Мягкотелый интеллигент

         
 
 
                1

    Когда я  поступил на подготовительное отделение Везельского пединститута, я искал знакомств с умными, эрудированными людьми,  которые бы по-настоящему интересовались  литературой,  психологией, философией и другими высокими матерями.  К сожалению, среди моих однокашников таковых не нашлось, и я томился в  интеллектуальном одиночестве. Впрочем, меня не покидала надежда рано или поздно встретить близких по духу людей.
   Как-то в январе я ехал в троллейбусе.  Мое внимание привлек  сидевший на переднем сиденье невысокий полный мужчина с  печатью интеллекта на лице. Ему было лет  тридцать. У него были полные щеки, широкие короткие усы и  серые веселые глаза. На его мясистом носу сверкали очки в роговой оправе.   Он был  в теплом черном пальто и в  серой нутриевой шапке. У меня от радости екнуло сердце. «Видимо,  интеллектуал», - мелькнуло у меня в голове.  Мы вышли на одной и той же остановке. Он пошел в сторону института.  Я следовал  за ним.  Мне хотелось  с ним познакомиться, но я был не настолько коммуникабелен, чтобы подойти к незнакомому человеку и начать разговор. Возле института наши пути разошлись: он повернул налево и скрылся в дверях института, я же пошел дальше в общежитие.
   Вскоре, в сером костюме,  в бардовом галстуке на шее, с короткими русыми волосами, он   повстречался мне. 
     Мне удалось выяснить, что это Андрей Валерьевич Кожин, преподаватель литературы.  К моему сожалению, он не вел занятий на подготовительном отделении, и я не смог к нему приблизиться. Знакомство с ним произошло лишь  через восемь месяцев, когда я уже  стал  студентом первого курса литфака.
   В середине сентября наш курс (пятьдесят человек) сняли с занятий и отправили в колхоз на уборку свеклы.  Руководителем нашего отряда, к моей радости, был назначен Кожин.
Уже в то время я мечтал стать преподавателем вуза, литературоведом, писателем, поэтому, оказавшись в деревне, я постарался поселиться в одну избу вместе  с ним, чтобы пообщаться с ним, набраться от него ума-разума и с его помощью войти в  круг везельских интеллектуалов.    
  В избе, кроме нас, жили еще четыре   студента с нашего курса – Володя Тимофеев, Володя Краснорудский,  Андрей Юдин – все скромные ребята.
    Андрей Валерьевич  привез с собой книги. Он читал книгу Герберта Уэллса о революционной России. Зачитывая вслух  отрывок из книги, посвященный описанию внешности  бородатого Карла Маркса, Андрей Валерьевич заразительно  хохотал.
   Я сказал ему, что одним из любимых моих поэтов является Генрих Гейне, и  признался, что и сам пописываю стихи.  Андрей Валерьевич попросил меня почитать  что-нибудь. Я прочитал ему только что написанное стихотворение,  посвященное, как это водится, женщинам. В памяти сохранилось лишь  последнее четверостишие:
  Я их сущность постиг давно
  И не стану менять манеры.
  Только женщины и вино!
  Не нужны мне другие сферы.
     Во время моего  чтения  густой хохот Андрея Валерьевича разносился по нашей ветхой избушке. 
 Когда я замолк, Андрей Валерьевич солидно сказал: 
- Нет оригинальности. Заметно подражание  Гейне.
  Я пожалел, что признался ему в любви к немецкому поэту.
  Каждое утро, после завтрака,  наш отряд отправлялся в поле. Мы  очищали свеклу от листьев, бросали ее в кучу, а когда приезжал грузовик, грузили его.
   Андрей Валерьевич работал  как простой студент. Его тучное тело   медленно наклонялось к земле, пухлая рука брала  свеклу,  и та медленно летела в кузов машины.

      Многие  студенты,  например, Сергей Доманский,  Коля  Гудков, Шило,  ставшие впоследствии видными  комсомольскими, партийными  функционерами,  чиновниками, били баклуши. Они  ходили по полю, засунув руки в карман. Кожин словно этого не замечал.  Он никого не заставлял работать, никого не контролировал.  Неприятно было наблюдать, как попирается принцип справедливости. Из уважения к Кожину  я работал, но чувствовал себя униженным. К чувству уважения, которые он вызывал у меня, постепенно стало примешиваться легкое презрение.  «Что ж Вы  сами работаете! – мысленно возмущался я. –  Это не  Ваша функция.  Вы организуйте работу и контролируйте».
   Он рассказывал анекдоты, героем которых был Хрущев, и сам громко хохотал. Меня поражала его неиссякаемая жизнерадостность.

  Многие мои однокурсники крутили романы.  Например, Доманский ухитрился соблазнить даже  сразу двух девчонок –  Люсю Зорину и Иру  Шикову. Митич соблазнил только Зорину.
     Я же проводил время в разговорах с Кожиным.
    В свободное от работы время мы  вдвоем бродили с ним по проселочным дорогам, по золотистой  рощице, расположенной на склоне горки, и говорили о высоких материях.
   Когда мы поднимались на горку, Кожин, напоминавший раздутый тюфяк,  тяжело дышал, отставал от меня.
  - Николай, не спеши, - говорил он. Я останавливался, ждал его.
   «Похудеть бы ему», - думал я о нем.
  Из нашего разговора я  узнал подробности его жизни и карьеры
   Родом он был из Везельска. Здесь закончил школу. Поступил в наш педагогический институт. Закончил его.  В армии не служил по состоянию здоровья. Сразу после окончания  института поступил в аспирантуру. Его научным руководителем был известный литературовед Пуришев. Меня поразило, что кандидатскую он защитил  в возрасте двадцати пяти лет.
 
