Из романа Любовь и война Изд2

Перв.изд АСТ М 2002
1937-ОЙ

      Из романа Любовь и война Изд2

Перв.изд АСТ М 2002
 1937-ОЙ

      В ту памятную ему весну он вернулся из Испании. Привез Лизе  цветастую шелковую шаль с кистями и черепаховый гребень. Когда она накидывала шаль на плечи, вставляла высокий гребень с блестящими камушками  в свои длинные черные волосы, она выглядела настоящей испанкой.    Алексей с Зоей были в Париже и Кудрявцевы после разлуки переживали второй медовый месяц. Уехали на дачу, дни стояли светлые, все цвело и они, усевшись на террасе,  мечтали о том, как устроят жизнь в Питере, куда Михаил Федорович получил назначение. Город этот они оба любили, там и, несмотря на все разгромы, все еще оставались пережившие их, друзья. Одно только смущало Михаила Федоровича, о чем он и поделился с женой, от которой у него не было секретов. Правда, по нынешним временам это становилось опасно. Нет совсем не потому, что он не доверял Лизе. Именно потому что доверял, она знала то, что могло на нее навлечь беду, если бы… Но он гнал тревожные мысли. Кому хочется думать о  чем-то неприятном, когда так весело щебечут птицы, когда так нежно ласкают тебя солнечные лучи, и лицо овевает несущий ароматы свежих цветов ветерок. И когда  рядом она, твоя единственная любовь. Но   попробуй, уйди от тревожного,  если глаз твой все время натыкается на соседнюю дачу, откуда, бывало, его окликал  Ерохин и сейчас бы он собирался на рыбалку не один, а с ним.   
- Тихо у них, -   нарушила молчание Лиза, перехватив его взгляд. Ему не надо было объяснять, о чем он думает, она понимала его без слов. – Исчезли. Стоит дача, будто никто в ней и не жил. Сейчас бы Владислав уже кричал бы тебе, что б ты не забыл того, да другого для рыбалки захватить или сидел бы тут и смешил бы своими  шутками и прибаутками. Слушаешь и думаешь, откуда у него только такой запас их.   Весельчак  был…- вздохнула она.   
    - Партийная жизнь...У них так…А мы военные и нас это не касается, - сказал Кудрявцев.- Одно все не пойму…Назначили меня на то место, на котором сидит Гарькавый, а о его снятии и переводе я ничего не слышал.  Ну ладно, может еще и услышу, -и он пошел за удочками.   
         Речка была тихой и ее неторопливое течение, ласкавшее окунавшиеся в нее ветви ив, успокаивало.  Обошлось в гражданскую войну, когда Лиза с Алешкой были у них заложниках и потом тоже нас не тронули, думал Кудрявцев, следя за удочкой. Она дрогнула и вот вам, Михаил Федорович, и рыбка! А вы будоражите себя всякими ненужными мыслишками. Ни к чему это. Вы воевали в Испании, правда, опять не на той стороне, вас за это даже наградили и повышение по службе вас ждет.  Зам командующего округом. Да не простого, а Ленинградского. А куда же Гарькавого, то?  Меня на его место, а Илью Ивановича, что снимают или на повышение идет? Опять выплыл тот же вопрос.    Удочка вновь дрогнула и опять серебром блеснул  в небе пескарь. Восприняв улов, копошившийся  на дне ведерца, как хорошую примету, он, весело насвистывая, отправился домой. Шел по тому же леску, который, как старого друга, приветствовал его трелями птиц, шуршанием уже зазеленевшей листвы, и еще какими-то шорохами и шумами, которые и даже небольшому леску придают загадочность и очарование. Михаил Федорович не мог себе отказать в удовольствии, хоть на несколько минут, посидеть на пеньке и послушать лес. Солнечные  блики бежали по белой коре берез, мерцали на свежих листочках осин, золотистым пятнами падали на нежный изумруд травы, вылезшей из-под жухлых прошлогодних листьев. Идет вечное обновление жизни. В природе свершается таинство, которое только кажется нам понятным, но что никогда до конца понятым нами не будет. Измерить ли бесконечное конечным? Не дано смертному человеку проникнуть в то, что  таит вечность.  Понять ее можно только обретя вечность.  Увидев всю жизнь от начала до конца. Тогда откроются ее тайны, ее законы и объяснится для нас необъяснимое. Отпадут бесконечные наши почему, которыми мы себя мучаем, разгаданы будут все загадки.
      Выбежавший на полянку серый зайчонок, увидев его, сперепугу замер, уставившись  черными зрачками. Чего, мол, от тебя ждать, брат человек, дашь дальше жить или нет? Ушки его  дернулись и, решив дольше не испытывать судьбу, он рванул в кусты.  Правильно,   зайчатам легче:   рванул в кусты, когда захотел, а нам, брат заяц, это не всегда удается.    
    Услышав его свист, Лиза вышла на террасу.
- Принимай улов,- потрясал Кудрявцев поднятым вверх ведерцем. - Хочешь- жарь, хочешь -уху стряпай.
- Ох, какие пескарики…И карасики есть…Даже окунек попался…Ну, и будет же у нас, Мишутка, ушица… Молодчина ты у меня, - целовала мужа.
- Ну, вот без рыбы, выходит, поцелуя бы и не заслужил, - притворно обижался  Кудрявцев.
- Да что ты! Заслужил, заслужил, да не один,  - крепко обняв мужа, и весело размахивая ведерцем, она отправилась на кухню.   
    - Я с тобой, буду помогать…
- Лучше сиди тут, и заведи что-нибудь, я дверь оставлю открытой, чтобы и мне слышно было.
       Кудрявцев покопался в пластинках и поставил привезенную из Испании. Чужая музыка, как экзотическая птица, вспорхнув с патефонной пластинки, зазвенела переборами гитарных струн, перестуками кастаньет и, окутывая жгучей томящей страстью, куда-то звала, на что-то жаловалась, почти затухала и, вдруг бурно, как тлевший костер,  вспыхнув, захватывала в такой кипучий  вихрь веселья, что усидеть было трудно. Лиза выскочила из кухни и, схватив шаль, начала танцевать, как Кудрявцев никогда прежде не видел и как, наверное, и она сама от себя не ожидала.
