Содержание
1. БЕЛУХА – АЛТАЙСКИЙ МОНБЛАН
2. ВРЕМЯ ТЕТЕРЕВИНЫХ СТАЙ
3. КАРАТОРГАЙ – ЧЕРНЫЙ ЖАВОРОНОК
4. КРАСА АЛТАЯ - БУХТАРМА
5. ЛЕСНЫЕ КОЛДУНЫ
6. ЛЮБИТЕЛЬНИЦА ЛЕДЯНЫХ ВАНН
7. МАРКАКОЛЬ
8. НА ЗЫРЯНОВСКИХ БЕЛКАХ
9. НЕВИДИМКИ БОЛОТНЫХ КРЕПЕЙ
10. НЕУЛОВИМАЯ ПТИЦА ДЖУРГА-ТУРГАЙ
11. ОГНЕННАЯ ЗЕМЛЯ СРЕДИ ПУСТЫНИ
12. ОЗЕРО ЗАЙСАН
13. ТУРГУСУН – ТАЕЖНАЯ РЕКА АЛТАЯ
14. ЧИКИЛЬМЕС
БЕЛУХА – АЛТАЙСКИЙ МОНБЛАН
Алтай – не самые высокие горы. Древние, сильно сглаженные временем и выветриванием. А потому и склоны их в основном не так круты, как, например, на более «молодом» Тянь-Шане. По большей части вершины этих гор не превышают двух-двух с половиной тысяч метров над уровнем моря. От того, что большую часть времени года на них лежит снег, местные жители называют их белками. А еще гольцами. Когда в разгар лета, в июле-августе на пару месяцев на них стаивает снег, то обнажаются голые, неприветливые вершины, усыпанные крупными обломками угловатых скал. Вот они и есть гольцы: холодные, почти без растительности. Но есть на Алтае и настоящие альпийские вершины, достигающие четырех тысяч метров. Самая известная из них гора – двуглавая Белуха. Это величайшая гора Алтая, по последним данным ее высота 4491м. С ней соперничает лишь вершина Кыйтын, расположенная на границе России и Монголии в массиве Табын-Богдо-Оло (пять священных гор). Белуха же, лежащая в центре горной страны, называемой Алтаем, а именно в Катунском хребте, находится на границе двух государств: России и Казахстана. Местные жители издавна знали о горе. Вблизи охотились калмыки, а с XVIII века и русские промысловики. Они-то и служили проводниками у путешественников и от них ученые Европы узнали о горе в конце XVIII века. Первым со склонов Катунского хребта в 1786 году увидел блеск вечных снегов Белухи служащий Колывано-Воскресенских заводов (Алтайских) маркшейдер П. Шангин, посланный в экспедицию для разведки новых месторождений. В основном для поисков цветных поделочных камней для Колыванской гранильной фабрики.
Как только не называли гору тогда: Двуглавая царица Сибири, Алтайский Монблан, Катунские столбы. Художник и философ Н.К. Рерих, побывавший в 1926 году у ее подножья, пишет:
«На Алтае гору Белуху называют Уч-Сюре, Уч-Орион, Сюре - жилище богов. Привилось название данное русскими первопроходцами, искателями Беловодья крестьянами и охотниками, поселившимися еще в XVIII веке в долинах Катуни и Бухтармы – Белуха». И это понятно: все заснеженные горы – белки, а самая высокая – Белуха.
В.В. Сапожников, со своими спутниками в 1898 году взошедший на седловину горы, записал:
«Высокие горы служат у калмыков предметом священного почитания: никто из них под страхом смерти не смеет восходить на них. Обаяние Белухи на киргизов еще больше: «нам и смотреть близко на нее нельзя», - говорил мне один старик из аула в вершине Черной Берели».
В 1829 году ученый из Дерпта (Тарту) А. Бунге, служивший в то время врачом в Змеиногорске, пытался проникнуть к ее подножию. Но из-за раннего лета (было начало июня) не мог пробиться, так как путь преградила разлившаяся в половодье бурная река. Ему не хватило каких-то полкилометра, чтобы прямо перед собой увидеть Белуху. Вид на нее закрывал боковой горный отрог.
Первым, кто сумел пробиться к подножью Белухи был опять-таки врач тех же Колывано-Воскресенских заводов Ф.Геблер. В июне 1835 года, отправившись из Зыряновска, он перевалил через хребет Листвягу и спустился в долину Катуни. Преодолев все препятствия, он вышел в верховья и увидел прямо перед собой исполинскую гору во всей ее красе. Громадные ледники сползали с крутых склонов: западный давал начало Катуни (впоследствии он был назван ледником Геблера), а восточный – Белой Берели. С обрывистого края ледника (языка) беспрестанно падали камни и текли ручьи. Огромные трещины рассекали тело ледника от самого основания, обнажая лед прекрасного зеленого цвета. Ниже окончания ледника возвышался овальный моренный холм из камней, обросших ягелем. На вершине его виднелись деревянные шесты, поставленные охотниками-алтайцами. (Теперь это место туристы называют горкой Геблера).
Следующим путешественником, в 1847 году не только побывавшим у подножья горы, но и сделавшим попытку восхождения на нее, необходимо признать английского художника Т.Аткинсона. Аткинсон вовсе не ученый, более того он заслужил сомнительную славу если не лжеца, то человека, доверять которому нельзя. Однако никуда не деться от того факта, что его рассказ о восхождении на склоны Белухи не только достоверен (хотя в нем заметны и явные несуразности), но и очень похож на описание восхождения на эту гору известного путешественника В.Сапожникова, сделанного в 1898 году, то есть спустя 51 год.
Восхождение Аткинсона, судя по маршруту следования, проходило с южной, ныне казахстанской стороны, вероятнее всего, по леднику Катунскому (это наиболее легкий путь на вершину). Оставив лошадей у подножья горы, Аткинсон выбрал себе в помощники пятерых самых надежных проводников (из русских казаков и местных охотников-калмыков) и отправился пешком на гору по леднику и скалам. Им пришлось несколько раз перебираться через ледниковые трещины по ненадежным снежным мостикам, а затем карабкаться, пробираясь через сложный ледопад. С большими трудностями, все время подвергаясь опасности обрушения нависающих ледяных глыб, путники поднялись до седловины между двух вершинных скал двурогой Белухи, откуда Аткинсон наблюдал просторы огромной долины с озером Зайсан. Это кажется сомнительным из-за большого расстояния и уж тем более вызывает недоверие ко всему рассказу его утверждение, будто отсюда видна пустыня Гоби. Так как надвигалась непогода, проводники заволновались, опасаясь бурана, и он вместе со своими спутниками поспешил обратно, в тот же день вернувшись в свой лагерь у подножья. Таким образом, если верить Аткинсону, он достиг высоты в 4050 метров. Для условий Алтая это хорошее достижение, особенно если учесть, что граница снеговой линии здесь находится на уровне 2000-2200 метров. Но и не верить нет оснований, разве что усомниться в столь быстром восхождении и возвращении, уложившимся в один день. Ведь перепад высот от основания до седловины горы составляет не менее 2000 метров! Таким образом, без всякой натяжки получается, что Аткинсон был первым альпинистом на территории Казахстана. Не стоит забывать и о том, что восхождение преследовало лишь цель престижа, то есть как раз то, что и заложено в спорте.
Затем был большой перерыв и лишь в 1880 году у подножья ставшей знаменитой горы побывал известный деятель и ученый Сибири Н.Ядринцев. Через 15 лет у Белухи впервые появился В.В.Сапожников – русский географ и путешественник, на рубеже XIX – XX веков поставивший своей целью изучение ледников и растительности Алтая и достигший в этой области выдающихся успехов. Его же можно назвать и одним из первых альпинистов, сделавшим попытку восхождения на высочайшую вершину Алтая Белуху. Тогда, в экспедиции 1895 года, впервые увидев заснеженную величественную Белуху, Сапожников записал:
«Два ярко серебристых конуса, немного задернутые венцом облаков, буквально поражают своей мощью».
В 1898 году Сапожникову вместе с четырьмя спутниками удалось подняться на седло Белухи, достигнув высоты 4050 метров. Это было большим достижением, тем более, что Сапожников не обладал ни достаточным опытом альпинизма, ни необходимым снаряжением. Вот как описывает восхождение сам Сапожников:
«Моими спутниками на этот раз были: студент Винокуров и три проводника – Иннокентий Матай, Архипов и Кузьмин, все трое – прекрасные ходоки, но вполне заслуженное предпочтение нужно отдать первому – И. Матаю, неутомимому охотнику за каменными козлами и маралами. (Попутно заметим, что упоминаемый студент А.Винокуров впоследствии служил в Верном гидротехником и стоял у истоков Семиреченского горного общества. Таким образом, А.М.Винокурова можно считать первым казахстанским альпинистом.) Что касается до нашего снаряжения, то оно состояло из палок с кирками альпийского образца, толстой веревки в 15 сажен длины и сапог, подбитых гвоздями; из приборов я взял только фотографический аппарат, маленькую буссоль, два анероида и термометры. Зная, что нам предстоит нелегкая работа и, боясь чрезмерно напрягать силы, я решил разбить экскурсию на два дня, предполагая переночевать в средней части ледника. Ввиду этого каждый из нас захватил с собой теплое платье и небольшой запас провизии. 18 июля около полудня мы выступили при хорошей погоде и твердо стоящих барометрах, обе вершины Белухи были почти свободны от облаков, и можно было рассчитывать на удачу».
Для ночлега путешественники выбрали скалу у последних кустов можжевельника. Утром погода начала портиться, появились легкие облака и путники заторопились в дорогу.
«Ввиду того, что впереди было много трещин, закрытых снегом и вообще путь делался опасным, мы все связались веревкой. Через час ходьбы перед нами вырос верхний ледопад».
Нависающие глыбы льда представляли большую опасность, и от них трудно было укрыться. Большинство трещин путники обошли стороной или, страхуясь, перебрались по снежным мостикам, но вскоре весь косогор пересекла огромная трещина, зияющая гранями сине-зеленого льда. Долго искали пути перехода через нее, пока не протиснулись у края скалы. Наконец зона разрыва ледника была преодолена, поднявшись по снежному полю, путешественники достигли седловины между двумя клыками вершины. Вид во все стороны был будто зимой: всюду снег и льды и лишь черные глыбы скал на гранях обеих пиков контрастировал с белизной снегов. Клочья облаков проносились мимо, обдавая путников снежной пылью. До верхушек Белухи оставалось около пятисот метров набора высоты, и Сапожников принял благоразумное решение спускаться вниз, так как времени оставалось только для того, чтобы вернуться к месту ночлега, где оставались теплые вещи и палатки (вспомним, что так же поступил и Аткинсон).
Лишь к 10 часам вечера, уставшие до предела и смертельно голодные, альпинисты добрались до палаток, спустившись сразу на две тысячи метров.