   На следующий день, после того, как на нас напали местные  и сильно поколотили меня, он не пошел в столовую, находившуюся в самом центре села, возле конторы.
  -   Я сыт, - сказал он мне.
  Я пришел в столовую один.
  - А где Андрей Валерьевич? – спросил Сережа Митич,  наш юный   донжуан.
- Он не пошел. Он сыт. – Я случайно протянул звук «с».
- Сыт или ссыт? – захохотал Сережа.
   Мне понравилась острота Митича. «А ведь действительно Кожин  трусит», - осенило меня.
    Когда мы вернулись в Везельск, до меня дошли слухи, что у Андрея Валерьевича началась сексуальная связь с Люсей Зориной, мечтавшей после окончания института остаться в Везельске. Сказать по правде, я немного позавидовал преподавателю. Люся была красавицей, предвосхитившей приход сексуальной революции. Все было при ней: красивое лицо, большая  грудь, широкие бедра, упругая попка. Она изумительно пела романсы  чистым голосом, аккомпанируя себе на гитаре. 
     Я надеялся, что Андрей Валерьевич станет куратором нашей группы, но он предпочел взять параллельную группу (видимо, потому, что Люся училась в нашей группе, и он не хотел, чтобы его обвинили в использовании служебного положения).
   Правда, вскоре Люся порвала с ним. Она скептически отзывалась о нем как о любовнике.   
  Я с нетерпением ждал, когда он, специалист по зарубежной литературе 18-20 века,  будет вести у нас занятия. Наконец,  когда мы уже учились на четвертом курсе, он появился в нашей аудитории. Он читал книжно, без азарта, без вдохновения. Было заметно, что он высказывает  мысли, почерпнутые в литературоведческих книгах. Он был хороший  собеседник, но плохой лектор.
    Преподаватель он был нетребовательный.  Заданий не давал, на занятиях не опрашивал. Мы читали тексты. Запомнилось чтение новеллы Мопассана «Ожерелье».  Когда очередь дошла до меня, я стал  в пародийном ключе изображать персонажей новеллы, чтобы  внести  хоть какое-то разнообразие в занятия. Андрей Валерьевич юмора не оценил.
- Зачем вы паясничаете, - проговорил он добродушным тоном.
   На четвертом курсе у Андрея Валерьевича была связь с Люсей Жучковой, девчонкой, которую за аморальное поведение выгнали из пединститута соседнего областного города. Но и та вскоре поменяла его на Сережу Митича.
  У него были и серьезные увлечения. Например, он волочился за нашей однокурсницей Таней Серегиной – крупной, широкой в кости, симпатичной  девушкой с жесткими волосами.  Она быстро отшила его, а потом долго возмущалась в обществе однокурсников:
  - Как он мог! Ведь он же на двенадцать лет старше меня.
  Я даже взял под защиту:
  -  Двенадцать лет – это не так-то уж и  много. Бывает и больше. 
   
    У него был роман с Лидией Петровной, преподавательницей литературы,  обладавшей хорошей  фигурой, великолепной грудью, жиденькими волосами и  коричневатыми зубами. Дело  шло к свадьбе, но  затем Андрей Валерьевич  пошел на попятный. 


                2
   После окончания института меня оставили работать на кафедре русского языка. Мы стали с Андреем Валерьевичем коллегами.
     Я знал, что он подрабатывает в обществе «Знание». Выступает с лекциями по живописи, литературе. Это давало ему какой-то дополнительный доход. 
    Мне довелось послушать одно его выступление.
  Как-то я пришел в кинотеатр на фильм «Крамер против Крамера», зашел в зал, сел в кресло. Вдруг   на сцену вышел Андрей Валерьевич в сером костюме, сел на стул посередине сцены и стал в микрофон своим монотонным голосом читать лекцию о фильме, о режиссере, о знаменитой актрисе, сыгравшую главную роль. 
   Зрители  сначала недоумевали, а потом стали захлопывать оратора. Но Андрей Валерьевич не замечал  протеста неблагодарной толпы. Он продолжал читать. Было заметно, что он воспроизводит какую-то статью из искусствоведческого журнала. Мучения длились не менее сорока пяти минут.
   Мы часто общались с ним.  В разговоре он часто говорил о ком-нибудь: «Мой друг».   Его привычка называть всех знакомых и приятелей друзьями вызывала у меня легкое презрение. Я считал, что у человека может быть  один или в редких случаях несколько друзей, но никак  не десятки, не сотни. Как-то я не сдержался и сказал ему,   что нельзя девальвировать слово «друг» (несомненно, это была бестактность с моей стороны). Он оскорбился и после этого долго говорил со мной сквозь зубы.
 
  Умерла преподавательница Орлова.    Нас с Андреем Валерьевичем включили в группу организаторов похорон. Орлова давно ушла на пенсию, и я не был с нею знаком. Андрей Валерьевич учился у нее и хорошо знал ее. По его словам, она была грозой студентов.
   Когда мы пешком шли на кладбище, он сказал:
  - Может, заказать ей оркестр за свой счет?
  - А сколько стоит?
  - Сорок рублей.
  Я неопределенно пожал плечами: «Если денег не жалко, заказывайте».
  После непродолжительных колебаний он отказался от своей идеи.
 
   Как-то он пригласил меня к себе в гости.  Он с родителями жил в двухкомнатной квартире в престижном доме, располагавшемся  на центральной улице города.
Он  завел меня в свою комнату. В глаза мне сразу бросились книги, стоявшие на светло-голубых деревянных  полках, которые   от потолка до пола  прикрывали две стены. Каких тут книг только не было:  русская  и зарубежная классика,  книги по литературоведению, по искусству.    В то время хорошие книги были страшным дефицитом, поэтому  домашняя библиотека Кожина  меня потрясла. Было очевидно, что именно на приобретение книг уходила львиная доля   его кандидатской зарплаты.   
- Великолепная библиотека, - сказал я, зачарованно глядя на фолианты.
- За нее мне предлагали новые «Жигули», - сказал Кожин весело. – Но я отказался.
- Я вас понимаю. На вашем месте я поступил точно так же, - сказал я. – Разве можно сравнить книги с каким-то автомобилем!
  - Сам сделал, - сказал он, показав рукой на полки.
  - Сам? – удивился я.
  Меня поражали многогранные таланты старшего коллеги.
  Кожин взял с полки том вагантов и стал читать, хохоча. Начиналось стихотворение словами: «Я скромной девушкой была», а заканчивалось – «Вонзилось в жертву копьецо, Бене венебатур! И надо мной – его лицо: лудус комплеатор».
   Я подошел к полке, взял  солидный том,      посвященный живописи. Меня впечатлили цветные иллюстрации. 
    Затем  Андрей Валерьевич показал две коллекции – коллекцию марок и коллекцию значков. Говорили, что они содержали редкие экземпляры и тоже дорого стоили, что, но я не мог оценить их  по достоинству, так как никогда не собирал ни марки, ни значки.
   
    Его мать – грузная низенькая, энергичная  женщина лет шестидесяти пяти, с огненными волосами,  пригласила нас на кухню и угостила  чаем с печеньем. Затем мы вернулись  в его комнату.
- Надо создать общество имени Люды Жучковой», - хохотнул он. – Мы с Сережей Митичем обсуждали эту идею.
   Я был уверен, что затаил обиду на Митича, к которому ушла Жучкова, и теперь меня  поразили его незлобивость  и оптимизм.
  -  Кто же, кроме Вас и Митича, будет   входить в ваше общество? – поинтересовался я.
  -  Достаточно много  интересных людей, - сказал он, хохоча. 
  - Жаль, что в свое время я не соблазнил Жучкову, и теперь не могу стать членом общества ее имени.

