Мое основное достижение Ч. 1

               
    В юности у меня были грандиозные планы:  я хотел жениться на умной и красивой девушке и стать настоящим писателем. Увы, ни того, ни другого мне не удалось сделать.  Я был женат три раза и все три раза неудачно. В последние 10 лет вообще живу в одиночестве. Из меня не получилось  крупного прозаика. Я могу претендовать лишь на лавры графомана. Теперь мне 61 год. Можно подвести предварительные итоги. Могу с уверенностью сказать, что основным моим достижением в жизни стало получение мной когда-то государственной квартиры.

                1
       В нашей маленькой каморке негде было поставить  детскую кроватку, поэтому моя жена  Ксюша, беременная на восьмом месяце, пошла на прием к ректору. Я  думал, что ярко выраженный живот  произведет на  Камышенко впечатление, и тот даст нам, двум кандидатам наук, большую  комнату в общежитии, но  тот не просто отказал, он  дико накричал на нее, выгнал  из кабинета.  Она прибежала  домой вся в слезах.
       - Никогда я больше ничего не буду у него просить!» - сквозь  рыдания говорила она.
    Когда она приняла решение ехать рожать к себе на родину, в Банчурск,  я почувствовал облегчение.
   Она улетела 20 декабря.  Через месяц она родила  мальчика, которого назвали Ромой.
    Во время декретного отпуска она жила у своих родителей.

   Мне было уже тридцать шесть лет, а у меня не было квартиры, и я жил в общежитии, и не было  никаких перспектив получить  ее. Я стоял в очереди, но она не подвигалась. Нельзя сказать, что квартиры не поступали в фонд института. Время от времени они появлялись, но их без очереди получали  некие влиятельные люди.
     У меня постоянно  было подавленное состояние. Я избегал встреч с родственниками, бывшими одноклассниками и однокурсниками. Ведь первый вопрос, который они задавали: «Квартиру получил».  Этот вопрос обжигал душу, обострял комплекс неполноценности, которым я страдал.

                2

          В марте по институту пронеслись слухи. Первый приятный: министерство выделило нашему институту крупную сумму на приобретение квартир для преподавателей. Второй неприятный, пугающий, тревожащий:  квартиру хотят   дать моими бывшими соседям по секции Николаевым.
     Семья Николаевых состояла из четырех человек: Никиты Николаевича, Веры Ивановны и их двух дочерей-школьниц.
     Никита Николаевич, импозантный, невысокий, широкий в плечах, с небольшим брюшком, с круглым лицом   мужчина сорока двух лет,  успешно занимался наукой (педагогикой) и до поступления в докторантуру руководил кафедрой педагогики. Его подчиненные боготворили его. Сотрудники института выдвигали его  на должность ректора (тогда были модны выборы), но он отклонил свою кандидатуру, сославшись на то, что ему необходимо завершить работу над докторской диссертацией.
    Его жене Вере Ивановне, преподавателю психологии,  было лет сорок.   Меня привлекали в ней красивая фигура,  ярко выраженная грудь и  печать духовности на красивом лице. Она была прекрасной хозяйкой. Благодаря ее стараниям, в нашей  секции и на кухне царил идеальный порядок. Ее  часто можно было видеть стоящей  у плиты и готовящей пищу для семьи.
     За полтора года, пока я жил с ними по соседству,  между ними не произошло ни одной  ссоры (о скандалах, драках и говорить нечего). Я по-доброму завидовал Никите Николаевичу, обладавшему такой замечательной женой.
    Поистине это была идеальная пара. Они  вызывали у меня симпатию  и уважение, но я не мог принести им себя  в жертву и до конца  дней прозябать в общежитии. Железные законы борьбы за существование сделали нас врагами.

