Воспоминания из детства

Я родился 19 июня 1935 года, в очень насыщенный важнейшими событиями год:  открылись первые станции Московского метрополитена; в Красной армии были введены воинские звания;  в Москве на Спасской башне Кремля установлена первая рубиновая  звезда,  завершалась работа по  подготовке «сталинской» Конституции СССР; шахтер Алексей Стаханов установил рекорд, добыв за смену 104 тонны угля,  а  ткачихи Дуся и Маруся Виноградовы перешли на обслуживание 100 станков -  мировой рекорд производительности труда. Впрочем,  в то время каждый год в стане был интересным.

Мое самое первое детское воспоминание: низкий, заросший высокой травой берег какого-то водоема, яркое летнее солнце, отец подхватывает меня на руки, заносит в водоем и со смехом окунает с головой в воду. Глаза у меня открыты, и я с ужасом вижу проплывающих мимо змей. Орать с перепугу я начал еще под водой и орал довольно долго.

Через много лет я спросил свою матушку, когда и где это было. Она ответила, что это было на съемной даче, мой возраст тогда едва достиг одного года, а в озере, на берегу которого мы отдыхали, действительно было очень много ужей, в том числе и довольно крупных.

Еще одно воспоминание из самого раннего детства - ночные кошмары. Очень долго почти каждую ночь мне снился один и тот же страшный сон. Я в полной темноте и звенящей тишине захожу на нашу кухню. Вдруг медленно, без скрипа, открывается дверца большого кухонного шкафа-стола. Меня охватывает ужас, который мгновенно нарастает, становится физически ощутимым и, когда кажется, что больше не вытерпеть, из глубины шкафа появляются несколько   ярко   красных   зубастых  поросят   с   огненными   вилами   в лапах. Я пытаюсь кричать, но только открываю рот.

Поросята подхватывают меня на вилы, тащат в жуткую черноту шкафа и мне, наконец, все-таки удается закричать. Крик такой сильный, что я просыпаюсь и просыпаются все в квартире. В комнате вспыхивает свет, около моей кроватки мгновенно оказываются перепуганные родители, которые подхватывают меня на руки, пытаются успокоить, а я еще долго захожусь криком и слезами и отказываюсь снова засыпать.

Не знаю, с чем были связаны эти сны - меня никогда не пугали, не рассказывали на ночь никаких страшных историй. Но до сих пор помню, какой книгой ужасов для меня в раннем детстве была история трех поросят. Когда отец впервые принес мне картонную книжку-раскладку с этой сказкой, я сразу узнал в них героев моих ночных кошмаров.

Смутно я помню детский сад в проезде Серова около памятника героям Плевны (сейчас это Лубянский проезд). Отец иногда привозил меня сюда на трамвае, а иногда на служебной “эмочке”. С улицы во двор к детскому саду мы проходили через красивую арку. Арка эта сохранилась и сейчас, она очень заметная.

Помню, что в детском саду я находился всю неделю и мне там нравилось. Детсад принадлежал “Спартаку”, был небольшим, очень уютным, летом выезжал на дачу за город. От тех летних выездов на природу в памяти остались цветущие разнотравья лугов, принесенная мною в спальню ворона с подбитым крылом, которую я пытался лечить и кормить, ощущение большой доброты окружающего мира.

Уже не помню, как это сочеталось с пребыванием в детском саду, но нашим с братом дневным воспитанием из-за очень большой занятости родителей занималась постоянно проживающая у нас няня. Воспитывались мы по требованиям педагогической науки того времени: гуляли даже во дворе только под присмотром, кормили нас в строго установленное время, причем такое впечатление, что только манной и рисовой кашей. Я и сейчас хорошо помню, как эти каши нас доставали, а манную, с тех пор как я получил право голоса при определении своего меню, я больше никогда вообще не ел.

В 1938 году отцу дали квартиру в доме 22 по Большой Андроньевской улице. Квартира была отдельной (единственная во всем нашем большом дворе, где все остальные квартиры были коммунальными), располагалась в небольшом одноэтажном домике. Здесь раньше размещалась какая-то механическая мастерская, которую переделали под жилье. В квартире были две комнаты, довольно большая кухня, ванная с дровяной колонкой, коридор, прихожая и дверной тамбур, где до 1940 года мы хранили запас дров, так как отапливалась квартира дровами. Еду готовили на стоящей на кухне большой дровяной печке с духовкой.