Эстафету Сапожникова по изучению ледников Алтая приняли коренные сибиряки, братья Михаил и Борис Троновы, выросшие в городе Змеиногорске. Их отец Владимир Дмитриевич работал врачом, а в свободное время много путешествовал по Алтаю. Сопровождая отца, братья познакомились с природой высокогорного Алтая, получили навыки исследовательской работы, со временем став самостоятельными учеными. Особенно преуспел в гляциологии Алтая Михаил. Родившийся в 1892 году, он учился сначала в Московском университете, затем в Томском, где с 1926 года и остался работать на кафедре метеорологии. С тех пор вся его научная деятельность была связана с этим университетом. Но еще задолго до этого братья предприняли первые самостоятельные экспедиции по изучению Алтая. В 1912 году они обследовали Южно-Алтайский хребет и прошли ряд перевалов. В 1913 году обследование южного Алтая было продолжено, а затем была совершена попытка восхождения на Белуху, окончившаяся неудачей. Помешала непогода.
На вершину Белухи нет легких путей, но более доступен маршрут от истоков Катуни по леднику Геблера. Но и здесь крутые фирновые и ледовые поля чередуются с разрывами трещин и ледовых обрывов. К тому же большую часть времени вершина окутана слоем облаков. Лишь ранним утром двузубая Белуха сверкает острыми гранями ледяных пиков, а ближе к полудню испарение от снежных полей в виде тумана закрывают вершину.
В 1914 году братья Троновы вновь у южного подножья Белухи. Первые две попытки восхождения оканчиваются неудачей из-за плохой погоды. Но постепенно приходит опыт, и братья меняют тактику. Чтобы выиграть время они устраивают лагерь как можно выше, на раздельном гребне неподалеку от седловины. На следующий день, выйдя утром, восходители достигли седловины уже к 10 часам. Погода стала ухудшаться, и местные проводники отказались от дальнейшего подъема, но братья твердо решили продолжить штурм, выбрав восточный, более высокий пик. До вершины оставалось примерно 500 метров подъема по очень крутой грани вершинной пирамиды. На гребне их настигли тучи, пошел снег, сильный ветер валил с ног, но альпинисты упорно двигались вверх. Их смелость и настойчивость были вознаграждены и в 15 часов 30 минут 30 июня они достигли вершины. Так впервые Белуха была покорена человеком.
Времени на спуск оставалось мало. Уставшие альпинисты торопились засветло добраться до лагеря. В спешке они допустили падения и срывы, но все окончилось благополучно. В 17 часов братья были на седловине, а к 20 часам вместе с проводниками спустились к бивуаку.
Белуха же стала одной из самых популярных вершин среди альпинистов Союза. До 1970 года существовал альпинистский лагерь «Актру» вблизи северных склонов Белухи. В 1933 году альпинисты под руководством В. Абалакова совершили восхождение на Белуху с севера из долины Аккема, а спустились на юг. Через 100 лет после открытия Катунских столбов Геблером на Белуху была проведена первая Всесибирская альпиниада, когда на вершину поднялось 43 человека. Белуха и сейчас остается популярной вершиной российских и казахстанских альпинистов. Имя М.В. Тронова присвоено одному из ледников и вершине на Алтае. В названиях вершин и ледников запечатлены и Геблер, и Сапожников. Нет только имени Аткинсона.
ВРЕМЯ ТЕТЕРЕВИНЫХ СТАЙ
Поздней осенью, в конце октября, когда в опустевшем лесу деревья сбросят последний жухлый лист, приходит удивительная, немного грустная пора. Пора, располагающая к созерцанию, тихим раздумьям и легкой печали.
Хорошо в эти дни неторопливо брести по лесу, вдыхая аромат прелого листа и наслаждаясь прохладой осеннего дня. Это время неярких красок и негромких звуков, шелеста мелкого моросящего дождя и шороха первых снежинок, время зябнущей сырой земли и звонких утренних заморозков. Это та пора, когда по утрам над заиндевевшей землей долго-долго не расходится холодная сизая марь, в тумане нехотя встает бледное солнце и также лениво тянется по мглистому небу. По стынущей реке, шурша, неспешно плывет ледяная шуга, а у берегов растут закраины молодого льда. На зимовку улетают последние утки, а тетерева сбиваются в стаи. Что заставляет их кучковаться? Страх перед предстоящей зимней стужей, желание молодых перенять опыт стариков – никто этого не знает, даже опытные охотники. На утренних зорях, просидев долгую ночь в голых и насквозь промороженных кустах, они вылетают на вершинки берез, чтобы погреться в утренних лучах солнца и покормиться. Охотники хорошо знают эти повадки птиц и поджидают их в заранее построенных шалашах. Хорошо на восходе солнца посидеть в таком скрадке, с замиранием сердца прислушиваясь к шуму каждой пролетающей птицы. Всю неделю живешь ожиданием этого желанного субботнего дня и вот, темной безлунной ночью, переночевав в избушке знакомого лесника, собираюсь в дорогу. Ружье забыто давно и окончательно, вместо него в рюкзаке фотоаппарат с большим телеобъективом.
Ломоть хлеба, кусок колбасы, термос с горячим чаем, да теплая поддевка под ватник (в шалаше будет холодно) - вот, пожалуй, и весь немудрящий походный скарб фотоохотника.
Времени еще каких-нибудь три-четыре часа утра; хозяева досыпают сладкие сны, а я потихоньку одевшись, впотьмах выбираюсь за дверь на крыльцо.
Морозным воздухом дохнуло в лицо. С теплой постели поеживаешься, а ведь и морозец-то так, ерунда, каких-нибудь градусов десять, от силы пятнадцать, не больше. Про себя отмечаю: утром мороз - это хорошо, день будет ядреный, солнечный, теплый. Ведь косачи, не хуже стариков, чувствительны к перемене погоды: чуть захмарило, затянуло тучами небо, и они уже не вылетают, просиживая весь день, в самой гущине лесного бурелома.
Темень сплошная, но глаз постепенно начинает различать отдельные предметы. Светлыми пятнами выступают стволы стройных березок, сизым блеском мерцает заиндевелая трава на поляне перед домом. Неясной черной громадой наплыла на лес гора Лариха. На нее-то мне и идти.
Хозяйский пес погромыхивает цепью и, добродушно помахивая хвостом, выпроваживает меня за ворота. Хрустит под ногами крепкий ночной ледок в колее тележной дороги, сапоги гулко гремят по промерзшим кочкам и будят деревенских собак. Откликаясь на собачий брех, восторженно загоготали дремлющие в гумне гуси. На ходу вспоминаю известное изречение: "Гуси Рим спасли". Действительно, чутки и осторожны умные птицы...
Деревушка крохотная: всего несколько изб, миную последнюю, и вот я один на один с лесом и чернотой ночи. Оцепенело молчат деревья, воздух совершенно недвижим, нигде не колыхнется ветка. Весь мир спит, но что это? Меж деревьев крадучись мелькают тени. Звездный, мерцающий свет смутен и неровен, и не поймешь, что кажется, а что на самом деле.
Такими темными ночи бывают только сейчас, в предзимье. Ничто не отражает свет, ведь все сейчас черно: сырая обнаженная земля без снега, голые ветви деревьев, черемуховые и калиновые кусты, давно сбросившие листву.
В такую ночь хорошо брести одному. За длинную дорогу сколько дум передумаешь, сколько перемечтаешь! Ничто не отвлекает от мыслей, ведь все вокруг тихо, нет ни звуков, ни света, ни красок. В этой мертвой тишине стук сапог кажется грохотом, а остановившись передохнуть, отчетливо слышишь удары в груди Слышны только удары сапог по мерзлой земле, а если остановиться – удары собственного сердца в груди. Но если прислушаться, постояв подольше, улавливаешь, как где-то тонко-тонко, испуганно пропищит мышь, быстро прошуршит в сухой траве, и все смолкнет бесследно, будто и не было ничего.
Дорога мне хорошо знакома, но давно заброшенная и заросшая бурьяном, она то и дело теряется в темноте, поэтому бреду почти наугад, ежеминутно спотыкаясь и натыкаясь на бурелом. Вот опять куда-то исчезла утоптанная колея, я останавливаюсь и по очертаниям окружающих далеких гор и вершин деревьев пытаюсь сориентироваться, чтобы угадать нужное направление. К счастью, Лариха все время стоит путеводным маяком, а вот и знакомая куща берез.
Мне кажется, что я иду верно, но через минуту натыкаюсь на промерзшие комья пахоты. Теперь-то все ясно: я сворачиваю и нахожу утерянную дорогу, которая вскоре превращается в узкую тропу. Заросшая колючим и теперь уже давно засохшим репьем, она вьется из стороны в сторону и вскоре приводит меня к ручью. Он всхлипывает и по сонному лениво лопочет, и мне кажется, что ему, как и мне, тоже хочется спать в эту дремотную осеннюю ночь.
Бездонным омутом чернеет вода, отражая звездный небосвод, и я со страхом, почти на ощупь вступаю в ручей. Под сапогами хлюпает грязь, достаточно одного неосторожного движения и можно зачерпнуть воды, но брод мне хорошо знаком, и я благополучно перебираюсь на другой берег.
Долина кончилась, и сразу за ручьем тропа уводит меня вверх на сумрачные склоны крутой лесистой горы. Здесь уже местами проглядывают белые полосы снега. Как ни темно, а про себя замечаю: вот слева чернеет остов давно заброшенной пасеки. От нее остался один только бревенчатый сруб. Пройдет еще несколько лет, бревна сгниют, и тогда только холмик на месте избушки, да провалившийся погреб будут напоминать о том, что здесь когда-то жили люди...
Северные склоны любят осины и пихты, пожалуй, самые мрачные и угрюмые деревья леса. Затаившись, хмуро молчат деревья, понуро дремлют всю долгую осень и зиму. Пеньки да колодины, украшенные уродливыми наростами-трутовиками, выступают из мрака. Гнилые коряги, упавшие поперек дороги, осиновые стволы и колоды перегораживают мне путь, и в каждом мерещатся лесные чудища и оборотни.
А как пряно и горько пахнет мокрой осиновой корой, грибами и завялым прелым листом! Даже мороз не в состоянии убить запах сырой осени и тления. Он всегда волнует и тревожит меня - этот аромат печальной поры увядания, навевает безотчетную грусть, словно навеки прощаешься с уходящей под снег землей.
Все так же глухо и тихо, но в отдаленном логу слышно, как рассерженными кошками завывают и по-собачьи вякают лесные совы неясыти. Мурашки пробегают по спине, но вовсе не от страха, а, наоборот, от восторга и сознания того, что пока еще не перевелись колдовские персонажи сказок русского леса - лешие и ведьмы. Чтобы насладиться таинственными звуками, а заодно и отдышаться, я на минуту останавливаюсь и вдруг замечаю на березе неестественно уродливый вырост. Сова, совершенно бесшумно подлетев, бесцеремонно разглядывает меня, а заметив мой взгляд, срывается и молча кружит над головой.
Бывает, чуть не наткнешься на спящую в ветвях пичужку; с испуганным криком унесется она в темноту, а то вдруг вздрогнешь и сам, когда из-под ног, один за другим, с шумом вылетают тяжелые большие птицы. Косачи! Черными растрепанными комьями мелькают они на фоне мерцающего звездами неба и растворятся в беспросветном мраке ночи.
- Эх, не вовремя вспугнул, - пожалеешь про себя, - так ведь и утром не прилетят. - Но эта тревога совершенно напрасна. Тетерева не отличаются щепетильностью и на такие мелочи не обращают внимания. Можно разговаривать, шуметь, даже жечь костер - к утру они забудут о ночном происшествии и, как ни в чем не бывало, вылетят на свою обычную разминку.