- Мишутка, не сиди на месте -звала она его. –Давай, музыка такая, сама ногами движет.
     И в самом деле, стоило ему встать, как музыка уволокла и его. 
      Шуршание остановившегося у террасы автомобиля, прервало танец. Кудрявцев остановил пластинку.
- Ой, да я ж о рыбе забыла, -скидывая на ходу шаль Лиза побежала на кухню, откуда уже несся острый запах ухи.
     Кудрявцев вышел на террасу. Из подъехавшей "эмки" выпрыгнул майор и, молодцевато козырнув, протянул ему конверт.
- Прошу расписаться, товарищ комкор,   - попросил майор.   
  Кудрявцев поставил подпись и майор, опять козырнув, покатил дальше. Машина остановилась у дачи Логинова, старого приятеля, вместе  служили в Харьковском округе. Жалел, что пока  не удалось ему попасть в Испанию. Старому артиллеристу хотелось  самому убедиться в том, как в боевой обстановке действуют наши пушки. Теперь возглавляет артиллерийское управление.  Правая рука нашего лучшего знатока артиллерийского дела Генделя. Головастый.   
    Что же это такое нам прислали? Повертев конверт, он вскрыл его и увидел шифровку. Первого июня ему полагалось явиться на заседание Революционного Военного Совета Союза- РВС.
- Ну что- там? – ставя дымящуюся уху на стол, спрашивала Лиза.
- Заседание…
- Как раз то, что ты любишь…- посмеивалась она
- Ох, как обожаю! Но служба есть служба. Ну а   как уха? Ложка стоит или падает?
- Ты начальство- снимай пробу…
- Коль так, опробуем…У-у, наваристая… К такой ухе не грех и по рюмашке – одобрил творение жены Михаил Федорович. – Кто за, кто против? И воздержавшихся нет. Тогда нальем.
      Заседания РВС,  который возглавлялся   наркомом обороны, и куда входили  его  заместители, представители промышленности, Совета Обороны и ЦК, были делом обычным. Созывались они, как правило,   в декабре и на них обсуждались итоги минувшего года. А тут июнь. Что же такое стряслось? Загадочность подогревалась напечатанным в газетах сообщением о том, что застрелился начальник ГлавПУУРа Гамарник. Не связано ли как-то это самоубийство с сегодняшним заседанием? Размышлял Михаил Федорович, входя в задание бывшего Александровского училища, где когда-то учился и где  ныне размещался РВС. Отсюда  его направили в    секретариат Ворошилова. 
      В прихожей ему указали на дверь справа. Просторная комната была заставлена столами, над которыми, как  разноцветные подсолнухи, торчали склонившиеся к ним головы. Стояла какая-то необычная тишина, какая не бывает там, где находится так много живых существ.  Лишь время от времени голова приподнималась, протягивалась рука и, достав из лежащей рядом  стопки бумаг лист, уткнувшись в него,  голова вновь опускалась вниз.
- Садитесь  и читайте разложенные материалы, заседание РВС состоится позже, когда все будет прочитано, - приглушенным голосом сказал ему секретарь РВС Смородинов.
    Найти место оказалось не просто. Все были заняты. Одно отыскалось возле командующего Харьковским военным округом командармом Дубовым. С Иван Наумовичем они были дано знакомы   но в ответ на   приветствие командарм, лишь молча кивнул. Это еще больше озадачило Кудрявцева, но изумление его дошло до крайних пределов, когда он из такой же пачки бумаг, что лежала перед всеми, извлек первую страницу. Перед ним были, не больше ни меньше, как  протоколы  показаний Тухачевского, Уборевича, Якира и других арестованных по обвинению в военном заговоре. Так вот оказывается, что стряслось в нашем королевстве! перебирал страшные страницы Кудрявцев.  Военный заговор? С Тухачевским во главе!  Вот почему он стоял в полном одиночестве на первомайском параде.  Знал, что он уже не маршал, а мышка, с которой играет наша усатая кошка, что выставили его на показ, а на самом деле уже приставили к его затылку пистолет?  Ну и изуверы, куда там инквизиции! Теперь понятно,  почему застрелился Гамарник. Не хотел, чтобы его заставили произносить те же слова, которые он с таким рвением бросал в адрес других.
    Кудрявцев  помнил собрание, где Гамарник первым поднял руку, когда была предложена такая резолюция: «С чувством глубочайшего удовлетворения мы встретили приговор о расстреле шайки преступников, убийц и фашистских агентов Зиновьева, Каменева, Смирнова, Бакаева, Мрачковского и других. Этот приговор выражает нашу волю. Нет и не может быть места на прекрасной советской земле ползучим гадам, предателям, террористам, людям, поднимающим свою преступную руку на нашего великого, любимого и всем родного товарища Сталина».  Все выступали тогда, словно сжигая за собой все мосты. У большевиков мир всегда делился на двое – красные и белые. Или одни победят или другие. Побежденных уничтожать и не чикаться.  Никто не думал, что все тоже может быть сказано и о них. Верил или делал вид, что верит, тому в чем обвиняли вчерашних вождей, называя их  ползучими гадами, предателями, террористами. Теперь   сами ими стали.
     Ни одному слову из того, что читал, Кудрявцев не верил. Не верил, что нашлись решившиеся на военный переворот. Хотя, если бы его действительно готовили, он бы сам в стороне не остался. Нисколько бы не удивился бы Кудрявцев , если бы узнал, что взялись за его подготовку, те кем полна была армия, у кого корни в деревне. Как они могли остаться равнодушными к тому, что творили с их родными? Разве  они не видели того, что происходит, не видели, как их домработницы сушат сухари, вроде нашей Симы, чтобы отправить хлеб тем, кто нас всегда кормил? Какой  дворянин мог себе позволить вытворять такое по отношению к крестьянам, как выходцы их крестьян и их союзников рабочих? 