   Как-то после развода с Тоней я назначил свидание Наташе Весловой –  привлекательной  женщине лет двадцати пяти. Я не мог появиться перед нею в своей старой  кроличьей  шапке. Перед свиданием я пришел к Андрею Валерьевичу домой и попросил у него на вечер его норковую серую шапку. Моя просьба его сильно удивила. Поколебавшись,  он дал мне шапку. Дорогая шапка произвела на мою избранницу сильнейшее впечатление, и мы стали встречаться с нею.
 
                3
     Когда я поступил в аспирантуру, общение с Андреем  Валерьевичем на три года прервалась.
    Он зашел ко мне в общежитие через два дня после моего возвращения из Москвы.   Теперь ему уже было сорок три года.  Пока  я учился в аспирантуре,   он значительно пополнел. Но в остальном он мало изменился:  те же широкие короткие усы,  нос картошкой,   двойной подбородок,   веселые серые глаза, то же добродушное выражение лица, та же веселость и готовность посмеяться любой шутке.
    От коллег я знал, что недавно он женился на Марине Ройтман - девушке, которая была на пятнадцать лет моложе его, и теперь  жил у нее в трехкомнатной квартире.  Марина не скрывала от подруг, а те от широкой общественности, что она вышла за него замуж по расчету:  как преподаватель вуза, доцент он получал триста двадцать  рублей в месяц, солидную по тем временам сумму. 
   Он подал мне руку для рукопожатия. Как всегда, она была  дряблой и вялой.
- Как у тебя со временем? Не мог бы ты помочь мне привезти две кровати из магазина к родителям?  –  проговорил он приятным густым голосом.
   Я охотно согласился, так как общение с ним  всегда доставляло мне удовольствие.  Мне хотелось поговорить с ним о литературе и о писателях.
    Мы занесли купленные кровати в квартиру. Я увидел его родителей.
Исхудавший, бледный, седой, как лунь,  отец, шаркая тапками, семенящей походкой  медленно   прошел на кухню.  Мать, грузная, говорливая, лежала на постели.   
   Его комната,  в былые времена до отказа заполненная книгами,  теперь опустела.   
  - Книги перевезли на новое место? – спросил я.
  - Да, - сказал он отрывисто.
   Когда мы собрали кровати,  он предложил мне пойти к нему на новую квартиру, чтобы отметить покупку. Я согласился.
Его дом располагался недалеко от леса, на спуске в яр. В коридоре нас приветливо встретила  Марина - высокая, крепкая женщина. Мы прошли на кухню. Сели за стол. Выпили, закусили.
  - Когда защита? – спросила Марина.
  - Пока неизвестно, - сказал я. – Ученый Совет закрыли на неопределенный срок.
   Поговорили об аспирантуре, о Москве.
  У Марины были красивые карие глаза, стройная фигура,  но я никогда не смог бы в нее влюбиться: меня отталкивали ее нос картошкой и зазор между  двумя  верхними передними зубами.
    Я сразу отметил, что Марина и Кожин совершенно не подходят друг другу.  Дело было даже не в разнице в возрасте. Марина была крепкая, сильная,   сексуальная. Ей нужен был настоящий самец. Андрей Валерьевич же  был невысокого роста, дряблый и  рыхлый. Я не был уверен, что он способен ее удовлетворить сексуально. 
   Во время той встречи оба они были доброжелательны ко мне. Марина обещала меня познакомить со студенткой Таней, своей приятельницей, по ее словам, хорошенькой девушкой.
    После ужина мы зашли с Андреем Валерьевичем в кабинет - чистенькую, уютную комнату, до предела заполненную книгами.   
     После того, как я насладился зрелищем книг, Андрей Валерьевич принес альбом с редкими марками.   
 Я покинул хозяев, как говорили тогда,  с чувством глубокого удовлетворения.  Я надеялся, что стану частым их гостем, но в декабре между мной и Андреем Владимировичем пробежала черная, а точнее серая кошка. С его уст сорвалась злобная филиппика в адрес  своей начальницы Еременко, с которой он находился в состоянии войны. Страдая тяжелой депрессией,  я в то время вырабатывал в себе незлобивое, христианское отношение к людям,  поэтому  посоветовал ему простить ее.
- Пусть ее черти в аду прощают, - раздраженно сказал он, резко встал  и демонстративно покинул мое общество.
    После этого разговора он  перестал со мной разговаривать.  Несколько месяцев мы почти не встречались.
   От Петрухиной,  преподавательницы, нашего общего  друга, я знал, что жизнь у него нелегкая. Он похоронил отца, а мать, перенесшая инсульт, прикована к постели.  Ему  приходилось не только подставлять ей горшок, но и ставить клизмы, «а то и пальцем…»  У его жены на работе, работавшей лаборантом в нашем институте,  были неприятности. По словам Петрухиной, она стала «жертвой непорядочных людей».


  В марте  я увидел его в институтской столовой и подсел к нему. Его насупленные брови, неразговорчивость говорили о том, что он меня не простил.
  - Как там поживает женщина, с которой  вы с Мариной хотели меня познакомить? – спросил я. 
  - Таня? Хорошо.
  - Познакомьте меня с нею.
  - Самому надо активность проявлять! – проговорил он раздраженно.
  - Как я ее проявлю, если я не вижу ее. Она же обитает в другом мире. Познакомьте меня с ней, а потом я проявлю активность, - повторил я.
     Но он не проявил энтузиазма, надулся.
   Я пригласил его к себе в гости, но он отказался.
  Недели через три я встретил его  в книжном магазине.
  - Что ж ты медлишь?   Смотри, а то я Таню с  Митичем познакомлю, - сказал он шутливым  тоном и заразительно  засмеялся.  Он говорил таким тоном, будто он давно предлагал меня познакомить с Таней, а я отказывался.
  «Иезуит, - мелькнуло у меня в голове. – Сам не хочет знакомить, а меня обвиняет в медлительности».
- Сережа не опасный соперник, - сказал я бодро. -  У него есть женщина.
- Есть то есть, но у Тани  квартира!
- Разве? – спросил я  равнодушным тоном.   
- А ты не знал?
- Нет. Я думал, она в общежитии живет. Впрочем, если я ее полюблю, то полюблю бескорыстно.
   Магазин стал сотрясаться  от  добродушного смеха Кожина.
  С Таней он меня так и не познакомил. Позже  я узнал, что  они с Мариной  решили найти ей более перспективного мужа (но так и не нашли). 

