Little Red Riding Hood

сейчас это, кажется, называется модным словом Retelling =)





Зверя будит запах. Он настороженно вертит острыми ушами и хищно поводит носом. Вздыхает обреченно. И вылезает из своей норы.

Холодный ветер заставляет недовольно дернуть загривком, пускает по позвоночнику непроизвольную дрожь. Изморось оседает мелким бисером на жесткой серой шерсти. В такую погоду промерзнуть до самых костей легче, чем в самую февральскую стужу.
- За каким ее опять куда-то несет, – ворчит зверь, потягиваясь с хрустом, взрывая влажную землю, покрытую пожухлой листвой, когтями. Зевает с полурыком, полустоном, полувоем, обнажая ярко-красную пасть  с острыми клыками. Встряхивается. Нужно идти.

Лес смотрит на зверя молча и настороженно. Зверь принюхивается, трусцой преодолевая размокшие знакомые тропы.

От холма тянет душком  разлагающихся тел. Надо бы перепрятать. Охотники. Всего двое. Даже обидно было, что так недооценили. Он помнит их кровь. У того, что помоложе, она была хорошей. Шипела на языке, бурлила в горле сдерживаемой яростью, адреналином, бесстрашием. Зверь пил ее, урча от удовольствия. И облизывался потом долго, пытаясь собрать с морды все, до последней капли. Запомнить вкус. У того, что постарше, кровь была гнилой. Горчила дешевым виски и подступающим безумием. Зверь морщился, разрывая яремную вену. Пить не смог. Так и оставил его захлебываться булькающей, порченной своей жизнью, а сам вернулся к тому, первому. Допить до конца. Дорвать молодое тело с упругими мышцами, белыми жилами. Это была хорошая охота. Он и сейчас облизывается, пробегая мимо их импровизированной могилы.

Зверь не охотился давно. Ему хочется размяться. Хочется поточить зубы о чьи-то кости. Почувствовать самым кончиком языка, как в последний раз сокращается сердце жертвы. Вся эта романтика про угасающий свет в глазах его мало интересует. А вот ощущение чужой жизни, которая еще не ушла, которая еще по инерции продолжает пульсировать где-то возле горла, оно незабываемо, да.  Как назло, лес будто вымер. А искать себе что-то более подходящее времени совсем нет. Запах становится сильнее. И зверь идет за ним, как привязанный.

Запах всегда немного отличается. Дополняется одними нотами, лишается других, но остается таким же узнаваемым. И не идти на него не возможно. Не в этой сказке.

Зверь был моложе тогда. Светлее шерстью, голоднее животом, веселее и злее глазами. Щенок совсем. И запах, на который он шел, тоже был щенячьим . С примесью молока и диких ягод. Он слышал, как веселым тамтамом торопится куда-то чужое сердце. Маленькое совсем. С крупный орех, пожалуй. Как толкает кровь. Чистую, смешливую, как весенний горный ручей. Алый ручей. Он представил тогда. Подивился красоте картинки. И, улыбаясь обвешенной хвойными иглами пастью, – гонял кролика, пытался выкурить его из норы или пролезть вслед за ним, в чужую сказку – посеменил за этим звонким журчанием, почувствовав схожесть со своим ритмом. Довел до ветхого домика. Хмыкнул, заметив засаду в зарослях, подумал – не в этой жизни, - и скрылся, никем  так и незамеченный, в лесу.

Второй раз он гнал олененка по лесу. Бежал совсем близко с крепкими молодыми ногами, рискуя быть битым случайно копытами, лез напролом, наперерез, обгонял. И уже когда рванулся снизу, вцепившись в мягкую шею, аккурат под хрупкой красивой челюстью, потянул к земле всем своим весом, чувствуя, что если не уложит его сейчас, захлебнется горячим, придется отпустить, а это против правил, мертвая хватка – почти принцип в диком мире, почуял. Запах. Торопиться не стал. Знал, где искать потом. Поэтому кушал медленно, обстоятельно, выбирая самые нежные и сладкие куски плоти. Косился с ухмылкой гордой и немного пренебрежительной на кружащих рядом падальщиков. Чувствовал их нетерпение и страх. Уважение чувствовал. К силе. К себе.

Оставив щедрые объедки, пошел сразу к домику. Ждал там. Запах поменялся. Он не заметил сразу. Потом уже научится улавливать малейшие изменения. А тогда упустил. Только вблизи ощутил. Кислое и вязкое. Злость, обида. Принюхался. Не понравилось. Не вкусно. И не шло совсем обладателю.