      Кудрявцев взял из пачки очередной лист. Начинался он с того, что никак не могло быть продолжением предыдущего. Пришлось искать  подходящий. Нумерации на  них не было, печатались они под копирку и  строчки местами были смазаны, так что разобрать их было нелегко. Пролистав всю пачку, он установил, что в ней вообще нет многих страниц. Видимо, так было и у других, потому что все обменивались прочитанным листами. От того чтения ничего, кроме сумбура в голове возникнуть не могло. Перестав разыскивать  нужную страницу, Кудрявцев принялся за те, что есть. “Встали на преступный контрреволюционный путь предательства Родины с целью восстановления капитализма в стране, уничтожения советской власти, физического истребления членов ЦК Коммунистической партии и вождя народов мира Сталина”.
    Вот тут и собака зарыта! Все, чьи имена перечислялись в протоколах как заговорщики - всем   обязаны власти, и даже захватив ее, к старому бы не вернулись. Это хорошо известно и тем, кто состряпал это дельце. Не власти угрозу, почувствовал наш самодержец, а своей личной власти. Раньше в Кирове, теперь в военных. И это он уж так не пропустит. Кто против него- жив не будет. Он же отпетый бандит, негодяй высшей марки. Это Кудрявцев понял еще в Царицыне. 
     Почему   сейчас, когда  пахнет войной, он взялся за армию?  Вот, эту загадку старался разгадать Кудрявцев, пробегая, отдававшиеся в ушах тревожным набатом, следственные протоколы.
   Пройдут годы и он узнает, то, что, надеялись, навсегда останется низвестным,- о тайном, глубокой ночью, действительном заговоре на квартире Сталина. Собрались только трое. Кроме него Молотов и Каганович. Никого больше.
- Я думаю,- такое глубокомысленное вступление хозяина, сразу давало понять, что раз он так думает, возражений по поводу того, что он выскажет дальше,  быть не может. – Вопрос теперь надо ставить так. Можем ли мы ограничиваться разгромом открытых врагов народа?- он выдержал паузу. Ответа от гостей он не ждал. И они, зная это, молчали. Пройдясь по комнате, главный заговорщик, взмахнув трубкой, сам ответил на свой вопрос: Нет, ограничиваться разгромом открытых врагов народа мы не можем. Это было бы близоруко! Открытые на виду. Надо каленым железом вытравить всех, кто может быть врагом, кто только думает стать врагом. Вместе  с семьями. Весь их род уничтожить!
      Если и пробежали у них по спине мурашки и прошиб их холодный пот, привычные ко всему Молотов и Каганович виду не подали. Ничего, кроме  полного согласия их лица не выражали, Конечно, Коба прав. Царизм  пал потому, что  вел борьбу только с врагами явными. Мы этот урок выучили. Врагов надо уничтожать в зародыше, еще в утробе матери, Ну ничего соцнаука и к этому приедет.
- Предлагаю вынести соответствующее решение на предстоящем пленуме цк, - почти не заикаясь, словно очнувшись, вымолвил Молотов.
- Очень своевременно обрадовано подхватил Каганович, щеки которого затвердели, будто налились свинцом.
     Опять выдержав паузу, как конферансье перед объявлением коронного номера, главный заговорщик объявил.
-Начинать будем с верхушки. Надо вновь и повнимательней, - он назидательно потряс пальцем, -перечитать показания, где упоминаются Тухачевский. Он оказался в плену у антисоветских элементов Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено. Так же надо внимательнее приглядеться и к показаниям об Якире, Уборевиче и…,- вождь неопределенно взмахнул кистью,-и остальных.
-Я их  все хорошо помню,- кивнул Молотов.
-Тухачевский своего происхождения не забыл. А если забыл – ему напомнят, - сжав кулак, процедил Каганович, в голосе которого прорвалась никогда не затихавшая затаенная ненависть плебея к тому, кто выше его.
-Таких ми больше терпеть не можем, и не станем,- подвел итог главный заговорщик.
    Так родился заговор, при осуществлении которого сейчас, сам того не зная,  и присутствовал Кудрявцев.
       Прохаживавшиеся меж столов помощники Ворошилова  все время поторапливали. Может и специально, чтобы соображающие не так быстро  не поняли бы всей несуразицы того, что им подсовывают, как показания. Какие же это протоколы следствия? Это обвинительное заключение. Арестованных же называют не подследственными, не обвиняемыми, а преступниками. Значит все  решено еще до начала следствия и до суда.  Ломают с нами комедию. Дальше можно было бы и   не читать. 
     Покончив с допросами Тухачевского и взявшись за Уборевича, а потом Корка, Кудрявцев понял, что скроены они по одному, заранее одобренному, шаблону. Меняй только имена, а текст тот же. Тухачевский называл своими сообщниками   Якира, Уборевича, Корка, Фельдмана, Эйдемана, Примакова. А Уборевич Тухачевского и всех остальных. Всех обвиняли в том, что они  передавали фашистской разведке военные секреты, вплоть до чертежей    самолетов, танков и т.д. и направляли все научные и конструкторские разработки на вредительский путь. Все это якобы было   установлено следствием,  однако никаких точных дат, конкретных  фактов, каков ущерб, чем обосновываются обвинения  не приводилось. Видимо, считалось достаточным, что арестованные сознались во всех предъявленных им обвинениях. А это не доказательство, кто же не знает, как   получаются признания? Признание, может быть и самооговором, и даже делается специально, чтобы ввести следствие в заблужденье, остановить его, чтобы не пошло дальше  и потому, для помнившего, что по этому поводу говорилось на  лекциях по юриспруденции в Александровском училище  Кудрявцева,  вина арестованных  оставалась не доказанной. Использовалось все, что для того чтобы создать видимость возможного шпионажа. В Германии был, а как же, у нас с ними после Рапалло дружба была, мы к ним, они к нам   на учениях и маневры,- ну и хорошо, значит, мог или еще проще, без оговорок, был завербован германской разведкой. Тоже повторяется с Францией. Один вот доказывает, что “американским языком” не владеет, что при нем во время встречи с американцами были все время агенты ГПУ, а ему все рано шьют, что он американский шпион. Сплошная галиматья, обильно перемешанная словечками: “преступники”, “подрывная”, “продажная”,  “шпионская”, «контрреволюционная», «изменническая», “вражеская”, “против партии и правительства”.   И это лишь еще больше подчеркивало   фальшь “ показаний”. Там где нечего  сказать по существу, используют дымовую завесу громких фраз. 