    Я встретил его через несколько дней. У меня на душе скреблись кошки. Мне хотелось хоть с кем-нибудь перекинуться словом. Но Кожин держался со мной высокомерно: небрежный взгляд, небрежное пожатие руки, нежелание остановиться и обменяться хотя бы парой слов.  Меня охватила ярость: «Нужен ты мне, тюфяк! - мысленно возмущался я.
    Я решил держаться от него подальше.

                4
 
      В конце августа я возвращался из Х., где в  мастерской мне отремонтировали мою хрупкую пишущую машинку («УНИС»). Когда поезд довез меня до Везельска,  уже стемнело, горели фонари.  Подходя к своему общежитию,  я увидел Кожина,  шедшего мне навстречу с  каким-то футляром в руке. 
     Мы остановились вблизи перекрестка. Он подал мне руку для рукопожатия.  Она была дряблой и вялой.
   - А что вы несете? – спросил я.
Оказалось, что в футляре Андрея Валерьевича тоже пишущая машинка.
- Какое совпадение! – воскликнул я. – У меня тоже машинка.
   Мне не терпелось обсудить новые публикации, появившиеся  в журналах.
   Мы опустили футлярчики на тротуар, и между нами завязался оживленный разговор.
  - Вы  прочитали «Архипелаг Гулаг»? – спросил я.
  - Да, конечно. Давно.
  - Все его хвалят. Но мне не нравится. Это какое-то полунаучное-полупублицистическое исследование.  Лучше бы Солженицын написал историю своего ареста и заключения. А он обобщает.
  - Ну  у него была своя задача.
   - Мне больше нравится «Крутой маршрут» Гинзбург.
Послышались пьяные голоса. Сверху шли трое пьяных крепких парня лет по двадцати – двадцати двух.  Двое из них  прошли мимо нас, а третий, в белой футболке,  остановился.
- Что в чемодане? – грубо спросил он Кожина. – Машинка? Занимаетесь антисоветской пропагандой? Пишете прокламации?
    Я бросил на него оценивающий взгляд: он был высок, плечист, крепок и в меру пьян.
- Мы вас не трогали. Оставьте нас в покое! – Андрей Валерьевич проговорил возмущенно, но в голосе его отчетливо слышались нотки страха.
    Юноша продолжал угрожать Кожину. Формально: нас было двое против одного. Но Кожин не способен драться. Как боевая единица он был полным нулем. Я попытался увещевать юношу:
- Да, в чемодане пишущая машинка. Но печатаем мы не прокламации, а лекции. Мы преподаватели. 
   Мои слова юноша пропустил мимо ушей. Он не отставал от Кожина. Непонятно было, что он хочет. Я не знал, что делать. Можно было одному пойти в общежитие и вызвать милицию, но я не мог оставить Кожина наедине с юношей, кроме того, стыдно было признаваться блюстителям закона, что  двое взрослых мужчин  не смогли  поставить на место одного обнаглевшего юнца. 
- Вы занимаетесь антисоветской деятельностью, - настаивал юноша. -  Я сдам вас в милицию.
Не похоже было, что он шутит.
- Хорошо, мы согласны,  - сказал я примирительным тоном. – Давайте вызовем милицию. В общежитии есть телефон.  Пойдемте позвоним.
     Я взял его под левую руку, и мы втроем пошли в сторону общежития. Вначале он шел не сопротивляясь, но когда мы перешли дорогу и оказались в непосредственной близости к ступенькам крыльца общежития,  юноша  внезапно вырвал руку из моей руки, развернулся и со всего размаха засветил мне  кулаком в голову. В ушах раздался звон. Мне показалось, что у меня лопнула    барабанная перепонка.
- Ах ты, гад! – крикнул я в ярости. – Я тебя сейчас…
    Я почти бросил футляр с машинкой на асфальт и бросился на юношу с кулаками. Тот развернулся и пустился наутек. Я погнался за ним.
- Назад, Николай! – услышал я сзади голос Кожина.
Я остановился, посмотрел  назад: силуэт тучного маленького Кожин  стремительно удалялся  в сторону соседнего  общежития.  Я не ожидал от него такой прыти.  Это зрелище показалось мне забавным. «Какой трус, - мелькнуло у меня в голове. – Бросил меня одного».
     Я посмотрел вслед убегающему парню: тот догнал своих товарищей, они развернулись и, угрожающе матерясь, пошли назад в мою сторону. 
     Пришла моя очередь спасаться бегством. Я шарахнулся в сторону своего общежития. Это была ошибка. Дверь была закрыта. Я принялся отчаянно барабанить в нее. Никто не отвечал. Видимо, вахтерша уже спала. Угрожающие пьяные голоса  приближались ко мне. «Все, мне конец. Втроем они меня забьют насмерть, - пронеслось у меня в голове. -   Может, разбить окно. Звон стекла услышит вахтерша или жильцы. Подойдут к окну.   При них не убьют». Но я не решился портить общественное имущество.    Да и нечем было бить.  Не бить же по стеклу голым кулаком. 
    Оставалась надежда, что меня не заметят, пройдут мимо. Я затаился. Мое тело почти слилось с дверью. Здоровые крепкие парни  прошли совсем рядом, в метрах двадцати от меня: я слышал не только их угрожающие голоса, но даже шарканье шагов.   Когда они исчезли, я еще раз постучал. Наконец, сонная вахтерша открыла мне дверь.
    Когда я оказался в безопасном месте, в  голову мне пришла мысль, что Кожин    приносит мне несчастья.  Я вспомнил, как на первом курсе, когда мы  работали под его руководством в колхозе,  меня чуть было не убили местные ребята. Теперь ни за что ни про что из-за него я получил по уху. А ведь могли убить.  Приставали к нему, а досталось мне. 
     На следующий день узнал, что Кожин, отсидевшись в соседнем общежитии, благополучно добрался до дома.


                5


    До меня доходили слухи, что семейная жизнь у Кожина не ладится. Когда Марина  выходила за Андрея Валерьевича замуж,  он был обеспеченным человеком.  Перестройка, породившая невиданную инфляцию,  поменяла его статус, и Марина была вне себя от ярости. Она постоянно оскорбляла,  пилила, третировала его.  Он превратился в раба, в жалкое существо. 
  Он пытался обеспечить жене достойный уровень жизни.  Брал в институте почасовку, читал бесконечные лекции в обществе «Знания», но платили мало, и денег не хватало.   