Она не идет в дом. Сидит у ручья, смывает грязь с содранной коленки. Зверь морщится, недовольный собой – не уследил. Подходит с другой стороны, клонит большую голову к воде, пьет, видит, как окрашивается красным вокруг языка. Снова поднимается на себя злость. Забылся, что морда вся в крови. Испугает теперь. Принюхивается настороженно. Нет. Нету страха. Поднимает желтые серьезные глаза. Смотрит выжидающе, пристально, остро.

- По мою душу пришел, серый?

Вздрагивает от голоса. И дивится вопросу. Зачем она ему сдалась? А девочка окунает руку в воду, тянется к нему через ручей, и против шерсти ведет по носу, смывая кровь. Зверь не шарахается, укусить не пытается, но скалит зубы недовольно. Нельзя так. Она не хозяин ему. И он не домашняя скотина. Руками нельзя. Потом, правда, признается себе, что приятно было прикосновение теплой ладони, хоть и небрежное, граничащее даже с грубым. Только у таких ладошек никогда и не получится грубо. Слишком нежная кожа, тонкие пальцы. Без когтей и мозолей.

- Извини. – говорит. И потом без перехода, - Отец ушел.

Зверь задумывается, склоняет голову. Вспоминает. Нет. Здесь  не видел. Не слышал. Не чувствовал. Не убивал.

- Да лучше бы в лесу сгинул, - неожиданно выплевывает жестко, - Ушел. Предатель.

Зверь запоминает слово. Спросить у кролика надо. Тот все знает. С людьми якшается больше. Все ждет Алису свою. Крутится возле жилых домов, рискуя быть загрызанным собаками. Он переходит ручей, окунаясь походя мордой в воду, чтобы хоть немного отмыться, встает рядом с ней. Маленькая. Перекусить легко. Есть нечего. Задумывается на мгновение, потом решает – можно. Раз она первая начала. И толкает ее лбом в плечо по направлению к дому. И давит в себе сравнение с собакой. Она ухмыляется, встает.

- Ладно, ладно. Пойду.

Кролик, объясняя слово, трясется мелко, поглядывает на блестяшку в лапах суетливо. Зверь морщится, дергает неприязненно ухом. Не любит он торопыг. Несносные они. Перекусить бы шею ему, чтоб не мучился. Да нельзя. Обещал отпустить.

В третий раз он нарывается на охотников. Девочка в этот раз не одна. С ней женщина, неуловимо напоминающая ее запахом. И мужчины с лопатами. От девочки пахнет тоской и печалью. Слезами. И снова злостью. В землю опускают ящик, от которого веет нехорошо старым, сухим, мертвым. Только по нафталиново-лавандовому душку зверь понимает, что в ящике та, к кому ходила через его лес его девочка.  Он стоит на расстоянии, наблюдает, и не сразу замечает облаву. Потому что девочка, которая по человеческим меркам очень далеко от него, вдруг оборачивается через плечо и смотрит  точнехонько туда, где притаился зверь.

Зверь вострит уши изумленно и еле успевает отбить нападение подслеповатой шавки одного из охотников. Пес, старый, но крепкий, летит спиной на ствол дерева, хрустит позвонками, скулит жалобно от резкой боли, но скребет лапами. Умирать будет долго. Зверю не до него. Выстрелы сгоняют с места, пробуждают панику. Не надолго. На пару мгновений всего. Потом заполняет злость и ярость, кристально чистая, яркая до рези в глазах, как свежая кровь на только что выпавшем снеге. Дальше все происходит быстро и легко. В голове поет-воет радостью от победы. А потом он вспоминает про пса и возвращается. Тот, как зверь и думал, еще жив. Смотрит на него, понимает все. Страха нет. Обреченность одна. И, кажется, благодарности немного. Зверь и сам не знает, когда перекусывает не сопротивляющейся собаке горло, зачем вернулся. Почувствовал, может, товарища по несчастью, скрученного и осчастливленного одновременно обязанностью быть навсегда. Одному. Верным.

Зверь вспоминает девочку. Она была в черном. Зверь думает, что в красном ей лучше.

В следующий раз встреча у них странная.

Весна выдалась бешеная, как нрав той волчицы, которую он прижимал мордой в высокую траву. Как драка с вожаком проходившей мимо стаи, после которой он, сам не зная, какими инстинктами ведомый, выходит на подкашивающихся ногах к пустующему заброшенному дому в лесу.  Если бы зверь знал слово чудо и верил в него, он бы решил, что это оно. Потому что девочка там. Она затаскивает его в дом, хоть он и упирается из последних сил, и ворчит униженно, получая щелчок по ушам тонкими пальцами за непослушание. Не боится совсем, дуреха. Он потом успокаивает себя тем, что слишком слаб тогда был, чтобы укусить. И гонит от себя издевательское, поднимающееся из самого нутра, осознание того, что всегда будет слишком слаб, чтобы укусить.

