Встреча в кафе

Глава из романа "Послдений мирный год-1913" Олма М 2010


 Шагая по заснеженной веселящейся Вене, кавказец  постепенно остывал.  Хватит, хватит, кацо, успокаивал он себя. Что тебе те двое, которые пытались унизить тебя? Наплевать на них... Сматри, дарагой, шире... Все остальное савсэм харашо идет. В Вене оказался- большая это для тебя удача. В библиотеке, сколько надо высидим, задница выдержит, и книги одолеем. Не через такое проходили. Теперь остались “Национальная проблема” Шпринглера, “Вопросы национальности” Коссовского... А мысль юркнула в сторону... Тьфу ты черт! Книги то принес Бухрачик. Не успел и подумать, только мелькнуло это имя, как опять накатилось раздражение и с ними колики в животе. Чтобы отвлечься от боли, он стал придумывать название для  статьи, над которой, как проклятый, столько  корпел.
Минутку-минутку. Бауэр “Национальный вопрос и социал-демократия”... А ми сделаем  “Марксизм  и национальный вопрос”. Чем тебе не название? И марксизм на месте и национальный вопрос тоже. Сразу, даже дураку  последнему, все понятно. Будет, будет у нас теоретический труд. И эта задача, как мы обещали Старику,  нами будет выполнена.   А дальше  савсем просто... Детская игра!
   “Окружили мя тельцы мнози тучные”, по церковному растягивая слова, чуть слышно пропел он, известное   еще с  семинарии, Да будет благословенна ее память. Полезным вещам все -таки учили... Кто у нас главный телец на сегодняшний день? Ответ один. Дорогой наш товарищ Малиновский. Что с таким тельцами делать будем? Спрашивать даже глупо. Убираем товарища Малиновского! Вах-вах!! Какой большой человек... Депутат, оратор... По-русски говорит - позавидуешь... А смотри, что получается. Наш дорогой и всеми уважаемый товарищ Малиновский, кто бы мог подумать, какое несчастье, давно уже в полиции служит. Провокатор товарищ Малиновский, вот кто, почище Азефа... Думал все шито -крыто... А на каждую старуху есть и проруха... Разоблачили мы  столь дорогого Старику  товарища Малиновского... Конец ему... И одним тельцом меньше. Место в бюро свободно... И кто же, спрашивается, займет это место? Совсем несерьезный вопрос это. Кроме товарища Сталина,   дорогие товарищи, больше некому. Конечно, ми понимаем, еще “мнози” на нашем дальнейшем пути остаются, но ми им тоже покажем дорогу  туда, где Макар телят не пасет. Смотри, кацо, как, однако у тебя вишло. Опять телята получаются. Значит рэзать их, раэзать будем, как баранов на шашлык и жалеть, и хоронить  мы их не собираемся.
 И в прекрасном настроении, правда, опоздав, он наконец-то добрался до назначенного места встречи.
      
    Художник держал пятидесяти кроновую банкноту, и она жгла ему руки.  Еврейские деньги... Ему... Он принял вельможу в богатой шубе за русского, а тот вполне может быть, кем он назвался... Чистейшей воды Jude! Попробуй, отличи Jude от русского! Они же на одно лицо. Если кто-то в этом разбирается, только не я. Он, было, кинулся, чтобы вернуть деньги...Shon gut! Shon gut! Кто бы он ни был, русский или Jude, его уж нет... Doch! Пятьдесят крон... Колоссальная сумма! Если плата за жилье останется прежней этих денег ему хватит на пять месяцев!  Утешив себя мыслью, что деньги иудея, заработанные не иначе, как  за счет обдирания честных христиан и должны вернутся к честному... Shon gut! Я сам знаю кто я... Это мое дело...Как бы то ни было, а эти свалившиеся точно с неба деньги   послужат ему для достижения поставленных им себе целей.
Вполне удовлетворенный таким доводом, он, собрав свой товар, предвкушая горячий кофе отправился на Шеглерштрассе в с некоторых пор  облюбованное им кафе “Кубата”, которое, правда лежало  в стороне от унылой, но вполне приличной ночлежки на Монерхейм, где он некоторое время назад поселился и там теперь работала официанткой Мария, с которой он познакомился еще, когда жил на Фельбертштрассе.