     Иногда наши пути пересекались.  Он снова стал охотно общаться со мною. Рассказал о таком случае. Узнав, что еще до свадьбы он подарил сестре телевизор, Марина  потребовала, чтобы он забрал телевизор назад. Кожин беспрекословно выполнил ее волю.   Когда я узнал об этом его поступке, во мне вспыхнуло чувство презрения к нему. «Я бы скорее развелся с женой, скорее бы покончил с собой, чем потребовал назад вещь, которую подарил, - думал я. – Мужчина никогда не должен терять своего достоинства».

    Марина вела богемный образ жизни. Она нигде не работала (из института ее выгнали). Как-то раз, проходя мимо ресторана «Центральный», я увидел, как она,  в короткой по попку юбочке, с  длинными голыми ногами, с полуобнаженной грудью,  летним вечером садилась в такси. Ее сопровождал незнакомый мне мужчина спортивного телосложения.
      Она открыто изменяла Кожину   направо, налево,  вначале он возмущался, ревновал, но, в  конце концов,  смирился с ее изменами.
      Как-то в разговоре со мной он сказал о жене: «Едет одна  в Крым. Вот наеб - ся там», - и  захихикал.
   Я не мог понять, почему он терпит измены жены.  Разумеется, изменить ее поведение  ему было не под силу, но он  мог развестись с нею. Он же только жаловался на нее друзьям и продолжал с нею жить в ее квартире. 

     Его мысли все чаще уходили  в прошлое.
     Как-то летом мы шли по улице. Он  с удовольствием рассказал о своем давнем романе с некоей сексуальной и рыжеволосой Аллой.
     Он познакомился с нею на юге.  Когда отдых закончился, она потребовала, чтобы он как порядочный человек женился на ней. Он заупрямился. Она приехала в Везельск, пришла в институт, подала жалобу  в ректорат и в партком. У Кожина были неприятности.
      - Я бы женился на ней, если бы она не давила, - сказал он.
«Может, даже она была бы лучшей женой, чем Марина. Хуже не бывает», - подумал я.

     В жизни Кожина произошли изменения.  От Петрухиной, с которой  он дружил, я узнал, что заключил  официальный договор с сиделкой: та обязывалась ухаживать за больной матерью Кожина до самой смерти последней, после чего квартира переходит в  собственность сиделки. Я был шокирован «Разве можно терять квартиру, - думал я. - Ведь неизвестно, как сложатся его дальнейшие отношения с женой.  Всякое может быть».
    - Зачем он так сделал?  – спросил я у Петрухиной. –  Лучше бы платил сиделке деньги.
  -  Марина заставила. Уход за матерью мешал ему зарабатывать деньги, - объяснила она.

       
      За несколько лет семейные неурядицы подорвали его здоровье (у него прослушивались шумы в сердце). Тем не менее, чтобы ублажить жену, он согласился стать заведующим кафедрой, хотя  новая должность изматывала его нервную систему.
    Когда коллеги поздравили его с повышением, он сухо  сказал:
  - Я не стремился в администраторы.

    Его былой оптимизм сошел на нет. Он по-прежнему  рассказывал анекдоты и  довольно часто смеялся, но в его смехе не было  былой заразительности, искренности, непринужденности, веселости. Когда я слышал его безжизненный, механический смех, мне становилось жутко: это был смех живого трупа. Общаться с ним стало  трудно: нередко, погрузившись в собственные мысли и переживания, он переставал слушать собеседника.
   Он утратил былое добродушие, веселость, озлобился, стал настоящим брюзгой.  Из уст его часто вылетали раздраженные фразы.  Он постоянно злобно критиковал всех за отсутствие доброты.   
  Его нервная система пришла в негодность.  Он часто выходил из себя.
     Как-то я с юными коллегами  – Лерой и Дорожней – принимали у задолжников зачет по орфографии. Вдруг в аудиторию  ворвался Кожин - маленький, обрюзгший, в очках. 
- Кто у вас замещает заведующего? –  спросил он булькающим голосом.  Странно было видеть, как  у него, весельчака,  хохотуна,  раздувались от гнева одутловатые лоснящиеся  щеки.
    В это время я выполнял обязанности заведующего нашей кафедры
   - Что творит ваша Орлова!  -  негодовал Кожин. – Как она принимает экзамен! Всего лишь по пять человек в день.
    Он назвал фамилии студенток, которые несколько раз попадали  шестыми и потому не сдали.
   - А теперь она перенесла экзамен на осень! –  возмущение  нашего коллеги достигло апогея.
    Мне захотелось подтрунить над ним.
   - Возможно, они не являлись в назначенное время, - сказал я напускным  менторским тоном.  – Мы Вас, Андрей Валерьевич,  конечно, уважаем, но надо проверить факты. Студенты могли наговорить что угодно, чтобы дискредитировать требовательного преподавателя. 


                6

   
     Когда я получил  квартиру, я по очереди  приглашал на новоселье друзей, соратников по борьбе, коллег. Кожин попал на четвертую вечеринку.  Я заметил, что он заметно поглупел. Между ним и Драгунским,  преподавателем кафедры русского языка,   графоманом,  настоящим занудой,   разгорелся  спор. Кожин доказывал, что некий фильм (его название выскочило у меня из головы) плохой, порнографический, а Драгунский хоть и не видел фильма, утверждал, что фильм хороший. Кожин взвинтился. Драгунский тоже повысил тон.   Постепенно спор перешел на тему, кто из них двоих умнее. Они предложили мне выступить в роли третейского судьи. «Оба вы дураки, примитивы, творческие импотенты и дегенераты», - подумал я, а вслух сказал:
- Если я скажу, что я о вас думаю, то у вас настроение испортится.
- Нет, скажи, - настаивал Кожин.
Пришлось уступить.
- Вы, Андрей Валерьевич - эрудит, книжник. Этого у вас не отнять. Но это ваше основное достоинство. А ты, Константин, извини, но ты не можешь четко формулировать свои мысли, не можешь их аргументировать…
- Святая правда! – воскликнул Драгунский  с каким-то изумлением, будто у него открылись глаза на себя самого, и  полез ко мне целоваться (к этому времени вся  компания была уже  изрядно пьяна).

