Мое основное достижение Ч. 3

 

                14

         Ректор был в отпуске, но время от времени он появлялся в институте. Открыто в нашу тяжбу он не вмешивался, однако негласно он был на стороне Николаева. Ходили слухи, что он взял на себя обязательство обеспечить Николаева квартирой за то, что тот  отказался от борьбы с ним за должность. Мне хотелось попасть к Камышенко на прием. Я надеялся, что если  продемонстрирую ему уважение и  лояльность, то он  не станет мне мстить за «бунт на корабле». Застать его в рабочем кабинете мне не удалось, но все-таки «разговор» с ним состоялся.
      Как-то я поднимался по лестнице  с первого этажа на второй и вдруг увидел ректора, спускающегося вниз. В голову пришла спонтанная мысль.      
     Я остановился,  поздоровался.
 -  Николай Александрович, - обратился я к нему. – Мне хотелось с вами поговорить.
     Ректора всего затрясло. Его мрачное располневшее брюзгливое лицо исказила злоба.  На меня обрушился шквал ругательств.  Его дикция была отвратительной, речь нечленораздельной.  Я не мог понять смысл его тирады.  У меня возникло такое чувство, будто меня ошпарили кипятком. Я смутился, пожалел, что  затеял с ним разговор.
 - Извините, - сказал я и торопливо продолжил свой путь наверх.
      Я сразу осознал, что допустил ошибку: серьезные разговоры не ведутся в коридорах.
 Я понимал, что ректор не просто возмущался моим поведением, он пытался запугать меня, пытался заставить отказаться от притязаний на квартиру. Меня терзал страх. Но я уже перешел свой Рубикон. Мои войска уже шли в атаку, их уже нельзя было остановить.
        Разговор с ректором был похож на  ночной кошмар, и я старался не вспоминать о нем.


                15
      Я понимал, что исход битвы во многом зависит от позиции Петина. Внешне он демонстрировал нейтралитет, но я подозревал, что он ведет двойную игру. С одной стороны,  свой голос (по крайней мере на некоторых заседаниях) он отдавал мне, с другой стороны, он слепо выполнял указания ректората и в течение  месяца  незаконно назначал одно заседание профкома за другим только потому,  что решение прошедшего заседания  не устраивало администрацию.   
      Ради квартиры я готов был горы свернуть. Стремясь склонить Петина  на свою сторону,  я пошел на отчаянный шаг: я пришел к нему в кабинет и предложил помощь в написании диссертации.
 -  У нас на факультете открывают аспирантуру, - говорил я. -  Я материалы помогу собрать, цитаты найти.  И моя жена поможет. Она  человек исключительной работоспособности. Втроем мы  за полгода напишем.
 Он  вежливо отклонил мое предложение. Возможно, отказаться от моей услуги его  побудили  моральные соображения. Но я не исключаю, что к ним  примешивалась и прагматическая причина:  он был равнодушен к филологии и не хотел становиться преподавателем русского языка.


      16

      Перед решающим сражением я зашел в кабинет к Петину и в очередной раз  попросил у него список  членов   профкома.
    В этом списке значилась Полянская. Я знал ее. Это была невысокая яркая блондинка лет пятидесяти пяти, преподавательница английского языка. Можно было самому обратиться к ней с просьбой, но на всякий случай я решил воспользоваться посредничеством Тани Белокопытовой, с которой она работала на одной кафедре. Во-первых, это было надежнее. Во-вторых, мне уже давно хотелось пообщаться с друзьями. Юра, муж Тани, года четыре назад рассказывал мне, как он боролся за квартиру. Теперь мне хотелось еще раз услышать эту историю, чтобы вдохновиться.