Исподволь, незаметно подкрадывается рассвет. Из бархатно-черного все более белесым становится небо. Бледнеют звезды, тускнеет их блеск. Но все еще однотонно и блекло; пока есть только два цвета: черный и серый. В сумеречном предрассветном свете вдруг замечаю: на снегу уже видны собственные следы. На часах скорее угадываю, чем вижу: шесть часов утра.
В замерзших кустах грустно пискнула одинокая пичуга. Где-то в стороне затрещали визгливыми голосами пролетающие дрозды рябинники. Жгучим холодом веет от этого безысходного птичьего крика.
Но вот что это, показалось? Справа и слева от меня как будто слышатся обрывки человеческой речи. Прислушиваюсь: да, конечно, это людские голоса. Теперь уже можно и рассмотреть, как в предрассветной сутеми по соседним увалам движутся расплывчатые силуэты. Это охотники, словно сговорившись, все в одно время спешат в заранее расставленные шалаши.
Для меня это сигнал и напоминание: надо торопиться, а то ведь можно остаться и без места. У охотников закон прост: хозяев тут нет, кто первый пришел, тот и занимает скрадок.
Выхожу на гребень. За дальними заснеженными горами на горизонте уже горит узкая розовая полоска зари. В глубоких долинах внизу недвижно лежит седой холодный туман. Чувствую, как лицо трогает легкое прикосновение сырого ветерка: туман медленно шевелится и плывет. Нет, это кажется, что он плывет, на самом деле он тает и на глазах исчезает невесть куда.
Густой осинник расступается, уступая место зарослям шиповника, дикой акации и сибирского миндаля. Тропинка пробирается через это густое сплетение колючих кустарников, называемых здесь кушерами, и как ни бережешься, а в руки обязательно вопьются острые шипички.
Уже почти рассвело, но, к счастью, идти уже совсем немного. Впереди под вершинным гребнем и по ложкам приютились небольшие рощицы мелкого осинника, да отдельные группы берез. Березы эти не совсем обычные. Старые, но еще крепкие, коренастые и кряжистые, выросшие на вольном просторе, они поражают своей мощью и статью. Это не какие-нибудь изгои, а скорее богатыри-часовые, охраняющие подступы к лесу. Деревья-патриархи - сеятели леса, наверно поэтому в народе их называют семенниками. Именно под такими одиночными березами чаще всего ставятся шалаши. Дело в том, что у алтайского тетерева есть свои особые привычки. Его трудно назвать чисто лесной птицей; скорее наоборот, он больше придерживается открытых мест, а излюбленные его места как раз вот такие березовые колки по гривам и увалам на границе леса и горной степи.
В предзимнюю пору, пока еще снег не закрыл все склоны, большую часть дня тетерева проводят у подножий обнаженных и безлесных вершин гор. Здесь они кормятся, разрывая лапами землю и доставая пахучие луковицы дикого чеснока-слизуна, или пасутся на ягодниках кислицы и шиповника. Ближе к полудню сытые косачи собираются на скалах, чтобы погреться и подремать на солнцепеке.
Удивительно постоянны эти большие, и, как все куриные, немного глуповатые птицы. Это похоже на ритуал: утренняя разминка начинается с обязательного посещения берез. Сейчас они уже проснулись и сидят, переминаясь с ноги на ногу и ожидая ведомого одним только им сигнала, чтобы подняться в воздух. Скорее же под березы!
Последнее усилие, и я у шалаша, сложенного из сучьев и кое-как прикрытого сухой травой и ветками. Времени терять нельзя, не переводя дыхания, достаю из рюкзака резиновые чучела тетеревов. Грубые примитивные игрушки, но какое магическое действие оказывают они на живых птиц!
Наспех насаживаю чучела на длинные шесты и ставлю их в кроны молодых березок. Пролетающие косачи увидят своих собратьев, поверят в безопасность и присоединятся к ним.
Ну вот, кажется, и все. Я еще раз оглядываю расставленные чучела, бросаю взгляд на развесистую березу, представляя на ней больших черных птиц, и с этими мыслями залезаю в шалаш.
Шалаш таит в себе сумрак утра и холод морозной ночи. Пахнет подопревшим мокрым сеном и травами, в которых обязательно есть душица, тысячелистник, зверобой. И много еще всяких ароматных стебельков и цветов, которыми так богат Алтай.
Много ли уюта в тесном и промерзшем шалаше? Но сейчас и он кажется мне верхом комфорта. И стоит ли обращать внимание на такие мелочи, что за шиворот тебе сыплется иней вперемежку с травяной трухой, а ноги немеют от того, что нет места, чтобы их выпрямить. Подкладываешь под себя пучок сухого сена и устраиваешься поудобнее. Все, что зависело от меня, сделано. Теперь только ждать...
Долгое время под одеждой держится тепло, накопленное разгоряченным ходьбой телом. Но постепенно мороз воровски, исподтишка пробирается под ватник, холодит потную спину и грудь. Поежишься, подвигаешь локтями и пожалеешь: "Эх, негде разогреться, распрямиться, попрыгать или просто от души полопать себя по бокам руками". Впрочем, холод не так уж и страшен, ведь можно согреться глотком горячего чая из термоса.
Медленно тянется время. Сидишь полулежа, дремлешь, чутко прислушиваясь ко всем звукам извне. Их не так уж и много в опустевшем октябрьском лесу. Но все-таки даже поздняя осень нет-нет, да и подаст свой негромкий, меланхолический голос. Одинокий листик сорвался с березовой верхушки и с сухим шорохом падает, ударяясь о ветви. Бесшумно спланировал на землю, повис зацепившись в сухой траве и опять сонная тишина. Октябрь - не время для изъявления радостей и восторгов. Птицы молчат, а если и подают голос, то это перекличка, помогающая прожить в эту, не так-то уж богатую кормами пору года.
Далеко-далеко, внизу под горой, прострекотала сорока. Гортанный и резкий крик сойки. Отшельник-ворон протрубил в вышине. Эхом разносятся редкие звуки в холодном воздухе осеннего утра.
Какое-то время все тихо, но вот снова нарастающий свистящий звук. Это над вершинами, с шелестом множества крыльев, стремительно проносится стайка оживленно щебечущих птиц. Чечетки полетели кормиться...
"Пи-и-ээ, пи-ээ," - назойливо выговаривают синицы-гаечки. Мне их не видно, они где-то внизу в кустах черемошника, но я отчетливо представляю бойких, черношапочных, большеголовых пичужек, перепархивающих с куста на куст.
Не спеша, будто нехотя, разгорается утро. Здесь под горой, в ложбине и тем более, кажется, что время остановилось. Серое, тусклое небо, неяркий хмурый свет. Голые черемуховые кусты, продрогший тонкоствольный осинник. Последние дни октября, последние дни здешней осени, ведь ноябрь для Сибири - это уже зима. Но мало-помалу оживает, теплеет холодное небо. Словно подбавил кто в небесное молоко голубую синь, и она разливается по снежно-белому полю. Розовым ситцем запестрели рассеянные, редкие облачка. Хорошо!
Из задумчивого оцепенения меня выводят новые, незнакомые звуки. Мне слышится легкое, костяное постукивание по дереву. Так стучит коготками ног дятел, когда прыжками передвигается по шершавой коре старого и уже высохшего дерева. Я вглядываюсь, но вместо дятла вижу огненно-рыжую белку, зачем-то взобравшуюся на березу. Вот она привстала на задних лапках, сердито цокнула, очевидно почуяв меня, и легким прыжком перемахнула на соседнюю ветку.
Только равнодушным, ничем не интересующимся людям лес представляется скучным и пустым. Мне же всегда, когда я затаиваюсь в скрадке, кажется, что я сижу на интересном спектакле, где декорации - сама природа, а действующие лица - звери и птицы. Представление обязательно будет, надо только иметь желание, знать повадки, набраться чуть терпения, и немного обладать даром фантазии.
А пока небольшой антракт, во время которого можно перекусить или просто помечтать. Главное, ради чего пришел сюда, еще впереди. Сидишь, ждешь с минуты на минуту. Чуть что зашумит, и сладко, в трепетном ожидании замрет сердце. Вот, например, сейчас я слышу упругие и редкие взмахи крыльев. Нет, косач летит не так, он взмахивает крыльями торопливо и часто. Пока я гадаю, что бы это мог быть, в просвета дырявых стен шалаша мелькает большая черная тень. Судорожно бросаюсь к «амбразуре» и в хворостяную щель вижу, как длиннокрылая хищная птица пикирует на чучело тетерки, хватает его когтистыми лапами и, с трудом сорвав с места, несет в планирующем полете. Ястреб-тетеревятник! Редкая сцена!
"Вот чудак," - мелькает у меня в голове. Я вытягиваю шею, чтобы проследить за полетом хищника, и вижу, как пролетев метров сто, птица бросает чучело наземь. Даже отсюда мне слышен глухой звук удара пустой резиновой игрушки о мерзлую, закоченевшую землю.
Полный конфуз. Представляю огорчение голодного хищника. Такая желанная добыча, и столь горькое разочарование! Ну что же, нелепые ошибки бывают не только у птиц. Я вспоминаю, как год назад по этому же чучелу палил из ружья незадачливый охотник. Дробь свистела у меня над головой и гулко шлепалась в тугую резину, а охотник, подползая все ближе, пускал заряд за зарядом, пока наконец не увидел своего промаха. А когда понял, то тут же, не оборачиваясь назад, ушел поспешно и стыдливо.
"Каких только чудес не бывает на охоте, хотя бы и с фотоаппаратом; ведь расскажешь - не поверят!" - раздумываю я и, скорчившись в три погибели, потихоньку клюю носом. Чуть задремал и вдруг, словно сильный порыв ветра пронесся по вершинам берез.
Косачи! Тут уж не ошибешься! Сердце застучит громко и часто. Несколько секунд не шевелись. Надо выждать время; тетерева особенно пугливы в эти первые мгновения после посадки. Жду, не поднимая головы. Кажется и можно бы, да берет сомнение: вдруг вспугну, а прилетят ли еще!
Сквозь плотное кружево сплетения ветвей стараюсь разглядеть птиц. В тени лога видно все еще плоховато.
Большие птицы черными шарами облепили березу. Одни из них замерли в неподвижном ожидании, другие, балансируя и шумно взмахивая крыльями и хвостами, все еще усаживались на ветвях. Они цеплялись за тонкие и гибкие березовые прутья, и те гнулись под тяжестью массивных птичьих тел.
Мне повезло. Тетеревов прилетело много. На своей березе я насчитал восемнадцать штук, а сколько еще сидело на соседних деревьях! Прямо напротив меня, в каких-нибудь пятнадцати-двадцати метрах замерли две рябеньких курочки и один черныш. Все ладно сбитые, округлые формой, плотные, особенно петух, они лоснились и металлически блестели своим оперением. Прошло несколько минут, а тетерева все еще никак не могли успокоиться. Наверное, даже и до куриного мозга доходило, что шалаш может таить в себе опасность. Они вытягивали шеи, вертели головами, молча всматривались вокруг себя, все еще не веря в свою безопасность. Еще бы! Их можно понять. Ведь зачастую охотники не дают им присесть, гоняя из одного конца леса в другой.