  Неожиданно погода изменилась. Мягкие снежные пушинки превратились в острые колючки, улицы в  сквозные трубы, по которым несся  пронзительно обжигающий ветер, отчего мороз казался еще сильнее. Прижимаясь к стенам домов, придерживая рукой шляпу, а другой, стянув воротник ветхого пальто, удерживая локтем папку с рисунками, скользя старыми башмаками по оледенелым тротуарам, художник торопился поскорее добраться до излюбленного  им теплого местечка. Привычный уют кафе обещал спокойствие, отдохновение от забот, можно было хоть на какое-то время забыть о том, что завтра  надо будет опять стоять на каком-то углу, предлагая этим жирным мещанам открытки с его рисунками, в которых они все равно ничего не смыслят, хотя воображают себя великими знатоками искусства. Знатоки! Если они не понимают, что им предлагается, грош им цена. Ничего придет время и за его рисунками будут гоняться и платить огромные деньги. Так ведь всегда бывает. При жизни не ценят, а потом кучу денег отваливают. А лучше бы сейчас. Совсем бы не помешало. И тут он вспомнил, что сегодня как раз у него в кармане совсем не пусто. Правда, вполне возможно, что деньги Jude, а! В  конце концов,  они пойдут ему на пользу и вот это главное.   
 У входа он столкнулся с как раз только что подошедшим Пепи, и они вместе вошли в по-домашнему пышущее теплом и приятным ароматом свежеиспеченных булочек, кафе. Приподняв шляпу, художник застенчиво улыбнулся хозяйке полной не молодой женщине в зеленом тирольском платье.
 - Рада вас видеть, герр Дольферль! Что-то вас давно не  видно было? Уж не заболели ли? В такую погоду недолго схватит простуду. Особенно, когда в таком пальтишке  столько время проводишь на улице...- участливо спрашивала хозяйка, выходя из-за стойки.
 Церемонно, по-венски приложившись к ее руке, художник, что-то смущенно пробормотал в ответ.
 - Если ты молчишь, я объясню фрау Вольраб сам, иначе подумают, что ты разлюбил здешние пирожные, - вмешался  его приятель .
  - О, нет Пепи! - пробурчал художник, опуская голову и водя пальцем по мраморной крышке прилавка.
- О, это было бы ужасно! - всплеснув руками, притворно огорчилась фрау Вольраб, приветливо встречавшая молодого человека, который в последнее время заметно похудел. Длинное лицо его и без того не отличавшееся свежестью стало еще бледнее. Щеки провалились. Лишь глаза, особенно когда он начинал говорить о том, что его волнует, по-прежнему загорались огнем, который фрау Вольраб, казался лихорадочным, иногда даже несколько безумным. Правда, она относила это на счет своей чрезмерной впечатлительности.
- Так что же случилось? Не томите меня, я сгораю от любопытства, -допытывалась она.
- Должен вам сообщить, - серьезным тоном начал Пепи, - Если вы  этого не заметили сами, фрау Вольраб, наш друг, очень чувствителен. Да, да, я нисколько не шучу, - он хитро улыбнулся.
- Shon gut! Перестань, - умоляюще прошептал названный Дольферлем, сняв пальто, он одернул потертый, но опрятный пиджак  и зябко потирая руки прошел к  столику  в углу,  за которым привык сидеть.
-Ему не по вкусу, дорогая фрау, - не обращая внимания на просьбу приятеля, невозмутимо продолжал Пепи.
- Прошу тебя! -   опять попросил его приятель, гладя прыгнувшую к нему как к старому знакомому хозяйскую кошку
- Он совершенно не переносит, когда слишком резко обращаются с подчиненными.
- Всего лишь! - рассмеялась хозяйка. - А я думала, вы не поладили с Марией.
 Художник, хоть ему уже перевалило за двадцать, густо, как школьник, покраснел и опустил вниз свои водянистые глаза, обычно растерянно блуждающие,  будто перед ним зазывная витрина и ему никак не решить, что выбрать, на чём или на ком остановиться.
 Кивнув в его  сторону, она, подмигнув, повернулась к Пепи.
