Лесная Пристань. Отрывки из одноименной книги

        На фото 1965 года старый мост через Бухтарму. Фото автора
                ЛЕСНАЯ  ПРИСТАНЬ (отрывки из одноименной книги)
            содержание

1. МОЯ ТРОПИНКА
2. ПЕРВЕНЦЫ ВЕСНЫ
3. ЗАПАХИ ЛЕСА
4. ПЕСНЯ ВЕСНЫ
5. ДЫХАНИЕ ЗЕМЛИ
6. ХРУСТАЛЬНАЯ ПЕСНЯ
7. ГОЛОС В ЛЕСНОЙ ЧАЩЕ
8. У ЛЕСНОЙ ПРОТОКИ
9. МАЛЫШ
10. ДУПЛЯНОЙ ЧЕРТИК
11. ШУМ РЕКИ
12. СОЛОВЕЙ
13. СТОН НАД ОСЕННЕЙ ТАЙГОЙ
14. ИСПУГ
 
               
                МОЯ ТРОПИНКА
Есть рядом с Зыряновском деревня Лесная Пристань. Село, каких много: деревянные домики с синими наличниками, у каждого куст рябины и поленница дрова. Вроде бы и ничего особенного, но пройдешь по самой длинной улице и в конце ее увидишь большую горную реку.
Шумит на перекатах, гремит у крутых берегов красавица Бухтарма. За рекой клубами зеленых облаков раскинулся тополевый и черемуховый лес. Еще дальше, на склонах гор, гряда за грядой тянущихся до самых белков, вперемешку с кудрявой березой и осиной, зубчатой стеной синеет старый пихтовый лес.
В названии села я вижу не только маленький уголок на земле, а гораздо большее. Лес! Кого оставит равнодушным это слово! Живой, наполненный голосами птиц летом, украшенный причудливой изморозью зимой, грустный осенью и юный весной - так непохожий в разное время, но всегда прекрасный, волнующе-загадочный и манящий к себе. Здесь, на берегах Бухтармы исхожены тысячи тропинок и сколько лучших воспоминаний связано с этой влажной речной уремой! 55 лет назад попал я на эти зеленые, заросшие черемуховой и тальниковой чащей берега, и они навсегда остались со мной. Я помню здесь все лесные дорожки, протоки и затоны, знаю, где и какая гнездится птица, будто сейчас вижу старые тополя с дуплами, где жили дятлы, синицы, скворцы, лужайки по берегам, где устраивали гнезда кулики-перевозчики, кроны тополей, откуда звучали флейтовые голоса иволг, тенистые чащобы, откуда раздавались стоны и утробное воркование горлиц.
Свое самое дорогое, самое сокровенное природа спрятала в укромных, потайных уголках - в лесу. Лес - это и тихая пристань, где человек отдыхает душой и телом, где находит утешение от житейских невзгод, горестей и болезней. Это место, где человек возрождается, освобождаясь от всего ненужного, от плохого, становится лучше, где он открывает самого себя.
Слышали ли вы, как в апреле растет первая трава, острыми шильцами ростков шурша, пробиваясь сквозь прошлогоднюю листву? Или как ночью таинственным шепотом переговариваются между собой деревья? Как томно пахнут в ночном сумраке лесные цветы?
Не приходилось ли вам весенним утром ощущать волнующе-пряный аромат только что распускающихся, клейких листочков тополя или березы? И как отличается это весеннее благоухание от горьких запахов прелого листа и мокрой коры в сыром и мрачном ноябре!
Мир диких обитателей леса еще удивительней. Ведь лес - это любимое убежище животных. На деревьях, в кустах и траве шуршат и порхают, ползают и бегают большие и маленькие звери и зверушки, птицы и пичужки, ящерки, лягушки, бабочки и стрекозки. 
Но все это дикое животное царство ведет себя тихо и скрытно, так, что не сразу и догадаешься о его присутствии. Зато, если набраться терпения, то можно наблюдать чудесные вещи. Можно увидеть, как в гнездышке, свитом, словно корзинка из лоскутков березовой бересты, высиживает яйца чудесная птица иволга, а в это время крикливый дрозд кормит своих прожорливых птенцов. Как по звериной тропинке крадучись пробирается хищный хорек, а на опушке леса без умолку стрекочет, будто играя на скрипке, лесной музыкант-кузнечик. Да разве перечислишь все, что можно встретить в лесу! Не лучше ли отправиться туда по узкой лесной тропинке, а для этого перенесемся более чем на двадцать лет назад, когда автор впервые открывал для себя этот удивительный лесной мир.
В те времена через Бухтарму был перекинут скрипучий деревянный мост, подвешенный на тросах. Когда по нему шла машина, он изгибался, вздыхая и охая, словно живое существо. Под колесами шевелились и трещали доски, и шофера с опаской поглядывали из окон вниз, где стремительно неслись бурливые потоки воды. Но это еще не все. Чтобы попасть в урему Бухтармы надо переправиться через ее приток - Хамир. Сейчас здесь есть мост, но тогда "плавились" на лодке. Переплавлял немногословный и угрюмоватый на вид дед Иван. Дождавшись трех-четырех пассажиров, он усаживал их в длинную, как пирога, лодку. Таких сейчас не увидишь - она была выдолблена из цельного ствола тополя.
Едва только лодка отчаливала, как вслед за ней, едва не задевая острыми крыльями воду, с берега срывались длинноклювые птицы. Я уже знал, что это кулики-перевозчики.
- И впрямь перевозчики, - думаю я, - где переправа, там и они. Так и летают за лодкой то туда, то сюда с берега на берег.
Отталкиваясь длиннющим, отполированным до блеска осиновым шестом, дед Иван гнал лодку вдоль берега вверх по течению, а затем поворачивал поперек реки. Быстрый Хамир подхватывал ее и стремительно нес на стрежень. Волны едва не перехлестывали низкие борта, а испуганные пассажиры молча впивались пальцами рук в сиденья. На воду жутковато было смотреть, а тут еще кулички, словно предрекая беду, с плачущими криками снова и снова проносятся мимо лодки. Тут дед Иван с невозмутимым видом делал едва заметное движение шестом, и лодка поворачивала свой нос вниз по течению. Скорость тут же падала, прекращалась качка, а паромщик уже налегал на шест, подгоняя пирогу к берегу.
Этот отгороженный рекой берег был для меня краем нового, неведомого света. Именно отсюда начиналось мое освоение бухтарминских джунглей. Птиц до этого я совершенно не знал и теперь был счастлив, каждое воскресенье делая для себя открытия.
Сразу от берега начинались почти непроходимые заросли. Внизу кустарники по пояс: жимолость, таволга, шиповник, смородина. Выше ивняк, черемуха, калина, боярка. Деревья: тополь, береза, осина. Набор небольшой, но как густо все это перепуталось между собой! Переплелось хмелем, повиликой, вьюнком, травищей, скрывающей с головой. Карагай - так называют здесь густой кустарник. Чтобы сократить путь, я продираюсь через него с шумом и треском. По сторонам свечками испуганно взлетают серые птички. Присаживаясь на макушки кустов, они вытягивают шеи, от возмущения топорщат перышки на голове. А рядом птичка покрупнее с коричневой спинкой и светлым животом. Своей фигурой птичка чуть-чуть напоминает маленькую сороку. Она взволнованно размахивает длинным хвостом и вкрадчивым голосом произносит с угрозой: "Чек, чек!" Еще с детства я уже знал (такие гнездились у нас в саду): та, серая - славка, коричневатая, длиннохвостая - сорокопут жулан.
Потом я ступаю на едва заметную тропинку. Она мне хорошо знакома. Еще бы! Ведь я встречаюсь с ней  каждую неделю. Сколько раз я то пробегал по ней, то крадучись тихим шагом подбирался, чтобы поближе рассмотреть какую-нибудь птаху. Не беда, даже если нет погоды, идет дождь или пасмурно. Моя тропа все равно подарит встречу - что-то новое или уже знакомое, но обязательно радостное. Сколько воспоминаний связано с этой узкой лесной дорожкой! Вот на обочине стоит старый-престарый пень, уже почти трухлявый. Когда-то здесь жил дятел, потом поселились шумливые скворцы. Теперь он одряхлел, снизу весь засыпан муравейником и вот-вот развалится. Развесистые, могучие тополя по полянам. Под одним я люблю присесть в прохладную тень, под другим остановиться, чтобы послушать пение зяблика и щеглов. Как весело вызванивают они в солнечное утро! Вот и сейчас, как хорошо! Под легким ветерком, в радостном возбуждении приветливо колышется листья осины, покачиваясь, цветы кивают желтыми, белыми, красными головками, а с вершины тополя раздается звонкое "ку-ку".
Впереди целый день интересных встреч и удивительных открытий.
Тропинка ныряет под сень тополей. Когда-то здесь была тележная дорога, но она давно заброшена и теперь поросла мхом и нежной травкой - птичьей кашкой. Я люблю здесь бывать весной, когда лесные угревы под белыми тополями пестреют высыпками нежно-розовых кандычков и белых ветренниц. Но и сейчас, летом не хуже: солнечные лучи стрелами пробиваются сквозь зеленые своды, выжигая на траве золотые пятна. Щеглы вызванивают откуда-то с верхних ветвей. Кругом белая кипень цветущей таволги. Тут и там краснеют алые огоньки диких пионов. Лес здесь - ничего особенного: тополь и черемуха. Наверное, нигде больше не встретишь столько черемухи, как в пойме Бухтармы. Отдельные округлые пышные кусты рассыпаны всюду по зеленым полянам, а на опушке леса их уже целое море - непроходимая чаща. Посмотришь со стороны: кудрявые зеленые шатры так и манят свежестью и тенью. А зайдешь под его свод - полное разочарование: сырой сумрак, в липкой паутине черное переплетение ветвей, на земле нигде ни травинки и... комары, лениво дремлющие в густой тени. Зато здесь в полумраке любят селиться соловьи и большие сибирские горлицы. Одни в основании кустов и даже на земле другие – в кронах ивовых и черемуховых ветвей. Но сейчас тут все тихо и даже скучновато. Совсем никого, если не считать комаров, набрасывающихся с голодным писком. Пригибаясь, я торопливо продираюсь сквозь нависшие своды, но все равно задеваю их головой и обильная роса сыплется на плечи и за шею. Утренний душ летом - совсем не беда, это даже хорошо!
Только я освобождаюсь от объятий черемуховых ветвей, как меня встречает дребезжащий и трескучий дроздиный крик. Похоже, что птица набрала полный рот воды, и она клокочет у нее в горле. Крики все громче, вслед за первым дроздом с угрожающим видом мимо проносится второй, затем третий. Птицы рассаживаются вокруг на деревья и, во всю ширь раскрывая свои глотки, орут  что есть мочи, поливая меня руганью. Потом, разъяренные, то одна, то другая бросаются в атаку, обстреливают меня жидкой грязью-пометом. Хорошо, что я слежу за ними через смотровое окошечко фотоаппарата. Это предохраняет глаза, зато весь объектив забрызган грязью!
Казалось бы, чертыхнуться, да от дроздов подальше! А я вертелся около них часа два - не хотелось расставаться,  а засохшую грязь на фотоаппарате сохранял на память весь сезон.
А вот еще гнездо, с виду вроде бы самое обычное, дроздовое. А заглянул внутрь: что такое? Изнутри вымазано не глиной, как у всех рябинников, а вылеплено древесной гнилушкой. И яички небесно-голубые. Лазоревые! Не гнездышко, а чудо! Оказывается, дрозд не простой - певчий!
Открытия, открытия на каждом шагу. И чем больше смотришь, тем больше задачек загадывает лес. Некоторые разрешаешь сразу, другие остаются тайной навсегда.
Муравьиная дорожка пересекла всю поляну. Муравей к муравью, сомкнутыми колоннами тянутся воины. Идет великая муравьиная война. Зачем, почему? Зашуршало в прелой листве и выглянула серая мышка. Но почему у мышки длинный, как хоботок, нос? Ага, вспомнил! Это же землеройка - ненасытный хищный зверек.
Я сижу, отдыхаю под старым пнем. - Цоп! - что-то шлепнулось об дерево, неясной тенью мелькнув мимо лица. Смотрю наверх - никого. Только серая щепка прицепилась к белому боку ободранного пня. Ни дать, ни взять, засохший древесный сучок.
Только перевел глаза, глядь: сучок уже на другом месте. Ящерица, не ящерица, змея, не змея. Присмотрелся, а это птица! Но какая странная. Приклеилась, не шелохнется, замерла в одном положении, расцветка серая в крапинку, точно под кору дерева. Так я открыл для себя вертишейку - птицу,  родственную дятлам, но повадками совсем другую.
Здесь, в пойме много медлительных ручьев. Иногда это крохотные роднички, выбивающиеся из-под земли и тут же теряющиеся в ржавых лужица воды на болотце; есть ключи более многоводные. Петляя по лесу, все они вливаются в старый рукав Бухтармы. Полузаиленный, полузаросший кустарниками и травой, весной он бывает до краев заполнен талой водой, сейчас же летом лишь небольшой ручей течет по обомшелой гальке на дне.
Я люблю этот тихий лесной ручей. Неторопливо бежит он, едва шевеля прутья молодого лозняка и в струях его, извиваясь, колышется буровато-зеленые плети водорослей и желтой тины. Там, где сужается его русло, он журчит на перекате, и прежде чем разлиться широким плесом, выбрасывает на поверхность пузырьки воздуха и хлопья пены. Здесь любит собираться рыбья мелочь. Ожидая, не принесет ли что съестного вода, уткнувшись в илистое дно, стоят гольяны, шиповки, пескари.
Моя тропа то пересекает ручей, то вьется вдоль по берегу, заросшему пижмой, ромашкой, колючим шиповником и осокой.
Ручей заводит меня с непролазную лесную глушь. На сломанных зимними снегопадами ветвях здесь гнездятся горлицы. Но боже мой, сколько тут комарья! Бегом я выбираюсь на открытое местечко. На солнечной полянке комары отстают, но зато как здесь жарко и душно!
Солнце в зените. Пора и передохнуть в тенистом местечке у воды. Я знаю такой райский уголок. Там всегда хорошо, а особенно в солнечный  полдень! Окруженная со все сторон лесом, тишайшая гладь речного плеса. Он наполовину зарос ряской и свежезеленым молодым хвощом. Ветви ив склонились к самой воде, развесистые тополя по берегам, горы снежно-белых облаков на небе - все отражается в полированном зеркале затона. Солнечные колечки играют на воде, дрожа слюдяными крылышками, над ними реют стрекозы.
В недвижном воздухе застыли зной и истома. Лишь полусонная плеснется рыба, одинокая ондатра, пробивая дорожку в зеленой ряске, ударит хвостом, нырнув на дно, и опять тишина.
Там, я знаю, есть глубокий омут, где живет старая щука. Там под сводами столетних осокорей царит прохладный полумрак. Едва пробиваясь сквозь густую листву, солнце высвечивает на черной воде золотисто-зеленое пятно. В нем, как в окне просматривается все таинство подводного мира. Там, на глубине, среди бурых стеблей водорослей обомшелым неподвижным поленом лежит длинная остроносая рыбина. Если подойти не таясь, щука ударит хвостом и, подняв тучи мутного ила, скроется в облаках придонной тины. Но я знаю ее уловки и подкрадываюсь чуть ли не на цыпочках. Глаз постепенно проникает сквозь толщу воды, и я едва ли не вздрагиваю от пристального взгляда уставившейся на меня хищницы. Трудно поверить, что это взгляд рыбы. Он поражает кажущейся осмысленностью и прямо-таки волчьей ненавистью. Действительно подводный волк, лютый, кровожадный.
Эта картина мысленно предстает передо мной, пока я продираюсь через цепкий кустарник. Сгорая от нетерпения, я раздвигаю ветви и сквозь колышущуюся листву вижу, как по тихому плесу речной заводи, покрякивая, плывет дикая утка и ведет за собой выводок пушистых, желтых утят...
               