Но вот наконец, кажется, успокоились. Будто мужичок в лаптях, неуклюжая, на вид толстая птица важно переступает по обомшелому березовому суку. Розово-желтой мишурой над головой у нее свисают березовые сережки, и тетерев, медленно вытягивая шею, лениво щиплет горькое угощение. Оборвав все вокруг себя, косач грузно подпрыгивает и клюет повыше. То же самое делают и другие птицы; в воздухе плывут золотые звездочки летучих березовых семян.
Утолив первый приступ голода, петухи один за другим прикорнули подремать.
Из-за горы робко показался краешек солнца. Ослепительные лучи скользнули по макушкам берез, и сразу же вниз посыпалась сверкающая пыль изморози.
"Ку-кар-ра," - гортанным голосом вдруг произносит один из косачей. Это явно вызов. Петух встряхивается, вытягивает и раздувает шею, но делает это как-то лениво, и на него никто не обращает внимания. Косачи, раздувшись шарами, углубились в тягучие думы, рябушки продолжают кормиться.
Петух долго молчит, очевидно раздумывая, продолжать ли ему дальше или присоединиться к своим товарищам и подремать. Октябрьское солнышко греет совсем по-весеннему. Наверное это тепло и пробудило в тетереве приятные апрельские воспоминания. Он жеманно перебирает лапами по стволу, потом вдруг, словно спохватившись, легонько подпрыгивает на месте и повторяет свой вызов, теперь громче: "Ку-карра!"
Это настолько неожиданно, что сонные тетерева, очнувшись, удивленно смотрят на своего товарища: "Не с ума ли сошел?" Однако тетерки одобрительно откликнулись куриным квохтаньем: "Ко-ко-ко".
Но на этом ухаживания и закончились. Не найдя себе соперника, краснобровый кавалер вдруг потерял всякий интерес к куражу и насупился.
Прошел часа, уже мне надоело сидеть, а тетеревам хоть бы что. Понравилось, видно, местечко, и не думают улетать.
Но вот будто кто подал сигнал, сначала по одиночке, а потом как-то все разом, черные птицы сорвались с березы и с шумом унеслись куда-то вдаль. Прошелестели крылья последнего косача, и все смолкло.
Спектакль окончен, можно отправляться домой, навряд ли тетерева прилетят еще раз. Это уже проверено. Я смотрю время: десять часов утра. Всего-то! А сколько впечатлений за это короткое утро!
Промерзший, но счастливый встаешь, разминая затекшие ноги.
- Ну как, с полем? - спрашивает у меня разбитной деревенский парень в старом выцветшем ватнике. Он спускается с горы, за плечами у него одноствольное ружьишко, а у пояса висит черныш. Я с сожалением смотрю, как на мертвой птицы синей вороненой сталью переливаются бархатистые перья и думаю: "Вот такой же краснобровый красавец выделывал сегодня кренделя на суку..."
А день! Что за прелесть выдалась погода! Совсем летней. А ведь не сегодня-завтра пойдет снег.
Вдоль лесной опушки, озаренной солнцем, я иду домой, и ноги утопают в густом травянистом ковре. Тропинка неприхотливо вьется между берез, потом сбегает вниз по пологой гривке, и сапоги оскользаются на поникшей шелковистой мураве.
По сторонам стоит рдеющая румянцем щетина ивняка, за ними сияющие белизной березы, мохнатые, по-весеннему зеленые пихты. Из посохшей травы торчат высокие белые палки дудника и борщевика, между которыми мельтешит запоздалая красная бабочка. Это крапивница справляет свой последний в этом году праздник. Взвизгивают в густом рябиннике сытые дрозды, и теперь эти крики звучат весело и бодро.
Кажется, ничто сейчас не предвещает ненастья, но на то она и осень, чтобы преподносить сюрпризы - зима может явиться в любой момент. я хорошо представляю, как это будет.
Ночью с прогревшейся земли поднимется теплая испарина, и потихоньку затянет все небо. Будто после праздника с похмелья, встанет сонное, хмурое утро. Потянет стылый, сырой ветерок и принесет за собой мрачные, тяжелые тучи. После обеда полетят легкие, пушистые снежинки, сначала потихоньку, а потом все сильнее и сильней. Земля уже давно приготовилась к этому, и потому не будет сопротивляться снегу; скоро, очень скоро ее покроет уже нетающий белый саван.
Нахохлившись, забьются в густой кустарник косачи. Примолкнут птицы; под снег уйдут последние звуки, и настанет великая тишина. Тишина зимнего, заснувшего леса.
Так на смену осени приходит зима... А пока... Я выхожу на широкую солнечную поляну и вижу, как из-за зубчатой кромки леса вылетает стая тяжелых птиц. Они делают большую дугу и несутся прямо на меня. Сколько же их? Наверное, не меньше сотни! Они так торопливо и суматошно машут короткими крыльями, что кажется, выкладываются изо всех сил; потом обессиленные, распластав крылья, плавно уносятся в струях воздушных потоков. Пролетев с полкилометра, вся стая, будто по команде, делает еще один разворот и хлопотливо рассаживается среди леса в березовом островке. Отсюда с горы мне хорошо видно, как расцветают оголенные деревья черными бусинами диковинных плодов. А вокруг невозмутимо стоит седая молчаливая тайга. Пади, распадки, лощины, покрытые седой щетиной осинников и березняков, среди которых острыми пирамидами торчат свечки кажущихся черными пихт. Они уходят вдаль к синеющим гребням давно побелевших белков. Белесые полосы протянулись по стылому небу, предвещая непогоду. Гортанный крик одинокого ворона, неторопливо пересекающего небосклон, возвещает о грустной поре, предвещающей скорый приход зимы. Это предзимье. Время тетеревиных стай...
КАРАТОРГАЙ – ЧЕРНЫЙ ЖАВОРОНОК
Степь... Задубевшая от жары, отцветшая на солнце Зайсанская долина. Она то волнисто-равнинная, то холмистая, усеянная округлыми, мрачноватого вида почерневшими сопками, похожими на перевернутые вверх дном закопченные казаны.
Высохшая в камень, щербатая земля, усыпанная острым щебнем или покрытая налетом жесткой сизоватой травы, иногда пестрая от разбросанных тут и там сверкающих белых солонцов, исполосованная неглубокими рытвинами и оврагами весенних ручьев. На первый взгляд неприветливое дикое поле, враждебное для глаза, привыкшего к зелени. Но как обманчиво, поверхностно это первое впечатление. Ведь степь бывает и совсем другой, и даже летом, выгоревшая и бесцветная, она вовсе не лишена своеобразной прелести. А как меняется, какой непохожей бывает в разное время суток! Раскаленную в полдень, затянутую пыльной дымкой зноя, ее не узнаешь утром, когда первые лучи солнца робко скользят по полю и будят лазоревое марево дремы, повисшее над еще не отошедшей от сна землей. Тогда степь вовсе не плоская серая равнина. Обласканная утренним солнцем, пронизанная светом, она сверкает и играет всеми цветами радуги. А воздух, еще в сонной истоме ночи, но уже живительный, бодрящий, он пахнет горьковатой полынкой, звенит чистыми голосами жаворонков.
Жаворонки... Как ни бедна степь, а в весеннюю пору воздух звенит тут от голосов многочисленных жаворонков. Песня льется и льется, и, кажется нет ей конца и края. На самом деле, исполнив длинную руладу, жаворонок незаметно спускается с небес и, пригибаясь к земле, шмыгает меж реденьких кустиков голубовато-серой полынки. Кормиться ведь и ему надо!
Зайсанскую котловину можно смело назвать страной жаворонков. Каких их здесь только нет! Наш самый обычный, тот, что воспет в известном романсе Алябьева - полевой, серый, хохлатый, белокрылый, двупятнистый, рогатый, малый. Звон цикад в жаркий полдень, да пение жаворонков по утрам, без сомнения, самые характерные здесь звуки.
Что без жаворонка степь? Она мертва, так же как в лесу нет жизни без птичьих голосов. Скромные, неприметные птицы, но как оживляет их присутствие поля, и как нужны они степным просторам!
Будто звон серебряного колокольчика, льется из-под небес незатейливая, но в то же время дивная птичья песня. Стоя на одном месте, маленький певец трепещет крылышками; на одном дыхании он зашелся в пении, а трелям его все нет и нет конца... Так поет самый признанный певец степей - жаворонок полевой. Все другие исполнители степных романсов предпочитают выражать свои чувства на земле, в качестве подмостков используя любой выдающийся среди равнины выступ. Откуда-то надо себя показать! Для этой цели годится любой куст, бугор, камень и даже засохшая коровья лепешка.
Одарив голосом, в другом природа поскупилась: почти все жаворонки неказистой внешности, под цвет бурой, высохшей земли, серенькие, как говорят люди, не отличишь от воробья. И лишь один исключение - черный! Есть такой жаворонок, живущий узкой полосой на одной широте с Зайсаном, да и то спорадически, лишь в отдельных местах. Черный жаворонок - абориген казахских степей. Он живет от Каспия до Алтая и за пределами Казахстана почти не встречается. Казахи давно приметили его, ласково прозвав караторгаем.
Караторгаи встречаются в Призайсанье всюду, будь то заросли караганы и саксаула по ложкам, щебнистая пустыня или бесплодное глинистое плоскогорье. Они живут даже на мертвых солончаках, где черные птички бодро бегают по мягкой, словно напудренной солью земле и чувствуют себя здесь вполне счастливо.
Интересно, что декабрист М.И.Муравьев-Апостол, отбывавший ссылку в Усть-Бухтарминске в 1829 году, писал своей невесте (между прочим, дочери местного священника): «Сегодня я видел, как отлетают на юг небольшими стайками кара-торгаи – жаворонки… Пусть эта птичья почта расскажет миру о моей бесконечной любви к тебе».
Пустыня бедна цветными красками, все здесь блеклое, седое, белесое, и потому ярко-черная птица кажется невиданной, экзотической. Очень заметная птица в степи черный жаворонок, издалека видная. Характер у него живой, непоседливый, боевой. Хвостик торчком, на месте не усидит, так весь и крутится!
Черного жаворонка наблюдал и любовался им, посвятив проникновенные строчки описания этой милой птичке знаменитый немецкий натуралист Альфред Брем, совершивший поездку по востоку Казахстана в 1876 году. «Но особенное внимание обращал на себя черный жаворонок. Он, несомненно составляет самый распространенный здесь вид и при этом настолько доверчив, что многие птички пролетали в нескольких шагах от нашего экипажа. По черно-бархатному цвету своего оперения, светло-желтому цвету клюва (на самом деле клюв светло-черного цвета, - прим. автора) и значительной величине, эта птичка невольно обращает на себя внимание, чему немало содействуют ее оригинальные повадки. Она любит сидеть на придорожном камне и кустах небрежно распустив крылья, подняв хвост и распевая свою мелодичную песенку, или же невысоко взвивается в воздух и там продолжает пение. Своим полетом она еще более бросается в глаза, так как здесь она еще боле отличается от всех других, известных мне жаворонков. При полета она хлопает крыльям и все ее движения напоминаю полет летучей мыши» (О.Финш, А.Брем. «Путешествие в Западную Сибирь в 1876 году»)
По внешнему виду караторгая вполне можно было бы принять за скворца, вся разница в том, что нос потолще и покороче (он светло-голубоватого цвета в отличие от желтого у скворца), сложение поплотнее, и нет того металлически-блестящего с прозеленью отлива на перьях. Да и жавороночьи манеры выдают. Любит черный жаворонок по-мышиному быстро пробежаться по земле, на ходу вспорхнуть, брызнуть щебечущей песней, сделать несколько плавных дуг по воздуху (в отличие от жаворонка обычного, полевого, который поет в воздухе, трепеща крыльями и стоя на одном месте) и тут же опуститься, прихлопнув крылышками над головой. А чаще увидишь его поющим на макушке цветущей ферулы. Черное на желтом - как это эффектно! Издали оперение нашего жаворонка кажется абсолютно черным, без проблесков светлого. Но если приглядеться поближе, можно заметить блеклые концы на отдельных перьях. Явно рудименты от предков, жаворонков серого цвета.