- Попалась, знаете, строптивая чешка, пришлось ее поставить на место. Сожалею, что пришлось делать это при гостях. Слуги должны знать, кто хозяин. Вы слишком молоды, майн либер Дольферль, и у вас еще не было случая проявить себя. Поверьте мне, когда у вас будут подчиненные, вы тоже заговорите с ними по-другому.
- Я ему долблю то же самое, - поддержал ее Пепи.- Пока ты внизу- это одно. На всех смотришь снизу вверх. А наверху, всё по-другому! Там уже ты командуешь, и на тебя смотрят снизу. Главное пробиться наверх! Запомни это.
 Молодой человек, казалось, не слышал их, уткнувшись в газеты, разложенные перед ним, как карты предстоящего сражения.
- Ты только  посмотри, что они пишут? – повернулся он к своему приятелю. -  Нет, это   невозможно читать. Ну, как это вынести…Arbeiter Zeitung …Грязный листок! – бледное лицо его разрумянилось. - Эти социал-демократы- форменные кретины! Всюду! Я даже не мог бы сказать, в ком больше идиотизма в наших   венских или берлинских! Представь… Кретины, забравшиеся в Рейхстаг в одном только заседании вывалили больше полной чепухи, чем вся династия Гогенцоллернов, включая самых глупых из них, за сотни лет! In den Kot einer entsetzlichen Tiefe! О, в этом я признаю, - он выставил обе белые ладони перед собой, - они большие мастера! И этот бедлам, Пепи, если ты этого еще не знаешь, называется демократией. Что это за государство, где каждый  кретин имеет право не только критиковать все, что ему взбредет в его безмозглую башку, но и может пролезть в Рейхстаг, и, заполучив трибуну в  этом самом известном берлинском клубе трепачей, нападать на кайзера! Нет, Пепи, в таком государстве жить нормальному человеку нельзя.
  И он вновь уткнулся в свои газеты.   
По  непонятной ей самой причине,  фрау Вольраб по-матерински принимала участие в этом, на вид таком неприкаянном, застенчивом молодом человеке. Всегда очень аккуратно одетый, и, что не укрылось от ее цепкого взгляда, до щепетильности чистоплотный  он вызывал у нее чувство  жалости и она не жалела ему сливок, вместо одной оплаченной им чашки кофе наливала ему две, а то и три и отрезала ему большую, чем остальным, порцию торта. А с тех пор, как он в прошлое Рождество прямо при ней нарисовал ей в подарок открытку она, когда замечала, что у него плохое настроение, чтобы поддержать его громко на весь зал называла его  герром Художником, а то и герром Архитектором.
  Она видела, что ему приятно такое внимание, что его выделила среди других завсегдатаев, и он охотно оказывал ей маленькие услуги. Если никого из слуг не оказывалось под рукой герр Дольферль, нисколько не считая это для себя унизительным, готов был поднести мешок кофе или сахара из соседней лавки. Только вот имя его и фамилия ей никак не давались. Она никак не могла их запомнить. Причудливым образом путаясь у нее в голове они сливались в одно и она переделала его на свой лад. Он и на это не обижался.
  Фрау Вольраб поставила перед ними кофе и пирожные
- Я вам остался должен с прошлого раза, - сказал  Дольферль. - Вот, пожалуйста, и большое спасибо.
 Как всегда он был подчеркнуто мил и вежлив.
- Слушай, Крюгер, - называя приятеля прозвищем, данным ему из-за его сходства с бурским президентом, когда Дольферль носил бороду. - Откуда у тебя деньги? - полюбопытствовал Пепи, после того, как фрау Вольраб оставила их вдвоем.
- Одолжил у Робинсона, - буркнул художник, с удовольствием поглощая пирожное с возвышающейся над ним  горкой  сливочного крема. Рассказывать о русском вельможе ему не хотелось.
- Да, у этого одноглазого еврея всегда водятся деньжонки. Вот чего нам с тобой не хватает, - вздохнул Пепи. - И этот твой новый покровитель Альтенберг тоже ведь из польских семитов... Ничего не поделаешь. Гешефт есть гешефт, не так ли, Крюгер? - он хитро подмигнул приятелю.