     В чьих-то показаниях, среди завербованных ему попалось имя Гарькавого. Вот и разрешилась загадка, а с ней еще ясней стала фальшь того, что лежало перед ним. Арестован он еще не был, но уже одно то, что его  назвали в числе якобы “завербованных” заговорщиками, ставило на нем клеймо. Дальше не проверяли. Не нужно. Вина его итак ясна. Вот его и сняли.
     Затем попалось имя Дубового. Кудрявцев повернулся к нему. Тот сидел, подперев голову обеими руками, не глядя по сторонам. Никто не хотел ни с кем разговаривать. Никто не знал, в  каких преступлениях кто окажется замешан.
     Своего имени Кудрявцев, пока нигде не находил, но имя, будто бы завербованного Уборевичем  Мерецкова, под чьим командованием он воевал в Испании, ему попалось. Он поискал Мерецкова глазами. Трудно представить какой это было для него удар.  Он беспокойно вращал головой, словно ища того, кто мог бы ему объяснить то,  что он только что про себя узнал. На нем лица не было, будто уже прочитал свой смертный приговор.
     Себя Кудрявцев не видел, лица же тех, на кого падал его взгляд, были смертельно бледны. На них уже легла печать безысходности и  обреченности, превратившая  здоровых сильных мужчин в готовых к закланию овец. Висевшая в комнате и без того гнетущая тишина стала  могильной.
    Закончив чтение, все оставались на своих местах. Не решаясь встать. Не зная, можно ли уходить или их будут забирать прямо отсюда? Выйти разрешили, но велели прибыть в Кремль.
     Оказавшись на улице, Кудрявцев с облегчением вздохнул. Трудно было поверить, что вокруг  улица, заполненная людьми, что по-прежнему длится солнечный летний день. Ему казалось, что окутавший  его  внутри, пока он читал  бумаги, мрак ночи захватил все. А на  углу, как ни в чем, ни бывало, продавали газировку, над  “Художественным” висела реклама  “ Веселых ребят”  и там  толпился народ, ожидая очередного сеанса.   Через всю улицу был перекинут плакат в цифрами «1837- 1937». Повсюду широко и особенно помпезно, наверно, для того, чтобы отвлечь внимание от   происходившего в стране,  отмечали столетие со дня гибели Пушкина. Мы тоже обречены на гибель, есть  ли среди нас достойные, чтобы   кто хоть когда-нибудь вспомнил о нас? Кудрявцев подавил вздох.  Слушали недавно с Лизой на концерте «Пир во время чумы». Как разрешили? О нас же писал Пушкин, у нас чума. 
      Шли  мимо прохожие  занятые своими делами. Даже знай, они о том, что происходило в том доме, откуда Кудрявцев только что вышел, они бы, скорее всего,  сочли, что их это не касается. Они люди штатские, а это дело армейское. А армейцы точно так же думали,  когда сводили счеты между собой штатские партийцы. Вот на нашем  на  нежелании понять, что все всех касается - власть и держится. 
     Кудрявцев шел к Кремлю, где было назначено заседание РВС. Осталось в стороне  Лобное место. Теперь на него не выводят. Ныне оно там, внутри,  за Спасскими воротами, которые  казались ему пастью какого-то ненасытного чудовища, требовавшего себе все новых и новых жертв, и он  одна из них, и никуда с пути ему не свернуть, будто движет им  неумолимый рок   и ни за что ему не вырваться из той трагедии, что распустила над ним свои черные крылья. Коршун уже схватил его в свои когти и несет.   
     О, как бы ему хотелось, наконец, дать выход тому, что давно таил в  душе, лучше погибнуть, чем висеть в когтях коршуна бессильным ягненком. Эх, если бы речь шла только о нем!  Лиза, Алексей…Человек может жертвовать собой, никем другим он жертвовать права не имеет.
   Миновав комендатуру, где проверили его документы, он мимо стоящих по краям дорожки караульных в форме НКВД, выглядевших, как стражники, наблюдающие за будущими арестованными, Кудрявцев поднялся в Свердловский зал.
       Так  его он никогда не называл. Для него он навсегда остался Екатерининским, тем залом, где он впервые вступил  в дни празднования Трехсотлетия дома Романовых, двадцать четыре года назад, только что надев свои первые офицерские эполеты подпоручика лейб- гренадера Екатеринославского полка.  Скажи ему тогда, что он сменит золотые эполеты на красные ромбы в петлицах в армии заменившей царскую - он бы счел это за неудачную выдумку. Теперь вот  с тремя ромбами этой армии он опять направляется в тот же зал, где будет разворачивается второй акт трагедии, начавшейся там, где он делал первые шаги на военном поприще. Вот какую дистанцию он прошел между началом и возможным концом.
    На  фоне торжественных сине –белых стен с   позолотой розеток и  горельефных панно,  особенно  неприглядно выглядела зелень кителей и гимнастерок, среди которых,  черными и синими кляксами казались мундиры моряков и  летчиков.  Заняв место амфитеатре.   Кудрявцев окинул быстрым взглядом зал. Человек сто, весь цвет армии и флота здесь. Вернее то, что от него пока еще оставалось. Царит та же гнетущая  тишина, что и утром. Ни обычных шуток, ни разговоров, ни смеха, даже покашливаний не слышно. Распорядители  тихо переступают по ковровым дорожкам, о чем-то перешептываясь.   
     Он не заметил, как, из какой двери, они появились. Шли они молча, один за одни и на блестящем паркете   казались  ползущей по нему зелено-бурой змей. Встав вместе со всеми, Кудрявцев следил, как, обретая  знакомые лица, змея  занимает  места в президиуме: Сталин, Ворошилов, Калинин, Молотов, Жданов, Ежов, Каганович, маршалы Буденный, Блюхер.