А вот подружка его совсем другая. Буровато-пестрая, неприглядная, больше похожая на своих неприметных двоюродных сородичей. Скромная, она так стесняется своего красавца супруга, что их редко и увидишь вместе. Они всегда порознь: ослепительно-яркого вида петушок в траурно-черном сюртуке и простенькая, в рябеньком платьице курочка.
Интересно, что, не улетая на юг, караторгай и зимует здесь же в открытой степи. В эту суровую пору он кормится на подножном корму, а если степь замело снегом, и тут находит выход: роет в сугробах норки, добираясь до зернышек и семян на земле. Тут же, в снежных пещерах он и ночует, укрываясь от лютой стужи и ветра.
И своих детей черный жаворонок воспитывает по-спартански. Открытый всем ветрам и солнцу, соломенный лоточек его гнезда, расположенного на земле, лишь чуть прикрыт чахлым кустиком травы. Обросшие длинным пухом и оттого похожие на одуванчики, малыши явно удались в папу: все брюнеты со смуглой кожей, головастые и с большими ртами. Злой ветерок теребит рыжеватую шерстку птенцов, солнце жжет их и без того темное тело, а их папаша сидит рядом и, забыв обо всем на свете, распевает одну арию за другой. Бывает и подражает другим птицам. Сначала споет песню чечетки, потом вдруг защебечет ласточкой, виртуозно вставив в песню гнусавые крики чибиса: “Чьи-вы, чьи-вы”.
Если выбирать птицу, характеризующую местность, то для Казахстана это явно караторгай. Ведь эту птицу практически не увидишь нигде, кроме как в степях от Каспия до Зайсана.
КРАСА АЛТАЯ - БУХТАРМА
Есть на Алтае две реки, слава о которых идет в пределах всего бывшего Союза: Катунь и Бухтарма. Интересно, что истоки обеих находятся у южного подножья одной горы - Белухи. А дальше пути рек расходятся: одна уходит в Россию, давая начало Оби, другая - река Берель - пополняет Бухтарму, бегущую на встречу с Иртышом. На протяжении 400 километров Бухтарма то прорывается сквозь горные теснины, то разливается в широких долинах, заросших буйными травами и лесами. Истоки ее запрятаны за тридевять земель, на загадочном плато Укок, рядом с монгольской и китайской границами, где высятся священные горы, название которых звучит таинственно и певуче: Табын-Богдо-Ола. И это означает «пять священных гор».
И само слово Бухтарма: для русского уха оно связывается со словом «бухтеть», то есть шуметь на перекатах. А вот Даль это слово объясняет как мездра - шершавая изнанка кожи. Возможно, если смотреть сверху, с горы, Бухтарма, разбившаяся на сеть рукавов и проток, действительно напоминает мездру. Есть предположение, что название это дали в XI - XII веках кочевники-татары, занимавшиеся выделкой и обработкой кож.
От этих слов веет древней историей, напоминая о былых сражениях, когда здесь проходили полчища монгольских племен хунну (гуннов). А может быть, здесь делали засады разбойники, делая набеги на караваны, двигавшиеся вдоль Бухтармы в Китай? Недаром на всем протяжении вдоль берегов Бухтармы тянутся цепочки курганов, поднимаясь даже на высокогорное плато Укок, которое Г. Потанин метко назвал Алтайским Памиром.
Река Бухтарма протяженностью свыше 400 км – самый крупный приток Иртыша и одна из самых полноводных рек Казахстана. Начинаясь с ледников у самой границы с Китаем, река протекает через все географические зоны. В верховьях, вырываясь из ледникового языка, она скачет стремительным потоком, пробиваясь через скалы и горную тундру. Опускаясь ниже и приняв множество притоков, полноводной рекой то растекается по широким долинам, то, сжатая горами, снова входит в ущелья.
Капризна и переменчива Бухтарма в течение года. Два - три раза бывает на ней половодье и тогда она стремительно несется, мутными потоками заливая прибрежные луга, деревья и кусты. В сентябре - октябре вдруг присмиреет, становясь чистой как слеза, и тогда кое-где ее можно перебрести даже вброд. В июле - августе Бухтарма становится мутновато-белой, в массе несущей примесь ледникового ила. Это первый признак ледниковой реки, и белая муть не что иное, как измельченная в порошок скальная порода. Двигаясь, ледник давит своей многотонной массой на каменное ложе и стирает его в подобие муки, а она всегда белого цвета. Несомненно, поэтому Берель, берущая начало из Берельского ледника на Белухе, носит название Белой Берели, а ее приток, вытекающий из озера, - Берель Черная.
Затерянные среди гор, берега Бухтармы издавна, еще с XVIII века заселяли русские люди. Сюда бежали, прячась от преследования властей, старообрядцы, крепостные рабочие Колывано-Воскресенских (Алтайских) заводов – горновые шахтеры (бергалы). Строили избушки в тайге, промышляли зверя, занимались рыбной ловлей, а позже разводили пчел, маралов, занимались земледелием. Слава о Бухтарминском Беловодье дошла до России, и сюда тянулись все новые переселенцы. По берегам, запрятанные в лесистых горах, вырастали новые деревни и поселки. Одни стали называться по именам первопоселенцев (Быково, Парыгино, Богатырево, Игнашиха), другие – по приметам местности: Печи, Каменушка, Лесная Пристань.
В быт вошла своя, местная географическая терминология, отражающая характерные особенности местности: гор, рек, лесов. Острые на словцо сибиряки создали свою речь, язык, отличный от европейского российского говора, живой, меткий, красочный, ласкающий слух, иногда даже звучащий как поэтический образ и, главное, понятный любому русскому человеку, даже впервые услышавшему новые для него слова. Быки - отдельные крутые утесы по берегам, щечки – скалы, сжимающие реку, притор – река прижимается к берегу, не оставляя прохода по берегу (то же, что и прижим), булка – большой подводный камень, о который может разбиться плывущая лодка или плот, шивера – то же, что и перекаты, отмель посреди реки. Урема – это пойменный, лиственный лес, обычно густой и труднопроходимый. Наверное, поэтому слово «урман» означает особо глухое место в сибирском лесу (не обязательно в тайге, где непременно присутствуют хвойные породы деревьев). И, наконец, плауки – сплавщики плотов. Раньше это была профессия, а река служила транспортной артерией, по которой сплавляли продукцию местного сельского хозяйства: мед, воск, сливочное масло, панты (рога маралов), зерно, меха. Назад, вверх по течению лодки гнали, отталкиваясь шестами или тянули бечевой по берегу. Тяжелые плоты бросали или продавали как строевой лес или на дрова. С середины ноября по первую декаду апреля стоит Бухтарма, скованная льдом. Но далеко не везде можно перейти ее даже пешком, так как тут и там, чаще вдоль берегов тянутся полыньи, незамерзающие «окна» в реке, питаемые ручьями и родниками. Эти родники нельзя назвать теплыми, но, тем не менее, они не дают замерзнуть речной воде, как бы не трещали морозы.
Сказочно роскошный лес растет по берегам и островам Бухтармы. Как курчавятся все эти леса и перелески, какая богатая изумрудная мантия украшает реку! Глядя сверху, трудно поверить, что все это зеленое великолепие – не тропические джунгли, а лишь рощицы обыкновенного тополя вперемешку с черемухой, ивой и кое-где с березой. И дерево-то тополь, так, ерунда, а как украшает он природу, как освежает воздух, сколько птиц живет и находит приют в его кроне!
Пойменный бухтарминский лес, хотя и не тайга, но и не европейский парковый, где все просматривается далеко вокруг, подлеска мало, а трава низкая. Здесь даже в топольнике все густо зарастает караганой, шиповником, молодой порослью черемухи, а травища почти всегда по пояс, а то и по грудь. Тут все изрыто промоинами, за лето Бухтарма разливается по два-три раза, каждый раз, прорывая новые канавы и нанося плавник и разный лесной сор. Как приятно в знойный день очутиться под тенистым покровом зеленой листвы! Но не тут-то было! Но не успеешь перевести дыхание, как на тебя набрасывается туча ненасытных комаров. Прячась в блаженной прохладе, они только и ждут свою жертву. Словно ошпаренный, выскакиваешь назад на опушку под палящие солнечные лучи.
Лето идет своим чередом. Давно осыпался белый черемуховый цвет. Благоухая медовым ароматом, в лесу и на горах отцвела таволга, называемая еще спиреей. Заалели яркие флажки диких пионов – марьиных кореньев, потом и они потонули в море разнотравья. По болотцам и ручьям золотятся, словно напомаженные, цветы калужницы, вслед за ними по сырым лугам и низинкам оранжевыми огоньками вспыхнули жарки (они же огоньки) – так в Сибири называют необыкновенно яркие купальницы. Снежной метелью с тополей полетел белый пух. Спала вешняя вода, и сразу посветлели реки. Серебристой гладью залоснилась водная ширь Бухтармы. На ее берега высыпали рыбаки. Как и деревни и поселки по берегам, рыбаки с длиннющими удилищами в руках давно стали деталью речного ландшафта.
Часами, стоя едва ли не по пояс в воде, они терпеливо ждут поклевки. Редка, очень редка удача, зато какая рыба – таймень! «Талмень», как здесь ее называют, - царская рыба из лососевых, вытягивающая до 12 кг веса (когда-то бывали и до 80!). Чтобы поймать ее, нужно не только терпение, но и опыт. Сейчас таймень краснокнижник, лов этой рыбы запрещен.
Значимость Бухтармы не только в сельском хозяйстве и лесном деле. В первую очередь это краса природы, дающая радость людям от созерцания живописных пейзажей, отрада для любителей туризма и отдыха на воде. Все больше туристов приезжают сюда, чтобы сплавиться вниз по горной реке, любуясь окружающими пейзажами.
ЛЕСНЫЕ КОЛДУНЫ
Кулики-бекасы алтайской тайги
В русском фольклоре лес – обиталище разных чудищ, страшноватых, загадочных и чаще всего недобрых и злых. Но стоит задуматься, кто же послужил прообразом леших, бабы Яги, всяких кикимор, русалок и прочей нечистой силы.