Как выглядел наш московский двор в конце 30-х годов? Двор был очень большим, от улиц и соседних дворов его отделяли высокие заборы из толстых досок. Во дворе размещались три жилых дома дореволюционной постройки, причем каждая квартира имела сарай для хранения дров и разного бытового имущества. Въезд во двор закрывался высокими ажурными металлическими воротами, а жители проходили во двор через такую же металлическую калитку.

Где-то часов в 11 вечера калитка запиралась дворником на ключ. Квартира, в которой жил дворник, располагалась около ворот и калитки и двумя окнами выходила на улицу, а двумя во двор дома. Запоздавшие с возвращением жители стучали в окошко, дворник смотрел, кто идет, и открывал калитку. Был негласный порядок - тот, кто беспокоил дворника во внеурочный час, платил ему рубль.

Когда шел летний дождь, жительницы двора подставляли под водосточные трубы тазы и ведра, чтобы собрать очень мягкую и чистую дождевую воду и помыть голову.

Хорошо помню любимицу детей нашего предвоенного двора небольшую лохматую дворовую рыженькую собачку и еще регулярно обходивших окрестные дворы старьевщиков, которые в обмен на разный не нужный домашний хлам давали нам шарики на резинке, надувные шары, разного рода вертушки и переводные картинки.

Совсем недалеко от нашего двора находились две станции Курского и Горьковского направлений Московской железной дороги. Ранним утром во двор с этих станций приходили молочницы, которые приносили парное молоко, творог, сметану, ряженку и другие вкусные молочные вещи.

Во дворе было очень много вековых деревьев - три могучих тополя, два клена, четыре или пять высоченных лип. Под кровлями домов, в небольших продухах, гнездились стрижи. Ранними летними утрами, едва всходило солнце, у стрижей начинался “рабочий день” - с громкими криками они падали из гнезд, немного не долетев до земли, опирались на свои крылья и взмывали в небо.

Ослепительное солнце, голубое небо с легкими белыми облачками, чистейший прохладный воздух, шелестящая от легкого утреннего ветерка листва деревьев - одно из моих самых приятных воспоминаний тех лет.

Хорошо запомнилось предвоенное лето, которое мы с братом и нашей няней проводили на снятой родителями даче в селе Озерецкое. Запомнилось это село бескрайними луговыми просторами, полевыми дорогами, по которым можно было тихонько брести, поднимая ступнями ног столбы мягкой мелкой, очень теплой и по-деревенски пахучей пыли, расположившемся посредине села прудом с лягушками, цветущими палисадниками сельских домов, яркими бабочками над садовыми и полевыми цветами, веселыми отцом и матерью, приезжавшими к нам на выходные дни.

Дела у родителей, по-видимому, шли в те дни очень хорошо, это создавало в семье особую атмосферу счастья и радости и мы,  дети, это остро чувствовали. Может быть, это лето и запомнилось особо благодаря ничем не омрачаемому счастью тех дней.

Яркие воспоминания остались от походов с отцом в лес за грибами. То ли лес был грибной, то ли грибным было то лето, но мы собирали помногу белых грибов и подосиновиков. Другие грибы не брали. Через много-много лет, уже взрослым, находясь в лесу и поднимая палкой ветви очередной елочки, я еще долго ощущал то детское ожидание, что вот сейчас из-под елки на меня глянет крепкий белый гриб. И, если оглянуться, рядом со мной вдруг окажется мой отец.

Неподалеку от села (километрах в полутора от него) находилось громадное озеро. Собственно, из-за озера село и называлось Озерецким. Отец с хозяином дома  и   соседями  по выходным часто ходил на озеро на всю ночь ловить рыбу. Я очень просил взять на рыбалку и меня. Но мне так ни разу и не повезло.