    Когда я стоял в очереди в кассу,  я стал  невольным свидетелем разговора между двумя  женщинами лет средних лет, сотрудницами института.
- А ты знаешь, что Николаевы уходят из института? – сокрушенно проговорила первая.
- Почему?! – ужаснулась вторая.
Я навострил уши.
- Квартиру не дают.  Они же взрослые люди. Пять лет живут в общежитии. А какие оба специалисты! – воскликнула первая. – Моя Оля училась у нее. Говорит: «Какая хорошая преподавательница!».
- А институт хоть бы что! Так он о кадрах заботиться.
- А куда они уходят?
- Говорят, в политехнический.
Этот разговор меня взволновал, встревожил. Я был уверен, что Николаевы никуда не собираются уходить, что, угрожая уходом,  они напоминают о себе. Я опасался, что в  институте  начнут  кампанию по  сбору  подписей под требованием выделить Николаевым, как ценным специалистам, квартиру вне очереди.  Ведь с очередностью у нас не считаются, закон что дышло...
«Так просто я не сдамся», - решил я. Страшно было   бороться против всего института, против ректората. Успокаивал лишь тот факт, что  ректор нам не враг.   «Николаев – его конкурент, - писал я в дневнике. -  Несколько лет назад кафедра педагогики  выдвигала Николаева на должность ректора. У него были шансы победить на выборах, так как он был очень популярен среди сотрудников института.  Тогда он отказался от борьбы за пост -  он  работал над  докторской. Но скоро он ее закончит, и у него могут появиться ректорские амбиции.  Конечно, Комышенко никогда   не поддержит нас, очередников, открыто,  но если мы сами дадим Николаевым отпор и вынудим их уйти из института,  то он не будет нам мстить».

                3

    Нужна была достоверная информация о планах противника. Я вспомнил, что жена моего друга  Паши Травкина Марина работала под началом  Николаева. У нее я мог выведать нужные сведения. Я пришел в гости к Травкиным, жившим в однокомнатной квартире.
 Я открыл дверь: меня встретила Марина — женщина тридцати лет,  c черными глазами, открытым высоким лбом, высоким прямым носом,  тонкой шеей, черной косой. Я заметил, что у Марины округлился живот: до родов ей  оставалось не более месяца.
         Появился Паша - сутулый мужчина среднего роста, в очках, с усами, с короткой бородкой, короткими жесткими волосами. Обменявшись со мною этикетными фразами, он вернулся на кухню, откуда доносилось шипение драников, жарившихся на сковороде.  Мы же с Мариной прошли в комнату,   до предела загроможденной вещами: у входа стоял шкаф, за шкафом - старый проигрыватель, рядом с ним  массивный новый диван, над которым нависали тяжелые книжные полки, возле дивана - аквариум, в котором зеленела травка и плавали золотистые рыбки, возле аквариума - светло-желтый письменный стол на железных ножках, на стене от потолка до пола - книги.
        Я плюхнулся на пружинистый диван. Меня отбросило назад, и  мой затылок сильно ударился о край книжной полки, установленной позади дивана. У меня из глаз искры посыпались, но я и виду не подал, что мне больно. Марина выразила мне сочувствие.
 - Ничего страшного, - сказал я спокойно, - иногда полезно получать такие встряски. После них по-новому начинаешь смотреть на мир.
 - Не ты первый ударился, - утешила меня Марина. –  Почти все наши гости получили такую же встряску.
 Из деликатности я не стал говорить, что, устанавливая полки,  Паша допустил конструктивный промах.
     Марина вышла на кухню. Казалось, не было на Земле более безопасного места, чем диван, на котором я сидел. Но тут под мою руку,  требуя ласки, подлезла Дина - длинноухая, раскормленная, похожая на свинью собака породы спаниель.  Я из вежливости хотел погладить ее, но как только мои пальцы прикоснулись к ее голове,  она  взревела и тяпнула меня  за кисть руки.  От  собачьих зубов на  коже остались вмятины.
 - Ты не гладь ее, - предупредила хозяйка, возвратившаяся в комнату. – Это такой провокатор. Может укусить.
    В ее голосе звучала нотка гордости за свою любимицу.
     Я завел разговор о Никитиных.  Марина  подтвердила  слух:
 - Да, наша кафедра ходатайствует за него.
 Я помрачнел и заявил, что мы, очередники,  не допустим, чтобы очередь кем бы то ни было  нарушалась, что, если понадобится, мы обратимся в суд.
 Марина горой встала на защиту своего начальника.
 - Суд решит в его пользу, - заявила она. – У нас он работает по конкурсу. Кроме того, в Магнитогорске он сдал свою квартиру.
 - У нас все работают по конкурсу, а многие, как и он, где-нибудь сдали свои квартиры, - горячился я. -   Если уж апеллировать к закону, то по закону я как молодой специалист дважды должен получить квартиру. В первый раз  - после окончания института, а второй   – после окончания аспирантуры.
 Спор кипел еще с полчаса. В груди у меня  клокотало.

