Матрёнина радость. Часть 5

Как и предполагал почему-то Вениамин, Матрёнин дом оказался в совершенно противоположном конце следующей улицы. Хотя и вид имел точь-в-точь, как и тот, который теперь, он с полным правом мог назвать своим. Ещё одна странность, отметил он про себя. Нужно будет при случае расспросить Матрёну – от чего это её дом находится в таком отдалении от сестринского. В деревнях и сёлах, на сколько он знает, родственникам, как вроде принято селиться ближе друг к другу. Да, видно много ещё тайн мне придётся раскрыть о жизни родственников жены в частности, и о жизни в деревне вообще, в столь стеснённых людских пространствах, по меркам даже самого маленького городка.

Несколько дней они с Матрёной выметали, мыли, чистили, перемещали с места на место старую, а то и старинную мебель, приводя в порядок дом изнутри. И ещё несколько дней ушло на приведение в порядок двора, сарая, бани и забора. За этими заботами Вениамин как-то забывал о всех своих болячках. После всех дневных «процедур», словно подкошенный, он падал в кровать и до утра не просыпался ни разу. Чего с ним не случалось довольно продолжительное время. Порой ему казалось, что этим работам не будет ни конца, ни края. И что ему просто не потянуть такую прорву дел в дальнейшем, если он останется здесь жить. И действительно – как только закончились дела по «благоустройству» усадьбы, тут же понадобилось сено для Матрёниных коз. Коса ни как не хотела идти плавно и ровно. Она то втыкалась в землю своим острым концом, то наоборот – скользила по траве, словно хотела не скосить её, а пригладить. Но и тут Матрёна не давала спуска ни на миг. Покрикивала на него, бранилась, как настоящий деревенский мужик, в сотый раз вырывала из рук Вениамина косу, показывала,  как нужно косить. А он лишь диву давался – откуда в этих старых, жилистых, высушенных временем руках, такая сноровка и сила. Но и у него иногда стало получаться, за что тут же получал похвалу и... следующий этап, этого нелёгкого, деревенского труда. Нужно было собрать весь укос в небольшие копёшки, а литовку(так Матрёна называла косу)отбить тут же, на принесённом специально для этой цели, небольшом брёвнышке, куда была вбита полукруглая железная болванка, на которой и отбивалась коса. Со временем и это стало получаться у Вениамина. И всё бы ни чего, но с каждым днём ему становилось всё труднее и труднее делать какую-нибудь работу, а после неё и просыпаться по утрам. Ноги словно наливались свинцом, мышцы на руках отказывались слушать хозяина.  И это можно было как-нибудь перетерпеть, если бы не голова. Матрёне он ни чего не говорил, но та словно книгу читала, вглядываясь в его лицо и... пуще прежнего бранила за леность. До тех пор, пока в один из дней, Вениамину не сделалось совсем дурно, и он не потерял сознание.
Отошел соколик? Это было первое, что услыхал он, придя в себя. Ничего, ничего, продолжал скрипеть голос, мы её «лихоманку» сгоним. Совсем сгоним. Ну, вставай милок, и айда до дому. Пока с работой повременим, приговаривала она, идя следом за Вениамином, а вот лечение начнём немедля. Сегодня же.       
Не успел он закрыть калитку дома, после возвращения их с лугов, как тут же Матрёна заставила набрать его два ведра из колодца и вылить на себя. От неожиданности
Вениамин растерялся. Матрёна, недоумённо проговорил он, но ведь вода очень холодная. А ты что себе думаешь, буквально взбеленилась та – лечить я тебя буду, как дитя малое? И не мысли! Таперича будешь лить воду на себя кажонное утро и вечер. Но я могу умереть от воспаления лёгких, пробовал возражать Вениамин. Не помрёшь, чай. Вода она всю грязь не токмо с тебя смоет, но и изнутря вымоет. Ты должон лишь верить в неё – все беды и несчастия от грязи, как внутренней, так и наружной. 
Матрёна, а скажи-ка мне, пожалуйста, уже лёжа в постели, после отварной картошки и чая с мёдом, спросил бабку Вениамин. Мне мой врач сказал, что при моей болезни, нельзя много заниматься физическим трудом. Ни хрена твой «калечашый врач» не понимат. Ты ведь пойми, милок, болезня энта, она тоже, как живое существо. И тоже имеет свой карахтер и срок жизни. А что делають ваши врачи? Они всякими пилюлями только ублажають енту лихоманку. Вот та и сидить в человеке и ни за какие коврижки не хочет уходить со сдобного места. Это не тебе покой, тишь да благодать нужны, а ей паскуде противной! И чем больше ты её ублажаешь, да уговариваешь, тем вольготнее ей тама, внутрях у тебя живётся. А мы с тобой, этой паразитке такую балясину выписали, что она, небойсь и не рада, что с тобой связалася. А вот с завтрашнего дни, мы пойдём с тобой за лес, на заячий луг, да лешачье болото. Там мы с тобой разных травок да грибочков наберём и отваров с настойками наготовим. Пора убивать эту стерьву! А то чтой-то долгонько она у тебя загостевалась, сучка подзаборная.