                ПЕРВЕНЦЫ ВЕСНЫ
Пришел апрель, а с ним и проталины в лесу. Под жарким солнцем они все растут, обнажая ветошь прошлогодней травы. Еще все мертво, а по ночам мороз снова сковывает ледком оттаявшие лужи на мокрой дороге.  И вдруг среди всей этой серости и кажущейся пока еще мертвой природы на опушке леса показались ростки новой жизни- подснежники! Как робки, хрупки и нежны эти первенцы весны.  Наперекор холодам пробиваются малютки из-под снега через едва оттаявшую, ледяную землю. Порой они мелки и неказисты, но как ждут их после долгой снежной зимы, какое  особое, взволно-
ванное чувство испытываем мы при их появлении! Еще бы: появились подснежники, значит, пришла настоящая весна!
В долине Бухтармы первыми появляются на свет желтые, как  крохотные солнышки, цветочки леонтицы. Еще всюду снег, но обнажилась жесткая щетина карагайника на солнечной стороне горы, и можно идти за первенцами весны. В деревне это всегда праздник.
«За подснежниками пошли!» - веселой гурьбой отправляются мальчишки и девчонки за околицу села на ближайшую оттаявшую горку. Сколько радости, впечатлений доставляет эта первая весенняя прогулка под апрельским солнцем. Вот пролетела красная бабочка крапивница, шурша в посохшей траве, скользнула изумрудно-зеленая ящерица, прожужжала муха, а то и бурундук мелькнет рыже-полосатой спинкой в кустах. Шум, смех, веселье!  Возвращаются оживленные и довольные, с маленькими желтыми букетиками. Спросите любого из ребят, как называется цветок. Все
в один голос скажут: подснежник. Никто из местных жителей не знает настоящего названия, да это, наверное, не так уж и важно. Это первые после зимы живые цветы, и этим сказано все.
Таинство  рождения леонтицы свершается исподволь, незаметно, и начинается еще под снегом. Там, в глубине земли, до поры до времени покоились клубеньки, и чуть напоила их влага, скромные растеньица проснулись и выбросили бордовые и розоватые росточки, изогнутые,
будто вопросительные знаки. На свет божий высовываются этакие сгорбленные старички-гномики. Скрюченные уродцы упрямо тянутся вверх и постепенно распрямляются. Потом у них начинает расти буро-зеленая бугорчатая борода. Она все удлиняется книзу, постепенно превращаясь в гроздь из чешуйчатых клубочков. Спустя несколько дней клубочки один за другим раскрываются венчиками янтарных цветов, и вскоре вся гроздь превращается в крохотный букетик.
Леонтица - полевое растение, хотя встречается почти всюду: на опушках леса, на берегах реки или ручья. Любимейшие же ее места - безлесные, южные, часто каменистые склоны невысоких гор. Ничем не примечательные на вид цветочки неприхотливы, но в то же время достаточно привередливы и знают себе цену. Они не прощают человека, грубо вторгающегося в их владения. Там, где вспахали землю, где прошел бульдозер, везде, где нарушена почва, подснежники не вырастут, даже если прошло много лет. Это неудивительно, ведь свои клубеньки леонтица прячет на значительную глубину, длина корневища достигает иногда двадцати пяти сантиметров.
Самое раннее появление подснежников относится к последним числам марта, но основная волна их цветения приходится на апрель. В мае они превращаются в довольно пышные травянистые кустики, цветы осыпаются,
и в ажурном зонтике, потонувшем в зеленом разнотравье лишь с трудом можно признать бывший подснежник.
Чуть позже леонтиц, в апреле - начале мая  в таежной зоне заявляют о себе кандыки, несомненно, лучшие из алтайских подснежников. Изящно и галантно это растение, не чета простенькой леонтице, по своей породе этот цветок явно аристократ. Как элегантна его осанка и благородны формы! Он похож одновременно и на классический крокус и на прекрасный тюльпан. Иногда его так и называют - сибирский тюльпан.
   Словно клювики птиц, пробираются нежные росточки через рогожку почерневших от прели листьев, а иногда и прямо через рассыпчатый, весенний снег. Стройная, высокая ножка кокетливо изгибаясь, заканчивается острой, как шильце, стрелкой. С двух сторон ее обрамляет пара глянцевитых, мясистых листьев. Они были бы точь в-точь похожи на ландышевые, если бы не цвет. Он варьирует от вишнево-лилового до салатно-зеленого. Иногда эти краски смешиваются, и тогда листья приобретают пестроту. Совсем как у нашей северной орхидеи, называемой в народе кукушкиными слезками. Действительно, на ее лепестках крапины, будто следы слез.
Лепестки, будто две ладошки, бережно смыкаются над  расцветающим бутоном. Он раскрывается  единственным, но прекрасным цветком. Это розово-фиолетовая, иногда белая звезда с шестью длинными и очень узкими лучами. Едва распустившись, ресницы венчика отгибаются назад, и от этого цветочки кандыка вдруг становятся похожими на потешных лопоухих зайчат.
Кандыки - жители леса, но это вовсе не значит, что они растут только в тени и не нуждаются в свете. Дети весны, они ловят тепло, пока деревья безлистны, и в полной мере упиваются дарами весеннего солнца и голубого 
неба. Они любят влагу, рыхлую подстилку и жирную почву и особенно обильно растут по сырым долинам рек, на лугах, опушках и лесных полянах. И тогда часто встречаются весенние проталины, усеянные ковром под-
снежников.
Начало мая в горной долине. Источающий тепло пригорок под слоем слежавшихся листьев и сухой травы. Желтовато-серый, он кажется прикрытым ворсистым шерстяным одеялом, через которое пробился частокол розовых острых штычков и зеленых кинжальчиков. Целое море подснежников, разбежавшихся по еланям, лугам и полям!
Блестят стволы помолодевших берез, где-то в овраге плещется ручей, и, словно перекликаясь с ним, поют птицы. Благословенно, хотя и быстротечно это время - пора первых весенних цветов. Время обновления земли и зарождения новой жизни. .
Леонтицы и кандыки недолго пребывают в одиночестве. Вот под осинами и тополями, будто кто пригоршнями посеял россыпи белых звездочек - ветрениц. По сырым, глинистым оврагам засияли золотые розеточки мать-и-мачехи. Зацвела синяя медуница, а за ней хохлатка, лимонно-желтый первоцвет, калужница на болотах.
Недолог век подснежника, пройдет совсем немного времени, всюду поднимется зелень, и сплошное море разнотравья поглотит скромные весенние цветы, будто их и не было.