 - Ладно, не будем спорить, - проговорил я, подавляя раздражение. –  Пусть решает суд. Мы подчинимся  любому его  решению.
 - Правда, хватит вам спорить, - вмешался Паша, зайдя в комнату.
 Поведение Марины возмутило меня до глубины души. Мы же друзья. Зачем же она дразнит меня? Зачем сыплет соль на рану?
 Дискуссия надолго вывела меня из состояния психического равновесия.
 Паша пригласил на кухню. Поели драников (оладий из картофеля), попили чая, а потом втроем поиграли в покер.

                4



      После визита к Травкиным меня стал мучить страх разоблачения. Когда-то я проболтался Паше о том, что после развода оставил  квартиру Тоне, отказавшись от размена, и теперь досадовал на себя за болтливость и за тщеславие. Компрометирующая меня информация через Пашу могла попасть к Марине, а  от нее   – к моим конкурентам.
     Я злился на себя за то, что дал когда-то паспорт бывшей жене. Но мог ли я поступить по-другому?
     В то время развод с Тоней уже состоялся,  я жил в другом общежитии отдельно от нее, но какой-то внутренний тормоз  мешал мне поставить в паспорт отметку о расторжении брака и выписаться с прежнего места жительства.
        Вдруг ко мне в общежитие пришла Тоня, попросила мой паспорт, чтобы получить трехкомнатную квартиру.
 - Может, ты еще вернешься к нам, - сказала она.
      Возвращаться я не собирался, но паспорт дал.  Да и как я мог ей отказать? Кроме того, мне и в голову не приходило, что такой пустяк может в будущем создать мне серьезные проблемы.
    Через неделю паспорт вернулся ко мне. Вскоре я уехал в Москву на ФПК, а когда через три месяца вернулся, моя бывшая жена с бывшей тещей и сыном уже жили в трехкомнатной квартире.  Мог ли я претендовать на часть этой квартиры?  Мог ли из-за своей доли судиться с бывшей женой, с тещей, с сыном?  Нет, совесть бы не позволила.  Но, предположим, я был бы аморальным типом и затеял судебную тяжбу. На что я мог претендовать?  На четвертую часть трехкомнатной квартиры. Разменять квартиру  было невозможно. Так что не только  по моральным, но и по прагматическим соображениям было бессмысленно  бороться за свою долю. Более того, я никогда не был прописан в той квартире, не жил в ней.         Но разве это поймет администрация, мои оппоненты? Я предвидел, что они скажут: «Вы уже раз получили от государства квартиру. Как вы ею распорядились – это ваше дело. Другие очередники еще ни разу не воспользовались правом на бесплатное жилье».
 «Может, попросить Пашу не говорить Марине об этом? - думал я. -  Но вдруг он не удержится, выдаст  тайну жене, а та молчать не станет.   Нет, лучше помалкивать.  Тогда есть шанс, что Марина  не придаст этой информации серьезное  значение, даже если и получит ее».

                5
     К борьбе за квартиру я подключил   Тоню Филиппову, преподавателя кафедры философии,  и Калашникова, преподавателя истории, которые стояли в очереди  вслед за мной.   
     Стремясь  нанести  конкурентам превентивный удар, мы, законные очередники,  решили попасть  на прием к   Кабанову, председателю горисполкома. Я не рассчитывал на его помощь и поддержку. Я хотел лишь поднять шум и напугать свое начальство.

