Вот и лето прошло

   

   Неожиданно кончилось лето: только в конце августа съездили на целый день в лес, на озеро, и вдруг - тучи, холод, в больницу попали. На коляске пришлось ребёнка возить, не мог из-за артралгии наступить на ножку.

  Да ещё и отобрали у нас там эту коляску, дескать, не Вам одним, на чём санитаркам тяжести возить. Воплотился разговор с Аней Адельгейм, я спросила её, может, вернуться им сейчас, после гибели отца, из штатов в Россию. Но она ответила, что прошлым летом привозила детей к бабушке с дедушкой, и надо же - аппендицит у младшего пришлось вырезать, сама операция прошла успешно, но грубость младшего персонала и обстановка в больнице так поразили ребёнка и её, что теперь и дети не хотят, и она боится их привозить.

   У нас разворочен весь город, подготовка к Дожинкам, со всей страны съедутся хлеборобы.

  Громадная работа проделана, не видела бы своими глазами - не поверила, что такое возможно за один сезон, но масса старых деревьев вырублена, столбы меняли - порушили все гнёзда аистиные, благо хоть улетели они уже...

   Можно попытаться выразить и передать словами то состояние природы и человека, которое у младшего Тарковского камера показывает, но моя фотография лучше попадает в то финальное настроение Сталкера, когда за дверью идёт золотой дождь. Свет за пределом страдания. "Краешек света".


Вот и лето прошло,
Словно и не бывало.
На пригреве тепло.
Только этого мало.

Всё, что сбыться могло,
Мне, как лист пятипалый,
Прямо в руки легло.
Только этого мало.

Понапрасну ни зло,
Ни добро не пропало,
Всё горело светло.
Только этого мало.

Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала.
Мне и вправду везло.
Только этого мало.

Листьев не обожгло,
Веток не обломало...
День промыт, как стекло.
Только этого мало.

   Это стихотворение Тарковского читал в "Сталкере" Александр Кайдановский. Фильм вышел летом в 1980-м году, я тогда закончила школу, в Минске, и "Сталкера"  раз семь посмотрела, не меньше. О церкви и Боге тогда ни сном не видала ни духом не слыхала. И вот прошло 33 года. Кое-что я, конечно, поняла за это время и понимаю теперь, о чём фильм и стихотворение.

   Недавно отмечалось столетие со дня рождения Арсения Тарковского, и юбилейная статья о нём называлась "Сталкер русской поэзии". Мне тоже всегда казалось, что творчество отца и сына переплетаются и перекликаются. До сих пор лежит где-то виниловая пластинка с записями Арсения Александровича. 26 стихотворений, одно другого лучше. Вот только одно ещё из этих 26:

ЗЕМЛЯ

За то, что на свете я жил неумело,
За то, что не кривдой служил я тебе,
За то, что имел не бессмертное тело,
Я дивной твоей сопричастен судьбе.
К тебе, истомившись, потянутся руки
С такой наболевшей любовью обнять,
Я снова пойду за Великие Луки,
Чтоб снова мне крестные муки принять.

И грязь на дорогах твоих не сладима,
И тощая глина твоя солона.
Слезами солдатскими будешь хранима
И вдовьей смертельною скорбью сильна.

1944


   Он не подлежал призыву, пошёл добровольцем, и в декабре 43-го был ранен в ногу разрывной пулей. Это было уже на белорусской земле, на севере Витебской области, но в стихах остались Великие Луки - с той стороны шло наступление.

  Ну а дальше "в условиях полевого госпиталя развилась самая тяжёлая форма гангрены — газовая. Его жена, Антонина Александровна, с помощью друзей получила пропуск в прифронтовую полосу и привезла раненого Арсения в Москву, где в Институте хирургии профессор Вишневский произвёл ему шестую ампутацию. В 1944 году Тарковский вышел из госпиталя".

  Как можно пережить 6 ампутаций - невозможно понять. Равно как и то, что через два года старший Тарковский оставит спасшую его вторую жену ради другой женщины. Голос его трудно описать: гортанный, певучий, сдержанный. Главное- сдержанный.

  Кайдановский в Сталкере читает "Вот и лето прошло" с надрывом, истерично. Его Сталкер - такой и есть, хотя руки-ноги на месте, никаких ампутаций. И вот сколько не пишут и не читаешь об этом, всё удивительно: почему на войне были одни мужчины, а после войны - другие.

  Младший Тарковский, Андрей, в 30 лет за "Иваново детство" Золотого льва в Венеции получил, а в 54, став невозвращенцем, умер в Париже от рака лёгких. Отец пережил сына на два с половиной года. Его первая книга стихов вышла одновременно с "Ивановым детством" в 1962-м году.

   Некоторые сцены из фильмов младшего Тарковского сами собой всплывают в памяти: дом отца Криса в Солярисе, дождь, длинные водоросли в холодной осенней воде, Крис возвращается к отцу, мизансцена из Блудного сына Рембрандта, камера отъезжает - дом отца на острове в Океане...