     Прихватив с собой бутылку вина, вечером я отправился в гости к Белокопытовым.
   Таня и Юра встретили меня приветливо.
 - О Коля! Как хорошо, что ты пришел! Молодец!  -  защебетала Таня  своим звонким голосом.
 - Сколько лет, сколько зим! –  баритон Юры звучал мягко и глухо.
      Внешность и темпераменты супругов представляли собой разительный контраст.
      Таня была  невысокая  стройная, голубоглазая блондинка с  короткими волосами,  белой кожей, овальным лицом. Нос с горбинкой и довольно близко посаженные друг к другу глаза придавали ей сходство с птицей. С ее лица почти не сходила  доброжелательная улыбка. Подвижность и неиссякаемая энергия, постоянно бурлившая в ней,  выдавали холерика.   
     Юра был брюнетом с  широким  смуглым лицом.  Он был среднего роста, широк в плечах.  В последние годы у него наметилось брюшко. В нем соединялись черты сангвиника и флегматика.   
    Супругов роднили  общие черты: общительность, приветливость, деликатность.
    Из детской комнаты выглянул  девятилетний мальчик, рыжий, подвижный, похожий на Таню. Я угостил его шоколадкой.
 - А где твой брат? – поинтересовался
 - В комнате.
 - Позови, пожалуйста.
 Из детской вышел смуглый, спокойный,  похожий на Юру одиннадцатилетний мальчик и тоже получил шоколадку.
    Взрослые прошли в зал. Таня накрыла стол.  Мы с Юрой жадно выпили по рюмке вина, а Таня сделала лишь один глоток.   
    Я рассказал им о своей борьбе за квартиру и спросил Таню, какие у нее отношения с Полянской.
 - Хорошие. А что?
 - Не могла бы ты попросить ее проголосовать за меня?
    Она пообещала поговорить.
    Я попросил Юру еще раз рассказать о том, как он получил квартиру. Он живо откликнулся на мою просьбу и с воодушевлением поведал  о своей борьбе.
     Лет пять они всей семьей жили в маленькой комнатке общежития. Когда подошла   их очередь получать квартиру, выяснилось, что на нее есть другой претендент, которого поддерживает начальство. Юре пришлось ступить на тропу войны. Ему угрожали,  его шантажировали, но он не дрогнул. Он шел напролом. Он обошел все инстанции. Его усилия не пропали даром. После изнурительной войны его семья, наконец,  получила  трехкомнатную квартиру. Казалось, теперь можно было наслаждаться счастьем. Но не тут-то было. Начальство стало мстить строптивому работнику. Несправедливые придирки, постоянная травля вынудили Юру оставить перспективную работу. Теперь он занимал скромную должность в профтехучилище и получал гроши.
    Я еще раз убедился, что никто из простых смертных в нашей стране без боя не получает квартир.
     Когда вино кончилось, Юра принес рябиновую настойку («рябиновку»), которую Юра по рецепту своей матери делал сам. Две бутылки этого крепкого напитка привели нас в сильнейшее возбуждение и пробудили во мне воинственный дух. Я сказал друзьям, что теперь  покончу с трусливыми колебаниями и шатаниями в борьбе с начальством и,  как Юра,  пойду до конца.
    На следующий день я встретил Таню в институте.
    - Поговорила… Все в порядке, - сказала она, улыбаясь(она имела в виду разговор с Полянской).

                17
     В списке членов профкома я обнаружил новых людей  – Калашникову, Буриленко,  Беляеву, Флерковского.
    Калашникову и Буриленко я не стал даже просить. В лояльности Калашниковой, сестре моего соратника, я не сомневался.
 Буриленко был  на короткой ноге с самим ректором и  по долгу службы входил в лагерь Николаева.  Моя просьба могла поставить в неловкое положение и его, и меня.   
        Беляеву и Флерковского  накануне заседания я попытался перетянуть на свою сторону.
     Ларису Беляеву, преподавателя нашей кафедры,  я нашел в кабинете русского языка.  Она сидела за столом и читала какую-то книгу. Она была довольно привлекательна, но меня всегда  отталкивала ее слишком экстравагантная, кричащая одежда.
       Я вспомнил, что недавно  обещал дать ей почитать книгу “Теория метафоры”, купленную мною в Москве года полтора назад.
 - Ты еще домой не уходишь? - спросил я.
 - Нет, у меня еще есть пара. В два часа.
 - Так у тебя в запасе целый час. Пойдем ко мне. Возьмешь книгу, - предложил я.
     Она надела черную, по-змеиному блестевшую кожаную куртку, черную норковую шапку, я облачился в свое темно-серое пальто и кроличью шапку, и мы отправились в общежитие.
      Когда мы шли по аллее,  головы прохожих поворачивались в нашу сторону. Я не мог определить, что привлекает внимание людей: экстравагантность ли  моей спутницы или контраст между ее яркой внешностью и моим скромным аскетическим обликом.
      Другой бы на моем месте наслаждался триумфом, грелся бы в лучах чужой славы, но я, человек скромный, невольно оказавшись в центре внимания, чувствовал себя неловко, неуютно.
     Чувство неловкости усилилось, когда мы зашли в общежитие и по коридору направились в мою комнату. «Что подумают соседи! - терзался  я. - Ведь они наверняка  наивно полагают, что каждая женщина, приходящая ко мне в гости, непременно ложится в мою постель».
      Открывая дверь, я из вежливости предупредил свою спутницу, что в комнате у меня беспорядок.
     Я помог снять с нее куртку, усадил  на стул, а сам занялся делом: заправил постель, поставил чайник на огонь.
      Книга в солидном черном переплете  - настоящий фолиант -  с книжной полки перелетела в руки гостье, а затем спряталась в ее изящной черной сумочке.
     Мы сели за стол.
 Из щели внезапно выполз таракан и совершенно свободно побежал  по столу.  От стыда я не знал, куда глаза деть. Пришлось прибегнуть к привычному приему - иронии.
     - Пошел отсюда! - крикнул я   свирепо на таракана. - А то куплю китайский карандаш, будешь знать, как компрометировать хозяина.