Году этак в 1978-1979 я ехал по шоссе Лобня-Рогачево  и вдруг увидел табличку на въезде в деревню с названием “Озерецкое”. Я остановился и вышел из машины.
Село было то самое, расположенное на пригорке, под которым раскинулось довольно большое озеро. Но кроме озера ничто больше прошлое не напоминало: через деревню, прямо по ее середине, теперь проходило широкое асфальтовое шоссе с напряженным автомобильным движением, не было и в помине уютного прудика и пыльных полевых дорог. Зато я случайно нашел то место, где прошло, наверное, самое счастливое лето моего детства. Это меня очень порадовало.

Финскую войну я не помню совершенно, а начало Великой Отечественной запомнилось. Помню выступления В.М.Молотова по радио 22 июня 1941 года, выступление И.В.Сталина в начале июля, помню слова, тон, которым они произносились, хорошо запомнилось впечатление, которые эти слова произвели на взрослых. Все верили, что война будет короткой и закончится поражением немцев.

От гитлеровцев никто ничего хорошего не ждал. Мужчины нашего двора с первых дней войны приступили к рытью бомбоубежища. Это была неширокая щель глубиной около двух метров и длинной метров, наверное, 20. Щель накрыли бревнами, сверху присыпали землей. К сожалению, по какой-то причине отрытую щель затопило грунтовыми водами и ее, в конце концов, пришлось засыпать землей.

Вскоре почти все мужчины из нашего большого двора ушли на фронт, а вернулось назад их очень-очень мало.

В магазинах быстро раскупались продукты. Единственное, что не покупалось осенью 1941 года - это крабовые консервы. Запомнились магазинные полки, на которых столбиками стояли банки с нарисованным на этикетке ярко красным крабом. Впрочем, к декабрю с прилавков пропали и крабы.

Ввели карточки на все продукты питания, промтовары. У населения изъяли радиоприемники (отец перед войной купил недорогой ламповый радиоприемник, который назад мы получили только в 1949 году, да и то в неисправном состоянии).

Вместе с соседом отец перекопал небольшой кусок земли около нашего дома, посадил на нем, как сейчас помню, немного картошки, капусту, свеклу и огурцы. Этот огород я запомнил очень хорошо - когда завязались крошечные огурчики, я из любопытства и детской шкодливости их съел и мне здорово попало от отца.

Комитет обороны Москвы обязал всех жителей затемнять окна. Помню, отец установил на все окна фанерные ставни, а изнутри на окна повесили бумажные шторы темно-темно синего цвета.

Осенью началась эвакуация из Москвы предприятий и населения. Из нашего двора в эвакуацию почти никто не уехал.

На улицах города появлялось все больше и больше солдат и ополченцев. Строевую подготовку, обучение штыковому бою они проходили на соседней Добровольческой улице. Хорошо помню ночные налеты немецких самолетов на Москву. Каждый вечер в московское небо поднимались сотни аэростатов, чтобы затруднить немецким самолетам прицельную бомбежку города.

При налетах небо расцвечивалось лучами прожекторов, громко били зенитки, строчили зенитные пулеметы. Жители нашего дома  дежурили на крышах и чердаках домов, тушили зажигалки. Зажигалок немцы сыпали на город много, но серьезных пожаров в окрестностях нашего дома я не помню.

В каждой семье на случай воздушной тревоги и бомбежки постоянно были наготове узелки с самым необходимым, документами и карточками. Бегать в  убежище мы скоро перестали, а при воздушной тревоге прятались в ванной - там не было окон и почему-то маме казалось, что там вполне безопасно. Если тревогу объявляли поздно ночью, то нас, детей, даже и не поднимали с кроватей.

Однажды ночью рядом с нашим домом (метрах в 200-х) упала и взорвалась бомба-пятисотка. Помню, как в наши с братом кровати летели куски оконных стекол, обрывки штор, песок,  какие-то каменистые осколки, а около кроватей метались мать и няня, пытаясь утащить нас и спрятать в ванной комнате. Естественно, что мы оба с перепугу громко ревели и тем самым еще больше усугубляли сумятицу.

С улиц и площадей Москвы пропали голуби, которых перед войной здесь было великое множество.

Перед самой войной, в 1940 году у нас во дворе соорудили котельную и все дома двора перевели на паровое отопление. Зиму 1941/1942 года котельная проработала на ранее завезенном угле, а дальше все снова вернулись к дровам. Дрова выдавались по специальным талонам, небольшими вязаночками продавались на расположенном рядом с нашим домом Рогожском рынке.