  Тот седлал быстрый глоток и отодвинул чашку. Положив тонкую белую руку на стол, он сидел, не мигая, смотря прямо перед собой. В такие минуты заговаривать с ним было бесполезно.
Опять на него что-то нашло, бросила в их сторону тревожный взгляд фрау Вольраб. Хозяйка кафе, да еще такого известного и пользующегося высокой репутацией как кафе ”Кубата”, обязана все замечать. Такое с ним случалось и раньше. Дольферль вдруг как бы застывал. Взгляд его твердел, становился стеклянным и он, упорно не мигая, смотрел в одну точку. Так ничего, не видя и не слыша, он мог сидеть довольно долго. 
 Что с ним? на раз спрашивал себя Пепи, не решаясь  задать ему этот вопрос. Может это припадок какой-то неизвестной болезни, которую Крюгер  скрывает?
 Ему невдомек было, что его приятель, сейчас вглядывался в самого себя, отыскивая в себе то, что было скрыто от постороннего взора, что он сам ещё не знал о себе. Ведь вся жизнь человека- это поиск себя, открытие того неизвестного мира, который таится в душевных глубинах. Бьёт час на колокольне жизни и то, что было тайным вдруг выходит из тени и заявляет о себе: Вот я, твоя скрытая дотоле ипостась. Отныне я повелеваю тобой, и ты повинуйся и действуй, как я приказываю. 
-”И если я постигну это - измерить не сумею! ”- прошептал он и опустил глаза к газетам. Он ощущал, как  нечто, еще ему неведомое, которое он еще не мог полностью выразить, словами зреет в нём и ждет, ждет своего часа, чтобы дать знать о себе. 
   До Пепи донеслось: “Я чувствую это и не могу понять...” Это были строки из вагнеровского ”Мейстерзингера”, которого они не так давно слушали вместе. Он  еще тогда уговаривал Крюгера не тратиться, а сберечь деньги на фрак, которой ему нужен, если он хочет поступить в оперный хор, куда его готовы были принять, и вся загвоздка была только во фраке. Но, когда речь шла о возможности побывать в опере, да еще на Вагнере, ничто не могло остановить Крюгера, если у него заводилась в кармане лишняя копейка.
- Опять герр Вагнер нам не дает покоя, - бросил Пепи, смакуя чашку кофе. Он растягивал удовольствие, хотя в кафе можно было сидеть сколько угодно.
- Да, опять, - отрывисто, словно у него перехватило дыхание, отозвался приятель, поправив спавшую на лоб прядь. - Вот! - через некоторое время воскликнул он, хлопнув по журналу, на обложке которого было написано: ”Остара”. Ничего особенного. Серенький, невзрачный журнальчик, таких в каждом киоске завались. - Вот, что пишут умные люди!
- Кто эти умные люди, позвольте узнать, герр художник? - несколько иронично спросил Пепи.
- Ланц фон Либенфельс, вот кто!
- А! Знаю такого. Он из Паница, оттуда же откуда и я. Тогда он еще был без фона, а просто  Ланц.
- Не имеет значения! - возбужденно проговорил его приятель. - Shon gut! С фоном или без. Важно ни кто он, а что он говорит. Я слушал его.   Многие против него ополчились, а он не отступает. Вот слушай: «Светловолосая раса голубоглазых - создатели культуры и защитники цивилизации!” - прочитал он. Глаза его сверкали. – Они вступят в бой с низшей расой, schrattlings – людьми – животным».
- Я уже об этом слышал, после того, как ты съездил к Ланцу. 
- О, Верфенштайн! – Поклонник Либенсфельса зажмурил глаза. Но вместе с замком вспомнился и тот, что сунул ему деньги… Кто он, черт его подери, такой? Русский или Jude? И обрывая уводящие не туда мысли,  он, вскинул ладони. - Ты, говоришь Вагнер… А тут что? – его тонкий с подстриженным чистым ногтем палец вонзился в газету. – Смотри…
     Пепи пробежал статью, пожал плечами. Какой-то набор фраз.
 - Ничего не находишь да? Эх, ты Пепи! Это же о Зигфриде, бьющимся с Хагеном! Понимаешь?