     На обнаглевшего  таракана мои угрозы не произвели никакого впечатления. Он и не думал прятаться. Убить его на глазах такой утонченной респектабельной дамы я не решился.
 Газета хлопнула по столу. Таракан шарахнулся в сторону, скрылся, но вскоре снова вылез на поверхность стола. Его наглость выходила за всякие рамки.
    - Не будь у меня гостьи, я бы тебе показал, - проговорил я в сердцах.

    Лариса довольно спокойно отнеслась к дерзкой выходке таракана.
 - Не поможет никакой карандаш, - сказала она назидательно. - Один бизнесмен из ЮАР, когда у него спросили, какая самая трудная проблема, с которой он столкнулся в Советском Союзе, сказал: “Тараканы. Все трудности можно преодолеть, но с тараканами бороться бесполезно. Все советские средства использовал, привозил и свои, буржуазные, но тараканы не переводятся.
 - В России есть не две проблемы, как принято думать, - сказал я, - а три. К дуракам и дорогам надо добавить еще и тараканов. Уж если бизнесмену не удалось их победить, то что говорить обо мне, простом смертном. Недавно я насыпал порошка во все щели, в углы. Никакого толку. Пришлось прекратить борьбу. Теперь у нас мирное сосуществование.
 - Увы, если бы только три… - проговорила она задумчиво.

    Ее взгляд медленно скользил по моему убогому жилищу, и на лице ее мелькнула жалостливо-презрительная гримаса.
 - Да, жилище у меня жалкое, - согласился я.  – Пожалуй, самая острая проблема у нас жилищная.
    Я  плавно перешел к главному вопросу. Рассказал  о борьбе за квартиру и  попросил ее проголосовать за меня. Она обещала.

   Флерковского,  высокого, длинноволосого, улыбчивого мужчину  лет тридцати пяти, с вытянутым лицом, с высоким лбом, с золотым зубом, я нашел в кабинете физики.  Выслушав мой рассказ о кознях администрации, он тоже пообещал проголосовать за меня.

     Мои противники тоже не сидели сложа руки. Давление, шантаж были беспрецедентными. Я сам  видел, как  в коридоре института Толстов  набросился  на Чиркова, высокого худощавого мужчину лет сорока пяти, бывшего  председателя профкома, а теперь его рядового члена,  угрожал ему.  У Николая Григорьевича  был  смущенный вид. Он что-то бормотал в свое оправдание.   
     Не трудно было догадаться, чем вызван гнев проректора (Чирков  голосовал за меня) и что он требовал от подчиненного.
      Николай Григорьевич оказался в сложном положении: если  проголосует за меня - попадет под колпак к Толстову и, возможно, потеряет работу (он не был кандидатом наук), отдаст  голос Николаеву -  в глаза людям смотреть будет стыдно.


                18

          Мне нужно было снять стресс. Числа двадцать пятого декабря  я написал Сане Макарову, что приеду к нему на Новый год (мобильных телефонов еще не было).
      31 декабря после обеда на рейсовом  автобусе я поехал в Старый Дол. Когда я добрался до  домишки Макарова,  уже смеркалось. Зашел во двор, заваленный снегом. На двери дома висел замок.  Ко мне, виляя длинным хвостом, подбежал  Дружака -  низенький, длинный, как гусеница,  лохматый, с висячими ушами, бежевого цвета  песик. Он просил у меня есть, но мне нечего ему было дать. Я погладил его.  Дружака был бездомным псом.  Саня подкармливал его, но поселить у себя не захотел.