А ты Матрёна, что, травы разные знаешь? С улыбкой спросил Вениамин. А ты не косороться, лешак сопливый! Меня извечно ведуньей звали. И по сию пору приходят и просят за Христа ради, подлечить, то чреслы свои, то душу. Прости, прости Матрёна, я не хотел тебя обидеть, испуганно проговорил Вениамин, увидев, как разозлилась старуха. Хе-хе, хихикнула та в кулачок, не рожден ишо тот, кто бы мене обидел. А если кто и позариться на мои невры, добра, ей Богу, не видать тому. Матрёна, а почему ты меня лешаком, да ещё и сопливым, назвала? Мне ведь уже за шестьдесят. Как-то не очень я на «сопливого» смахиваю, улыбаясь, допытывал старуху он. Да ежели взять мои годы, то ты пожалуй - на правнучка только и потянешь. Вот это да, удивлённо воскликнул Вениамин. Так сколько же тебе лет, Матрёна? А хто их считал? В моёй молодости сельсоветов не было, а церковь в коей меня крестили, все дьяковы бумаги записные - коммунщики пожгли. Потом и саму церкву тожа.
Лиходеи проклятущие! Вот Господь и наказал их. Не долгонько царствовали, ироды проклятые. Вот что, внучек. Стара я стала. То, что знаю, с собой грех тащить. Знания мои, многих с того свету могут вытащить, а вместе с телом и душу вылечат. Грех такое с собой забирать. Одним словом, хочу тебе передать, что сама знаю. Ты только не ленись, пиши всё. Таперича техника вона какая, ты давай всё на енту саму технику и накладывай, проговорила она, корявым пальцем показывая на ноутбук и телефон. А как помру, всё сам запишешь и доброму человеку потом передашь. А то и сам лечить будешь. Душа твоя расположена к ентому. Уж я-то, носом такое чую. Ты что, Матрёна, серьёзно это? Мне ведь самому жить осталось то ли дни, то ли часы, а ты мне тут такое... Не помрёшь ты. Чудак человек. Ещё долгонько жить будешь. То, что у тебя внутри сидит – выбросим. Трудно будет, тяжело и больно, но ты сдюжишь. Вижу – сильный ты. Конечно, на всё воля Божья, но ОН видит – не таких подымала. Но готовься – лёгкого путя нет. Больно будет. Очень больно.   
Ещё затемно Матрёна подняла Вениамина, и они шли куда-то в лес и за лес. Блуждали по каким-то полянам, лугам и болотам. Одну траву рвали на заре, за другой приходили в полдень, а какую собирали и при луне. С этой минуты, рот у Матрёны не закрывался. Она показывала каждую сорванную травинку, каждый грибок, заставляя фотографировать и записать на диктофон – как и когда собирать, сушить и вкупе с какой травой, она будет иметь воздействие на ту или иную болезнь. А вечером Вениамин выкладывал всю информацию в свой ноутбук, захваченный им совершенно случайно, по привычке.
Но делать это Вениамину становилось всё труднее и труднее, а вскоре в одно утро, он и совсем не смог подняться с постели. Провалы становились всё чаще и чаще. Всё тело скручивало в верёвку, а жилы болели так, словно их вытягивали из тела, и хотелось выть, орать от адской, нестерпимой боли. А Матрена словно и не замечала его мучений, поила какими-то отварами, настоями, кормила какой-то несусветно-противной и горькой бурдой. В один из дней, Вениамин почувствовал, что больше не в силах выдержать эти боли. Он нутром почувствовал, что проваливается в никуда, и скорее всего – окончательно. Ну, вот, Матрёна, пришел мой конец, еле выговорил он. Ты уж прости меня, если что.
И он провалился в какую-то яму. Потом увидел своих родителей. Мама, как всегда прижав к себе, гладила ему голову и пела такую знакомую и нежную песню, под которую он всегда засыпал. Потом Вениамину привиделась его Ирочка. Он обнимал её, целовал! О, как же они были счастливы в эту минуту. Но вдруг его подхватил какой-то вихрь, оторвал от Ирины и понёс всё выше и выше. И вот, под его ногами уже вся земля, а он летит ещё дальше, в космос, в темноту, где ничего нет, и никогда не будет. И это была последняя мысль, которая, совершенно не зная как, но ещё теплилась в его больном, умирающем мозге.