       Пепи, не отвечая, окинул его достаточно красноречивым взглядом.
- Я знаю, что ты думаешь, - и фрау Вольраб краем глаз ухватила, как ее любимец с раздражением махнул рукой. -  Shon gut! Да, я смотрю на себя в зеркало, Пепи, да я не блондин, но я, в отличие от некоторых, - скривившись в язвительной усмешке, процедил он, – с позволения сказать, блондинов, по крайней мере, знаю, кто мои враги. Ох, как прав, тысячу раз прав был покойный доктор Люгер, когда говорил, что надо всех  Jude, всех до единого! посадить на корабль, вывезти в открытое море и утопить. Ох, если бы я смог! — он сжал кулаки и прижал их к груди и опять взгляд его на вздёрнутом вверх лице стал стеклянным.
- А как быть с Робинсоном? - поддел его Пепи.- У кого бы ты тогда одалживал деньги?
- Нашел бы, - отмахнулся герр художник.
- И кафе опустели бы и куда бы мы подались, а?
- Ах, черт! - с досадой воскликнул Дольферль.- Всюду семитское племя! Смешение рас… Это ужасно…
- Позволь, какое же тут смешение рас? О чем ты говоришь? Расы разного цвета, так нас учили в школе. А эти твои, как ты их назвал, семиты, не темнее тебя. Они же не негры… Они  белые…
- Shon gut! Какое это имеет значение? Они Jude и этим все сказано. Main Gott!  Во что  их племя превратило мир. Один огромный универсальный магазин. Кругом одни торгаши…
- И мы тоже в их числе,  - подмигнув ему, пробурчал приятель. - Главное, чтобы покупали и побольше.
     Пропустив эту реплику, как пропускают подсказку суфлера,  прозванный Крюгером,   некоторое время сидел, морща лоб, о чем-то думая, руки его то сжимались в кулаки, то разжимались  и, видимо для того, что бы разрядить внутренне напряжение, он неожиданно пропел мягким приятным тенорком: ”Пойду к Максиму я...”
- О-го-го! - прервал его Пепи. - Не выйдет! Легара вместе с его музыкой тоже пришлось бы утопить. Да и тебя, мой любезный друг, могли бы перепутать, и ты вполне мог бы оказаться на том корабле, - отрезал Пепи, которому такая резкость претила, и он опять вернулся к, не раз посещавшим его мыслям, о какой-то скрытой болезни, которая, по-видимому, тайно гложет его приятеля. Возможно, знаменитый доктор Фрейд смог бы в этом разобраться, но ему в такие тонкости не проникнуть.
 - Никто меня не понимает! - в сердцах воскликнул Крюгер. – Ах, почему я не родился сто лет назад? - понизив голос, почти шептал он. - Война с Наполеоном! Тогда не только деньги кое-что значили! О, Gott! Единственная надежда на ветер с Балкан… О, он раздует, непременно, огонь. Пламя уже, Пепи, ползет по траве… Я чувствую, - он раздул ноздри, крупного носа. - О, какой благотворный аромат! И Габсбургам его не затоптать. Ни за что!
-Бог с тобой, Крюгер, - урезонивал его Пепи. - Зачем нам пожар? Тогда вообще ничего не продашь.
- И не надо, к чертям мир, торгашей!
  А что потом?  Shon gut! Shon gut! Увидим. Что угодно, только ни это мерзкое прозябание.
   Пепи не успел ничего ответить, как с соседнего столика к ним пододвинулся  плотный упругий господин с лихо закрученными вверх усами.
- Я разделяю ваши суждения, но, хочу подчеркнуть, не вполне, - приподнимая надвинутый им, как военный шлем на самые уши, котелок, сказал усач. - Да, милостивый государь, не вполне, - педантично подчеркнул он. - И в связи с этим,  позволю себе, если вы не против, высказать следующее...
 В кафе стало оживленнее и до занятой посетителями фрау Вольраб, долетали только обрывки того, о чем говорил ее любимец и она мало, что понимала. Освобождаясь, она бросала взгляд на столик в углу и видела как Долферль... Все-таки интересно, почему я никак не могу запомнить его имя? Ладно, когда очень надо будет,  вспоминаю.