       Время шло, а хозяин не появлялся. Значит, мое письмо до него не дошло. Я выпустил из вида, что перед Новым годом почта перегружена.

      Мороз жег щеки, нос. Демисезонное пальто, в которое я был облачен, согревало плохо. Я подождал час-другой, походил по улице. Надежда на приход Сани медленно  угасла. Где ночевать? Пойти на вокзал? Но, говорят, его  здесь на ночь закрывают. Может, придется зайти в какой-нибудь подъезд, чтобы не околеть от холода.  Проведу ночь как бомж.
 «Ничего, - утешал я себя.  –  Нет худа без добра. Может, мои страдания окупятся сторицей, и Всевышний  даст мне квартиру».
      Я увидел, как из  второй половины дома  выходит  сосед Сани, мужчина лет пятидесяти.  С ним я не был знаком, но видел его часто. Я знал, что в городе у него была квартира, но он предпочитал жить здесь, на Гусевке.   
   В голову мне пришла спасительная мысль, которую я сразу же попытался осуществить на практике.
     Я подошел к соседу, копавшемуся возле дверей, поздоровался.
 - Я  друг Сани Макарова, - сообщил  я. -  Приехал к нему из Везельска, а его нет. Наверно, не получил мое письмо. Не могли бы вы приютить меня на ночь? Я бы уехал домой, но автобусы не ходят.
   - Конечно. Заходите! – воскликнул он. – Вдвоем веселее будет Новый год встречать.
       На его простом лице мелькнула доброжелательная улыбка.
 Оказалось, визуально  он хорошо меня знал. Ведь почти каждым летом я проводил здесь по нескольку дней.  Между дворами не было  забора, и я не раз попадал в поле его зрения.
      Мы зашли в его жилище.  Перед моим взором  предстала убогая обстановка:  старый потертый диван, деревянная  кровать, две табуретки, незатейливый  стол. Я достал из сумки бутылку вина, он поставил на стол закуску.
       Дурманящее таджикское вино развязало нам языки,  и мы по душам поговорили.
 В  двенадцать ночи, когда по радио пробили куранты, я загадал желание: «Получить квартиру».
 Утром,  поблагодарив Василия Петровича за гостеприимство, я отправился в Везельск, так и не повидав друга. «Ничего, может, эти лишения, эта жертва пойдет мне на пользу, - утешал я себя. – Может, в порядке компенсации за мои страдания  Всевышний даст мне квартиру».

                19

       Последнее заседание профкома («Битва за Берлин»), посвященное квартирному вопросу, состоялось четвертого января. Видимо, помня о том,  что дома и стены помогают, Толстов переместил сражение в свой небольшой кабинет, находившийся на втором этаже института.
 Осталось два претендента – я и Николаев.  Попцову сняли с дистанции. Юрист института (разумеется, по  приказу ректората) установил, что она   может получить трехкомнатную квартиру только в том случае, если вернет государству свою двухкомнатную. Такой вариант ее не устраивал, и она согласилась подождать.
        На это последнее заседание пришел сам  Николаев.   Видимо, прийти убедил его Толстов, надеясь, что присутствие претендента прибавит ему голосов.  Одно дело, когда говорят об абстрактном человеке, другое – когда  обаятельный человек присутствует здесь,  сам просит «судей».
       На поле боя я не обнаружил некоторых своих сторонников. Одни, например пожилой Эстис,  не хотели больше  подрывать свое здоровье,  другие не выдержали психологического давления со стороны Толстова.  Например, среди членов профкома я не обнаружил Чиркова, который ушел на больничный (я был ему благодарен и за это).   
         