     В очереди на квартиру я стоял первым, поэтому мне и бог велел официально записаться на прием.  Но сам визит   мы решили нанести втроем.  Мы уже хорошо спелись на репетициях, и я был убежден, что  в кабинете у Кабанова наше трио  будет звучать мощнее,  выразительнее, чем мой одинокий голос. 
 
      Накануне визита вечером я встретился с Тоней. Мы обсудили детали предстоящего визита к  Кабанову и выработали единую позицию.
     В ночь с 20 на 21 мая я спал беспокойно.
     Проснулся я рано, в 5.30., и сразу вспомнил, что  в этот день  мне и моим соратникам  предстоит идти на прием к  председателю горисполкома. Меня стал точить червь сомнения:  «Стоит ли  идти? Не испорчу ли я отношения с нашей администрацией? Ведь пока никто не отказывал мне в квартире.   Что мы будем говорить Кабанову? Этот визит в лучшем случае бесполезен, в худшем - вреден».
       Но, несмотря на сомнения, я не мог пойти на попятную, я не мог подвести своих товарищей по очереди,   не мог дезертировать с поля боя.       
       «Во время разговора надо акцентировать мысль, что мы пришли не жаловаться, а привлечь внимание администрации города к нашим проблемам», - рассуждал я.

       Я опоздал на 10 минут. Когда я подбегал к месту встречи, Тоня, освещенная солнцем, уже  стояла возле четырехэтажного здания горисполкома.  Черное академическое платье несколько старило ее, но  черные как смоль волосы, обрамлявшие лицо, темно-карие  миндалевидные глаза, смуглая кожа, белые ровные зубы, среднего размера грудь, тонкая талия и достаточно широкие бедра, стройные ноги  придавали ей шарм.   
 -  Калашников еще не пришел? – спросил я, извинившись за опоздание. – Наверно, передумал…
 - Наверно, передумал, - с огорчением повторила мои слова Тоня.
 «Может, и нам не ходить? – думал я тревожно. – Ведь у нас нет конкретной цели. «Привлечь внимание  к нашим проблемам»?  Как будто председателю горисполкома больше делать нечего, как решать наши проблемы.  Вдруг после нашего визита он позвонит ректору и скажет, что мы жаловались  на него. Это будем катастрофа. Ректор сотрет нас в порошок». Но колебания продолжались лишь несколько минут. Я уже не мог отклониться от заранее написанного нами сценария.

      Мы поднялись на второй этаж, остановились возле кабинета Кабанова. Ждать пришлось недолго. Минут через пять открылась дверь, и секретарша  предложила зайти. В этот момент подскочил  сконфуженный, запыхавшийся Калашников, мужчина тридцати девяти лет, высокий, широкоплечий, с продолговатым лицом. Мы зашли в кабинет,   не распределив речевые партии.
   Шествие возглавляла Тоня, затем шел я, замыкал колонну Калашников.

     В кабинете  было двое: один из них – Кабанов -  сидел в кресле за столом, другой, похожий на тень,  располагался на стуле у окна.
   Кабанов меня разочаровал. До встречи  я представлял его солидным,  импозантным мужчиной лет пятидесяти пяти. В действительности, ему было лет сорок пять, был он белобрыс и худ.
     - Садитесь, - он жестом указал на кресло, стоявшее за его столом.
      Кресло было одно, а нас трое.
    - Садитесь, Антонина Ивановна, -  предложил я нашей соратнице. -  Мы постоим.
    - Садитесь все, - сказал заместитель председателя твердо.