Простой народ, попадая в лес, слышал непонятные голоса и звуки, тем более ночью пугался громких и необычных криков ночных птиц. Недоброй славой пользовался филин, получивший прозвище Пугача, в общем-то, безобидный (хотя и хищник!) маленький сычик стал символом смерти, накликающим беду своим меланхолическим, негромким голосом. Но это все совы, ночные птицы, у всех народов излюбленные герои сказок и сказаний. Другим птицам, ведущим ночной или полуночной образ жизни, повезло меньше. Одни из них – кулики. То, что кулик живет на болоте, люди приметили, удивляясь выбору длинноногой птицы. Отсюда и поговорки: «Каждый кулик свое болото хвалит» (вот чудак: на болоте сыро и топко, а он его хвалит!), «Где живешь, кулик? На болоте. Иди к нам в поле. Там сухо!» Значит, где сухо, там кулику плохо. И как не будет плохо, когда в сухой земле тонким и длинным клювом червячка на обед не добудешь.
Больше того, людская молва и недобрая слава именно болота – таинственные и коварные места, полные загадочных ночных звуков, - населила всякой нечистью. А чего еще ожидать от зыбучей трясины, куда пойдешь и не вернешься. Поглотит, засосет зацвелая вода, затянутая зеленой тиной. В то же время надо сказать, что обитателей болот – куликов - фольклор не обвинил во всех грехах, как это сделал с совами. Напротив, пожалел: «В болоте плачет, а к нам нейдет!» Что верно, то верно замечено: по человечьей мерке плачет кулик. Очень часто его крики кажутся плачущими, грустными, будто жалуется он или чего-то просит. Например, самый обычный из всех куликов – перевозчик. Подойдет путник реке и не знает, как перебраться на другой берег. А тут кулик сядет рядом и скулит, будто дразнит: «Перевези, перевези-ии!
Но есть и совсем другие кулики, крики которых, а иногда и звуки, издаваемые совсем не голосом, кажутся ликующими, торжествующими. Таков широко известный бекас, «поющий»… хвостом. Влекомый неведомой силой, поднимется под небеса, а потом бросается вниз к земле, а распущенные перья хвоста издают звуки, поразительно похожие на блеяние маленького ягненка. Отсюда и прозвище: барашек. Да и надобно бы оставить это хорошее русское имя: «барашек». Ан нет, привилось немецкое: бекас. Не менее опоэтизирован вальдшнеп, лесной кулик, объект охоты европейской знати, от которых не отстали русские дворяне. Описаны удивительные токовые пляски турухтанов, забавных петушков с их великолепными распушенными воротниками-жабо.
Все это европейские кулики. Не повезло куликам азиатским, в частности живущим в сибирской тайге. И это понятно: не было здесь ни С.Аксакова, ни И.Тургенева, ни Л.Толстого. И не только это. Избалованные обилием крупных зверей, сибиряки никогда не считали куликов за дичь. Даже признанный классик сибирской охотничьей литературы А.Черкасов (кстати, куда как более проникновенно писавший об охоте и зверях, нежели С.Аксаков) единственно кого из птиц удостоил описанием, так это глухаря. Кулики у сибиряков считались маленькими птичками, недостойными, чтобы на них тратить заряд или попасть на стол неприхотливого охотника. В результате до нашего времени таежные бекасы: лесной дупель, азиатский бекас и бекас отшельник не только не получили славы, но и достойных описаний их токового поведения (да и образа жизни). До сих пор, описывая этих аборигенов Сибири, даже специалисты-орнитологи скупы на слова и тем более на краски, замечая при этом, что образ жизни не изучен. А между тем они необычны, удивительны и являются подлинным украшением сибирской тайги. Не умея петь, душными комариными ночами, вместе с коростелями они трещат, скрипят, бормочут, будто лесные колдуны, собравшиеся на ворожбу.
Казахстанский читатель вправе удивиться: а зачем нам о Сибири? Дело в том, что эти кулики есть и у нас, в горной тайге Алтая. Здесь живут три бекаса, три птицы, каждая занимает свою нишу, свой этаж леса и гор. На нижнем, на высотах 500-1000метров расположился лесной дупель, у верхней кромки леса (до 2000 м.) обитает азиатский бекас, а выше всех, уже на альпийских лугах – горный бекас, за свой образ жизни иногда называемый бекасом-отшельником.
ЛЕСНОЙ ДУПЕЛЬ
Попадая в незнакомое место, удивительное встречаешь почти на каждом шагу. Много лет назад, оказавшись на Алтае, познакомился я с удивительной птицей – лесным дупелем.
Бродя по тополевой уреме Бухтармы, на ручье, что разливался среди болотца с куртинками травы и лужицами ржавой, поблескивающей радужными разводьями воды, я каждый раз вспугивал крупного длинноносого кулика. Всегда неожиданно, да еще и напугав, болотная невидимка стремительно взмывала в воздух и, сердито покряхтывая, уносилась вдаль.
«Бекас», - думал я в полной уверенности. Рисунки этой знаменитой охотничьей птицы были мне давно знакомы по книгам. Длинный клюв, большие глаза, расположенные необычно высоко, почти у макушки головы, пестрое, очень характерное оперение, да и само болотце говорили о всем знакомом кулике. Но оказалось, что не все так просто, как мне казалось. Однажды майским днем я услышал странные звуки, несущиеся с неба. С вибрирующим шипением и свистом высоко в воздухе проносился то ли реактивный самолет, то ли снаряд. Звук переходил в жужжание, похожее на гул. На какое-то время он смолкал, а потом возникал вновь. Всматриваясь в голубое небо поверх тополиных вершин, я пытался что-либо увидеть и понять, а звук то замирал, то вновь набирал силу. Наконец я все-таки рассмотрел: едва различимая в небесной выси, длинноносая птичка пикировала вниз с косо откинутыми назад крыльями. Свист все нарастал и звенел, закончившись громким «си-у-у!». Не долетев до макушек тополей, птица стала вновь набирать высоту, издавая при этом громкие крякающие звуки: «Чи-ка, чи-ка!» Все же я успел признать, а больше догадался, что странная птица и есть мой «бекас». Порывшись в книгах, а больше от знакомых орнитологов узнал, что это вовсе не бекас, а лесной дупель.
В бухтарминском уремном лесу, поросшем сплошь тополями вперемешку с ивой, редкой березой и захламленном черемуховыми чащобами, лесной дупель хотя и обычен, но встречается поодиночке. Безусловно, привлекают его сырые луговины с ручьями или речными протоками, где длинноносая птичка может добыть себе пропитание. И трудно было бы узнать о его обитании, не исполняй он своей диковинной весенней песни. Гораздо больше его в горных таежных долинах на кочковатых мочажинах и болотах, нередко занимающих обширные поляны в несколько гектаров среди пихтачей и березняков.
На многих картах Казахстана, даже не самых крупномасштабных, к северу от городка Зыряновска показана лесная деревушка Столбоуха. На самом деле ее давно нет, но среди туристов, лесников и пасечников это место до сих пор служит хорошим ориентиром. Рядом протекает река Хамир (раньше называвшаяся Хаир-Кумином), впадающая в Бухтарму. Тут настоящая горная тайга, хотя и сильно разреженная, чередующаяся с солнечными полянами с богатым разнотравьем, напоминающими то роскошную прерию-степь, то увлажненные болотистые луга. У «притора», где дорога, прижимаясь к крутому утесу, обходит лесистый склон горы, находится так называемый «калмыцкий брод». Когда-то сюда, перевалив высоченный Холзун, из Уймона приходили алтайцы, чтобы обменять у русских собольи и иные меха на ружейные припасы, муку, домотканые холщевые одежды. Раскуривая трубки, сидели на берегу, поджидая, когда из-за леса появятся телеги бородатых русских крестьян из Козлушки, Путинцево, Зыряновска. Те времена давно прошли, как прошла целая эпоха сосланных в тайгу раскулаченных крестьян, преобразованных в лесорубов и образовавших лесные деревушки, сгинувшие в 60-70-е года прошлого столетия.
Сразу за Хамиром раскинулось обширное, так называемое Екипецкое болото, образованное многочисленными родниками, мочажинами с ржавой водой, с кочками, поросшими лютиком, осокой, калужницей и другими водолюбивыми травами. В апреле-мае сходит с луговины снег и болото, усыпанное подснежниками-кандыками, оживает. Слышно, как дышит проснувшаяся от зимнего сна земля, чавкает, сопит и хлюпает, впитывая талую воду. Лениво лопочет ручей, образовавшийся из собранных у подошвы болота ручейков. Булькает и глухо бухтит, срываясь в неглубокий омут, а ему вторят тетерева, изредка появляющиеся у кромки леса. Звонко курлычат журавли, со стороны леса таинственно и монотонно тутукает никогда не показывающаяся на глаза глухая кукушка.
Трясин, как в русско-европейском лесу здесь не бывает, прыгаешь с кочки на кочку, чтобы не зарюхаться по колено в воду, а они пружинят под ногами, будто резиновые. Со всех сторон взлетают нервно вскрикивающие желтые трясогузки, мельтешат весенние бабочки-зорьки, красуясь оранжевым маячком на краешке крыла.
Ясным майским утром, когда воздух звенит от пения птиц, среди голосов трясогузок, гаичек и скрипов коростелей отчетливо различаешь жужжание, шипение и свист пикирующих с неба воздушных ассов – лесных дупелей. Будто соревнуясь между собой, с десяток птиц одновременно дают концерт, звучащий как радостная симфония жизни. Красуясь на фоне неба, а главное, желая перепеть (точнее, пережужжать, перешуметь) друг друга, кавалеры стараются изо-всех сил обратить на себя внимание. Представление обставлено роскошной декорацией алтайской флоры: по мочажинам, упиваясь водой, золотом блестят цветы калужниц, а по краям болота, где чуть посуше, ярким пламенем огня полыхает море азиатской купальницы, в народе зовущейся огоньками или жарками.
В июне самочки устроили среди болотных кочек свои неприхотливые гнезда и даже отложили яйца, а возбужденные кавалеры все продолжают игры, то ли в надежде найти запоздавшую пару, то ли развлекая своих дам, уже обремененных семейными заботами. Дупелихи сидят крепко, иногда взлетая из-под самых ног. Но хозяйка гнезда всегда начеку и приближение врага видит загодя. Говорят: «уши на макушке». Но у дупелей, как и у многих куликов, на макушке не уши, а глаза. Сидит в травяной ямке, а все вокруг видит. Гнезда у всех как на подбор одинаковы: под прикрытием травы в ямке четыре грязно-зеленоватых, в темную крапинку яйца. Почти грушевидной формы, они уложены острыми концами к центру, что вовсе не случайно. Так рациональней используется площадь, и куличиха-мама может обогреть непомерно крупные яйца. Размер их диктуется жестокой реальностью: больше яйцо – взрослее вылупится малыш. Новорожденный, едва обсохнув, вскакивает на ноги и бежит, чтобы укрыться в спасительной травяной чаще. Многое у птиц, а тем более у таких как азиатские кулики, не изучено и непонятно нам, людям. Вот пишут ученые-орнитологи, что самец не принимает участия в семейной жизни. Однако, случайно обнаружив гнездо, где три птенца уже разбежались, оставив после себя лишь скорлупки, а четвертый, красновато-черного цвета, едва вылупившийся, отдыхал после непосильных трудов по вызволению себя из плена, я наблюдал трогательную семейную сцену из жизни лесного дупеля. Пока самочка, укоризненно покряхтывая, выбегала ко мне из травяных дебрей с мольбой не трогать ее малышей (а больше для того, чтобы обратить на себя внимание и отвести от гнезда), ее супруг с беспокойством летал вокруг, тревожно повторяя: «Чи-ка, чи-ка!» Значит, есть ему дело до своих малышей.