     Слава богу, многие мои сторонники  — Калашникова, Беляева,   Полянская — пришли поддержать меня.
   В центре стола сидел  Николай Иванович Буриленко. Он   был  высокого роста, широк в плечах,  грузный, с круглой головой, с круглым усатым добродушным лицом, с узкими глазами, полными щеками. На нем был простой черный костюм, галстук.
      В институте он числился преподавателем,   но наука и преподавание не были его сильной стороной.  Он не блистал интеллектом, эрудицией, глубиной мышления. Его уникальность проявлялась в другом.    Это был гений общения.  Он умел найти общий язык и с простыми людьми, и с сильными мира сего. Он никому не делал комплиментов, никому не льстил. Тем не менее, ему не было равных в умении расположить к себе людей.
 В былые времена он вызывал у меня симпатию, но теперь, на заседании профкома, я испытывал к нему, опасному противнику,  неприязнь и посматривал на него косо, с недоброжелательством.   
        Флегматик по темпераменту,  Толстов на этот раз был невероятно подвижен.  Его лицо выражало энергию, сосредоточенность.
 Он зорко осмотрел присутствующих. Не обнаружив среди них нужного ему человека, он встал, раскачиваясь из стороны в сторону, торопливо подошел к двери и приказал своей секретарше    сходить за Флерковским в лабораторию.
 Я  улыбнулся про себя. Толстов не подозревал, что Флерковский  был моим сторонником.
 В  кабинете проректора  было душно. Перед началом заседания  меня бросало в жар, пот струился по лицу. Чтобы немного остыть, я снял пиджак, засучил рукава рубашки. Но потом подумал, что выгляжу слишком воинственно, как перед дракой, и раскатал рукава.

       Когда  Флерковский зашел в кабинет,   Толстов свирепо рявкнул  на него, отхлестал его злыми, грубыми словами. Лицо Флерковского побагровело от смущения и страха.  Он был похож на провинившегося школяра.
       Я, как всегда, занял место поодаль от проректора, в углу кабинета.
 Все, наконец, разместились на стульях, и Петин открыл заседание.
 Начались выступления. На этот раз  Николаева защищал сам Толстов. Пока он повторял уже известные  доводы в пользу Николаевых, я мысленно продумывал систему своей аргументации. Я понимал, что, отстаивая свои интересы, я не должен проявлять агрессивности по отношению к своим оппонентам, что если  я нагрублю  Толстову, то мои сторонники, опасаясь его мести, побоятся голосовать за меня. Мне нужно было  убедить всех, что, отдавая мне свои голоса, они действуют в интересах института и администрации.
      Я взял слово и  повторил прежние положения. Повторы меня не страшили. Это был как раз тот случай, когда повторы вполне оправданны.   

    -  Закон на моей стороне, - говорил я горячо. –  Я уже написал жалобы, разнес  их во все инстанции города – в горисполком, в облисполком, даже в прокуратуру. Если решение будет не в мою пользу, то я пойду дальше. Я обращусь в суд, в министерство.  Евгений Вячеславович! Вы же умнейший человек! Как вы не понимаете,  что на этот раз  у вас нет шансов  выиграть дело. В интересах института  решить этот вопрос по закону и отдать квартиру мне, очереднику.   
       Толстов бросил на меня  изумленный  взгляд.  Он не ожидал от меня  такого тонкого  хода. Да, это был мой второй дипломатический перл.
     На время голосования меня и Николаева попросили покинуть кабинет.
 Я вышел в коридор, подошел к окну. Николаев стремительно подошел ко мне сзади и неожиданно  набросился на меня:
       -Вы боритесь за квартиру. Это ваше право. Но не надо оскорблять! Не надо говорить:  «Педагогика - псевдонаука». Это непорядочно!

        Его круглое широкое упитанное лицо было искажено злобой. Его натиск шокировал  меня. Я не ожидал от него, ученого мужа, авторитетного преподавателя,  такого детского незрелого выпада.
 - Да никогда я так не говорил, - запротестовал я. – Вы меня с кем-то путаете.
       Это правда, я ни разу такого не говорил. Да, в дневнике писал, что невысоко оцениваю  советскую педагогику, но я никогда нигде не озвучивал этих мыслей и оценок. Наверно, он перепутал меня с Калашниковым. Тот не раз публично  делал антипедагогические заявления.
         Через полчаса нас пригласили в кабинет. Петин огласил результаты голосования. Снова с большим преимуществом (счет был семь-четыре) победил я. Меня охватила бурная радость. Толстов был в замешательстве. Его лицо снова выразило удивление и недоумение, как на первом заседании. «Неужели он снова не признает поражение, - думал я. -  Неужели снова будут снова и снова проводить   новые собрания? Будут мучить людей до тех пор, пока не получат нужный результат. Ведь  терпение людей небезгранично. Это похоже на процессы 30-х годов».