     Тоня бесшумно, мягко опустилась в кресло, а мы с Калашниковым  разместились на стульях, стоявших поодаль у стены.
      У нас, рядовых преподавателей,  не было мохнатой лапы в высших эшелонах власти, мы не пользовались известностью и влиянием в городе, в поединке с чиновником  рассчитывать мы могли только на наше секретное оружие – сексапильность Тони. Наша соратница, занявшая  удобную позицию, бесстрашно бросилась в атаку.  Она с болью говорила  о том,  что квартиры в нашем институте получают без очереди, а мы, очередники, больше  десяти лет живем в общежитии, страдаем.
 - Мы хотим одного, - заключила она свою вдохновенную речь, - справедливости.
 - Мы даем квартиры вашему институту, - сказал председатель назидательно. – Каждый год даем. А если у вас неправильно распределяют, обращайтесь в профком, в облпрофсоюз.
 - Но ведь Вы  руководитель города, - сказал я. – Вы можете повлиять…
 - У каждого свои обязанности, - пришла  на помощь начальнику тень.
     Признаться, я был в растерянности, я не знал, что сказать.
 - Мы обращаемся к вам, как к депутату, - нашлась  Тоня.
 - У вас большой долг, - проговорил председатель. – Долг мы пока не трогаем. Это все, что мы пока можем сделать для вас.
      Я ухватился за эту фразу Кабанова,  чтобы придать нашему визиту хоть какой-то прагматический смысл.
 - Да, мы как раз хотели попросить вас отсрочить выплату долга хотя бы на несколько лет.
    Он обещал долг  не трогать.
 - Пусть ректор достает деньги. Раньше мы требовали фонды, теперь  достаточно голых денег, - говорил он доверительно.
 - Он уже выбил крупную  сумму, - проговорил я многозначительно.
     Я произнес еще какие-то фразы, чтобы подчеркнуть, что мы не жалуемся на ректора.
 Аудиенция закончилась на положительной ноте. Мы вышли из здания горисполкома и вместе пошли  до троллейбусной остановки.

       Калашников мягко пожурил меня за то, что во время  разговора с Кабановым я слишком настойчиво проводил мысль об отсутствии у нас претензий к ректору.
 -  Действительно, я избегал критики ректора, но неужели это было так заметно? – спросил я сокрушенно.
 - Да, было заметно, - подтвердила  Тоня своим мягким, ласкающим слух  голосом, лукаво  улыбнувшись.
      Мне стало стыдно за свою осторожность, граничащую с трусостью.  Я начал оправдываться (больше перед собой, чем перед товарищами):
 - Я считаю, что нам  не стоит раньше времени портить  отношения с ректором. Своей цели мы все равно достигли: теперь городские власти знают о нас, о наших проблемах, и  ректорату труднее будет оставить нас с носом.


                6


    Еще в мае   Суворова, заведующая кафедрой,  заболела желтухой и ее положили в больницу.  Ее обязанности заведующей кафедрой   возложили на Гордышеву,  но та потребовала, чтобы ее, уже немолодую женщину,  освободили от них.
       В середине сентября меня вызвали в деканат.  Аудиенции у высоких и даже не очень высоких руководителей мне крайне неприятны.  Признаюсь, что начальники вызывают у меня безотчетный страх.  Я не умею держаться с ними достойно.  Видимо, дают о себе знать мое низкое социальное происхождение, отсутствие покровителей , полная зависимость от администрации и, конечно, тяжелая наследственность (моя мать  была так застенчива, что  даже  не ходила на родительские собрания).
     Я зашел в кабинет декана  и трусливо остановился у входа. Добродомова с башней на голове, с царственной осанкой, с надменным взглядом (настоящая королева) сидела  на своем троне - высоком кресле, обтянутом кожей.
 -  Разрешите, - проговорил я сдавленно, тихо.
 Я почувствовал, как на моем лице появилась раболепная улыбка, и вместе с тем во мне шевельнулось недоброе чувство по отношению к самому себе: «я не люблю себя, когда я трушу».
     -Заходите, садитесь, Николай -  она кивнула на стул, стоявший возле стола.
    Голос ее  звучал  твердо, торжественно  - с такой интонацией говорят герои  классических трагедий -  так, например, говорил пушкинский Борис Годунов,  дававший сыну наставления («Учись, мой сын, наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни»). «Зачем она меня вызвала, - мучительно думал я. - Что я натворил? Может,  опять какому-нибудь студенту оценку в зачетку  поставил, а в ведомость  не внес?»
 -Вы знаете, что  Ирина Борисовна серьезно больна?
 -Да, слышал.
 - Я попрошу вас временно выполнять обязанности заведующего кафедрой. Гордышева отказалась. Ее можно понять. Она устала. Возраст дает о себе знать…
    Просьба декана привела меня в ужас. «Уж лучше бы я получил взбучку», - подумал я.      Я понимал, что реальной власти я не буду иметь, а авторитеты кафедры будут использовать меня как мальчика для битья. С какой стати я должен  подставлять свою спину? Мои страдания были бы оправданы, если бы я стремился сам в перспективе стать заведующим. Но я не хочу занимать руководящую должность. Власть оставляет меня равнодушным, а рутина, связанная с нею (например, составление нагрузок, писание отчетов и т.п.) вызывает отвращение. Кроме того, если соглашусь, коллеги сочтут меня самозванцем и карьеристом. А что меня ждет, когда на работу выйдет Суворова? Ведь ясно, что слухи о ее возможной смерти  сильно  преувеличены. Желаемое выдается за действительное. Такие монстры живут вечно.
 -    Извините, Екатерина Николаевна, я не могу, - твердо произнес я. - У меня нет  ни склонности, ни таланта  к руководящей работе. У нас на кафедре есть и более достойные кандидатуры, например  Орлова.
       - Я говорила с нею, она отказалась. Вы же знаете, в каком состоянии у нее мать.
     Я упорствовал.
 -  Напрасно вы отказываетесь. Вы молоды. Вы должны проявить себя, - убеждала меня она. – Николай Сергеевич, это моя личная просьба.
   Я сдался:
   - Хорошо. Я не могу Вам отказать. Вы умеете убеждать.
     Добродомова удовлетворенно кивнула головой.
     Если бы я отказался, то потерял бы благосклонность декана.   А ведь мне - я это чувствовал – скоро надо будет бороться за квартиру, и поддержка декана – хотя бы в виде доброго слова в высших институтских сферах – мне будет нужна позарез. А Суворова … она уже враг. Я ничего не потеряю…
               