                ЗАПАХИ ЛЕСА 
В мае, в пору цветения ивы, берез, осин едва уловимые ароматы несутся из любой лощинки, из любой рощицы. Чем ярче, теплее день, тем благоуханнее цветочная пыльца пушистых сережек. Опали длинные, похожие на лохматых червяков, сережки и барашки цветов, но не ушел медовый аромат из леса, разве что изменились душистые оттенки. Благоухают молодые листочки, проклюнувшиеся из смоляных почек берез, тополей, ольхи, Запахи свежести несут  молодые травы, как на опаре прущие из напоенной влагой земли.  Вся эта древесная и травяная зелень вместе создает непередаваемый душистый букет весеннего леса.  На этом фоне кажется грубоватой бьющий через край аромат цветущей черемухи. Без сомнения это самый сильный аромат майского леса.
Черемуха воспета в стихах и песнях. Посмотришь со стороны, будто   белые облака спустились на лесные поляны. Душистые ароматы волнами обволакивают лесную чащу.  Но вот осыпался снежный цвет, и словно в насмешку в черемуховой роще остро запахло ... лесным клопом. Не каждому по нраву этот «аромат», но что поделаешь, если так едко и пряно пахнет кора черемуховых стволов, особенно в сырую погоду. Непривлекательно в это время под сенью черемуховых крон: мрачноватые, черные, безлистные снизу ветви, паутина, льнущая к лицу, под ногами голая, без травы земля и хаос валежника, через который трудно пробираться.
В Бухтарминском лесу черемуховые чащи чередуются с тополевым лесом. Когда под его кронами рождается молодой папоротник-орляк,  в июньском лесу вдруг запахнет молодым свежеразрезанным огурцом. Пышные фонтаны зеленых кустов, хрустят под ногами ломкие стебли, аппетитные ароматы зеленого салата сопровождают путника, оказавшегося в речной уреме Бухтармы.
 Совсем другие ощущения в сосновом бору или  пихтаче в жаркий день июльского дня. Здесь чудно благоухает разогретая солнцем пихтовая и сосновая хвоя. Благовоние эфироносных смол ничуть не уступает самым изысканным запахам благородных цветов.
На берегу усыхающей речной протоки отчетливо и остро пахнет по-больничному йодом. Запах исходит от подсыхающего ила и водорослей, и чем жарче и суше день, тем гуще и явственней эти  ароматы. Но вот взбрызнул летний дождь и вдруг неожиданно на память приходит осень. Вот так дождливым октябрьским днем пахнет в старом осиновом лесу мокрым заплесневелым листом, подгнившей корой, а то и просто мокрой землей.  Это запахи прели, грибов опят,  облепивших гнилой пенек,   древесных грибов-трутовиков, похожих на лошадиные копыта. Приметы осени, все они несут на себе печать унылой поры, когда замирает природа, медленно погружаясь в печальный сон.
               
                ПЕСНЯ ВЕСНЫ
Как ни длинна зима, но и ей когда-то приходит конец. Начинается весна исподволь, незаметно. Бывает, выпадет день, когда в воздухе уже с утра держится теплая  хмарь. На сером небе, как на промокательной бумажке, солнце пытается  пробиться светлым пятном, а потом расплывается, будто растворяясь в белесом тумане. Растаяли тени, поблекли краски. Размерность пространства исчезла, снег осел, обнажая черные проплешины проталин. Оттаявшая, очнувшаяся земля зашумела, загудела, запела на разные голоса.
Разморенный весенним теплом, бреду по оттаявшим увалам лесистых грив. Под ногами шуршит посохшая, прошлогодняя трава, душа поет, в  сердце радость, голова хмельная от ощущений весны. Тут и блеск солнца, и влажный ветерок, и трели только что прилетевших зябликов, а  меня преследует тетеревиное пение – эта  странная смесь птичьего бульканья и бормотания опьяненных любовью петухов. Стоит прислушаться, как ветерок доносит откуда-то издалека со склонов рябых гор ритмичные, монотонные звуки. Но я не уверен: тетерева ли это поют, а может, мне все это чудится оттого, что я всю зиму живу ожиданием этой музыки весны? Талая вода скопилась под снегом и струйками побежала с горы. Падая капля за каплей, булькая под снегом, она бормочет точно так же, как тетерев на току. Щурясь от жаркого солнца, я останавливаюсь, пытаясь разобраться, где же кончается тетеревиное пение и начинается песня воды.
Прошел еще месяц, и теперь лишь полосы нерастаявшего снега пестрят на черных боках гор. Теперь бормотание тетеревов отчетливо доносятся со склонов гор, и эта колдовская песня неудержимо гонит бродягу охотника из дома в лесную чащу.
Некрутые травянистые склоны Ларихи спускаются к берегу Бухтармы. Эта сторона горы безлесная, только по лощинам спрятались небольшие березовые и осиновые рощицы, зато противоположная северная сторона покрыта густым древним пихтачом. Отсюда начинается горная тайга и тянется далеко на север, до самых белков.
Журчит ручеек из-под оплывин рыхлого снега, тут же сквозь снежную толщу лезут толстые, с кукурузные початки, ростки молодых побегов медвежьей дудки и диких пионов. На черном фоне влажной почвы светлыми флажками розовеют нежные цветочки кандыка. Сюда под самую вершину я забрался с вечера, чтобы с ночи быть в центре токовища.
Вечереет. Сгущаются сумерки. Устраиваясь на ночлег, над вершиной горы с криками вьется воронье. Желтенькая овсянка закончила свою песенку и юркнула в кусты коротать ночь. Над самой головой бесшумно пролетела сова.
Я сижу у костра под старой, изогнутой ветрами березой, кипячу чай. Дымок вьется, убегая ввысь к мерцающим звездам на темном небосклоне. Хорошо мечтается у костра. Передо мной в сумеречном неясном свете раскинулась огромная долина Бухтармы. Далеко внизу перемигиваются огоньки далеких деревень. Где-то едва слышно рокочет трактор. Спать не хочется, смотрю в огонь и думаю о завтрашнем дне. В том, что косачи прилетят, сомневаться не приходится, ток проверенный. Другой вопрос, дотянут ли они до солнечного света, когда можно фотографировать?
Много чудесных картин можно наблюдать в природе весной. Но едва ли не самое красочное и дивное зрелище - это тетеревиный ток. В здешних краях обычно в марте-апреле, когда в лесу еще лежит снег и только на солнцепеках обнажается сырая земля, тетерева собираются на оттаявших полянках, чтобы в боевых турнирах встретить праздник весны. До конца мая отчаянно бьются между собой черные петухи, силой своей и отвагой покоряя сердца рябеньких тетерок.
Немного подремав, я чувствую себя отдохнувшим. После полуночи шагаю к токовищу. Подморозило. По-капустному хрустит под ногами звонкий снежок, шуршит сухая, слежавшаяся трава. Спотыкаясь о невидимые в темноте камни, продираюсь сквозь колючий шиповник, через низкие, но очень цепкие заросли чилиги.
Вот и шалаш чернеет четким стожком. Я соорудил его из веток и сухой травы в самом центре токовища еще вчера. Вползаю в скрадок и, поеживаясь от ночного морозца, устраиваюсь поудобнее. Уже первый час ночи, и даже "амбразуры", что я проделал в стенках шалаша, не дают никакого света. Ночь безлунная, и лишь мерцание звезд в ясном небе едва подсвечивает безмолвные просторы окрестных гор. Где-то идет скрытая ночная жизнь - над застывшими склонами беззвучно зависает охотящаяся за полевками сова, рыщут лисицы, зайцы молча гложут горькую осиновую кору, а здесь мертвая тишина, нарушаемая лишь тоскливым посвистом ветерка да шорохом и робким писком мыши под слоем жухлой, сухой травы. Спят все пичуги. Косачи, забившись в кусты, дожидаются урочного часа, чтобы отправится на ток. Какая сила толкает их среди ночи собираться на обледеневшей, неуютной полянке? И у меня сердце замирает: вот-вот начнется! Вдруг слышу, будто кто торопливо пробежал легкими шажками по шуршащей, заиндевелой траве. Неужели тетерев в такую рань? А может, почудилось? Время-то всего первый час ночи!
Громко прошелестели крылья над шалашом. Тяжело пролетела птица! Значит, на самом деле это тетерева спешат, боятся опоздать к началу турнира. До заветного условного места добираются кто как: одни на крыльях, другие пешим ходом. Косачи, чтобы сразиться в схватке, тетерки, чтобы посмотреть представление и поучаствовать в брачных игрищах.
Все стихло, но нет-нет, да и прошуршат крылья. Все больше тетеревов слетается на поляну, но пока все молчат, выжидают: кто первым начнет.
- Буль-буль-бр-р-р! - глухо зарокотало вдруг в темноте, будто ударили в боевые барабаны тамтамы. К одним голосам присоединились другие, и вот уже затарахтело, забубнило, воздух задрожал, загудел от роя странных звуков, напоминающих индюшиную болтовню. Черная ночь, не видно ни зги, и в непроглядной темноте слышится частая дробь удивительного, утробного бормотания, похожего на глухое  бульканье падающей в подземелье воды. Она льется нескончаемо, то усиливаясь, то ослабевая, как волна прибоя, бьющего в берег. Волнующая музыка весны! Тетеревиный ток!
Пророкотали боевые барабаны, начали чуфыкать. Шипят от злости, сами себя подзадоривают, противника пугают. Бормотали, чуфыкали, стали крыльями хлопать. Вглядываюсь в темноту и вижу: снуют черные тени по поляне, мелькают. Иногда они бьются совсем рядом, даже на шалаш натыкаются, хоть руками не хватай.
Долго, всю ночь длилась музыка тетеревиного тока. Наконец стало светать. А вместе с рассветом начал редеть и хор голосов. Видно, подустали косачи, решили сделать передышку. Разбрелись по краю поляны, то задремывая, то склевывая что-то с земли.
Но вот снова забили боевые барабаны тамтамы. Нет, не утихомирились петухи! Старый косач выскочил на середину арены. Настоящий токовик! Постоял, вытянул шею, осмотрелся и задорно, по-петушиному, квохнул, вызывая соперника на дуэль. Нагнув голову и распустив веером хвост, стал ходить по поляне. Топчется, а сам сердито бубнит, будто в горле у него клокочет закипающий чайник.
Остальные стоят, бормочут, но никто не выходит на круг.
Токовик замолчал на мгновение и в любовном напряжении чувств гортанно и как-то тоскливо выкрикнул: - Ку-кар-ра!
Никто не откликнулся на боевой призыв. Все чего-то выжидают. Петух приуныл и с любовной тоски опять забубнил однотонную песню.
Плюх! Откуда ни возьмись, приземлился достойный соперник. Столкнулись, ударились грудь о грудь, пух полетел. Отскочили в разные стороны и деланно отвернулись друг от друга. Будто ничего и не было, будто и не имеют друг к другу никакого отношения. Ходят по кругу, чертят полосы по земле распущенными крыльями, угрозы и заявления друг на друга пишут. Со злости шипят, как закипающее сало на сковородке, слюной брызжут, головами трясут.
Вот опять уставились грудь в грудь. Стоят клюв к клюву, берут на выдержку, кто кого испугается, у кого нервы крепче.
Вслед за первой вышла вторая, а за ней и другие пары бойцов, и вот уже снова забурлил, загремел ток. Закружилась птичья карусель. Хлопанье крыльев, чуфыканье, бормотание.
Рассвело окончательно, и теперь картина боя предстала как на ладони. Сколько их, косачей-то? Штук тридцать. Разбились попарно. А до чего красиво это иссиня-черное с металлическим блеском оперение. Ярко-красные, словно пришитые полоски бархата, брови. Хвосты завитушками, будто лиры. Прямо-таки сказочные птицы! Больше всех куражится самый сильный старый косач, хозяин и главный забияка тока. Он-то и заправляет турниром, начинает первым, а улетает последним. Видно, нелегко отстоять свои права: косач истрепан, хвост обломан, перья торчат...
В воздухе плавают легкие перья, поляна истоптана, трава примята. Но чувствуется, что уморились уже бойцы. Еще бы! Эта ночь была для них нелегкой. Движения птиц становятся все более вялыми, уже не до форсу косачам, не чуфыкают, не сшибаются в схватке. Еще немного - и тетерева один за другим взмывают в воздух. Полетели досматривать сны. Лишь токовик не сдается, все ходит по кругу, все бубнит себе под нос.
Выкатилось солнышко. Желтый розовый свет разлился по горам. Золотом засветились кустики шиповника, только что бывшие такими серыми, невзрачными. Запели птицы. Тут, словно спохватившись, токовик прервал песню, поднял голову и осмотрелся. Вокруг ни одного косача. Тетерев удивленно квохнул, шумно вздохнул крыльями и тяжело поднялся в воздух. Представление окончилось. Зазвенели жаворонки и коньки. Все выше поднималось солнце, начался день, очарование ночи кончилось...
               