     Всего несколько шагов между ними и залом, а точно непроходимый ров. Два разных мира. Повелители и ими обреченные. Одни уже знают, что предстоит, другие ждут своей участи. Одни вернутся домой к своим близким, другие их уже больше никогда не увидят. Все в ожидании  на кого укажет перст вершителя их судеб? 
   Невыносимое душившее молчание нарушил Ворошилов. Коснувшийся, он начал с повторения того, о чем все уж читали утром и тут, как бы ища чему-то подтверждения, оглянулся на президиум.  До того сидевшего там Сталина он сразу не увидел.  Лицо наркома бороны исказил испуг, щеточка усов вздернулась, как у задыхающегося моржа. Наконец, его беспокойно бегавший взор отыскал того, кто ему был нужен.  Отделившись от всех, Сталин присел    сбоку.   
        И здесь царицынец подчеркивает, что он неровня никому, отметил Кудрявцев.
-Ума не приложу, - повернувшись к вождю, оправдывался первый маршал.- Как мы могли просмотреть такие преступления, не видеть, что творится на наших глазах в самом сердце Народного Комиссариата обороны.
    Сталин хмуро кивнул головой и, выскочившее было на лицо Ворошилова искреннее изумление, тут же исчезло. 
   - Преступления огромны, - стараясь придать голосу подобающую твердость и резкость, продолжал он.- Нашей обороне нанесен неисчислимый урон. Надо проявить величайшую бдительность, чтобы обнаружить все следы преступлений, возродить дух преданности Красной армии, нашей партии, - голос наркома  нарастал, - правительству, - и, достигнув высшей ноты, зазвенел: Сталину он по привычке остановился, но потом, видимо, вспомнив, что сегодня аплодисменты не предусмотрены, -обычным тоном продолжил, - Мы должны выразить высокую признательность наркомату внутренних дел и особенно Ежову за исключительно важную работу по вскрытию преступной банды Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Фельдмана, Гамарника и других изменников Родины, полностью очистить ряды армии от шпионов, вредителей, террористов, какие бы посты они ни занимали в Красной армии.
      Верит ли он сам этому? Наверное, не только один Кудрявцев задавал себе это вопрос. Все, кто сидел в зале,  с арестованными  ни один пуд соли съели, годами работали вместе.
     Ежов картинно приподнимался на носках, тянулся вверх, чтоб казаться выше.
      А зачем это ему? Думал Кудрявцев. Этот карлик с мордой Квазимодо и так выше самого высокого из нас. Он или снимет нам головы или поставит нас на колени, чтобы в затылок целить было удобнее.
Суетливо, как  тот   кто   чувствует себя хозяином положения, Ежов, демонстрируя свою силу и  близость к вождю, часто подходил к нему, и с довольной улыбкой по-свойски что-то шептал ему на ухо. И тот поощрительно улыбался в ответ. Только они двое в зале и улыбались. 
    Ворошилов обвел глазами  и закончил.
-Мы должны научиться распознавать преступников в наших рядах, разоблачать и беспощадно уничтожать. Прошу высказываться по рассматриваемому вопросу.
     То, что услышал Кудрявцев, речами назвать было нельзя. Это было покаяние, не хватало только биения себя в грудь, разрывания одежды, падения на колени перед тем, кого Кудрявцев разгадал  еще в Царицыне.  Еще  там  по    его   повадкам  словечкам он понял, кто срывается за личиной члена Реввоенсовета. В начале века таких называли экспроприаторами, но иностранное словцо не меняло сути. Это были те же самые воры, грабители, для кого грабеж и кража стали их профессией и, как всякая профессия и это, накладывала свой отпечаток на их характер и меняла его. В Царицыне этот добравшийся до власти бандит, напялив на себя френч, изображал сведущего в военных делах, теперь, нарядившись в китель и шаровары с сапогами, он изображал бога. Все происходившее в  зале было отражением его бандитской сущности. Он, как главарь банды, просто сводил счеты с теми, кто ему в чем-то не угодил. А в чем?  Что замышляется, что кроется  за всем этими? Это пытался разгадать Кудрявцев.
     Все казалось заранее отрепетированным. Кому было дано слово, вставали  и по одному и тому же   плану, повторяли одно  и тоже.  Всех, оказывается, подвела простота, все как один пребывали в каком-то ослеплении и не сумели во время раскусить  чудовищную сущность, тех с кем они столько лет вместе работали и дружили. 
     Никто не посмел хоть единым словом высказать какие-либо возражения. Задать хоть какой-то вопрос.  Ведь невозможно было не заметить отсутствие в “показаниях” логики, фактов, их несоответствие законам. Только страхом и не столько за себя, сколько за близких, объяснить это было нельзя.  Многие, скоре всего, даже и не подумали,  хоть на миг усомниться в том, что им  представили, как результаты следствия. 
     И Кудрявцев понимал почему. Все, кого выдвинула и наградила должностями и званиями партия, безоглядно верят в нее. Партия одобрила аресты - сомневаться в правоте показаний больше нечего. Если что-то и не так – партии виднее. Значит так надо. Есть иные соображения им недоступные и потому не им судить. Партия не ошибается, она всегда права.
      Эти слова будет повторять на  бесчисленных собраниях, в которых в скоро, как в лихорадке начнет  сотрясаться  страна. Будут радоваться, что тех, кому они завидовали, перед кем преклонялись, будут растоптаны, как ежедневно топчут их.       Ложь, все ложь. наперекор всему, что слышал, хотя бы лишь для того, чтобы не потерять самообладания, возражал Кудрявцев.  Правят ложь и насилие. Насилие для тела, ложь для души,- вот партийные заповеди. Им ли, не считавшимися ни с какими законами, когда они шли к власти, оглядываться  на право и закон, когда партия требует уничтожить всех, кто, как им объявили, вредит делу, которому они посвятили себя и которое спаяло их всех круговой порукой? И потому нельзя было полностью отбросить  и того, что, если и не все, то большинство, вполне искрение требовало самой суровой кары для своих вчерашних друзей, который уже и перестали быть друзьями, превратившись в злейших врагов, не заслуживающих никакой пощады. После этого следовали  клятвы усилить бдительность во вверенных им соединениях и учреждениях, не жалеть сил, чтобы возместить нанесенный заговорщиками ущерб и поднять Красную армию на небывалую высоту боевой готовности и преданности партии, правительству и лично товарищу Сталину.