                7

    В конце ноября в  коридоре института я встретил  Петина – нашего нового председателя профкома, невысокого мужчину лет сорока.  Крупное тело, большая  голова, украшенная лобно-теменной лысиной, широкое смуглое лицо,   черные, среднего размера усы, плавная походка, традиционный черный костюм и  бордовый галстук делали его внешний облик импозантным и респектабельным.
 В  институте  он работал   недавно,  но  ко всем преподавателям обращался по имени-отчеству, с каждым сотрудником он здоровался за руку.  Феноменальная  обходительность помогла ему быстро расположить к себе членов коллектива.
 В семидесятые годы  он был  студентом литфака и одновременно секретарем комсомольской организации нашего вуза. Его академические успехи были скромны, зато  достижения в организаторской работе,  полностью поглощавшей его время и энергию,  впечатляли. После окончания института его взяли в райком комсомола города на скромную должность. Он успешно продвигался по служебной лестнице и в последние годы занимал довольно высокий пост в партийном аппарате, но запрет КПСС поставил точку на его партийной карьере. Я был уверен, что благодаря своим связям и  талантам он смог бы занять достойное место в бизнесе  или в новой демократической администрации, и был крайне удивлен,  что его удовлетворила скромная должность председателя профкома нашего института.
 - Михаил  Николаевич! Ну как там насчет квартир?  Ничего не изменилось?– спросил я, замедлив ход.
     Он остановился. Его крепкая  рука сжала мне  руку, а массивный корпус слегка наклонился вперед.
 -  Министерство выделило нам 100 тысяч, - проговорил он  деликатным голосом. - Но институту в лучшем случае дадут одну квартиру. Три квартиры через суд требует витаминный завод. Он давал нам в долг.
 - А кому эта квартира предназначается? Мне? Я же первый стою.
 - Первая стоит в очереди Попцова, - выдавил Петин. У меня потемнело в глазах.
 - Как Попцова? – выдавил я. –  Никакой Попцовой  не было!
 - Прошлой зимой ее  перевели из очереди на расширение в очередь на получение. Было решение профкома.   
       Он предложил мне зайти в профком ознакомиться с документом.   
 После  обеда я зашел  к нему в маленькую комнатку на третьем этаже, заставленную дешевыми жесткими стульями. Петин показал мне февральский протокол заседания профкома, который констатировал факт перевода Попцовой из одной очереди в другую. Стало ясно, что  нас,  очередников, снова решили оставить с носом.
     Из профкома я вышел в подавленном настроении. Чтобы облегчить душу, я зашел  к  Калашникову,  и от него узнал, за какие заслуги администрация города решила  поощрить Попцову квартирой. Она была тренером женской  волейбольной команды, которая одерживала  победы на межобластных соревнованиях.   
        Мы вспомнили, как образовался долг витаминному заводу. В восемьдесят седьмом году на должность ректора в институт прислали Шаповалова –   бездарного фузанчика, тетя которого  занимала крупный пост в министерстве. Ему сразу же  - в счет долга института - дали  четырехкомнатную квартиру. Это жирное ничтожество поработало у нас года два и укатило назад в Горький (Нижний Новгород). После него место ректора занял партийный функционер Поляков, который также сразу же получил  квартиру.  Однокомнатную квартиру без очереди получила Волошенко, отец которой работал в горисполкоме.
           Произвол администрации вызывал чувство безысходности, отчаяния и злобы.   