                ДЫХАНИЕ ЗЕМЛИ
В мае, в пору цветения ивы, берез, осин едва уловимые ароматы несутся из любой лощинки, из любой рощицы. Чем ярче, чем теплее день, тем благоуханнее цветочная пыльца пушистых сережек.
Опали длинные, похожие на лохматых червяков, сережки и барашки цветов, но не ушел медовый аромат из леса, разве что изменились душистые оттенки. Молодые листочки, проклюнувшиеся из смоляных почек берез, тополей, ольхи благоухают остро и пряно. Им на подмогу спешат молодые травы из влажной земли, и вся эта свежая поросль вместе создает непередаваемый словами душистый букет весеннего леса.
Едва ли не самый сильный аромат северного мая - запах цветущей черемухи. Будто белые облака, ее кусты на вид опрятны и нарядны и так украшают лесные поляны! Но вот осыпался снежный цвет, и словно в насмешку в черемуховой роще остро запахло... лесным клопом. Не каждому по нраву этот "аромат", но что поделаешь, если так едко пахнет кора черемуховых стволов, особенно в сырую погоду. Да и непривлекательно в это время под густой тенью черемуховых крон: серые и черные, безлистные снизу ветви, паутина, льнущая к лицу, под ногами голая, без травы земля и хаос валежника, облепленного белыми пятнами грибка, через который трудно пробираться. А когда ажурным кружевом поднимется молодой папоротник под сумеречной тенью июньского топольника, запахнет... свежеразрезанным, только что с грядки огурцом. С хрустом разламываются под ногами стебли, а в воздухе висит аппетитный аромат зеленого салата.
На берегу усыхающей протоки, как правило, пахнет по-больничному - йодом. Запахи исходят от разогретого ила, и чем жарче день, тем гуще и явственнее ароматы болота.
В июльский полдень где-нибудь на опушке чудно благоухает разогретая на солнце пихтовая и сосновая хвоя. Благовоние эфироносных смол ничуть не уступает самым изысканным запахам благородных духов.
Осень, как и положено этой поре года, несет с собой все признаки увядания. Гнилушками пахнет дождливым октябрьским днем осинник. Горький, заплесневелый лист, подгнившая кора, облепленная копытами трутовиков - все пропитано дыханием сырости, прели и грибов. Печать предзимья заметна во всем, и лишь рубиновые капли калины в черном от сырости лесу светятся вопреки всему. Но эти искорки ушедшей жизни лишены благоухания. Природа погружается в глубокий сон. Замерзшие, холодные поля покрывает белый саван снега, и вместе с зимой уходит и дыхание земли.

                ХРУСТАЛЬНАЯ ПЕСНЯ
Ранняя весна. У каждого находит она отклик, не оставляя никого равнодушным. Самые дорогие моему сердцу воспоминания связаны именно с этой порой года, когда звенит капель, искорки света горят в лужицах талой воды, из-под снега пробиваются ростки первой зелени и звенит голосок только что прилетевшей трясогузки, называемой  птичкой -ледоломкой.
Апрель в горной тайге. Весна только-только добралась под раскидистые ветви густых пихт. Всюду горы снега, лишь на пригорках темнеют рыжие проталины, усыпанные белыми звездочками перелесок. Звенят зяблики, над вскрывшейся рекой цвиркают трясогузки, истошно и нудно каркают вороны.
Еще не слышно голоса кукушки, тем более, соловья. Впрочем, не соловьиному пению оглашать широкие раздолья просторных горных долин. Удел признанного певца - черемуховые чащи и тальниковые кустарники речных урем. Как-то не к лицу маленькой птичке петь среди могучих елей и пихт. Да и потеряется ее голос в таежных дебрях. Масштабы здесь величественнее, грандиозней. Тут нужен певец поголосистее. Именно такой, как певчий дрозд. И птица виднее, крупнее, а главное: голос! Звучный, с высоты деревьев далеко разносится он по округе. А как гармонирует он с торжественностью тишины, царящей в горах на утренней и вечерней зорьках! Пусть осудят меня любители соловьиного пения, но я осмелюсь утверждать, что голос певчего дрозда чище и красивее соловьиного, а песня его эмоциональнее и производит большее впечатление.
Пение соловья - бьющее через край, неистовое словоизвержение. Оно колдовски притягивает, особенно по ночам, но есть в нем что-то грешное от откровенной истомы и любовной страсти. Совсем другое дело дрозд. Его серенада глубоко чиста. Она, как молитва, полна самого высокого чувства. Это ода прекрасному, гимн жизни и радости на земле.
Каждую весну в человеке просыпаются какие-то подспудные силы, которые будоражат и тревожат душу и гонят его в поле и лес, на лоно дикой природы. Можно ли пропустить этот короткий миг пробуждения земли и жизни! Я собираюсь и без оглядки спешу за город.
Мое старое, за многие годы хоженное-перехоженное, до боли знакомое, дорогое мне место на берегу Хамира напротив лесного села Столбоухи. Здесь знаю я каждый куст, дерево и даже пеньки и обомшелые камни.
Темной стеной стоит на пригорке лес. Остроконечные макушки пихт высятся над березами, осинами, тополями. Поляны, перелески, подлесок из татарской жимолости, рябины, калины. Под сводами пихтовых крон, будто под меховой шубой белыми медведями высятся вороха снега, но где-то глубоко внизу под ними слышно, как булькает и журчит талая, ожившая вода. Неширокая колесная дорога, то пересекая нетронутый снежник, то извиваясь через пестреющие подснежниками прогалины, поднимается на пригорок и углубляется в лес.
Вечереет. Кончился длинный суматошный день, когда от сверкания яркого солнца и птичьих песен кругом идет голова. От длинной лесистой горы протянулась сиренево-сизая тень, и сразу повеяло бодрящим ледяным ветерком, будто на разгоряченное плечо кто-то положил освежающе прохладную руку. Вечерний бриз тревожит волнующими запахами, чуть слышно пахнет пихтовыми хвоинками, усеявшими сугроб, набухшими почками нераспустившихся тополей, смородиновой лозой. Накатываясь в долину, тень все удлиняется и захватывает новые и новые участки леса. Меркнут дневные краски, мрачнеет вековой лес. Уставши за день, одна за другой смолкают пичуги. Но там, оттуда еще не ушло солнце, одно и то же все тянут и тянут овсянки: - Синь-синь-си-и-и!
Песенка меланхолическая, даже грустная, но отчего так радостно сжимается сердце! Вот и желна вдали простучала, пробарабанила по сухому тополю: "Весна, весна пришла!"
Меж тем все больше в свои права вступает вечер. Все тише птицы, вот, кажется, все смолкло. Лишь снег, смерзаясь, похрустывает жесткой корочкой наста. Затишье после радостного ликования солнечного дня. Есть что-то умиротворяющее в этом торжественном умолкании природы. Веришь, что сейчас должно произойти что-то красивое, достойное величественной картины умирания дня. Не может быть, чтобы день отошел вот так тихо и незаметно. А верно, словно совпадая с настроем мыслей, откуда-то сверху вдруг раздаются звуки флейты: - Фрю-ю-иить... фрю-и-ить!
Пока еще неуверенно, не в полную силу. Кажется, певец пробует голос, настраивая его на нужную ноту. Вот, настроил, и уже громче повторил ту же строку распевки: - Спи-ри-дон... Спи-ри-дон!
Прозрачно-хрустальный голос, наполненный высокой музыкой. Ненавязчиво-интимный, но сколько в нем страсти и вдохновения! В нем и грусть и одновременно радость, печаль и ликование. В отличие от бурных соловьиных трелей  пение дрозда задумчивое, навевающее мечты и воспоминания о чем-то светлом, возвышенном, даже святом.
Лес расплылся в одну черную массу. Высоченные, стройные пихты выстроились вокруг поляны, как колонны в молитвенном храме. На острие пихтовой макушки едва заметный птичий силуэт. Над ним бездонное фиолетово-лиловое небо, а в небе звезды, перемигивающиеся, словно золотые искорки, рассыпанные по полю. Подмораживает. Иней мерцает. Дремлет лес, молчат звезды, а дрозд поет. Птица сидит неподвижно, и песня ее льется торжественно и непринужденно. Поет, как стихи декламирует. Отточена каждая фраза. Закончена и четка каждая строфа. Все громче, все смелее звучание голоса одинокого певца. Все молчит и в этой холодной тиши слышится излияние души. Души чистой и прекрасной, как  сами эти серебристо-флейтовы звуки.
Заслышав шаги или заподозрив, что его слушают, певец тут же слетает, надолго замолкнув. Вряд ли боится или стесняется, скорее не хочет делиться своим сокровенным.
Поет неспешно, с паузами и остановками. Вот опять замолчал и будто позвал кого-то: - Ни-ки-та... Ни-ки-та! Приди, приди! Видно сам удивился, как хорошо спел. Прислушался, немного помедлил и повторил понравившиеся строфы: - Приди, приди! Чай-пить, чай-пить!
И верно, наконец со стороны кто-то отозвался: - Сам приди, сам приди!
Это где-то вдали другой дрозд голос подал. Глухо, еле слышно. А мороз крепчает. Уже совсем стемнело, звезды высыпали на небе. Нигде ни шороха, ни звука. Вот и ручей замолчал, не журчит, не булькает. И лес молчит. Затаив дыхание, слушает. Внимает пению дроздов.