 А ее любимец, бурно жестикулируя, то прижимал кулаки к груди, будто обняв кого-то, ни за что не хотел отпускать от себя, то выбрасывал их вперед. Фрау Вольраб настолько увлекло это зрелище, так выразительно было лицо Дольферль, так притягивал его устремлённый в никуда, молящий взгляд,  что даже и, не зная, о чем идет речь, она верила, что герр Художник во всем абсолютно прав, и она готова была, если бы он её позвал, последовать за ним. Она почувствовала какое-то необъяснимое возбуждение, словно напилась крепкого кофе. Руки ее беспокойно ерзали по прилавку, хватая то вилку, то нож, которые она, сама того не замечая, сжимала в руках, как оружие. Она не понимала, как таким бесстрастным может оставаться тот усатый господин. Он стал ей вдруг  противен. Долферль тратит столько сил, а тот сидит как истукан. Она почти уже ненавидела его. И, пожалуй, если бы герр Художник ей приказал она бы  могла сейчас и прикончить этого отвратительного, явно ни на что негодного толстяка в дурацком котелке. Но она, как благоверная католичка, тут же остановила себя и быстро перекрестилась. Тьфу, тьфу, шепча гнала она охватившее её чувство, прочь, сгинь...Это уже слишком! Наваждение какое-то.
-Фрейлейн, - услыхала она.
 За столик уселись двое. Ей не надо было долго разглядывать их, чтобы по их мохнатым меховым шапкам и тяжелой шубе на одном из них определить, что это иностранцы. Весь вопрос в том кто? Для неё это стало своеобразным развлечением отгадывать национальность своих клиентов. В Вене ведь кого только не встретишь. Вавилон одним словом.. У этих двоих видать дела не из блестящих. Подойдя поближе, она уловила обрывки  их разговора. А русские! У этих уж точно  ни шиша.
 Они заказали чаю
-По-моему, Коба... - начал, обращаясь к своему спутнику тот, что помоложе, видимо, продолжая начатый раньше спор. - Хотя прошу прощения! Теперь  тебя следует величать Сталиным, но ты уж позволь  по старой дружбе...
- Зачем, Бухарчик, такие разговоры между друзьями? - прервал его приятель, грея руки о стакан чая и брезгливо отталкивая попытавшуюся потереться о его ноги кошку.
  Они погрузились в обсуждение своих дел. Вдруг Бухарин остановился и, склонив голову к соседнему столику, прислушался.
- Кажется что -то интересное, - сказал он. - Любопытно! По -моему, они  ведут речь о том же, что и мы.
- Толпа без врага не может жить. Только имея врага, она ощущает себя единым целым, - вдохновенно провозглашал в этот момент герр Художник, прижав кулаки к груди. -  Если у нее его нет, ей надо дать его! - он резко выбросил руки вперед. - Только понявший это действительно прошел через университеты жизни! - высокопарно с пафосом произнес он. - И еще толпе, как доказал почетнейший доктор Люгер, или, как принято изъяснятся, массам, - он криво улыбнулся, - нужно, чтобы о них заботились. Да! Толпа должна чувствовать себя в безопасности. Ей нужен отец! Вождь! Фюрер! Как только она почувствует заботу, это сделает ее счастливой и тогда сделавший ее счастливой будет провозглашен ею богом. На него будут молиться!
 Бухарин, стараясь ничего не упустить,  переводил. Сталин слушал с возрастающим вниманием.
-Ты понимаешь! Он же, понимаешь, говорит очень важные вещи...- взволновано отчего его грузинский акцент становился еще сильнее и проступили бурые пятна оспы,  восклицал, сверкая желтыми глазами Сталин. -  Очень важные! Какой человек! Вах, вах, какой человек!