    А он, снисходительно внимая речам, попыхивая трубкой, прохаживался возле стола, временами задерживая свой  взгляд   не очередном каявшемся. И это был взгляд того, кто  уверился в том, что он один волен решать, кому  жизнь, кому смерть.
      Воистину был прав сказавший: Одни свершают убийство и за то расплачиваются собственной жизнью, другие уничтожают множество жизней и им воздают почести.     Откуда взялся этот чуждый нам человек? Как сумела такая ничтожная личность завладеть такой властью? опять задавал себе Кудрявцев все тот же вопрос. Или мы все еще более ничтожны, и потому иного правителя не заслуживаем или…верь тем, кто называет его воплощением дьявольских сил. 
      Давая отдых глазам, Кудрявцев обводил ими колоннаду, горельефы на стенах, изображавшие  богинь просвещения, законности, правосудия и добродетели. Все это ушло из нашей жизни. И  богини казалось Кудрявцеву, горестно поникшими. Да кто и когда мог бы вообразить, что под этим прекрасными имперскими сводами посредственность и самодурство будут вершить  судилище?
      Затем настала очередь названных завербованными. Они клялись, что  ни о каком заговоре они никогда и не помышляли, что  их  оклеветала  преступная банда.
     И Кудрявцев верил, что они действительно даже в мыслях далеки были от какого-либо заговора и то, что их имена были названы арестованными, явилось для них полнейшей неожиданностью.
    Вместо затянутых в ремни и портупеи бравых военных, Кудрявцев  видел сейчас того зайчонка  утром  в лесу, который смотрел на него перепуганными глазами. Судить других легко, а сам бы  сейчас посмотрел на себя, то, наверное, и он  не далеко ушел от всех.  Да, зайчонку в лесу то что? Раз –два и  юркнул в кусты, а нам куда юркнуть?  А дело то уже возгорелось. Вот-вот вспыхнет таким пламенем, что неизвестно кто из него выйдет. А тот, кто запалил пламя, пуская клубы дыма, морща жирную складку на лбу,  окидывал ряды пронзительным рыскающим взором, чтобы никто не пропустить, чтобы никто не ускользнул. Несколько раз его взгляд почти доходил до Кудрявцева. Однажды скользнул по нему, но не задержавшись, перешел на  кого-то другого. И, несмотря на все усилия сохранить выдержку, у Кудрявцева замирало сердце. Вот до чего  дошло. Его жизнь в этих руках с  короткими толстыми пальцами. Хватило бы у него в Царицыне сил, ведь оставались один на один, одна пуля и не было бы этого…Так не хватило же, теперь пеняй на себя. Утешай себя, что не ты один, многие в этом зале тоже, наверное, сейчас пеняют на себя. Лучше уж быть в заговоре, чем гибнуть, не сделав и попытки, чтобы избавиться от этой дьявольщины.   
   - Это мы проверим- услышал Кудрявцев возглас Сталина в ответ на клятвы Мерецкова,  что он ни в чем не виновен. И склонившись, он быстро черканул на представленной ему ежовской записке: Хватит проверять- арестовывать надо.
    Мы же с Василий Афанасичем в Испании воевали вместе? Заговорщики так не воюют. Пожалуй, мимо меня тоже не пройдут, думал Кудрявцев, уже понявший, что  все, кто хоть как-то соприкасался с угодившими  в проскрипционные списки, их вряд ли избежит. В таком случае список неизбежно будет расти и будет огромен… Но если через двадцать лет после захвата большевиками власти, в заговоре против них оказался не только весь высший командный состав армии, но и множество других военачальников, это значит, что замыслы заговорщиков были настолько привлекательны, что перевесили идеи, на которых зиждилась власть. Это признание   признала своего  провала,  но  власть так уверена, что мы и не пикнем, что плюет на то, что о ней подумают. Нас же приучили к  тому, что у нас полно вредителей, что от них все наши неудачи, кто же   удивится, что  их нашли  и в армии?         
- На любой работе докажу преданность Родине, вам лично, товарищ Сталин, -заверял, почти молил, вождя  Мерецков, на глазах у всех превращаясь из мужественного командира в беспомощного барахтающегося, стараясь хоть за что-нибудь ухватиться, что бы не пойти ко дну потерпевшего крушение.
   -Пасымотрим,- протянул  вождь со зловещей усмешкой.
   Вряд ли он ожидал сопротивления, или даже изъявление недовольства, и все же, как никак, а   снимали голову с армии, поначалу был он сумрачно сдержан, но по мере того, как  слышал только одни покаяния, приобретал большую уверенность, приподнятость и самодовольно надувался, поглаживая усы, покачивал, мол, знаю я вас, головой. Здесь  правил был он.
Президиум молчал. Знал свою роль. Сидел с замороженными лицами, боясь даже обменяться взглядом с теми, кого знал не один десяток лет. Чего доброго и их могли объявить завербованными теми, с кем они обменялись взглядом.  Поблескивало пенсне Молотова, согласно тряс козлиной бородкой Калинин, камнем громоздился Каганович, бесстрастным желтым, с синими  пятнами, пятном торчало круглое лицо Жданова. Ворошилов делал какие-то пометки,  поглаживал усы Буденный, сумрачный крепко скроенный  Блюхер временами, точно ему давил воротничок поводил головой.   
    Наш первый конник давно точит нож на Тухачевского, завидует его славе бывший хорунжий. Дворянин и вдруг вверх пошел.  Вместе с Егоровым и Дыбенко они втроем   скинули Тухачевского с начальников генштаба, а теперь гонят его на плаху. Да и сам наш главный стратег его недолюбливает. Он не переносит  никого, кто его   превзошел в том, в чем он  мнит  себя  знатоком. В армии было известно, что в   прошлом году на штабных играх, когда  руководимые Тухачевским “немецкие” силы  нанесли поражение западному фронту Уборевича и маршал раскритиковал нашу военную концепцию, не учитывавшую, что немцы нанесут главный удар на Украине, Сталин в ответ бросил: Вы что хотите запугать советскую власть? Уже тогда можно было понять,   Тухачевскому он это не простит. 