                ГОЛОС В ЛЕСНОЙ ЧАЩЕ

"У-у...оо...ох-о-о!" - загадочный, жутковатый стон время от времени слышится в лесной глуши.
Я - мальчик семи лет, со страхом озираюсь, пытаясь понять, кто так страшно кричит, но где там! Ничего не видно, со всех сторон непроходимая, густая чаща. Тугай! Шарообразные, колючие, как дикобразы, кусты барбариса ощетинились острыми шипами, во все стороны раскинули корявые ветви дикие яблони, урюк, и все это перевито ползучими лианами ломоноса, хмеля, повилики. А травища выше головы. Идешь по ней, будто плывешь, разгребая лопухи руками. Еле заметная тропка круто спускается по дикому логу. Под ногами скользит влажная, глинистая почва. По ней ползут блестяще-черные, мокрые слизни, сверху, свешиваясь с ветвей, липкая паутина льнет к лицу. Щебечут, кричат невидимые в листве птицы. Среди гомона птичьих голосов слышно, как где-то далеко внизу, в глубоком земляном логу булькает ручей. К нему, вздрагивая от каждого шороха, я и пробираюсь. Меня послали за водой родители. Выше, по склону горы они корчуют кустарник под огород.
Под шапкой леса жарко и душно, а еще больше - страшно. Я спотыкаюсь, падаю, с замиранием сердца оглядываюсь по сторонам, и вдруг вздрагиваю от громкого шороха в траве. Это вышедший на охоту барсук пересек дорогу перед самым моим носом. С удивлением я смотрю ему вслед, но тут мое внимание привлекает чья-то круглая мордашка, выглядывающая из черной глазницы дупла. С изумлением я наблюдаю, как вслед за усатой мордочкой выплывает по-змеиному гибкое и длинное тело зверька с темной шелковистой шерсткой. Выбравшись наружу, он бесшумно заскользил по серой, шершавой коре старой яблони. На этом мои страхи не кончаются. Только я снова тронулся в путь, как две острокрылые птицы, вынырнувшие из огромного куста рябины, стремительно пронеслись над тропой. Но вот, наконец, стих шум и можно бы спокойно вздохнуть, но тут опять полились все те же пугающие звуки: "ох-хо-хо...ох-ххо-о!" Голос глуховатый, с хриплым надрывом, утробный, будто душат кого удавкой, а он, задыхаясь, стонет и причитает. Или захлебывается утопленник. Кряхтит, охает в предсмертных судорогах. Чуть вынырнет, глотнет воздуха и опять под воду. А еще вспоминается злобный, одноногий бандюга Сильвер из недавно прочитанной книги "Остров сокровищ" и мрачная песенка пиратов:
- Пятнадцать человек на сундук мертвеца, и-ох, хо-хо, и бутылка рома!
А может это одичавший Бек с того же острова? Сидит в чертоломине с безумными глазами и, охраняя золото, пугает случайных путников...
Прошло много лет, прежде чем я узнал, что тот трагический голос принадлежит горлице - птице крайне миролюбивой и очень робкой. А ее "загробные" стенания и хрипы не что иное, как... любовная песня. Мирное, даже нежное воркование, признание в любви безобидной птицы. Что ж, каждый волен выражать свои чувства, как может.
Зеленая Бухтарминская урема, заросшая лесом влажная речная пойма. Курчавые облака пышного тала клубятся по обеим сторонам реки. Тополь, заросли черемухи, калины, смородины. На земле расползся колючий ковер ежевики, цветет шиповник, лесная герань. Зелеными фонтанами вздымаются рослые султаны папоротника-орляка. Лопаясь, похрустывают под ногами его сочные, напитанные влагой, стебли.
А кругом шум и гвалт. Изумрудные чащи полны птичьего пения и щебета. Соловьи, коньки, чечевицы, зяблики. И опять все тот же глуховатый, немного зловещий голос из лесных дебрей: - Ху-бу-бу... ох-хо-хо-о!
Если есть в лесу Леший и Баба Яга, то это, конечно, их завывания и стенания. Хлопая крыльями, из черемуховых крепей вырвались две темно-бурые птицы, явно голубиного вида. Ловко лавируя меж ветвей, они легко и быстро проносятся через поляну, стремясь побыстрее укрыться в спасительной чаще листвы. Сибирские горлицы - жители тенистых лесов и рощ Сибири и востока Казахстана. Вовсе не обязательно, чтобы лес был обширен и дремуч, иногда горлинка селится в придорожных поселках или даже в небольшой группе деревьев. Был бы густой подлесок, ведь чем чаще кусты и крона деревьев, тем легче ей строить гнезда и прятаться. Наверное поэтому горлинки и прилетают очень поздно, в конце мая, когда деревья уже одеты в зеленый наряд. Птицы лесной чащи, они лишь изредка изменяют себе, усаживаясь где-нибудь на самом видном, открытом месте. Это бывает на утренних и вечерних зорях, когда они сидят на голых ветвях деревьев или на проводах.
О своем прилете в конце мая самцы сразу же извещают глухим завыванием. Не замечая ничего вокруг, томно и страстно бормочет ухажер. Перья дыбом, надулся как шар, сам такой значительный и важный. Лапками переступает, вокруг себя вертится. Ворчит и без конца поклоны бьет. Мало этого, вдруг ни с того, ни с сего взлетит хлопая крыльями, поднимется до макушек деревьев, а потом спускается, планируя на распущенных крыльях. Летит и от нетерпения чуть не лопается, издавая странные, тихие звуки: "м-м-бам...мбак," - будто ударяет кто по туго натянутой струне.
Ухаживание длится на удивление долго. Уже в семье подросли дети, а неугомонный папаша все бормочет, как заведенный. В июне самочка начинает возиться с гнездом. Она не очень-то утруждает себя: выбрав для своего дома густую чащу, какой-нибудь завал из веток, а чаще обломанную макушку черемухи, приносит десяток, другой сухих прутиков и складывает их как попало, образуя реденький настил. Туда и откладывает пару чисто белых крупных яиц. Такое гнездо просвечивает насквозь, но оно имеет одно неоспоримое преимущество: мимо него пройдешь и не обратишь внимания. Мало ли среди ветвей нацепилось разного лесного мусора и травяной ветоши. Птица впечатлительная, робкая, легко бросает обнаруженную людьми кладку. Поэтому, случайно найдя горличье гнездо, не надо приближаться к нему, можно его и погубить.
Глубокой ночью пробирался я в потайную засадку у гнезда на пне. Лес стоял, погруженный в белесо-черную мглу. Желтоватая луна плавала среди облаков, освещая поляны и макушки деревьев. Лениво и сонно щелкал соловей. Летучие мыши хороводом кружились над поляной. Я перешел болотце, сплошь покрытое белым тополевым пухом, и роняя на себя холодную росу, пробрался в замаскированную палатку. Ничем не нарушаемая дремотная тишина, затаилась в черемуховых рощах, ничем не выдавала себя и горлинка, сидящая в гнезде.
Светает. Закуковала кукушка, где-то над рекой запричитали, заплакали кулички. Прилетела большая синица, высмотрела меня сквозь листву, сочувственно прострекотала попавшей в беду горлинке и улетела. Но хозяйка гнезда, казалось, ничуть не была обеспокоена моим присутствием и продолжала спокойно дремать. Все больше пригревало солнце, лучи его, пробившись через плотную завесу листвы, золотыми пятнышками усеяли птицу и гнездо. Вот уже и малышам стало жарко, они зашевелились, высунув головки из-под перьев матери. Мамаша, наконец, очнулась и пристально уставилась на своих детей. Смотрела, смотрела и вдруг осторожно стала склевывать что-то с их спин. Оказывается, это муравьи повылазили изо всех щелей пня и атаковали своих соседей. Вот еще напасть для малышей! И не только на беспомощны птенцов. Вот и сама горлинка вдруг судорожно дернулась и, повернув голову, стала ожесточенно рыться в своих перьях.
Где-то в половине седьмого заворковал, забубнил самец. С громким порханьем крыльев пролетел над моей палаткой, издавая еле слышные, вибрирующие звуки лопающейся струны: "Мбак... мбак..."
Самочка сидит нахохлившись и даже не шелохнувшись. Нетерпеливый папаша садится где-то рядом, потом с шумом взлетает. Опять сел у самого гнезда. Я выглядываю в оконце и вижу: на пеньке обе птицы. хозяюшка встала, чтобы уступить место, а самчик вдруг расфуфырился, закланялся, забормотал. Нашел место, чтобы объясняться в любви!
Однако, не такой уж он и ловелас. Горлинка шумно взлетела, а ее супруг принялся кормить детей. Нет, он не принес ни зернышка, ни червячков. Он приготовил им еду повкуснее: птичье молоко. Головка малыша потянулась к отцу и вся погрузилась в его горло. Делая ритмичные движения, самец изрыгал из себя белую, липучую слюну, подтверждая, что рассказы о птичьем молоке вовсе не легенда.
Горличат красавцами не назовешь. Горбоносые уродцы, маленькие копии давно вымершей птицы дронта. С крохотными крылышками, несуразно большеголовые, со сморщенной темной кожей, с желтой, словно подпаленной шерсткой. Резвостью не отличаются, скорее флегматики. Весь день лежат без движения, один на другого положив головы.
Разморенные дневной духотой, с ленцой гудят комары. Где-то невдалеке поет  певчий дрозд. Колокольцами вызванивает песенку-скороговорку зяблик. Оглашая рощу, иволга рявкает рассерженной кошкой. И заунывно-трагическим голосом стонет горлица. Загадочный, таинственный голос лесной чащи!