Чтобы как-то обогреваться, жители стали обламывать сучья с росших во дворе дома вековых тополей, лип и кленов. Два больших клена обломали так сильно, что они быстро погибли.

Для экономии дров пищу готовили на костерках, разжигаемых из собираемых детьми разного рода щепочек между двумя установленными около дверей дома кирпичами. Однажды мы, пять или шесть шустрых пацанов, где-то нашли несколько автоматных патронов, высыпали их в такой костерок, на котором в кастрюльке варился суп и расселись кружком, чтобы посмотреть, как они будут стрелять. Стреляло хорошо и на наше счастье все кончилось только тем, что одной из сидевших с нами девчонок пулей прострелило мякоть ноги.

Практически вся свободная территория двора была раскопана под огороды, на которых выращивалась картошка, различные овощи. Ограждение огородов делалось из ломаных кроватей, разного металлического хлама и колючей проволоки. Огороды во дворе просуществовали до 1948 года.

Когда немцы вплотную приблизились к Москве, на задний двор к дровяным сараям (но не на помойку) некоторые жильцы нашего дома начали по ночам аккуратно выкладывать книги, главным образом, политическую литературу. Я с этого развала притащил домой полное собрание сочинений В.И.Ленина в красном, матерчатом на картоне переплете, которым долго пользовался, когда стал постарше.

Еще одно воспоминание о тех годах. В нашем дворе жила очень тихая немолодая женщина, у которой в самые первые дни войны на фронт ушли муж и двое сыновей. Все они погибли почти одновременно в боях за Москву и, получив подряд три похоронки, эта женщина сошла от горя с ума. Когда у нее начинался приступ болезни, она, полураздетая и взлохмаченная, выбегала во двор и, разрывая на себе остатки одежды, вырывая волосы из головы, кричала:

- “Сталин! Верни мне детей!”

Кричала и плакала она до тех пор, пока не приезжала скорая помощь и не увозила ее в больницу. Месяца через три она снова появлялась во дворе - седая, хмурая, ни с кем не разговаривающая. А через некоторое время приступ случался снова. Так продолжалось года до 1949. Потом эта женщина умерла.

В самом конце 30-х годов городские власти Москвы приступили к реконструкции набережных Яузы. Из-за начавшейся  войны работы были прекращены. Образовавшийся на берегах реки пейзаж очень впечатлял, особенно поздней осенью и зимой: груды припорошенной белейшим снегом земли, торчащие во все стороны большие и маленькие трубы, причем из некоторых почему-то с шипением валил тоненькой струйкой пар. Уже была закончена гранитная облицовка берегов реки, перекинуты горбатые мостики, построены плотина и шлюз Яузского гидроузла. Все вместе это производило на меня совершенно потрясающее впечатление чего-то таинственного, необыкновенно загадочного и я постоянно просил отца пойти туда гулять.

До сих пор помню прогулку с отцом вдоль Яузы от Андроньевского монастыря до Лефортовского парка 7 ноября 1942 года. День был праздничным - отмечалась XXV годовщина Октябрьской революции, отец был очень добр, всю прогулку разговаривал со мной о разных разностях, был прекрасный ноябрьский вечер, шел легкий снежок и я был счастлив. Все ощущения этого дня глубоко запали мне в душу и память. А  через несколько лет я прочитал фадеевскую “Молодую Гвардию” и узнал, что именно 7 ноября 1942 года, и именно в то время, когда я шел с отцом по берегу Яузы, захваченные немцами в Краснодоне  молодогвардейцы подвергались самым страшным за все время их ареста пыткам. Это совпадение накрепко засело в моей голове, очень сильно повлияло на формирование моего детского и подросткового, если можно так сказать, мировоззрения.

Когда немцев разгромили под Сталинградом, радости в нашем дворе не было предела. Отца почему-то в эти дни не было дома и я помню, как мать посадила нас с  братом Юрой рядом с собой и долго читала нам статью из газеты “Правда”, в которой подробно описывался ход Сталинградской битвы, рассказывалось о нашей победе. Читала газету нам мать поздно вечером, статья была очень большая, но слушали мы ее с неослабевающим интересом.

А еще запомнился самый первый салют, который был произведен в Москве летом 1943 года в честь победы Красной Армии в битве на Курской дуге.