       Дома я анализировал результаты голосования.
 «Кто же голосовал за меня? Безусловно, Беляева, Калашникова, Флерковский, Петин (затянувшаяся тяжба его дискредитирует, тем более, я угрожал обратиться в Министерство).  Буриленко, разумеется, голосовал против».
     Через несколько дней  я встретил Флерковского и, распираемый чувством благодарности,  крепко пожал ему руку.
 - Спасибо, - сказал я ему. – Никогда не забуду. Я ваш должник.
     Он смутился, засуетился, покраснел как девушка, бормотал что-то нечленораздельное.

      В коридоре института  я повстречал Буриленко. Он  остановился и  как ни в чем не бывало крепко пожал мне руку. Уверенный в том,  что он голосовал против меня, я  сдержанно ответил на его рукопожатие и говорил с ним подчеркнуто сухо.   
 - А я за тебя проголосовал, - простодушно сказал он. -  Ну его, этого Николаева. Пусть своей очереди ждет.
    Я сразу поверил. Все сходилось. Несомненно,  это он  проголосовал за  меня.
 - Спасибо, Коля. Я  твой должник!  - я крепко пожал ему  руку.
 Но если Буриленко голосовал «за», то кто из четырех голосовал против? Петин? Вряд ли.   Меня осенило: Флерковский! Вот почему он был так смущен, когда я его благодарил. 
    Я не держал на него зла. Я понимал, что  он,  рядовой преподаватель, не мог ослушаться властелина.   

                20
      Прошло несколько дней. Толстов не подписывал нужный документ. Я заволновался. Я был уверен, что плетется новый заговор, готовится новый удар. Я готов был писать жалобу в министерство, заявление в суд. Паниковал, суетился. Прибежал к Петину, чтобы окончательно выяснить, какие намерения у проректора. Рассказал о своих намерениях. Он поморщился:
     - Не суетитесь.  Подпишет. Ему  нужна пауза. Он же не может сразу подписать.
      Я догадался, что Толстов стремится сохранить лицо. Я знал, что, несмотря на флегматичность, по натуре он страстный игрок. Говорили, что он, мастер игры в  покер, нередко в дружеских компаниях играл на деньги до утра. Теперь его самолюбие было задето. Он никак не мог смириться, что проиграл партию мне,  по его мнению, слабому игроку.  Медля с  подписанием, он, начальник и игрок, пытался  сохранить лицо. Это была дипломатия.
   Я ждал еще несколько дней. Действительно, 10 января Толстов подписал.
   
       До получения квартиры оставалось  семь дней. Как ни странно, последние дни были самыми мучительными. Если раньше от неприятных, тревожных мыслей меня отвлекала борьба, то теперь, когда баталии остались позади,  мною полностью овладел страх разоблачения. Я понимал, что если  в последний момент достоянием гласности станет тот факт, что  вместе с первой семьей семь лет назад я уже получал государственную квартиру, то  у администрации  появится  формальный предлог отказать мне в новой квартире. Я проклинал себя за  болтливость, хвастливость.  К счастью, о своем «благородном» поступке я рассказал только Паше Травкину. В молчании самого Паши я был уверен,  но я опасался, что его жена Марина не станет держать язык за зубами, если получит компрометирующую меня информацию. Во-первых, она боготворила Николаева. Во-вторых,  в то время они с Пашей и с сыном ютились в маленькой однокомнатной квартирке, и она могла позавидовать нам с Ксюшей. Все зависело от того, знает ли она о моем скелете в шкафу или нет. Я не решался  попросить ее не выдавать меня, боясь, что моя просьба  приведет к противоположному результату.
    Я злился на себя за то, что дал когда-то паспорт бывшей жене.
 Речь, которую я начал готовить для своей защиты, начиналась словами: «Слухи о моем благородстве сильно преувеличены». Но я понимал, что, если я потеряю свой главный козырь – законные основания,  то  никакие блестящие выступления мне уже не помогут.
 Каждый день ожидания казался вечностью.
     Слава богу, мина замедленного действия так и не взорвалась.