                У ЛЕСНОЙ ПРОТОКИ
Под ивовым кустиком, на еще непросохшем берегу лесной старицы крохотная уточка чирок устроила гнездо. Сделав лоток из жухлой травяной подстилки, она тщательно выложила его мягким пухом, выщипанном у себя на животе, а снаружи замаскировала полуистлевшими листьями и разным весенним сором. После этого снесла десять матово-желтых яичек и уселась их парить.
Гнездо получилось рыхлым и глубоким. Поерзав, утка все зарылась в него, так что сверху осталась лишь одна голова. Среди лесного бурелома и весеннего мусора гнездышко было бы совсем незаметным, если бы не утиные глаза. Большие и блестящие, как две черные бусины, они смотрели на мир с мольбой  и надеждой. Кроткая, беззащитная жительница леса верила и надеялась... Ей предстояла трудная задача: на земле, среди алчущих, рыскающих кругом хищников вывести детей, научить их плавать, летать, добывать себе пропитание и вообще выжить и стать самостоятельными.
Весь день, почти не шевелясь, смиренно просидела утка на своем посту. Лишь несколько раз привстала она, чтобы клювом перевернуть яйца на другой бок и тут же опускалась назад, заботливо накрывая и своим теплым телом. Нисколько не тяготясь своей судьбой, она испытывала явное блаженство от бесконечного сидения. Маленькая утка была по-настоящему счастлива и это неудивительно, ведь она готовилась стать матерью десяти прелестных пуховичков-утят.
Солнышко, просеивая сквозь редкое еще кружево листвы, развлекало ее шаловливыми зайчиками, весенний ветерок, пробившийся сквозь густую поросль лозы, заигрывал, шевеля сухие листья и пух на ее гнезде.
Птицы, а заодно и комары, пели ей бесконечные серенады, а утка дремала, мечтая о том времени, когда поведет детей на протоку, заросшую молодым хвощом и ряской. Она была так погружена в себя, что и глазом не повела, когда на соседний куст сел надувшийся индюком голубь и забубнил трагическим голосом странную любовную песню.
Соловей защелкал, засвистел над самой головой, утица еще глубже зарылась в листья и пух. Землеройка бежала мимо и чуть было не наткнулась на гнездо. Уточка вздрогнула, но зверек остановился и, покрутив в воздухе острым носом, юркнул в другую сторону. Комаришки присаживались на ее клюв, муравьи перебегали по спине - хозяйка клада даже не моргнула глазом.
К вечеру перед гнездом пробились робкие ростки молодой травки, буро-зеленые стебли папоротники, закрученные в спирали, стали развертывать свои баранки. Уже длинные вечерние тени протянулись по земле, а утка все сидела и сидела. Она встала лишь тогда, когда в  темноте прокричала первая сплюшка, а из черных провалов дупел бесшумными стаями выскользнули летучие мыши.
Осторожно выбравшись из гнезда, утица отряхнулась от осевшей на нее древесной трухи и разной травяной ветоши, что много бывает в весеннем лесу. Она энергично подергала из стороны в сторону коротким хвостиком, потом блаженно потянулась, отставив одну, а затем другую лапку и поочередно расправив крылья. Размявшись, маленькая хозяйка гнезда  осмотрелась по сторонам, но прежде чем уйти, старательно прикрыла пухом свое сокровище. Она двигала клювом с такой нежностью и осторожностью, что можно было подумать, будто в гнезде не яйца, а живые пуховички. Потом, убедившись, что яйца замаскированы достаточно надежно и им не страшна ночная прохлада, она торопливо пробралась к болотцу, где поблескивала лужица прелой воды.
На мокром и топком берегу в темноте светились звездочки болотной калужницы, пахло сырой землей и илом. Уточка плюхнулась в воду, наполовину затянутую ковром ряски и поплыла, оставляя за собой светлую дорожку. Только здесь, вдали от дома, она позволила себе громко плескаться и крякать от удовольствия. Разбрызгивая воду, она бегала из одного конца болотца в другой, привстав, гулко хлопала крыльями и то и дело ныряя, рылась и доставала что-то съестное с илистого дна. Ночь шла мимо, и со стороны болотца неслось приглушенное кряканье, клацанье утиного клюва, шлепанье ног по грязи и хлопанье крыльев.
Не больше часа кормилась утка. Потом она вылезла на берег, отряхнулась и долго и с наслаждением рылась клювом в перьях. Отдохнув, по серебристой лунной дорожке возвращалась она домой. Шла вперевалочку, не торопясь и сухая прошлогодняя листва едва шуршала под ее ногами.
Укутанные яйца еще хранили ее тепло. Расставив ноги, уточка осторожно опустилась на пуховую перинку, потом привстала, поерзала и уселась еще удобней.
В неярком свете луны таинственно мерцало лесное озерко. В прибрежных кустах черемухи заливался и сладкоголосо пел полуночник-соловей, спросонья где-то куковала кукушка, и вдалеке, на берегу Бухтармы все еще перекликались и стонали кулички. Ночь, тихая, дремотная, шла своим чередом.

                МАЛЫШ
Я отдыхал в тени старого осокоря на берегу лесной протоки. Мимо меня с тревожными криками проносились кулики-перевозчики. Они летали вдоль берега так низко, что казалось их косые, слегка подрагивающие крылья задевают воду.
Каждый раз исчезая из вида, они снова и снова неизменно возвращались ко мне. Обычно очень осторожные, на этот раз кулички бесстрашно садились рядом, судорожно и нервно кланялись, перебегали с места на место и жалобно плакали, будто дудели в игрушечную свистульку: "пии-ить, пии-ить".
Только близость птенцов или гнезда могла привести их в такое волнение. И действительно, вскоре я услышал, как у куста смородины что-то запищало. Можно было подумать, что это какой-то маленький зверек, например мышь - очень уж тоненьким был голосок.
Я все вокруг осмотрел, но ничего не заметил. Тогда я замер, и это помогло. Через некоторое время с земли приподнялся бурый комочек и побежал. Живой пуховой шарик на тонких ножках. Я догадался, что это детеныш куличков, из-за которого так волновались его родители. Оказывается, я сидел рядом с птенцом и чего доброго, мог раздавить его!
Пока малыш сидел, не шевелясь, он был совершенно невидим: лежит себе кусочек древесной коры, камешек, сухой листик, да мало ли сору на земле. Лежал - был под шапкой-невидимкой, а побежал - шапку потерял. Весь стал на виду!
Бежит быстро, да ловко, от камней по сторонам увертывается, ноги так и мельтешат. А ведь, наверняка, от роду-то всего не больше одного-двух дней! Лапы большущие, голенастые, он их далеко забрасывает, да сам же об них и спотыкается. Запнется, упадет, кубарем по земле прокатится и дальше изо-всех сил чешет. От усердия крылышками-культяпочками машет, а сам от страха пищит.
Бежал, бежал и вдруг - нет его! Лег на землю и растворился среди таких же как и он по цвету галек и камней. Счастливого тебе пути, малыш! Не попадайся на зубы хищным ласкам, да хорькам!