         8
               
      В начале декабря, выступая на собрании преподавателей института, Петин сообщил,  что город выделил нашему институту квартиру.
      Сразу же после собрания  за выделенную квартиру началась жестокая беспощадная война.

     При социализме я верил, что  рано или поздно получу квартиру. Но после прихода к власти демократов, приступивших к демонтажу распределительной системы, почва стала уходить   из-под моих ног. Мысль о том, что преподавателям перестанут давать государственные квартиры и мне до конца дней придется влачить жалкое  существование, приводила меня в отчаяние, поэтому когда началась война за квартиру,  я, человек скромный, миролюбивый, с безумством храброго бросился на могущественного врага.
     На этой войне я был и полководцем, и рядовым.  Я разрабатывал «военные операции» и всегда первым  поднимался в атаку, увлекая за собой товарищей.

     В обыденной жизни мне не хватает житейской сметки, гибкости, пластичности. Постоянная поглощенность собой, прошедшими событиями нередко лишает меня, интроверта,  способности быстро и адекватно реагировать  на внешние   раздражители и принимать правильные решения.   Но тогда, в  91-м  году, мой мозг  работал на полную мощность, и я целый год (особенно последний месяц) был мудрым стратегом и тонким тактиком. Я  взвешивал каждое слово,  прежде чем его произнести; обдумывал каждый поступок, прежде чем его совершить; я подавлял негативные эмоции; я не позволял себе  обижаться на людей,  понимая, что  на обиженных воду возят. Все мои силы – моральные, интеллектуальные -  были напряжены до предела.   

   
     Решающие сражения происходили на заседаниях профкома.  Наиболее значительным  сражениям я дал название той или иной битвы Великой Отечественной войны, на которую оно походило.  В нашей войне была своя «битва под Москвой», когда был развеян миф о непобедимости администрации, была «Сталинградская битва»,  где враг  потерпел сокрушительное поражение, была «Курская дуга»,  когда произошел окончательный перелом в войне, был штурм Берлина, после которого враг капитулировал.