                7

       В конце апреля Ройтман, заместитель декана, высокий, широкоплечий, смуглый мужчина тридцати восьми лет, добродушный и коварный,  шурин Кожина,  попросил меня помочь ему посадить картошку на участке его матери.  У меня не было свободного времени, но я не мог отказать ему: он  выделил мне три студента, которые помогли мне разгрузить контейнер с вещами.  Меня утешало лишь то, что с нами поедет  Кожин. «Ничего. Выпьем винца, закусим и как следует  пообщаемся. Поговорим о литературе, о писателях, - думал я, предвкушая пир мысли.
      К девяти утра я пришел   к туберкулезному диспансеру, где мать Ройтмана работала врачом.  На месте сбора я застал множество людей – сотрудников больницы. Я подошел к  Ройтману, Кожину, стоявших рядом с худенькой женщиной лет шестидесяти пяти,  тещей Андрея Валерьевича.    Меня удивило, что с ними не было Марины. «Пригласили человека со стороны, а собственная дочь отлынивает от работы», - подумал я недовольно.
   Мешки с картошкой погрузили в кузов грузовика, а сами забрались в маленький,  зеленый, похожий на сундук микроавтобус, до отказа заполненный сотрудниками больницы.
   Автобус остановился в километрах пятнадцати от города. Мы оказались в открытом поле недалеко от лесополосы.  Голые серые деревья, промозглый пронизывающий ветер, серое небо угнетающе действовали на психику.   
   Разговора не получилось. Кожин, неуклюжий, медлительный, рыхлый,   в старой черной старой куртке, в широких штанах,  работал молча. Было заметно, что за последние годы он сильно сдал и физически и интеллектуально. Ройтман молол какую-то чепуху. Слушать его было противно. Я надеялся, что во время перерыва мы пойдем в посадку, выпьем, расслабимся и поговорим. Но  я ошибся.
   Пришло время обеда. Я видел, как другие люди открывали сумки, котомки, доставали еду и, усевшись на мешки и ведра, обедали. К моему изумлению, мне никто не предложил не только выпить, но и поесть.
  Мало того, что не удалось поговорить, так еще домой я вернулся голодный как волк и злой как собака.
                8

      В середине мая Лера, наша коллега, крупная высокая девушка двадцати шести лет,  пригласила меня, Ройтмана, Кожина  на именины.  Мы  договорились встретиться  возле автовокзала, чтобы вместе пойти дом Леры.    
        Когда я приехал на автовокзал,   моих коллег еще не было.  Я решил их подождать.
  Из следующего троллейбуса с букетом тюльпанов, неуклюжий, в разбитых туфлях, в  старой потрепанной куртке,  похожий на космонавта в скафандре, вышел Кожин.  На его одутловатом  лице застыла гримаса  тоски и задумчивости. Метаморфоза, произошедшая  с ним в последние годы, оптимистом и весельчаком,  вызвала у меня  чувство горечи. 
  Он предложил подождать Ройтмана. Мы пообщались наедине с ним минут пятнадцать.
    - Сдай мне одну комнату, - неожиданно сказал он. – Зачем тебе три?

   Я не сразу понял, шутит ли он или говорит правду. Его просьба  поставила меня в сложное положение. С одной стороны,  мне, одинокому волку, не хотелось ни с кем делить свое жилище. С другой стороны,  неудобно было отказывать коллеге, который когда-то был мне дорог. Я не знал,  как выпутаться из сложившейся ситуации.
  - Сейчас у меня не три комнаты, а две.  Одна комната занята вещами Калашниковой, - сказал  я смущенно. 
    Кожин хихикнул.
  - Я пошутил, - сказал он. – Если понадобится, я поживу у Лиды.
 «Значит, они продолжают общаться, - отметил я про себя. - Напрасно он не женился на ней. Только с нею он мог обрести семейное счастье".

    Наконец, в толстом добротном  свитере появился Ройтман. 

      Кожин передал Ройтману для подарка имениннице две хозяйственные банки, которые  привез из дома. Оба они  панически боялись, что Марина,  обнаружит пропажу и устроит  скандал. Говорили, она была  страшна в гневе.
      Кожин показал свой подарок  - две картины, которые он сделал сам.
      Дом у Леры своими масштабами напоминал дворянский особняк.   Хозяйка привела нас в гостиную. В ней царил полумрак. 
  - Я не умею развлекать, развлекайтесь сами, - сказала Лера и исчезла.   
  - Какой урок ты извлек из первого брака? – неожиданно спросил у меня Кожин, с лица которого не сходила гримаса скорби и тоски.
  - Основной урок: брак можно прервать, если он перестает тебя устраивать, - ответил я.
  - Правильно! – с  воодушевлением проговорил Кожин.
   Лицо Ройтмана напряглось. Он пошел мыть руки. Мы с Кожиным остались в комнате одни.
 - Отношения у нас с женой окончательно испортились. Вплоть до развода доходит, - признался он. – Ройтманы – низкие люди. Ройтман – тоже.
 - Этого и следовало ожидать, - сказал я.
 - Ты уже слышал?
 - Нет, оно и так ясно.  Правильно. Лучше разведитесь. В родительскую квартиру вы уже не можете вернуться?
 - Нет.
 - Попросите ректора. Он даст вам комнату в общежитии. 
     Вернулся Ройтман. Заговорили об одаренных людях.
- Я знаю, что я бездарен. Посредственность,  - сказал Кожин спокойным тоном, как будто констатировал научный факт.
   Я давно понял, что  Кожин далеко не гений, но то, что у него такая низкая самооценка,  не подозревал.  Было очевидно, что семейная жизнь подорвала его веру в себя.   
  - Почему вы так считаете? – поинтересовался я.
  - Да что, не видно, что ли. Я общался с талантливыми людьми. Например, с Пуришевым. У них оригинальный ход мысли.
  Мне захотелось морально поддержать  старшего коллегу.
 -  Я никогда  не встречал человека, который бы считал себя посредственностью. Вы первый. Я убежден, что только оригинальный человек может считать себя посредственностью. Посредственность всегда считает себя талантом, - изрек я. – Значит, вы, по меньшей мере, талант.
      Мы сели за стол.  Стали произносить тосты.
    - Будь собой, - сказал Кожин   имениннице. – Не надо подражать. У вас на кафедре подражают Гордышевой и Суворовой. Но это не те люди, с кого надо брать пример. Надо всегда оставаться человечной.
 - Я и не подражаю, - вставила реплику Лера.
 - Нет, у вас все подражают. Куликова одна чего стоит! – настаивал Кожин.
  Он говорил минут двадцать – двадцать пять.  Для меня было очевидно, что с помощью  красноречия он пытается отвлечься от мрачных мыслей.