                ДУПЛЯНОЙ ЧЕРТИК
Старый тополевый лес похож на страну заколодованных великанов.
Почерневшие от дряхлости, все в дырах и дуплах, обломанные, но еще могучие и кряжистые тополя стоят молчаливыми истуканами. У каждого такого богатыря причудливо изогнутый ствол толщиной не меньше чем в три обхвата с шершавой, грубой корой в морщина и рубцах.
Тихо, но нет-нет, да и нарушится дремотный покой полуденного леса каким-то подозрительным шорохом сторожким шагом чуткого лесного зверя или птицы.
Кто там, попробуй узнай! Под развесистыми кронами деревьев всегда царит таинственный зеленый полумрак, лишь кое-где высвеченный яркими золотыми бликами солнечных лучей, пробившихся сквозь густую листву.
Тут и там, всюду на земле лежат полусгнившие колоды давно упавши деревьев, обломки громадных валунов, принесенных когда-то рекой, сухие ветви и вороха сучьев. И все это заросло высокой травой, густо переплелось колючим барбарисом и стеблями ползучих растений.
Не просто пробираться по такому лесу! Сплошные буераки! Того и гляди провалишься куда-нибудь в промоину или наткнешься на сук.
Только изловчился пролезая, согнувшись в три погибели под навесом из сухих, колючих ветвей, а за шиворот кто-то: хвать! Так и есть, поймался-таки на сучок!
Пока отцеплялся заметил: кто-то за мной потихоньку следит. На толстенном гнилом суку, прямо передо мной, маленький лесной гномик.
Замер как неживой, только глаза горят. Желтые, большие. И ушки торчком - насторожился.
Я сразу узнал: это же сплюшка. Крохотная дупляная сова. И самому непонятно стало, как это я сразу ее не увидел. Ведь рядом с ней прошел!
Сплюшка хоть и маленькая, но все же хищник. Насупилась, глаза злые и прищур недобрый. Недовольна, что спать мешают.
Мигнула она мохнатыми веками, закрыла глаза и задремала. Вот тут-то я и понял, почему сплюшку вначале не приметил. Будто спряталась она под серой шубкой. Не птица сидит, а какой-то серый сучок, этакий китайский болванчик, весь в крапинах и пестринах, то что под цвет древесной коры. Не мудрено не заметить.
Совушка знает, как себя держать. Затаилась, сидит не шелохнется. Так весь день невидимая и продремлет в укромном уголке. Дождется темноты и тут уж ее не узнать. Держись, мышата, кузнечики да мотыльки!
Места самые для сплюшки. Где-нибудь тут у нее и дупло. Какой старый да трухлявый, весь в трещина и дырах! Удобнее дома для дупляных квартирантов не придумаешь. Не дерево, а терем-теремок!
Взобраться на кривое дерево по корявому стволу не составляло труда. Когда я взялся рукой за шероховатый ствол, сплюшка наконец ожила. Как заведенная машинка, она испуганно повернула голову и, присев на мохнатых лапах, вдруг мягко спрыгнула и бесшумно полетела, словно поплыла, ловко лавируя между кустов.
В гнилом боку серого сука, с которого слетела сова, чернело продолговатое отверстие дупла. Я заглянул. Резко пахнуло мышами и еще чем-то острым, звериным, живым. Сначала ничего нельзя было разобрать. Но, наконец, глаза стали привыкать к темноте и я различил два круглых глаза, светящихся словно фонари, а потом и всю птицу. Сплюшка, распушившись, сидела на древесной трухе точно так же, как это делает курица-наседка, когда насиживает яйца, а у ее бока копошился крохотный белый птенец. Он вовсе не похож был на птенца, а скорее уж на уменьшенную копию щенка-сосунка. Такой же беспомощный, слепой, весь в пуху и с круглой розовой пуговкой на носу вместо положенного клюва.
Какая-то отчаянная решимость светилась в глазах сплюшки.
Видимо, она решила не покидать гнезда ни при каких обстоятельствах. Сколько я не заглядывал в дупло, лазал по дереву и даже постукивал по стволу, она даже ни гу-гу, и глазом не повела. Наверное это была самка, а улетел самец. Сидел караулил родное гнездо. Трогательна и самоотверженна птичья привязанность!
К вечеру очнулись от душного зноя тугаи, ожил старый тополевый лес. Лопоухие зайцы повылазили из непроходимой чащобы, собрались на полянках, чтобы поразмяться, пощипать травки и поиграть. В серебристых кустах джигды томно защелкал, засвистал тугайный соловей. Дивной флейтовой песней ему откликнулся с вершины засохшей ивы черный дрозд.
Когда за лесом погас последний отблеск зари, а на небе высыпала яркая россыпь звезд, я отправился к старому тополю в гости к сплюшкам.
Теплыми волнами спускалась на землю ночь. Темная, как бездонный омут, полная неясностей, загадок и тайн, душная южная ночь.
Цепляясь за облака медленно плыла по небу луна. Над вершинами тополей черными зубцами скал повисли громады гор. Где-то вдали тихо журчал, плескался ручей и пели жабы. Пели нежные, любовные серенады.
Верещали кузнечики и сверчки. И все это, трели жаб и сверчков, шепот листвы и плеск воды, все звуки и шорохи леса, все слилось в один стройный, ласкающий слух, хор.
Чарующие звуки ночи! Они успокаивают и ласкают, зовут и манят куда-то далеко, в страну грез и мечты. "Тю-ю-юк," - совсем близко крикнула сплюшка. Нелепая тень бесшумно скользнула, сливаясь с чернотой листвы.
И тотчас со всех сторон отозвалось: "кью-кью, кью".
Десятки сплюшек затеяли перекличку негромкими, мелодичными голосами. Грустные, меланхоличные крики лились и лились и, казалось, им нет конца. Словно приносимые легкими порывами ветерка, они звучали то совсем рядом - громко, то чуть слышно, откуда-то из глубины черного леса.
"Сплю-юю," - баюкает сплюшка. То ли звезды кружат над головой, то ли это плывут серебристые облака. Жесткая колода под боком кажется теплой и мягкой постелью. Лечь бы сейчас да поспать!
Светлая тень метнулась к дуплу.
"Цап," - будто стук коготков по сухому дереву. Может быть сплюшка села, вцепившись в кору? Разве увидишь сейчас, в кромешной тьме? Пришлось засветить фонарь. Испуганно озираясь и вертя головой, совушка сидела рядом с дуплом. Из крючковатого клюва у нее торчала большая и жирная кобылка. Вот так хищник! Не какой-нибудь тушканчик, крыса или хотя бы мышь, а всего-навсего зеленый кузнечик!
И тут началось! Каждые две-три минуты прилетала сплюшка, принося то кузнечика, то мотылька. Не обращая внимания на свет фонаря, маленькая сова, словно выстреленная из темноты, с разлета вцеплялась в деревянный сук и не оглядывалась назад, быстро исчезала в дупле. Задержавшись там не больше чем на 10-15 секунд, она так же внезапно появлялась на свет, словно чертик из преисподней, а сверкнув большими глазами, растворялась в ночной темноте.

                ШУМ РЕКИ
Не раз приходилось мне проводить ночь в одиночестве в отдаленных таежных местах. бывает, гнетет чувство заброшенности, безотчетного страха. Собственная фантазия рождает кошмары, пугаешься треска сучьев и тех таинственных непонятных шорохов, что слышишь только ночью. Но вот удивительно: не испытываю никакой тревоги, когда ночую на берегу реки. Пусть кругом тот же лес, те же шорохи и звуки, но их глушит равномерный, мощный шум реки. Он как добрый друг успокаивает, убаюкивает.
Как-то мне пришлось ночевать в незнакомом ущелье. До позднего часа сидел у костра, а когда лег спать, на душе почему-то стало неспокойно. Что-то волновало и тревожило меня, а что именно - я не мог понять.
Не спалось. Я вылез из палатки, осмотрелся. Полная луна заливала все вокруг каким-то неземным, жемчужным светом. Словно осыпанные снегом, серебрились пихтовые ветви, в угасающем костре рубинами мерцали подернутые пеплом угли. С самого вечера не переставая пела какая-то пичужка.
Снова забрался я в спальный мешок. Только коснулся земли, как опять то же волнение охватило меня. Но теперь я понял причину своего беспокойства. Тревога шла снизу! Земля передавала глухой, отдаленный рокот, и стоило прислушаться к нему, как начинало казаться, что он ширится и растет. Мне представлялась грозная лавина скачущих всадников; неумолимо приближаясь, она неслась со склонов гор.
Вот оно в чем дело! Где-то вдали гремела горная река, и шум ее передавался, как топот скачущего табуна лошадей.
Уже позже я узнал, что название той речки - Громотушка. Удивительно верное название.

                СОЛОВЕЙ
Июнь - пора цветения, буйства зелени и птичьих песен. Время, когда все живущее и растущее на земле: травы, деревья, звери, букашки - все переполнено бьющей через край великой жизненной силой. В едином порыве все живое спешит насладиться радостью бытия, все цветет, веселится, поет.
Льют щедрые, благодатные дожди, питая жирную землю и омывая юную и без того сочную поросль. Пышно распустившиеся купы деревьев, изумрудные ковры лугов радуют взор свежестью зелени; благоухание молодой листвы сочится из каждого куста, травяные ароматы плывут над разомлевшей землей.
Реки, до краев переполненные талой водой несут в мутных потоках стволы павших деревьев, сучья, прошлогодний сор, и вообще все, что отмерло, погибло и, закончив свой век, стало ненужным и лишним. Освобождая место новому, идет великое очищение и обновление земли и возрождение жизни. После проливных дождей в душной испарине просыпаются долины и даже полуденный зной не в состоянии просушить досуха напоенные влагой поля и пашни, леса и горы. Как на опаре тянутся в рост буйные дикие травы. Лопухи с листьями размером в газету, медвежьи дудки двух и трехметрового роста, могучие, словно в доисторическом лесу, папоротники. И все это переплелось, перепуталось с невидимым в траве хворостом и сучьями, кустами желтой акации и жимолости и таволги. Влажное и жаркое алтайское лето делает лесную чащу непроходимыми тропическими джунглями.
Просторы Алтая -это и синеватые в далекой дымке таежные сопки и зеленые холмы предгорий, что гряда за грядой тянутся от горизонта до горизонта. Это волнистое море роскошных трав, березовые колки по распадкам, ивняки по ручьям, черемушники по логам и низинам. Густые топольники по Бухтарме, пихтачи и осинники по горам. Сколько в них летом пташек, больших и малых птиц! Тут и чечевицы и славки, коньки и чеканчики - да разве всех перечислишь! И все поют, кричат, горланят изо-всей мочи во все свои птичьи силенки. В могучем хоре птичьи песен очень заметное место принадлежит соловью. Неистовые в своем азарте, они забывают об отдыхе и сне, поют и днем и ночью. Слушая странную смесь звуков их трелей, бульканья и щелканья, лунатиком бродишь по залитым голубоватым светом полянам, и не перестаешь удивляться их колдовским чарам и необъяснимой силе воздействия. Откуда в маленькой и в общем-то неказистой пичуге такая мощь голоса, сила страсти и вдохновения!
О пении соловья писалось много. Слышали его, наверное, все. Но многие ли могут похвалиться тем, что видели знаменитого певца? Таких, оказывается, очень мало.
Каков же он, наш признанный солист лесного хора? Оказывается, на вид очень скромен, даже неказист. Всегда держится скрытно, прячется под кустами в тени у земли и разве что когда поет, показывается на виду, выбираясь на открытую веточку. Но и здесь, как правило, сидит не на вершине, а почти всегда на ветке, где-нибудь в середине куста. При малейшей опасности смолкает, тут же "скатываясь" вниз. И... очень молчалив. Особенно у гнезда, беспокоясь за детей. Рассказывают почему-то всегда с удивлением: очень мал. Это не совсем так. Ведь все познается в сравнении. Рядом со славкой, коньком, пеночкой, соловей почти великан. В сравнении же с дроздом, иволгой, скворцом он действительно невелик.
К счастью, соловей довольно обычен. Иногда даже многочислен. Живет всюду, где есть подлесок - густой кустарник: смородина, жимолость, малина, акация. Иногда довольствуется нагромождением веток, сучьев, переплетенных травой. Его можно встретить в лесу, в садах, на берегу реки и даже по балкам и оврагам в степи.
Полуночная, полуболотная птица, соловей любит сумеречные, влажные места. Где бы он не жил, каждая встреча с ним незабываема и неизменно доставляет радость и волнение.
Пихтовый лес на берегах Хамира. Полдень. Под пологом густых и мохнатых лап царит приятная дремотная полутьма. Чистые поляны с ворсистой травой, похожей на зеленые русалочьи локоны. Ажурное кружево папоротников. Косые стрелы солнечных лучей, пробившихся сквозь зеленую завесу, рассеянный, мягкий свет.
Обогретый солнцем полусгнивший сухой пень, до самого вера засыпанный муравейником. Рядом молодая пита дышит разогретой смолой. Пахнет теплым сухим деревом и хвоей. Ели шевелясь, ползут разомлевшие от жары муравьи. Лениво со всех сторон поют птицы. Жарко и душно, как в тропиках.
Я сделал шаг, из-под ноги выпорхнула худенькая молчаливая птица. Коричневатая, стройная и изящная с выразительными черными глазами навыкат. Взмахнула большим рыжеватым хвостом, еле слышным голосом вкрадчиво проскрипела "кр-р-р" и исчезла в устах.
Я нагнулся и увидел гнездо. Глубокая корзиночка из гнилых травяных стеблей, вплетенная в кустик воща. Четыре оливково-бурых яичка поблескивали матовой скорлупой.
- Шорх... шорх... - Легкие, невесомые шажки по сухой траве. Голос тихий, осторожный. - Тцить-кр-р... цить-кр-р.
Цикал, цикал, не выдержал, выскочил на открытую дорожку - весь на виду! хвостик торчком, сам встревоженный, нервный, глазастый. Жалобно и просительно тянет: - Си-инь... си-и-инь...
Осторожно выглядывая из травы, тоненькая птичка на высоки ножках явно умоляла оставить в покое ее гнездо.
Еще встреча, теперь в болотистой низине, у протоки, заросшей хвощом. Частокол молодого ивняка, запахи подсыхающей тины у самой воды. Вскинувшиеся лопухи могучего папоротника, что листья молодых пальм. Овражек, заросший дремучей смородиной, крапивой, колючей ежевикой. Чащоба, лесная глухомань. В полумраке, на болотной кочке под кустиком птичье гнездышко с малышами. Подросшим соловьятам тесно, они сидят чуть ли не друг на дружке штабелями. Соловей-папа прыгает рядом, взмахивая крылышками, словно накинутым на плечи пиджачком, и пищит тоненьким голоском, ставшим вдруг скрипучим и уж совсем немузыкальным: - Тикль... тикль... кр-р-р.
Встряхивается, взъерошивается, чешется под крылышками и хвостиком, делает вид, что страшно занят. Мама стоит в сторонке и потихоньку поддакивает: - Так... так... так, - и одобрительно трясет хвостиком. А соловьята отвечают нетерпеливой скороговоркой: - Ча-ча-ча! - и раскрывают желтые рты.
Глава семейства тикал, трещал, прыгал с ветки на ветку, да вдруг взорвался голосистой трелью, вспомнив холостую жизнь: - Тузик-тузик, Свят-свят-свят...
Увидел гусеничку, забыл про песню, схватил черную, жирную, волосатую. Стукнул об дерево и проглотил.
А бывает и так: поймает червяка, он свисает из клюва длинный-предлинный, а соловей знай себе распевает.
В зависимости от широты местности соловьи поют с конца апреля - начала мая до начала-середины июля. Разгар самого страстного пения - май - начало июня. В это время рощи и перелески гудят от соловьиных песен. Вместе с голосом кукушки это самые характерные звуки леса. Поет один самец, самочка, как и положено, занята детьми. Но не будем укорять соловья, считая его плохим отцом. Развлекая всех пением, он так же, как и его женушка, успевает еще и принести одного-двух червячком между песнями.
Но вот прошла середина лета. Смолкли все соловьи. Где же теперь они? Из густых травяных джунглей, в августе мне приходилось несколько раз вспугивать замкнутую, одинокую и почти безмолвную птицу. С удивлением и трудом признавал я с ней соловья. Дожидаясь, когда вырастут вылинявшие летом перья, в безмолвии проводит предотлетное время наш лучший певец леса. Говорят, что  в жарких странах, где соловей зимует, это самая заурядная, неприметная пташка. Как видно, вдохновение к нашему певцу приходит при встрече со своей северной Родиной.