        Я до конца не верил, что получу квартиру. Но свершилось чудо.
 Семнадцатого января мне и Ксюше, которую я вызвал из Банчурска телеграммой, выдали ордер.   
   Наша квартира была расположена  на шестом этаже.  Когда я засовывал ключ в замочную скважину, от волнения и от радости мои руки дрожали. Дверь открылась, и я переступил порог своего жилища.
    Торопливо начали осматривать  наше новое жилище. Узкий длинный коридор. Дверь напротив входа. Я открыл ее: миниатюрная комнатка.  Из нее выход на балкон. Пошел налево:  большая кухня. Двинулся по коридору в обратном направлении: сначала  - средних размеров спальня, дальше - довольно большая гостиная.   
 Война закончилась. Я одержал блестящую победу. Я был на седьмом небе от счастья.  Полученная квартира стала основным моим достижением в жизни.
      Бесспорно, в течение полутора месяцев я был пассионарием.  Факты моей борьбы за квартиру говорят о том, что  пассионарность зависит не от какой-то космической энергии,  а  от   желания индивида избавиться от рабского положения,  от его  стремления   к  самоутверждению.
 
               


                21



      Полтора месяца я праздновал победу.  За это время я устроил пять вечеринок, на которых гуляли мои друзья и соратники по борьбе. Водка, вино и лимонад текли если не рекой, то  ручьем. Закуска  (жареная картошка, яичница, колбаса, селедка,  хлеб, апельсины, торт и прочая снедь) была в изобилии. По крайней мере, внимательный осмотр кабинета показал, что  никто из гостей не положил зубы на полку. Музыка (рок и попса) гремела на весь дом. Пластинки вращались одна за другой.  Проигрывателю пришлось немало потрудиться.   
   Я хорошо понимаю аборигенов Сибири, которые, убив медведя,  всем племенем в экстазе танцуют вокруг его  шкуры и головы.  Я хорошо понимаю своих родителей, которые, зарезав поросенка, приглашали всех соседей на гулянку и вместе с ними пили самогон,  ели жареную печенку с хлебом и горланили застольные песни.
    С одной стороны, празднества позволяют отблагодарить друзей за помощь.   С другой стороны,  они позволяют быть в центре внимания, усиливают  чувство собственной значимости,  дают возможность обычному человеку  почувствовать себя героем.
   Я старался, чтобы всем гостям было у меня хорошо. Особенно удались вторая и четвертая вечеринки.

    На второй были Маляевы, Лера, Лариса Беляева, Саня Макаров, Сережа Митич (Тоня, его гражданская жена, не смогла прийти).
 Мой друг Саня Макаров,   мужчина сорока одного года, с продолговатым лицом, усатый, с большой плешью,  на  празднике оказался случайно. Он приехал посмотреть квартиру и попал на пирушку.
      Он изумленно осмотрел квартиру:
 - Ну, Колян, ты превзошел мои ожидания,  - сказал он с восхищением. - Я думал, тебе дали однокомнатную, а у тебя трехкомнатная!
       Лариса положила глаз на Митича. Во время танца она прижималась к нему всем телом.  Несколько раз они уединялись на кухне. Но было видно, что Сережа держит ее на дистанции.
 Мы сидели за столом, пили водку, я наслаждался триумфом.
 - Меня на старшего проводили на Совете, - рассказывал Сережа. - Дворникова сказала, что администрация не могла помочь  Николаевым, видным специалистам,  получить квартиру. А Дворжецкий ей ответил: «Мария Петровна, да ведь жалобы не на вас пишут, а на нас. Куда не придем, нам говорят: «А! Знаем. Есть жалоба на вас». И жалобы составлены так юридически грамотно, что сделать что-либо невозможно.

     - Да, все эти заявления писал я сам, - проговорил я, распираемый гордостью. – Похвала из уст противника – высшая награда.
 - Когда ты напишешь нам документ?
 - Завтра напишу, - пообещал я.
   Митич хотел выйти из зала, но, потеряв равновесие,  рухнул на старый  стол, подаренный мне Пашей Травкиным и склеенный мною. Стол рассыпался на составные элементы.
     Лера, крупная девушка лет двадцати шести, с прямым носом,  вешалась на шею всех мужчин. Мы с Макаровым пошли провожать ее. Спровоцированный ее вольным  поведением, Саня  с неожиданной смелостью сказал ей:
 - Я хочу тебя.
    Его фраза показалась мне неуместной.   
   - Милый ты мой человечек, - проворковала Лера.
 На этом их роман завершился, но после этого вечера она часто спрашивала меня  о моем друге.