       На первом заседании профкома ( "Битва под Москвой"),  проходившем в кабинете Петина,  нас, очередников, ждал сюрприз. Оказалось, что администрация решила отдать квартиру не Попцовой, а Николаевым.
 Члены профкома – человек десять - сидели вокруг стола, на стульях, стоявших вдоль стены. Петин,  в строгом черном костюме, в  красном галстуке, занимал место в центре. Сбоку от него расположился  проректор Толстов -  мужчина лет шестидесяти, который благодаря недюжинному уму, дипломатическому таланту и связям в верхах  имел   в институте огромное влияние и власть.
      Я отметил про себя, что Толстов  поразительно похож  на Карлсона, который живет на крыше.  Он был низкого  роста, но очень широкий.  У него был большой выпирающий живот,  огромная мощная  голова, длинные зачесанные назад  волосы с проседью, большая залысина,  большой покатый лоб, широкие косматые брови, крупный   нос, бородавка над переносицей,  короткая, но толстая шея.   Пиджак, пуловер, галстук на нем  были серые,  рубашка  -  светлая.
      Петин сделал небольшое вступление,  после чего слово взяла Дворникова, преподавательница факультета иностранных языков,   женщина лет пятидесяти пяти, крупная, властная, с тяжелым, злым, дряблым  лицом.
 - Николаевы приехали   по приглашению ректората,  они нужны были институту как специалисты, - начала она. –  Свою квартиру в Челябинске они сдали государству. В соответствии с законом институт  обязан  предоставить им квартиру.  За шесть лет работы эти люди доказали свою полезность. Никита Николаевич до поступления в докторантуру заведовал кафедрой.  Недавно он провел в институте научную конференцию всероссийского значения. Оба супруга пишут докторские диссертации. Работа Никиты Николаевича уже в стадии завершения. Они воспитывают двух  дочерей-школьниц.  Как говорится, пора  восстановить историческую справедливость. Николаевы заслужили эту квартиру как никто другой.
   
     Ее хорошо поставленный голос звучал так твердо, уверенно,  будто решение о выделении  квартиры  Николаевым – пустая формальность.
 Толстов молчал, но по его выражению его лица, что он поддерживает выступление оратора. Я догадался, что Дворникова –  орудие в руках ректората, его марионетка. Без его одобрения вряд ли она решилась бы выступить с хвалебной речью в адрес  человека, которого еще недавно коллектив института выдвигал  в качестве кандидата на должность ректора.
        Казалось, что  у меня нет ни одного шанса выиграть дело, что  борьба бессмысленна.  «Может, не стоит и начинать? – думал я, раздираемый сомнениями. - А то и квартиру не получу, и работу потеряю…»
     Преодолев страх, я попросил слова.   
 - Я с большим уважением отношусь к Николаевым, - сказал я. – Это действительно достойные люди. Но это не значит, что они должны получить квартиру без очереди.  За последние пять лет  в нашем институте квартиру не получил ни один очередник.  Давайте посмотрим, кто получал квартиры. Бывший ректор Шаповалов, затем бывший ректор Поляков, затем  Волошенко…
      Фамилии так и сыпались из моих уст.  С каждой минутой, с каждым новым словом я говорил увереннее:
 -  Никто из них не стоял в очереди. Они получили квартиры незаконно. Почему мы, очередники, должны мучится, страдать? – голос мой дрогнул. – Я работаю в институте с восьмидесятого года. Подошла моя очередь получать квартиру. Я прошу членов профкома проголосовать за меня.

     В глазах Толстова вспыхнуло изумление. Он  явно не ожидал от меня подобной прыти. Мое дерзкое поведение не вписывалось в его представление обо мне, представление, сложившееся у него еще семь лет назад, когда я зашел к нему в кабинет, чтобы подписать  направление в аспирантуру Московского института. В те минуты я не был уверен, что он поддержит решение моей непосредственной начальницы Марченко, и сильно волновался. Когда я отвечал на его вопросы, голос мой звучал   робко и тихо,  а лицо покрывала краска смущения. Подписав документ,  проректор бесцеремонно посоветовал:
 - Ты там держись посмелее. Если будешь вот так робеть, то вряд ли поступишь…
     Опираясь на опыт нашей встречи, он был уверен, что  вряд ли такой застенчивый, робкий   человек, как я, посмеет  его ослушаться. Но он просчитался.  Мне удалось сбросить оковы страха.
     Лицо Дворниковой тоже выразило изумление и недоумение. Она никак не могла понять, как можно идти наперекор ректорату.
      Началось тайное голосование. Толстов не произнес ни слова, но его властные глаза буравили членов профкома, оказывая на них мощное психологическое давление.
   Когда Петин объявил результаты голосования, лицо Толстова второй раз выразило изумление: счет был шесть-четыре в мою пользу. Это было настоящее чудо.
      Меня захлестнула радость. Но в глубине души я понимал, что мне еще рано  почивать на лаврах: вряд ли Толстов смирится с моей победой, значит,  основные сражения еще впереди.