   Для Андрея эта была очень важная, сквозная тема: отец, родительский дом. Ему и пяти лет не было, когда отец оставил его мать. Пронзительная сцена в Зеркале: мать сидит на жерди, ждёт отца, но его всё нет - и никогда уже он не придёт...

   Мало ли у кого разводятся родители, сплошь и рядом. Выросли и забыли. А тут и в 30, и в 40 лет - всё болит эта рана. Может, потому, что и сам он  оставит своего сына...


  В Питере я одно время на Фонтанке жила и любила вдоль неё гулять, особенно смотреть  на длинные плавно волнующиеся водоросли в тёмной осенней воде. Мне казалось, что ещё немного - и я пойму их письмена. Была премьера "26 дней из жизни Достоевского" в кинотеатре на углу Невского и Литейного, перед фильмом выступал Анатолий Солоницын, и я у него спросила:

 - Вот в Сталкере Писатель проходит мимо колодца, потом водопада - что это значит?

 Солоницын удивился моему вопросу:

 - Ничего не значит. Просто идёт.

   А мне казалось, что у Тарковского всё символично, и нужно постараться эти символы разгадать.

   С годами нарастает кора, а в юности чужое присваиваешь, и оно становится твоим собственным воспоминанием, словно всё это с тобой было, словно семейные воспоминания Тарковских, радость и боль - и твои тоже.

Жизнь, жизнь

I

Предчувствиям не верю, и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет:
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идет бессмертье косяком.

II

Живите в доме - и не рухнет дом.
Я вызову любое из столетий,
Войду в него и дом построю в нем.
Вот почему со мною ваши дети
И жены ваши за одним столом,-
А стол один и прадеду и внуку:
Грядущее свершается сейчас,
И если я приподымаю руку,
Все пять лучей останутся у вас.
Я каждый день минувшего, как крепью,
Ключицами своими подпирал,
Измерил время землемерной цепью
И сквозь него прошел, как сквозь Урал.

III

Я век себе по росту подбирал.
Мы шли на юг, держали пыль над степью;
Бурьян чадил; кузнечик баловал,
Подковы трогал усом, и пророчил,
И гибелью грозил мне, как монах.
Судьбу свою к седлу я приторочил;
Я и сейчас в грядущих временах,
Как мальчик, привстаю на стременах.

Мне моего бессмертия довольно,
Чтоб кровь моя из века в век текла.
За верный угол ровного тепла
Я жизнью заплатил бы своевольно,
Когда б ее летучая игла
Меня, как нить, по свету не вела...


   Весной 1983-го года я с подругой очутилась в гостях у вдовы Анатолия Солоницына, Ларисы. Мы устраивались на "Мосфильм", а она там работала и жила рядом, вот и зашли к ней навестить.

   Запомнилось, как жаловалась она на Андрея Тарковского: не помог, не спас её Толю от рака. Тогда Андрей только стал невозвращенцем, и ей казалось, что из-за границы можно было чем-то помочь. Никто же не знал ещё, что Андрей и сам болен и скоро умрёт.

   Помню, какое странное впечатление на меня его "Ностальгия" и "Жертвоприношение" произвели - с чужими пейзажами и артистами, но со знакомым ритмом и светом в кадре. Там один Олег Янковский был русский, была с ним встреча в Минском доме кино для работников "Беларусьфильма", но я уже была научена горьким опытом и знала, что если спросить его:

 - Когда Ваш герой в "Ностальгии" идёт со свечой через бассейн - что это значит?

  Он ничего не сможет ответить. Сталкер ведёт людей в заветную комнату, но если они ни ему, а Тому, кто за ним, не поверят - он ничем не сможет им помочь. И когда сталкер - священник, всё понятно, а когда художник - всё непонятно и непредсказуемо, зыбко как тени на стене. На экране.

  Платон об этом писал. Мы сидим в пещере и видим на стене картинки, нарисованные пробившимся в наш мрак лучом света - это и есть наша земная жизнь.

  И у отца лучше получилось словом передать её смысл, чем у сына - светом, у отца больше и мужества, и надежды. А сына больше жаль, хоть и были его руки-ноги целы. Потому что он искал и остро жаждал чего-то неосязаемого, но такого, без чего нельзя жить. И неизвестно, нашёл или нет там, в Париже.

  Надеюсь, нашёл, читала, помню, лекцию его об Апокалипсисе, незадолго до смерти прочитанную там где-то, про полчаса тишины. Вспомнила пустынников соловецких, искавших и находивших эту тишину.

  Надеюсь, сейчас уже они встретились у Начальника тишины. Это из третьей песни Канона Богородице: Молю, Дево, душевное смущение и печали моея бурю разорити. Ты бо Богоневестная, начальника тишины Христа родила еси, едина Пречистая...