Такие болота, как Екипецкое, на Алтае характерны для падей – низменных широких долин, в здешних краях называемых логами или ямами. Многоснежье, обилие влаги располагает к образованию сырых лугов, кочковатых болот. И каждое привлекает коростелей и дупелей. Прошел июнь, в июле уже не услышишь знакомого шипения и свиста пикирующих с неба длинноклювых птиц.
ЛЕШЕВА СКРИПКА
Как-то мне довелось ночевать в июньском лесу, в незнакомом для меня месте. к северу от села Черемшанки, что расположено у Риддера по дороге из Усть-Каменогорска. Удивила здешняя тайга, резко отличающаяся от тайги близ Зыряновска, хотя по прямой от него всего каких-то 200 км. Вместо веселого разнолесья с обилием берез, здесь стеной стоял сплошной пихтач, несколько сумрачный и грустный. Явно чувствовалось приближение к северу, как бывает заметна разница между южной и северной сторонами одной горы. Тут начинаешь понимать разницу между Южным и Западным Алтаем.
Таежная лесная поляна. Болотистый луг с бегущим среди мокрых кочек ручейком. Высокие пихты, частично погибшие, с сухими ветвями, обвешанные прядями лишайников, стеной обступившие тесную сырую луговину. Солнце скатилось за кромку леса. Все больше сгущаются сумерки, все назойливее и гнусней комариный писк, заставляющий спешно ставить палатку. Ночью здесь царство комаров и... лесных ведьм.
Потухла последняя светлая полоска на горизонте. Ночь вступила в свои права, но почему начало вдруг светлеть? Это выкатилась луна, сверкающий серебристый диск над зубчатой стеной леса. Один за другим смолкли лениво щелкающие соловьи, затихли охрипшие от беспрерывных криков кукушки.
Некоторое время стояла тишина. Как потом оказалось, это была пауза перед ночным концертом. И вот началось. Сначала послышалось какое-то механическое дребезжание, словно провели большим смычком по разболтанным ржавым струнам. Черной тенью в ночном небе пронеслась крупная птица и уселась на пенек. Силуэтом видно короткое туловище и длинный клюв. Тут уже нет никакого сомнения: загадочный лесной кулик. Но какой?
Помолчал, потом снова раздались оглушительные скрежещущие, скрипучие звуки: "Чжив-чжив-чжив".
Птица взмыла вверх, откуда-то со стороны показалась другая. С новой силой теперь уже дуэтом завизжали, затрещали дьявольские, оглушительные трели. К первым двум присоединялись все новые и новые птицы. Огромными летучими мышами дупели (или бекасы) то взмывали вверх, то с вибрирующим воем реактивного снаряда пикировали вниз. Одни носились в воздухе, другие, опустившись в кусты, продолжали кричать на земле, и эти трескучие, сверлящие звуки напоминали то ли трели жаб, то ли жужжание огромного жука. Стояла глухая ночь, во мраке пихт и кустов, как говориться, не видно ни зги, а представление продолжалось. Оглушенный, напрасно всматривался я во тьму, в желании хотя бы еще раз узреть на фоне звездного неба длинноклювый силуэт ночного колдуна. Удивительный, дикий концерт, похожий на шабаш ведьм, где исполнители играли на лешевых, колдовских скрипках.
Долго ли, нет продолжалась, то затихая, то возобновляясь эта чертовская лесная музыка, спросонья я не мог сказать. Июньская ночь коротка, стало рассветать, и дупели исчезли невесть куда. Снова запели соловьи и закричали кукушки. Выглянуло солнце, и уже ничто не напоминало о ночном разгуле длинноносых лесных существ.
С тех пор прошло много лет, а я до сих пор толком не знаю, кто же это был, хотя склоняюсь к тому, что то ночное представление давали азиатские бекасы.
ЛЮБИТЕЛЬНИЦА ЛЕДЯНЫХ ВАНН
(очерк о жизни алтайской оляпки)
Среди водяных брызг, на мокром и скользком камне горной реки сидит бойкая птица, с вздернутым хвостиком и белой грудкой. Вот она повернулась, несколько раз жеманно присела на коротких ножках и... бултых в воду! Не задумываясь, нырнула в водяную пучину. Это оляпка, птичка удивительная и своеобразная.
Целыми днями оляпка занята одним и тем же привычным делом: она кормится, постоянно ныряя в ледяную воду. Для неискушенного наблюдателя сценка явно странная. Птица на вид как будто самая обычная, похожая на сугубо сухопутных дрозда, воробья или, например, на крапивника, - и вдруг плавает и ныряет. Между тем она так привязана к своей водяной купели, что ее и не увидишь дальше пятнадцати-двадцати метров от берега реки или ручья. Даже перелетая с места на место, она всегда держится над водой, следуя за всеми извилинами и поворотами ручья. Лишь изредка решится она срезать крутой изгиб реки, но при этом так спешит, будто боится остаться вне своей родной стихии.
В ноябре, когда по большим рекам идет ледяная шуга, а у берегов нарастают наледи, оляпки появляются в низовьях Бухтармы и в конце месяца, а то и в декабре, опустившись до предгорных равнин, прекращают свое продвижение вниз. Удобных для оляпок зимовок много в предгорьях Алтая. Цепочки отдушин и полыней тянутся вдоль берегов рек и их стариц; немало здесь и незамерзающих ключей, бьющих из-под гор. В местах, где летом оляпок нет и в помине, зимой они становятся самой обычной птицей. Все же не каждый водоем пригоден для маленьких ныряльщиков. Они предпочитают неглубокие участки с чистой, прозрачной водой. Даже временное помутнение затрудняет охоту пернатого водолаза, еще большее препятствие - глубина.
Чудесная картинка - незамерзающий ручей! В разгар зимы, как ни трещат морозы, он упрямо журчит, звеня так же весело, как и летом. Белые шапки-сугробы расселились на прибрежных камнях, со все сторон теснят снега, а ручью все нипочем! В лютую январскую ночь вода дымится сизым туманом, и чем сильнее мороз, тем гуще белое покрывало. Зима старательно трудится всю ночь, и к утру ручей не узнать. Ажурные кружева изморози гирляндами свесились с ветвей деревьев, снежные цветы затейливыми узорами заискрились на прибрежном льду.
Совсем иная картина днем. Чуть пригрело солнце, и кажется, что пришла весна. Рассеивается и тает туман, искрясь, с кустов осыпается снежная бахрома, а вода, особенно на переката, окрашивается в ярко-синие, почти фиолетовые тона. Посмотришь со стороны: мартовская проталина, да и только!
Здесь свой микроклимат, своеобразный мир живых существ, не замирающих даже сейчас - зимой. Под камнями прячутся безобразные и неподвижные бычки-подкаменщики, во мху копошатся крохотные рачки-кособочки. В болотистых проточках, почти полностью прикрытых снежными сугробами, иногда остаются зимовать утки, а вот бекас-отшельник, как видно, прописался здесь навсегда. Из года в год спускается он из высокогорного болота, чтобы пережить, прокоротать длинную и суровую сибирскую зиму. Днем он прячется у берегов под снежными сугробами, а ночью часами бродит по колено в воде. Шаря длинным носом по галечниковому дну и раскладывая на прибрежных камешках кучки мокрого ила и мха, он ищет себе скудный зимний прокорм, и если бы не эти следы ночных пиршеств, трудно было бы узнать о присутствии здесь ночной птицы-невидимки.
Соскучившись по летней, теплой земле, на берег прилетают погреться и чем-нибудь поживиться зимующие дрозды-рябинники. Суетливые гаички и длиннохвостые синицы, оглашая лес звонким щебетом и писком, постоянно снуют в прибрежных куста тальника. Но настоящая хозяйка зимнего ручья, конечно же, оляпка. Это видно даже по ее поведению. Юркая и подвижная, с коротким хвостом, почти шаровидная птичка всегда оживленная и веселая. И это в то время, когда лютует мороз, бедствуют звери, мерзнут и гибнут от холода и голода все остальные птицы!
Из всех зимующих у нас птиц, пожалуй, одна лишь оляпка не испытывает трудностей и лишений зимней поры. Она не страдает ни от голода, ни от холода, и вообще жизнь ее мало чем отличается от жизни в лучшее время года - летом. Ручей тот же, и живность в нем та же, а вода что летом, что зимой всегда одинаково ледяная.
Для всех зима суровая пора, которую хочешь не хочешь надо пережить, перетерпеть, для оляпки же это всего-навсего затянувшаяся весна. В незамерзающем ручье пищи всегда в избытке, а сытому и мороз не страшен. И вот у молчаливой летом оляпки зимой появляется желание петь.
Мороз минус тридцать, а оляпка серенады распевает! Птица поет в одно и то же время дня, обычно около полудня, чаще всего сидя на одном из своих излюбленных мест. Пение ее напоминает журчание ручейка, говор бегущей среди камней воды, будто и впрямь птичка переняла мелодию у звонкого ручья. Пение оляпки можно сравнить еще с трескотней сварливой камышевки, но оно гораздо приятнее и нежнее на слух. Кроме того, стоит ли говорить о том, какое удовольствие слушать его в зимнюю безмолвную пору, когда кажется, что все живое вымерло вокруг. Это напоминание о жизни, о радостях весны и лета.
Когда наскучит долгая снежная зима и захочется увидеть, если и не лето, а хотя бы кусочек открытой земли, можно прийти сюда, к живому ручью. Утром он встречает холодным туманом и роскошной изморозью-куржаком, а днем сверканием солнца, купающегося в журчащей воде.
В этом сказочном великолепии, среди искрящихся снежных кристаллов, по узорной кромочке льда бежит оляпка, и солнце высвечивает блестки воды, капельками застрявшей в ее темном оперении.
Милые, добродушные оляпки, вначале очень осторожные, постепенно привыкают к человеку, которого постоянно видят, и если навещать и ежедневно, какая-нибудь из ни так смелеет, что начинает шмыгать буквально у самых ног.
Сейчас любительницы ледяной купели хотя и занимают свой участок, но не охраняют их так ревностно, как делают это потом, когда у каждого гнездо, семья и дети. Они общительны, дружелюбно настроены, и часто можно видеть игру птиц, живущих по соседству. С резкими криками стремительно проносятся они над водой, то догоняя, то увертываясь друг от друга. Присаживаясь на лед, они весело и призывно перекликаются, правда, "разговор" и всегда недолог, и птицы тут же снова торопливо бросаются в воду. Эта спешка вполне объяснима: светлое время сейчас коротко, а оляпкам надо успеть насытиться впрок, чтобы скоротать длинную и морозную ночь.
Вполне вероятно, что рядом селятся птицы из одной семьи, можно даже предположить, что это супружеские пары, которые не распадаются и зимой.