 Допив чай, они направились к выходу. Прежде, чем выйти на улицу, где дул пронзительный ветер, Сталин намотал на шею башлык, а затем неожиданно для Бухарина подошёл ко все еще с воодушевлением продолжавшему говорить молодому человеку за соседним столиком и протянул ему руку. Тот озадаченно обратил к нему  бледное узкое вытянутое лицо, на котором под крупным носом с зияющим чернотой ноздрями выделялась особой приметой, как сказали бы в полиции, ровная, будто приклеенная, полоска коротких коричневых усиков. Память у него была отличная, но это рябое желтоватое, как старое сало,  лицо с густыми черными усами, он не припоминал и, вглядываясь в него, пытался  определить, к какой тот принадлежит нации. Его острый глаз художника машинально отметил необычную форму голову, заостренную в затылке и в подбородке. Череп низшей расы. Азиат, наверное, какой-то. Эти выжившие из ума Габсбурги напустили сюда всякого сброду.
 На какой-то момент скрестились их взгляды. Бледно голубой, как холодная вода  и желтый, как увядший табачный лист. Подобно шпагам, как из-за своей любви к рыцарской символике, сказал бы герр Художник, если бы перед ним стоял некто более достойный. А разве этот, черт его знает кто, может быть достойным? Он же Хаген, а я Зигфрид! И входя в роль, он уже воображал себя светлоголовым, которым мог бы вполне родиться, потому, что глаза же у него ведь голубые. Он уже и был тем, кем  мечтал быть.
 Он приосанился. Отбросил спадавшую на лоб прядь и, поколебавшись с нескрываемым превосходством человека, знающего, что он принадлежит к расе, стоящей выше других, выставил вперед негнущимся ребром ладонь. Пожимая ее и, смотря в уставившиеся на него водянистые глаза, на ломанном и вряд ли понятном тому, для кого этот язык родной, немецком языке, Сталин произнес.
- Вы правы, господин, имени которого я не знаю. Вы совершенно правы! -подчеркивая последние слова, он поднял вверх указательный палец и потряс им в воздухе.
  Уходя,  Бухарин  задержался у стойки и спросил.
 - Кто такой  вон тот господин?
 Польщенная таким вниманием к своему любимцу фрау Вольраб на мгновение замешкавшись, ну, вот она же знала, что, когда надо вспомнит его настоящее имя, ответила.
-О, это известный художник герр Гитлер!
Недоуменно откинув голову назад, старясь не показывать виду, что слова какого-то азиата ему приятны  Гитлер,  брезгливо морщась, тщательно вытер о салфетку руку, у этих бродяг всего можно набраться, и  вернулся к прерванной беседе.
Праздничный день был в полном разгаре и теперь, кого  только не было на улице. Тирольские куртки и шляпы, костюмы чехов, венгров, поляков, хорватов. И всех выразительнее, заметные за версту, евреи в  круглых с большими меховыми полями шапках  и черных кафтанах.
- Паслушай, Бухарчик, эта Вена самый настоящий Тифлис! Я правду говорю, - с восторгом восклицал  Сталин, расплывшись в улыбке. - Ка-акие народы... Нет, ты только пасматри, сюда. Совсем непонятный представитель  идет, - хватал он за руку приятеля. -  Базар , а не город! А все-таки это не годится...- покачал он головой. - Нет, не годится… Эти национальные меньшинства сами, сами собой, ликвидироваться  должны...
- Зачем?- не скрывая иронии, спросил Бухарин. - При социализме на всех места хватит.
-А вражда? Ты не знаешь, дарагой, что один национальный человек другому сделать может,- горячился Сталин.-Ты в Гори не жил. Ты в Тифлисе не жил. Зарезать может. Только за другой язык и чик, - он провел рукой в варюшке по горлу. -  Нет, всех смешать надо, знаешь, как через мельницу пропускают, перемолоть... А кто путаться под ногами будет- убрать и точка.
 Бухарину не доставляли удовольствия эти кровожадные речи, но в свои двадцать два года он еще мало что видел  и полагал, что такими вот должны быть дикие кавказцы. Пожалуй, все-таки Коба, которого Старик, рекомендуя его, назвал "чудесным грузином", слишком напускает на себя. Когда он не спорил, он выглядел вполне добродушным. Даже кота напоминал своими пушистыми усами и мягкой походкой. А когда рассказывал о своей матери или о свой рано умершей жене Като, лицо его принимало такое нежное выражение и красивый низкий голос его звучал так проникновенно, точно он пел одну из своих любимых грузинских песен.