     После пяти-шести тостов  хозяева вышли из комнаты. Мы остались втроем. Звучал концерт Пинк Флойда, символизируя трагичность жизни.
  - Ты не спеши. Успокойся, -  уговаривал Ройтман Кожина. – У всех есть проблемы. Вот у него, например, жена живет где? – Ройтман бросил взгляд на меня (моя жена в то время жила в Банчурске у родителей).
  - Она ребенка воспитывает, - сказал Кожин мрачно.
  - А у меня? – продолжил Ройтман. - Ты знаешь... Но я знал, на что шел.
-  А ты слушай музыку, - внезапно обратился  он ко мне, не желая, видимо, чтобы я догадался, о чем идет разговор.
- Он уже знает, - сообщил ему Кожин.
    Мне стало досадно, что Ройтман заподозрил меня в подслушивании.
- Мне неинтересно вас слушать, - сказал я, поморщившись, и включил музыку погромче.
   Музыка заглушила торопливую речь Ройтмана. Пальцы Кожина дрожали, подпрыгивали. Он  сильно переживал. Голова Ройтмана (я видел его в профиль) раскачивалась взад-вперед, роговая оправа очков двигалась, как маятник часов.
    На словах Кожин был непреклонен, но было заметно, что он хочет, чтобы его уговорили, убедили не разводиться, «простить» жену. Вместо того, чтобы прекратить разговор,  он  произносил длинные монологи, выслушивал доводы Ройтмана.
     Мы пошли на остановку. Олег  с Ройтманом шли впереди,  я с Кожиным и Лерой – позади. 
  Позволив  Ройтману уговорить себя  отказаться от развода, Кожин ожил, повеселел.
       Я не знал, что толкнуло его на бунт. «Вряд ли измена, - думал я. -  Ведь он давно знал, что Марина  ему изменяет».   
    Недели через две  я узнал, что переполнило чашу его терпения.
   Я зашел в кабинет  ФОПа.  Людмила Петровна,  методист, женщина лет пятидесяти,   которой Кожин доверял свои тайны,   рассказала мне о его  семейной драме Кожина.
     Андрей Валерьевич случайно наткнулся на письмо своей жены, адресованное подруге, и прочитал его. Марина подробно рассказывала о своих любовных приключениях. Из письма Кожин узнал, что любовникам Марины несть числа. Она подробно описывала позы, которые принимала во время секса с разными партнерами. Кожин пришел в ярость. Он оскорбил жену, бросив ей в лицо: «Б - дь!», и даже нанес ей пощечину. Та устроила истерику и потребовала, чтобы он убирался из ее квартиры,
     Кожин был в отчаянии. Ему некуда было уходить. Его жизнь стала невыносимой. 

                9
    
     Осенью у него произошел инсульт. Его положили в городскую больницу. Я долго не  решался навестить его: он был прикован к постели, потерял дар речи, и я не знал, как вести себя с ним. 
     Мы с Драгунским  пришли к нему через месяц после госпитализации. Его дряблое, беспомощное, облаченное в мешковатый халат  тело лежало на кровати поверх одеяла. Увидев нас, он встрепенулся, обрадовался,  замычал.  Слов невозможно было разобрать – он потерял дар речи, но по знакомой интонации   сетования не трудно было расшифровать смысл его «фразы»: «Почему вы  не ходите ко мне? Мне скучно здесь. Мне нужна ваша поддержка».
   Рядом с ним в палате находилась его теща  Вера Ивановна - женщина с  интеллигентской внешностью,    мягким голосом, приятной манерой говорить.  Ни за что не подумал бы, что  Марина -  ее дочь.   
   -  Ему заново нужно учиться  ходить, - говорила  она. -  Чтобы выздороветь, ему надо много  ходить.
      Мы подняли его с постели.  Вера Ивановна взяла его под руку, повела  по коридору. Он неуклюже переступал с ноги на ногу.  Ноги его запутывались. Но он шел  вперед. Лицо выражало сосредоточенность и вдохновение. Заметно было, что ходьба доставляет ему огромное удовольствие. Он был похож на ребенка, который  учится ходить.
      Мы с Драгунским сменили  Веру Ивановну. Взяли Кожина  под руки с двух сторон, провели его по коридору до лестницы и назад. Я чувствовал себя неловко.
      Кожин был готов ходить беспрестанно, но мне быстро надоело  играть роль поводыря. Мне не терпелось покинуть больничные стены.
     Кожин ворковал на прощанье.  По его тону, по взгляду нетрудно было догадаться, что он говорит: « Что же вы ходите так редко. Как вам не стыдно. Приходите почаще. Не забывайте». 
     От встречи с ним на душе у меня остался неприятный осадок. Тяжело было принять тот факт, что некогда веселый, жизнерадостный, общительный  человек стал живым трупом. 
      Он вызывал сочувствие, но ему невозможно было помочь. Его положение было безвыходным, безнадежным. Он никому не был нужен. Его жена ненавидела его даже тогда, когда он еще был здоров. Какой же степени достигло ее презрение, когда он превратился в глубокого инвалида!  Он обманул ее надежды. Брак по расчету оказался ее серьезным просчетом. Она ни разу не пришла к нему в больницу.
      Он не мог рассчитывать на помощь сестры: после того, как он забрал  у нее подаренный ей телевизор, отношения с  нею прекратились.
    Он загнал себя в тупик, женившись на молодой, корыстной, развратной женщине и не решившись расстаться с нею.
    
    В один из февральских дней я пришел в институт и узнал, что Кожин умер, и похороны уже сегодня. Я был потрясен.  Ему ведь было только сорок восемь лет. Меня захлестнуло чувство невосполнимой потери. Далеко не все в его поведении мне нравилось. Но  общительность, доброжелательность, любовь к литературе, свойственные ему,  искупали его недостатки. Он был единственным преподавателем литературы, который говорил о писателях не как об иконах, а как о живых людях.