В Москве уже давно не объявлялась воздушная тревога, но шторы затемнения снимать не разрешали. Поэтому поздно вечером мы, сидя дома, не могли видеть, что происходит во дворе. И вдруг с улицы донеслась очень сильная и беспорядочная орудийная и пулеметная стрельба. Жильцы нашего двора похватали свои сумки и узлы, которые всегда таскали с собой во время воздушной тревоги и выскочили на улицу.

Перед нашими глазами развернулась невероятно яркая картина: бегающие по небу столбы света от включенных зенитных прожекторов, яркие гроздья ракет всех цветов, красный пунктир от трассирующих пулеметных очередей, радостные крики людей, высыпавших на улицу. Во время самого первого салюта в Москве, если мне не изменяет память, стреляли не только залпами, но и палили как получится. Было это необыкновенно красиво.

В 1943 году я пошел в первый класс Московской мужской средней школы № 465, что в Большом Факельном переулке. Этого события я ждал с нетерпением, учиться очень хотелось, особенно хотелось научиться читать. Даже сегодня, по прошествии очень многих лет, я помню свою первую учительницу,  Надежду Ивановну Ченцову.

В школе было холодно. Как правило, на уроках сидели в пальто. Чернильницы-непроливайки носили с собой, писали на чем придется (я писал на страничках, вырванных из недописанных отцовских и материнских студенческих тетрадок).

Довольно долго никак не получалось при чтении вслух сложить из слогов целое слово, просто убивал мягкий знак: слово “пень” я читал “пен, мягкий знак”, а “конь” - “кон, мягкий знак”. Самому читать книжки ну никак не получалось: каждое слово вроде бы прочитывается, а смысл того, что написано, не схватывается.

В середине зимы 1943/1944 года я простудился, лежал дома в постели и у меня была небольшая книжка “Метелица” - адаптированный для детей отрывок из романа Фадеева “Разгром”. Мать перед уходом на работу немного почитала мне из нее. Было интересно, что там дальше. Я вглядывался-вглядывался в книжку и вдруг понял - я читаю! Это была моя самая первая прочитанная самостоятельно книжка.

Дальше пошло проще. В первом и втором классах я от корки до корки прочитал довоенное  шеститомное академическое собрание сочинений А.С.Пушкина, причем не один раз. Любимой книжкой стали “Турецкие сказки”, которую отец от меня почему-то постоянно прятал, а я также постоянно ее находил.

Ночью 10 ноября 1944 года отца арестовали. Я спал, когда у нас в квартире шел обыск. Разбудил меня отец, чтобы попрощаться. Я помню, что он был в кожаном пальто, уже готовый уйти. Он высоко поднял меня, совершенно сонного, поцеловал и ушел от нас навсегда. Осталась разгромленная при обыске квартира, плачущая мать, перепуганная до смерти домработница и заполненная карандашом копия протокола ареста и обыска.

Арест отца изменил все. Почти сразу мать на работе понизили в должности с большим уменьшением зарплаты. Через небольшое время пришлось отказаться от помощи домработницы. Жизнь с каждым днем становилась труднее и проще, никакой опеки над нами с братом не стало, и мы начали превращаться из “маменьких сынков” в обычных дворовых мальчишек.

Запомнилось, как летом 1944 года по улицам Москвы прогнали громадную колонну немецких солдат и офицеров во главе с генералами, взятых в плен во время освобождения Белоруссии. Их шли тысячи и тысячи, начала и конца колонны видно не было. На тротуарах стояли москвичи и молча смотрели на эту не очень опрятную, небритую и совсем не страшную толпу сверхчеловеков. Значительно   позже   я узнал,   что  всего в тот день по улицам Москвы прошли 57 тысяч немецких военнопленных.

К концу войны любимым местом нашего времяпрепровождения стала выставка трофейного немецкого оружия, развернутая на площадях и аллеях Центрального парка культуры и отдыха имени Горького. Здесь были выставлены самолеты, танки, бронетранспортеры, пушки самого разного калибра, минометы, авиабомбы и артиллерийские снаряды, стрелковое оружие, обмундирование, ордена и медали вермахта и многое другое. Выставка была очень большой и интересной.