    И Блюхер тоже на « мушке». Не воротничок ему кажется тесным, удавку он чувствует. Чудом выскочил из  нее  семь лет назад, когда его Сырцов прочил в наркомвоенморы. Вскочит ли теперь, если судилище дойдет, а не дойти не может, и до Дальнего Востока, большой вопрос.
      Наступил перерыв. Фойе было заполнено людьми. Но  все сторонились друг друга. Каждый держался  отдельно. Вот это им и нужно: наше разобщение, думал Кудрявцев, как и все, держась в стороне. Все были еще свободны, но двигались так, будто уже были скованы по рукам и ногам. Голоса не слышались. Лишь какие-то шорохи.  Будто живых здесь уже не было. Меж ними, поигрывая плечами, в новехонькой форме, этаким гоголем, посмеиваясь и шутя, бросая по сторонам, будто высматривая будущую жертву,    прохаживались чекисты. Перед кем- то они останавливались и тот терялся, менялся в лице, кусок у него застревал в горле, а они, переговорив о чем-то между собой, как ни в чем не бывало, шли дальше, каким-то гарцующим шагом. Кудрявцев представлял, как через какое-то, может совсем короткое время, многие из  находящихся сейчас в одном зале людей будут разделены на две половина: одна получит полную власть над другой, начнет издеваться над ней, выбивать показания о том, чего  ни у кого и в мыслях не было,  другая –будет предавать лучших друзей, родных, клеветать на них и себя, в надежде на пощаду. О сопротивлении  никто и не помыслит,  да и  не сможет, даже если бы и захотел. Поздно!
Выпив стакан минеральной воды, не прикоснувшись к расставленным на столах закускам,  Кудрявцев вернулся в зал.      В нем точно пробоины от упавших снарядов  зияли свободные места. 
    Стараясь не показывать виду, что чем-то удручен, он вернулся домой. Но от Лизы его состояние не укрылось. В доме о таком  не говорят и они отправились в соседний лесок.  Такой радостный, полный жизни утром он теперь, словно вымер.  Серебристый свет луны накрывал все бледной мертвящей  кисеей. И   они казались тенями с бледными лицами. А по другим дорожкам    направляясь туда же, куда и они, двигались   тени их соседей. Лишь по силуэтам можно было догадаться, кто это. Никто никого не окликал. Все и так прекрасно понимали, что выгнало их всех на ночную прогулку.  Все были, как  загнанные в ловушку. Дверца еще не захлопнулась, но назад уже не повернуть, путь один вперед и ждать, когда дверца захлопнется. 
-  Ждать, Лизонька, или…
- Нет, милый, об этом и не думай… Не будь себе палачом.  Твоя пуля убьет и меня и Алексея. Этой радости ты им не доставь.
- Но ведь опять, опять вас возьмут в заложники…Со мной ладно…Будь, что будь…Но ты, как ты? - обняв,  он прижимал ее плечо к своему. Он мужчина, кому на роду быть защитой любимой, обрекает ее на мучения. Что может быть кошмарнее этого? – Все можно вытерпеть…Но знать, что они могут  и тебя…
-  Господь нас соединил, и все, что выпадает тебе, несу и я.   Господь вызволял нас до сих пор… Спасет и теперь.
      Наконец, миновала ночь, казавшаяся бесконечной. Он стоял под душем, и  думал, не последний ли раз дома?  Брился и опять думал о том же. Надевая гимнастерку, смотрел на  петлицы комкора. Не сорвут ли их? И  с Лизой прощался, не зная, вернется ли.
     Второй день был повторением предыдущего. Многих уже видно не было. Опустели места соседей Кудрявцева справа. Это уже были, как разрывы падавших совсем близко снарядов. Сомнений в том, что происходит, что арестовывают  тут же прямо в Кремле, не оставалось. Оружие принести, сопротивляться?  Можно было не обыскивать, никто даже и не думал сопротивляться. Не у врагов же - свои кругом.
     Покинувший на какое-то время зал Ежов чуть ли не вбежал в него с ликующим видом и кипой развевающихся бумажек.  Подскочив к Сталину, он дал ему две бумажки. Тот проглядев их, кивнул, Ежов отдал команду,  и бумажки начали разносить по рядам.  В переданном ему листке  Кудрявцеву   читал:  «Народному комиссару внутренних дел Н. И. Ежову. От. Ник. Ив. Бухарина.
Заявление
 Настоящим заявляю, что я готов давать показания о своей контрреволюционной деятельности. Н. Бухарин, 1 июня 1937, Москва. Внутренняя тюрьма НКВД».
      Второй листок отличался от первого лишь подписью:  “А. И. Рыков”.
     Ежов не скрывал радости по поводу достигнутой победы. И тут Кудрявцев поймал брошенный на него, как бы невзначай, взгляд царицынца. Один лишь миг. Но этот взгляд все сказал Кудрявцеву. Судьба карлика уже решена. Он вообразил себя незаменимым, всемогущим, а этого вождь, считающий только себя незаменимым и всемогущим, не терпит.
   Покаяния и клятвы на верность продолжались, в них все сильнее слышалось отчаяние, и даже мольба о пощаде, но тому, что было уже предрешено, ничто не могло помешать. Запущенная машина действовала безостановочно. Приближенные Ежова перемигивались между собой, каким-то особенным подобострастно  растянутым шагом подплывали  к нему, что-то почтительно докладывали, он, с дьявольской усмешкой сверкая фиолетовыми, будто подсвеченными изнутри глазами, делал только им одним понятные жесты. И они, отойдя от него таким же шагом, на какое-то время исчезали за дверьми. 