 «Почему умер? Ведь он же пошел на поправку! - думал я с горечью. - Его же выписали из больницы"
     - Отчего умер? – спросил я коллег.
     -  От повторного инсульта, - ответили мне.
     -  Когда умер?
       - Сегодня ночью, - ответил Ройтман.
       - А почему же сегодня  хоронят. Обычно хоронят через день.
       - Он же полный… Портится начнет…
       - Вскрытие делали? – спросил я.
       - Нет. Зачем резать!  И так ясно, - ответил он. – Инсульт же.
     Гроб с телом подвезли к институту к часу дня и установили на площадке возле центрального входа. У Кожина было распухшее лицо с синяком на лбу, раздувшееся тело.
     На похоронах почти всегда не хватает организации, порядка, но такой неразберихи, хаоса,  бардака, которые  были во время похорон Кожина, я еще никогда не видел.   
      Людей вокруг было много, сотни. Преподаватели-мужчины, надев повязки на правую руку, по очереди стояли возле гроба в почетном карауле. Отдавали почести. Произносили речи. Пришло время грузить гроб на катафалк. Но желающих взять гроб не было. Я был в ужасе. Преподаватели  нашего факультета   предпочитали изображать из себя скорбящих. Никто не хотел что-либо делать. Автобус стоял в ожидании. Я не знал, куда глаза деть от стыда.   Хорошо, что сам Кожин уже ничего этого не видел. «А ведь все были его друзьями. Некоторых он даже на кафедру взял», - подумал я с горечью.
     Я побежал на факультет искать студентов. Меня переполняла злоба  на коллег, на Добродомову, нашего тогдашнего декана. «Почему бы ей как  должностному лицу не выделить студентов на похороны? Почему я, рядовой преподаватель, должен искать, просить кого-то?»
       Мне попались на глаза несколько студентов с нашего факультета.
     - Андрея Валерьевича знаете? – спросил я у них.
      - Конечно.
      - Он умер. Нужно помочь!
    Я  привел их к гробу, и похоронная церемония продолжилась. Студентов не хватало, я тоже подошел к гробу, понес его вместе со студентами. Пустой автобус тронулся, мы с гробом пошли вслед за ним. Разумеется, нас никто не собирался подменять, и нам    вшестером пришлось тащить тяжелый гроб до самого перекрестка, метров сто.   
    Студенты на кладбище не поехали, сославшись на занятость.
   Приехали на кладбище. Автобус не мог подъехать к могиле. Гроб с телом поставили на табуретки на дороге. Пора было нести его к могиле, но снова некому было его взять.  Я стал просить преподавателей перенести гроб. Все уклонялись, изображая скорбь.
      Я обратился к самому Ройтману.
  - Нет! Я не буду участвовать. Чтобы потом  говорили, что это я его
закопал!   Нет уж… – проговорил он хитрым, рассудительным голосом.  Его голос, мимика говорили: «Меня, старого воробья, на мякине не проведешь».
«Ну хорошо, не участвуй, если этикет запрещает. Так организуй! Ты же его шурин. Это ты должен был найти людей, пригласить?» - думал я. 
    Минут через десять появились студенты-узбеки, которые под руководством  Драгунского рыли могилу. Они окружили  гроб  и понесли  к могиле. 
    Заработали лопаты. Мерзлая земля падала на гроб. «Давно ли мы с ним хоронили бывшую преподавательницу Орлову? – думал я. – А вот теперь  хоронят его самого».
    Вслед за всеми я  бросил в могилу горсточку земли. «Прощай, Андрей Валерьевич, учитель и друг», - прошептал я скорбно.

     Поминки проходили в преподавательской столовой. Профком и ректорат выделили необходимую сумму.
    Рядом со мной за столом оказался  Довыденко, огромный, флегматичный, седовласый  патриарх факультета с большим широким носом. Он шумно злорадствовал по поводу смерти своего врага, который, по его мнению, без всяких оснований занимал должность заведующего кафедрой. Старик совсем выжил из ума. Для него не существовало норм этики, правил приличного поведения.  Я не выдержал, вмешался, заступился за Кожина: 
- Нельзя так говорить об усопшем. Тем более на его поминках.  Даже если он обидел вас чем-то, его смерть сняла с него вину.
    Старик со мной не согласился и продолжил поносить покойного. 
Лидия Степановна, сидевшая недалеко от меня, предложила людям, «которым действительно был дорог Андрей Валерьевич», -  Митичу, мне, лаборантам - пойти на ФОП и отдельно ото всех помянуть покойного. Мне хотелось посидеть за общим столом, других послушать, самому выступить с речью,  но я не мог обидеть отказом Лидию Степановну, проявившую мне особое доверие.  Женщины набрали со стола водки, закуски, и мы ушли в их кабинет.
   Сели за стол, налили водки.  Лидия Степановна  произнесла коротенькую речь:
   -  Сегодня мы похоронили  человека редкой доброты и порядочности, - сказала она. –  Ему было всего лишь сорок восемь лет!  Ему бы жить да жить, но его погубили! В тех условиях, в которых он оказался, выжить было невозможно.
    Слезы выступили на ее глазах.
    Мы все сошлись на мнении, что к инсультам Кожина привели постоянные стрессы, вызванные семейными скандалами.
   - Я не понимаю одного, -  горячился я. - Почему он не развелся? Почему он продолжал жить с Мариной, хотя знал, что она ему изменяет, что она его презирает.
    - Ему некуда было уйти! –  заступилась за него Лидия Степановна.
    - Он зав. кафедрой. Думаю, ректор выделил бы ему комнату в общежитии.
    - На такой шаг он не решился.
               
      Через год  мы узнали, отчего на самом деле умер Андрей Валерьевич.
  В девяносто четвертом году была раскрыта и обезврежена банда, на счету которой были десятки убийств (в частности, расстрел  директора силикатного завода, отказавшегося платить дань). Одним из видов деятельности банды было убийство граждан и присвоение их квартир. Дела банды шли успешно до тех пор, пока главарь банды Меринов не приказал рядовому члену Петрову убить   родную сестру и двух племянников, чтобы воспользоваться их квартирой. Тот отказался. Тогда Меринов с подельниками вывезли Петрова  в лес и жестоко избили. Меринов пригрозил, что если Петров снова  не выполнит его приказ и не убьет  сестру, то в следующий раз убьют его самого. В тяжелом состоянии Петров попал в больницу. Врачи вызвали милицию. От страха за свою жизнь он  начал давать показания. Он рассказал обо всех преступлениях банды. Одним из эпизодов ее преступной деятельности было убийство Кожина.
      Оказалось, что Марина Ройтман была любовницей Меринова. Она дала ему ключи от квартиры, сама ушла из дома. Меринов и Петров проникли в квартиру и подушкой задушили Андрея Валерьевича.  Вот почему у него было раздутое лицо и синяк на лбу.
      Теперь стало ясно, почему Ройтманы с такой поспешностью похоронили Кожина, почему похороны были такими бестолковыми.
   Чтобы замести следы преступления, теща Кожина, врач, воспользовавшись своими связями,  уговорила коллег не делать вскрытия и достала фиктивное свидетельство о смерти любимого зятя, которого она  заново научила ходить.
    Марина Ройтман не попали на скамью подсудимых: Меринов, которому терять было нечего,  взял всю вину на себя, заявив на суде, что убил Кожина по собственной инициативе. Его приговорили к расстрелу и вскоре привели приговор в исполнение.