    На четвертой вечеринке были Лариса Беляева, Лера, Ира Лунева, Ройтман,  Кожин и Драгунский.
 Лариса принесла книгу «Теория метафоры», которую она брала у меня.    Оставь у себя. Я тебе дарю эту книгу, - сказал я.
 - Нет, я не могу взять. Это слишком дорогой подарок, - возразила она.
 -  Твой подарок подороже. – Я окинул взором квартиру. -   Ради меня ты пошла против начальства.
 - Я бы поступила точно так же, если бы на твоем месте был другой человек.  Мне дорог принцип. Надоело чувствовать себя винтиком.

     Ее признание меня разочаровало (всегда приятнее думать, что люди совершили благородный поступок ради тебя самого, а не ради принципа), но я все равно настоял, чтобы она оставила книгу у себя.
       Она, как и в прошлый раз,  была в ударе. Ее танец, построенный на импровизации, потряс меня своей пластикой и эротизмом. Она извивалась, как змея. «Уж если она танцует так… то какова она в постели, - подумал я.  –  Видимо, в сексе ей нет равных».
     Лера со всеми партнерами целовалась взасос (благо, что в комнате было темно).  Видимо, она, уверовала, что  целоваться с нею – большое удовольствие.
      Мне хотелось, чтобы всем было весело. Я объявил, что в ванной комнате  изнутри есть шпингалет, и желающие могут уединиться. Лера затащила в ванную Ройтмана, и они находились там с полчаса.  Меня волновала судьба раковины.  Я боялся, что в порыве бурной страсти они разобьют ее. Как только они вышли, я сразу заскочил в ванную и обследовал ее: слава богу, повреждений не обнаружилось.
        На следующий день   Лера уверила меня, что с Ройтманом они  только целовались.
     - Ты же понимаешь, Коля, это только игра. Я люблю одного человека – своего мужа. И ребенка я рожу только от него!
 
     Белокопытовы не могли ко мне прийти. Я купил бутылку вина и сам пошел к ним в гости, чтобы поблагодарить их за моральную поддержку. Мы выпили с Юрой вино, затем – литра два  рябиновки. Было очень весело. Когда я возвращался  домой, меня впервые в жизни шатало из стороны в сторону. Я добрался до своей квартиры,  разделся, свалился на постель и отключился. Проснулся утром: вся постель – простыня, одеяло - была залита  рвотной массой. Я был так пьян, что даже не проснулся, когда меня начало рвать. Я ужаснулся: у меня был шанс захлебнуться.  Мой триумф мог закончиться позорной  смертью. Но мне повезло. Я остался в живых.

     В мае  я устроил еще одну вечернику, на которую пригласил супругов Белокопытовых и члена профкома Галину Алексеевну, члена профкома, которая на последнем решающем заседании профкома голосовала за меня. Галине Алексеевне было лет пятьдесят, но она «молодилась»:  у нее были светлые  волосы, ярко-красные губы и черные брови, на ней была светлая блузка с украинским орнаментом.
     Она рассказала, как проходило заседание профкома, после того как меня удалили из кабинета. Решающую роль, по ее словам, сыграл Буриленко, предложивший тайное голосование.
    - Он молодец! – сказала она. – Многие были ему благодарны.
    Она  рассказала и о той важной роли, которую сыграл я сам. По ее мнению, моя речь была просто великолепна. Она пересказала содержание моего выступления – не  мне, конечно, а  Тане и Юре.
     Мы с Юрой пили водку, а женщины вино, и все сильно опьянели. Я взял баян, и застольные русские и украинские песни огласили весь дом. Перешли к танцам. Мой баян буквально надрывался в истеричном крике. Как чудно плясала Таня!  Наконец, обессиленная, она упала на пол и, лежа на полу, продолжала дрыгать ногами.
 - Как хорошо! Как хорошо! – время от времени повторяла Галина Алексеевна, подпрыгивая в такт музыке. – Не зря я за вас голосовала!

      Растроганный до глубины души, я произнес речь:
 -  Спасибо вам, Галина Алексеевна. Вы мой добрый ангел. Все люди, голосовавшие за меня, сильно рисковали. Они пошли против самой администрации. Можете всегда на меня рассчитывать. Обращайтесь, если вам понадобится моя помощь. Я никогда  вам не откажу.

       Когда они ушли, я подумал: «Какие они  замечательные - наши русские женщины».


                Конец