     С каждым новым опустевшим местом в зале карлик, как бы вырастал из  окружавших его, казалось еще немного и он достигнет купола или даже пробьет его. А зиявшие пустотой   ряды военными, точно заволокла серая хмарь. Блестящие пуговицы кителей, едва были видны, все помутнело. Кудрявцев уже не видел лиц. Их будто стерло, одни расплывчатые очертания. Все как-то сжались, старались казаться меньше, незаметнее, будто чувствуют на себе наброшенную  на всех невидимую сеть, которая все время уволакивала новый улов. Каждый мог стать следующим исчезнувшим и оказаться там, где  только что сидевший рядом с ним. Но может они все-таки в чем-то виноваты? Но я то нет, я то и в мыслях… А край глаза схватывал. Вот карлик выставил в сторону большой палец, вот его помощник Фриновский понимающе кивает, и вот уже поднимается  по ступенькам их посыльный. За кем? Сиди и гадай,  жмуришь глаза, поминаешь молитвы, авось пронесет. Еще ступенька, еще. Посланец  останавливается на ряд ниже.
     Кудрявцев вновь с облегчением  перевел дух. Надолго ли? Он искоса посмотрел на соседа. Лицо того из бледного -стало синим.  Такие же были у всех. Такое, наверное, же, сейчас был и у него. Все они теперь были лишь видимостью живых. В мундирах были трупы.
      Он провожал взглядом уводимых.  Согласились бы они, пролившие столько  чужой крови, знай,   что их ждет,  заплатить за все блага и чины, своей кровью на Лубянке?  Не поверили бы. Не поверили бы, что революция, которую они творили, обернется ненасытным зверем, который    сожрет и их.            
      Зал превратился в адскую кухню. Только что запаха серы и дыма не хватало. Но за него  вполне мог сойти дым сталинской трубки, и чекисты вполне подходили на  роль бесов.
    Зря, все-таки он относился, как выдумкам, рассказам о том, что вождь, учившийся в одной семинарии с Гурджиевым, потом овладел его техникой гипноза и воздействия словом. Не поверил он и слухам,  что  Гурджиев был однажды, в начале тридцатых, даже тайно вызван из Франции в Кремль. А тогда наш вождь, как раз, и замышлял то, что потом последовало. Нет,  не выдумки это и не слухи. Сейчас здесь все это вновь  подтверждается.  Надо обладать поистине демонической силой, чтобы околдовать столько народу, заставить поверить очевидной лжи,   послушно выполнять любые приказы, не думая даже о сопротивлении, и к всему еще  самим накидывать себе на шею петлю и петь погнавшему их на заклание заставить хвалу .   
      Сжавшись в комок, с натянутыми до предела нервами, Кудрявцев слушал казавшимися бесконечными покаяния, и, в конце концов, мозг его перестал воспринимать слова. Они жужжали, как рой кружащихся над ним  пчел. Он видел того мужика в церкви под Царицыным, яростно топором крушившего иконы.
- Вот тебе Богу вашему. На кой нас создал, на кой позволил жить, коли, обрек на вечный страх смерти, - приговаривал мужик.
    - Так его,- весело подзадоривал  Сталин.- Чикаться нечего. Бей крепче, разноси в пух и прах.
   И тут Кудрявцев увидел, как начало меняться его лицо. Зрачки расширились,   выражение изменилось, словно уже не он, а кто-то другой смотрел на все это. Лицо его порозовело, и жирная складка на лбу уменьшилась. Он точно выпил что-то бодрящее, внезапно посвежел и помолодел. Постояв, будто застыв, несколько минут, он, встряхнув головой, бросил исподлобья быстрый взгляд   на Кудрявцева. Тот сделал вид, что ничего не заметил. Он принял это за припадок какой-то болезни. Теперь он думал иначе. Та же дьявольщина, что владела мужиком, рубившим иконы, вселилась и в  будущего вождя. И  она все время с ним.   
    Наконец, когда зал поредел на половину, встал сам организатор судилища. Ему не привыкать, при нем же в Царицыне чекситы развлекались тем, что  ставили людей на раскаленную сковородку,  загоняли жертв под воду оглоблями,  всаживали булавки под ногти. А он наблюдал,   посасывая трубочку.
       Сейчас он был   бодр, уверен в себе и, даже весел.
     - В том, что военно-политический заговор существовал против Советской власти, теперь, я надеюсь, никто не сомневается, - начал он, ни сколько не сомневаясь в том, что никто ему не возразит. -  Такая масса показаний,  - он даже развел руками, но  на лице его огорчения не было,-  что, несомненно, здесь имеет место военно-политический заговор против Советской власти, стимулировавшийся и финансировавшийся германскими фашистами.
      Дальше следовало облеченное в глубокомысленную форму, как это он умел, повторение, того, что все уже слышали. Ничего нового.  Ни одного неопровержимого факта. Ничего убедительного. Набор, слов, выбитых из истерзанных людей. И их признание объявляется вершиной доказательств!  И этого оказалось достаточно, чтобы уничтожить командование армии.
- Вот тот же Гамарник,- изображая раздумчивость, хотя, как знал Кудрявцев, каждое слово   царицынец обдумывал заранее , ронял слова он. - Был контрреволюционером от начала до конца, то он не поступил бы так, потому что я бы на его месте, будучи последовательным контрреволюционером, попросил бы сначала свидания со Сталиным, сначала уложил бы его, а потом бы убил себя. Так контрреволюционеры поступают!
      Верно, согласился с ним Кудрявцев, так поступают, смельчаки, вдохновленные идей. Но в том то и дело, что у тех, кого объявили заговорщиками, никакой идеи, кроме того же самого марксизма, не было и потому они не могли быть   контрреволюционерами, о чем   сам вождь нам только, что сказал.
       После обычных оваций, уцелевшие поспешили покинуть зал. По мере удаления от него лица светлели, обретали прежний вид, люди, как бы придвигались друг к другу,  а за Спасскими воротами Кудрявцев обнаружил, что идет с кем-то рядом, и тот ему о чем-то говорит и он ему что-то отвечает.
     Все это было в 1937-ом. Но год тот продолжался и дальше, когда, надеявшийся, что он его избежал, попал в сети его и Кудрявцев. Кончился ли он  теперь, когда мы воюем? Говорят, тогда были посеяны семена наших нынешних поражений. Нет, не тогда. Посеяны они были за двадцать лет до того. Слом всей  русской жизни, уничтожение целых слоев населения- вот причина наших поражений.