – сказал князь.
– Гойя идет, цыганка стоит.
– Так. Независимая цыганка. Дальше что?
– Ну, Гойя сначала зашел в инквизицию. Там сидит следователь. Тьфу ты, инквизитор. Пальцы тонкие, все в перстнях. Офорты перебирает. – Дон Франциско, что это? – спрашивает.  – Вот эти рыла, что это?
– Это… «Сон разума», – отвечает Гойя. А самого в холодный пот бросило. Побледнел.
– Так значит, вы, дон Франциско, по ночам видите дьявола? – вежливо спрашивает и даже ласково. Пальцы тонкие, глаза мертвые.
– Да, – хотел сказать дон, но не смог выговорить ни слова. – И днем вижу, – хотел сказать. – И сейчас вижу перед собой. – Но не смог выговорить ни слова. В пот бросило. Платком утирается.
– Ну что же, дон Франциско, пока можете идти домой. Ну-ну. Так-так. – И пальчиками так по офортикам стучит.
Гойя выходит наружу, а там солнце лупит. Вся Испания сияет. Герцогиня Альба как увидела его офорты, в типографию зашла, так и говорит: Франчо, я тебя ненавижу. Я тебя ненавижу, Франчо. Хотела оставить ребенка, а теперь не буду.  – И ушла. И сделала аборт. И умерла.
– Но действительно, – сказал князь. – Их нельзя повесить на стену. Свихнешься. Рухнешь. У меня есть альбом, все восемьдесят гравюр. Невозможно.
– А врач, который аборты делал, личный друг Гойи, не дожидаясь инквизиции, смотался в Санкт-Петербург. С картинами, подаренными ему Гойей. В том числе нецензурными. И жил безбедно до конца своих дней. Эрмитажу продавал. Зачем мне, говорит, инквизиция? Мне и в Петербурге хорошо.
– Да ничего уж нету. ЧК всё пропило. Всю царскую коллекцию, – сказал князь. – Половины нет. По Эрмитажу брожу пустому.
– Она ему сказала…
– Кто?
– Цыганка.
– Цыгане все колдуны. Осторожнее с цыганами.
– Она ему сказала: Франчо, куда ты прёшься? Ты понимаешь, кто ты и кто они? Короли, герцоги, инквизиторы? Всё мразь. Все исчезнут. Ты вообще понимаешь, Франчо, кто ты такой?
А он был просто толстый крестьянин.

Куда ты идёшь, повелитель мира?

Да, так вот она сказала.
– Пришка, какого чёрта, я видел этот фильм. Банионис играет превосходно. Что ты нам мозг компостируешь? Всё рассказывает и рассказывает. Тебе цены не было бы в лагерях.
– Типун вам на язык, Юрочка, – сказала племянница католикоса. – Что вы такое говорите.
– А цыган испанских там случайно не было, с гитарами? – спросил князь.
– Нет еще, – сказала я. – Они потом появятся. Позднее. Гитары шестиструнные. Уж русских семиструнных нет. Зато есть шестиструнки. Они придут за мной, через двести лет, душу заберут. Но это потом, после Гойи. Он всё-таки уехал в Южную Францию, эмигрировал. Старый, нищий, глухой. Один. Соледад. Одиночество.
– Кофе, что ли, тяпнуть? – сказал князь.
Я один, говорит Гойя, и я умираю.
Один сидит в белом домике. Один рисует. И французская революция уже прошла, провалилась куда-то. Исчезли тираны. Исчезли девушки в белом и в черном, и вообще без одежды. Ничего нет. Только старость и бессмертие. И ничего больше.

Куда же идешь ты, властелин мира.