Она лечит его. От испуга у самой дрожат руки и выражение на лице отчаянное, растерянное. Бледные губы сжаты в тонкую полоску и глаза кажутся огромными и черными. Смешная. И страшная. В этом своем иррациональном желании помочь. Зверю. Когда уже темнеет совсем, она собирается из дома. Он поднимается за ней, перед глазами плывет. Но надо довести. А она говорит, что ему остаться нужно. Ждать ее. Здесь. Зверь хочет ответить, что ему здесь опасно. А ей опасно там. Одной. Но она кладет руку ему на лоб, и он неожиданно тюфяком валится на пол, будто неподъемной тяжестью придавленный, и засыпает.

Она приходит каждый день. Приносит воды. Еды какой-то. Зверь не чувствует вкуса. Но этого хватает, чтобы через десять лун он смог встать и в первый раз выйти из дома. Вдохнуть ночь чуткими ноздрями и рвануться за свежей кровью. Сил после этого остается только на то, чтобы добрести до знакомого крыльца и рухнуть там. И спать чутко. Охраняя напевающую что-то внутри девочку. Так и проходит еще неделя их жизни. Она приходит по утрам и остается до вечера. Он встречает и провожает ее у кромки леса, а потом сторожит пустеющий дом. Внутрь больше не входит. И она, после нескольких неудачных попыток, смиряется, перестает звать. Зверь знает, что надо идти к своей норе. Запустела она там совсем без хозяина. Но не может. Как повязан чем-то. Поэтому, когда через неделю она, размазывая по лицу злые слезы, говорит ему, что продают дом, и больше она не придет, он чувствует легкое облегчение. Он снова слышит слово «предательница». Потому что обещала. А сейчас ей нужны деньги. Обманула, выходит. И позволяет ей гладить его всю ночь за ушами, и по лбу, и по загривку. И вздрагивает спиной и всем телом от непривычных ощущений. Утром провожает ее, вздыхает, как ношу какую скинул, возвращается к своей норе.

И воет.

Потому что ноша приросла к мясу совсем намертво. И больно теперь без нее. И заживать будет долго.

И вот сейчас. Как будто не было всего того времени, что он не чуял, не видел ее. Проснулся, будто ждал. И идет на ее запах.
Она сидит на коленях в грязной траве. Дрожит мелко всем телом и сжимает посиневшими пальцами плетеный край корзинки.  Вымокла уже до нитки. Зверь подходит. Садится напротив. Смотрит. Ждет. И она вынимает из корзинки красное, мертвое, одно и потом второе. Сердца.

- Подарок, - говорит она. И зверь чувствует отдаленно знакомый запах. Хмурится. Вспоминает. Так же пахла кровь того старого охотника. Только сильнее, горше. Дешевый виски с налетом безумия. У его девочки и здесь все тоньше, острее. Зверь не чувствует отвращения. Удивляется просто.

- Ешь. Они все равно им не нужны были. Зачем? Они врали мне. А я любила их, знаешь. И его, и ее. А они… врали. Предавали. Вдвоем. Ты один оказался таким. Верным. Ешь.

Сердца уже мертвые. Он косится на них неприязненно, но отказать не решается. Боится обидеть. Катает языком по небу нежное, но безвкусное мясо. Не выдерживает. Плюет на землю. Гнилое. Насквозь. И смотрит с опаской. Что теперь будет? А девочка неожиданно откидывает голову и смеется надрывно.

- Не вкусно, да? С гнильцой подарочек вышел. Извини уж.

Зверь фыркает. Успокаивается. А она смотрит и говорит:

- Мне теперь туда нельзя. Я с тобой останусь.

Губы приподнимаются непроизвольно, обнажая клыки, протестующий рык тоже как-то сам собой вышел. И вот тут он чувствует. Страх. Перед ним. И даже не страх. Ужас. Панику. Она подается вперед, цепляет траву и грязь пригоршнями.

- Не прогоняй! Убей тогда уж, что ли.

Зверь отводит желтые глаза. Встает на четыре лапы. Она за ним вскакивает. И лицо такое же отчаянное, как тогда, когда он чуть не сдох возле крыльца.  Зверь вздыхает тяжело. Ну и как теперь? Не бросишь ведь. А ведь только-только зарубцевалось . И что теперь делать с ней?

Перекусить легко. Есть нечего.





P.S. почему-то навеяно было прослушиванием многомногомного раз песенки Guano Apes "Pretty In Scarlet"... ага... странно, сама знаю. ну и Би-2 "Волки".