                СТОН НАД ОСЕННЕЙ ТАЙГОЙ
Помню, как был я удивлен, впервые услышав голос желны. Странный, полный грусти, какой-то стонущий звук: "Кья-я-я-у-у," - несся из глубины тайги. Безысходная тоска слышалась в этом крике.
Был тихий вечер поздней осени. Листья с деревьев давно облетели и лежали желтыми ворохами на черной сырой земле. В удрученном молчании стояли пихты, словно прислушиваясь к редким голосам уснувшего лесса. А звуки все лились и лились, будто невидимое существо, жалуясь на свое одиночество, звало кого-то, чтобы разделить свою печаль. Загадка вскоре выяснилась: из-за кромки чернеющего пихтача вылетела крупная черная птица и, делая в воздухе большие дуги, устремилась в мою сторону. С криками "Кру-круу-кру," - она пересекла разделяющую нас поляну и уселась вблизи меня на макушке сухой осины. Не успела успокоиться вздрогнувшая вершина, как воздух снова задрожал и заныл от берущего за душу голоса пернатой страдалицы.
- Ки-а-а-ай, ки-аай," - громко и протяжно стенала птица. При каждом выкрике она двигала головой вперед и слегка приподнимала крылья.
Этот крик, как нельзя больше, отвечал моему настроению, перекликаясь с тем, что было у меня на душе, ведь я и приехал сюда, чтобы проститься с летним лесом, землей и и травами. Вот-вот, совсем скоро, придет зима и белым саваном надолго закроет все, что так долго приносило мне радость. И мне подумалось о том, что не один я грущу по прошедшим дням веселого лета и тихой осени.
Узнать птицу было нетрудно. Это был черный дятел-желна, и теперь меня поразило другое: его размеры. Дятел был большой, размером с галку и даже, пожалуй, крупнее. Черный как смоль, он был очень наряден с красной шапочкой на голове и могучим клювом, отливающим цветом вороненой стали.
Птица улетела, но у меня в душе остался ее образ и долго еще в ушах звучали ее волнующие, жалобные крики.
Всю зиму, каждое воскресенье я бродил на лыжах среди заснеженных кустов на берегу Бухтармы, подкрадывался к красногрудым красавцам-снегирям, снимал оляпку и синиц, но добраться до хвойного леса мне так и не приходилось. А ведь желна живет только там.
Но вот пришло лето, и я возобновил вылазки подальше - в горную тайгу. Иногда я слышал громкую барабанную дробь, изредка даже знакомые крики, но желна редко показывалась и была осторожна: где-то в дупле старого большого дерева она выводила своих птенцов.
Наконец снова пришла осень. Хор птичьих голосов постепенно смолк, и теперь только дятлы да синицы нарушали тишину.
Прекрасным теплым сентябрьским днем я был на старых вырубках. Это была грустная картина. Пеньки, да старые коряги окружали меня. Оставленные кое-где в одиночестве, пихты медленно умирали, не чувствуя вокруг себя поддержки друга. Стволы этих брошенных, погубленных деревьев были, как струпьями, покрыты серыми лишайниками, седыми бородами с веток свисали длинные пряди мха. На чахлых безлистны кустах кислицы еще можно было собирать ягоды. Они были терпкими, сладко-кислыми на вкус, цвета синих чернил. В посохшей траве шелестели мыши. Ласково грело неяркое, но теплое осеннее солнышко, и бурундуки торопились запастись пищей на долгую зиму, таская за щеками какие-то семена и корешки.
Дятлов тут было много. Можно было подумать, что они слетелись на кладбище погибших деревьев. Большая черная птица могучими ударами крушила старую березу. Откидывая далеко назад голову, она с ожесточением врубалась в трухлявую древесину, каждый раз по плечи скрываясь в проделанном отверстии. Дерево гулко бухтело, во все стороны летели мелкие щепки, а в воздухе висела легкая кисея древесной пыли.
Временами лесной плотник прерывал свое занятие и косился взглядом на меня. Я осторожно и медленно подходил, останавливался и ждал, когда птица перестанет обращать на меня внимание. Но дятел перехитрил меня. Цепляясь когтями за кору дерева, он перебрался на другую сторону, и теперь я видел только мелькание головы, да слышал удары клюва, которые звучали точь-в-точь как будто стучал маленький топорик.
Потом стук затих, птица выглянула из-за своего прикрытия, убедилась, что я не ухожу, вспорхнула и улетела, разнося по лесу гулкое порханье тугих крыльев и заунывное "кру-кру-кру".
С тех пор прошло много лет. Я часто бываю в лесу, и многие из его загадок перестали быть для меня тайной. Теперь я знаю большинство звуков леса, но когда слышу голос желны, он волнует и тревожит меня так же, как и в тот далекий октябрьский день, когда я впервые его услышал.

                ИСПУГ
Однажды осенью я решил сходить подальше в горы, в глухой лес. Хотелось отвлечься от городской суеты, отдохнуть, а заодно проверить себя: как, не забоюсь ли, оставшись на несколько дней один на один с собой.
Доехал на автобусе до последнего поселка, где живут лесорубы, шел заброшенной тропинкой, потом долго лез в гору по обомшелым склонам, пробирался через завалы старых деревьев и бурелом. Со всех сторон меня окружали скалы и хмурая, молчаливая тайга. Листва с деревьев давно облетела, голые осины и березы навевали безотчетную грусть. Резкие крики соек, да протяжный стон желны изредка нарушали тишину. Торопливо шурша, в сухой траве сновали полосатые бурундуки. Так всегда бывает осенью, когда зверьки запасают на зиму корм.
Осенний день короток. Не было еще и семи часов вечера, а уже совсем стемнело. Днем шагалось даже весело, а сейчас вечером чувство заброшенности и одиночества охватило меня. Чтобы быстрее скоротать ночь, я сразу же поставил крохотную палатку, улегся в спальный мешок и тут же уснул. Но сон мой был сторожким и чутким. Проснулся неожиданно, будто кто толкнул под бок. Стояла безлунная черная ночь. Все потонуло в густом мраке. Нигде ни просвета, ни звука. Но несмотря на тишину, какое-то беспокойство охватило меня, но я не мог понять отчего. Прислушался и вдруг в этой настороженной тишине явственно услышал далекий и странный звук. Да, вот опять! Хрустнула ветка, кто-то большой и грузный, медленно переставляя ноги, топал по валежнику. "Медведь!" - первое, что пришло в голову. Кто еще громоздкий и тяжелый может топать по ночной тайге? От страха мурашки побежали по спине. Что ему тут надо? У меня никакого оружия, одни фотоаппараты, да вот еще перочинный ножичек. Мысли работают лихорадочно. Конечно, я ему не нужен, и идет он сюда из любопытства или просто случайно. Значит надо его как-то предупредить, зашуметь или закричать. Медведь испугается, поймет, что здесь человек, и уйдет.
Между тем размеренная поступь шагов все ближе и ближе. Не в силах больше выносить неизвестность, я распахнул полог палатки. Что-то серое и большое, остановившись, высилось на тропе. Всмотрелся и вдруг понял: корова! Самая обыкновенная домашняя буренка. Видно, заблудилась, стосковалась по человеку, да и прибрела по моим следам к палатке. А я ее испугался!
Никогда еще корова не казалась мне таким милым, домашним существом. Мне стало весело и легко. Да так спокойно, словно у себя дома. Все страхи как рукой сняло. Я снова лег и уснул теперь уже крепким сном до самого утра.