Наблюдать оляпку всегда интересно, это занятие никогда не надоест. Птичка почти всегда в движении, деятельна и оживленна. Вечно она куда-то торопится, спешит, суетится, словно кто ее подгоняет. Бесстрашно и стремительно прыгает она с берега в воду и несколько секунд ее не видно. Водишь взглядом по реке, пытаясь увидеть знакомый силуэт, но маленький ныряльщик показывается на поверхности совсем в другом месте, и конечно же, всегда не там, где его ждешь. На темной водяной глади расходятся легкие круги волн: легким шариком птичка вынырнула и торопится выбраться на припай льда. Держа в клюве крохотную рыбку, она энергично встряхивает головой, стукает добычу об лед и глотает. И тут же, нисколько не задерживаясь, низко пригибается и бежит. Мелькая крохотными ножками, она мчится у самой воды и, притормаживая, скользит по чистому гладкому льду. Она торопится изо всех сил, и начинает казаться, что этой пробежкой птичка пытается разогреться после ледяной купели. Но недолог ее бег. Вот остановилась, несколько раз погрузила голову в воду, словно осматривая подводное царство или примеряясь: не слишком ли холодная ванна, оглянулась, и снова - бултых в воду! Плюхнулась плашмя на брюхо и живо поплыла, точно веслами, энергично помогая себе крыльями. То ныряющая, то всплывающая, издали она кажется каким-то зверьком, например, ондатрой или норкой. Но когда плывет спокойно на поверхности, то больше похожа на маленькую уточку или на кулика-плавунчика. Перевоплощение оляпки кажется чудом. Трудно поверить в то, что эта ловко плывущая птичка только что не менее сноровисто и изящно бегала по берегу. Вспомним, как ходит водоплавающая утка, неуклюже переваливаясь с боку на бок. Не каждому дано так ловко проделывать это все: летать и бегать, плавать и нырять.
Когда оляпке наскучит плавание и ныряние, она бродит вдоль берега по колено в воде и клювом ворошит камни на дне. Переворачивает и и швыряет. На мелком месте птичка почти вся выходит наружу, только брюшко ее льнет к воде. Солнце играет бликами, золотые искорки бегут по воде и глядя со стороны, кажется, что птичка вспыхивает, словно подожженная. Охота идет успешно: оляпка проглатывает подряд одного за другим трех довольно крупных зеленоватых червяков-личинок ручейника и веснянки и, присев на камне, начинает приводить себя в порядок. Сначала она чешет лапкой нос, потом взъерошивается, встряхивается и чистит себя клювом, извлекая блестящие капельки воды из перышек на спине, под крыльями, на брюшке и на хвосте. Мимо оляпки медленно проплывает крохотный обломок ветки. Оляпка хватает палочку клювом, швыряет ее в воду и снова хватает.
У птицы явно веселое настроение. Ей мало бесконечных ныряний и подводных путешествий, она становится по брюшко в воду и начинает барахтаться и трясти крыльями. Трудно поверить своим глазам: оляпка купается, будто мало ей бесконечных ныряний. Что ж, ныряние - это работа, а вот купание - развлечение. Впрочем, вряд ли птицы способны развлекаться. Скорее всего, это необходимая мера личной гигиены, а все вместе: чистка, встряхивание, купание - послеобеденный оляпкин туалет.
Приняв водяные процедуры, птичка выбирается на берег и замирает. Ее словно склонило ко сну: широко разинув клюв, она зевает и задремывает. Мороз прихватил на кончике клюва каплю воды, и та белеет крохотной ледяной сосулькой.
А рядом, на галечниковой проталине, неуклюжий и даже несуразный дрозд-рябинник. Боясь замочить ноги, он нелепо прыгает по берегу, и пытаясь подражать оляпке, сует нос в воду. Долгое время все его попытки не приносят успеха, но вот, наконец, ему неслыханно везет, и он достает со дна какую-то живность. Сугубо сухопутный дрозд кормится в воде? У некоторых птиц это получается довольно ловко, и они прилетают сюда, постоянно разнообразя свое ягодное меню животной пищей.
Ну, а где же наша оляпка? Она выбрала удобную позицию, укрывшись за снежным бугром и, наверное, опять ныряет. Если потихоньку подкрасться, а потом выглянуть из-за сугроба, то можно увидеть оляпку совсем рядом. От удивления птичка застывает на месте и, вздрагивая хвостиком, начинает пружинисто приседать. Это верный признак - сейчас полетит. И действительно, присела в последний раз и вдруг стремительно взмыла в воздух.
Полет оляпки быстрый, но несколько тяжелый. Она летит, часто взмахивая крыльями, делая крутые дуги и повороты и за снежным сугробом вдруг резко и неожиданно, почти падая, приземляется на лед. Упав, скользит на растопыренных лапках и, вытянув вверх голову, тревожно озирается. Но все в порядке, никакой угрозы нет, и птица успокаивается.
Снова и снова ныряет под лед неутомимый водолаз и часто, скрывшись в одной отдушине, появляется в другой. Подводная путешественница может находиться в царстве Нептуна двадцать-тридцать секунд, а закончив свою прогулку, как ни в чем не бывало находит на берег в прямом смысле сухой из воды. К смазанному жиром оперению вода не пристает, разве что застрянет несколько капель где-нибудь среди перьев.
Что же делает оляпка там, под водой? Бегает по дну или плавает? Нет, никак не рассмотришь: ослепительное солнце и снег так контрастируют с водой, что она кажется черной. Между тем очевидцы пишут, что преинтересная вещь - наблюдать за подводными похождениями пернатого водолаза. Заостренным клювиком вонзается она в воду, а достигнув дна, бежит, едва касаясь песка и осклизлой придонной гальки. Взмахивая крылышками, она порхает словно балерина по сцене, и еще успевает собирать прячущуюся мелкую живность. Конечно, ныряние и прогулки под водой птицы совершает не ради удовольствия. Дно ручья - ее нива, охотничьи угодья, где она находит себе пропитание в любое время года.
Разыскивая себе корм, оляпка действует клювом как рычагом, подсовывая его под камешки и вороша ил. Глядя на то, как непринужденно птица путешествует под водой, не скажешь, что это дается ей с большими усилиями. Между тем удержаться на глубине не так-то просто: вода выталкивает легкое, как пробка, тельце, и лишь загнутые, острые коготки на пальцах, которыми птичка цепляется за неровности дна, позволяют ей противостоять этой силе. Можно сказать, что кажущаяся легкой подводная прогулка - настоящий цирковой трюк, освоенный птицей до совершенства и ежедневно повторяемый бессчетное число раз.
Кроме коготков, кстати, не менее нужны и для жизни на суше, у оляпки нет ни перепонок, ни каких-либо других приспособлений для обитания под водой, и это еще раз подтверждает то, что наша маленькая ныряльщица хотя и водолаз, но все-таки птица не водяная.
Сколько может съесть маленькая птичка? Наверное, много. Почти каждый ее нырок удачен, ловятся то личинка, то крохотная рыбка. Наконец, оляпка насытилась, можно бы и отдохнуть. Птичка села под снежный карниз на выступающий из воды камень, прижалась к его скользкой поверхности так, что не стало видно ее ножек, и вдруг робко и тихо зазвенел ее голосок. Смолкла, поежившись, присела еще плотнее и снова запела, теперь уже громче и увереннее. И, случайно это или неслучайно, но пение ее так удивительно сливается с журчанием ручья, что трудно бывает понять, где кончается птичья песня и начинается бульканье быстро бегущей среди камней воды. Стоит только на миг забыться, зажмурившись от солнца, и уже видится жаркое лето и яркие краски зелени их цветов.
Вот так, в основном в заботах о хлебе насущном, проводит зимний день оляпка. И как он не короток, а птица еще находит время, чтобы порезвиться, отдохнуть и спеть песню. У нее есть свои излюбленные места, где она добывает пищу, свои укромные уголки, где отдыхает или поет.
Всего на несколько часов показывается солнце в зимний день, чтобы осветить ручей, и вот оно уже снова скрылось в морозной мгле. К вечеру крепчает мороз, и от ручья, сгущаясь, во все стороны расползается холодный, липкий туман. Все тонет в серой мгле. С унылыми визгливыми ериками скрываются, улетая прочь, дрозды. Незаметно и молча куда-то прячутся, исчезая, синицы и дятлы. А оляпка? Она прикорнула у самой воды под берегом, скрытая со всех сторон нависающей кружевной бахромой из снежной изморози, и спит. Может быть, сейчас ей снится зеленый полумрак речного дна, стайки серебристых рыбок или вкусные жирные червяки. Наверное, еще ей снится теплое уютное гнездышко над рекой и голубое небо. Но все это во сне, а наяву от реки тянет ледяным холодом. Птичка ежится, поджимает под себя ножки, втягивает в перья голову и становится круглой, как пуховой шарик.
Стылая, сырая стужа стелется над водой. Зябко. Оляпка встряхивается, распушаясь еще больше. И так все долгие двенадцать-четырнадцать часов зимней ночи, пока не просочится сквозь пелену тумана серый, промозглый рассвет.
Как ни долга зима, но и ей приходит конец. И хотя стоят все те же трескучие морозы, по сверканию снега и по тому, как пригревает солнце, видно, что пришла весна.
В полдень в затишье у крутого берега реки пригрело, и началась робкая капель. И тут, откуда ни возьмись, словно рожденные из талой воды, по снегу поползли крохотные тщедушные комарики. Удивительно, что несмотря на позднюю весну, они появились точно в свое время. Но недолговечно, призрачно их существование. Стоит чуть дунуть даже самому легкому ветерку - и хилые комарики замерзают на ходу, и их несет ветром на лед и в воду.
Черные точки комариков призывно чернеют на белом снегу, привлекая изголодавшихся птиц со всего леса. На пиршество сюда слетаются дрозды, свиристели и даже длиннохвостые синицы. Вот она, дармовая и вкусная птичья еда! Не надо нырять и плавать - на мокром и скользком льду суетятся, жируют оляпки. Чуть поодаль, боясь намокнуть, робко топчутся все остальные. Там, где ручей бьется о берег, с брызгами выбрасывая на лед комариное крошево, птиц особенно много. Такое редко увидишь: на одном пятачке оляпок собралось не менее шести! Они толпятся, отталкивая друг друга, бродят по брюхо в воде. Мартовское тепло обманчиво, на животе птичек намерзают сосульки, свешиваются с перьев, но оляпки в пылу азарта ничего не замечают. Пиршество в самом разгаре!
Между тем в лесу уже явно заметны все признаки весеннего пробуждения. Кончилось зимнее белое безмолвие. Пока еще неспешно, потихоньку начинают оживать леса и поля. События теперь нарастают с каждым днем. Вот-вот вскроются реки, забурлят ручьи и запоет земля. С радостным звоном, с птичьим гомоном и песнями идет весна. Но если с шумом и грохотом вскрываются большие реки, то исподволь, незаметно освобождаются от ледяного плена ручьи и горные речки. Ширятся разводья и полыньи, прибывающая вода затапливает и разъедает стискивающие ее оковы. Два-три теплы дня и, глядь, льда как не бывало!
Где же теперь оляпки? Когда разлились реки, на большой воде они попросту стали незаметны. Снова, как и осенью, оляпкам пришло время отправляться в путь, но теперь обратно в верховья - домой.
В конце апреля - начале мая все оляпки собираются на родных берегах. В горах уже вовсю царствует весна, но в ущельях и по северным склонам снега еще очень много. Снежные лавины грохотали здесь всю зиму и особенно в начале весны, когда начал таять снег. Местами теснины перекрыты слоем плотного сбитого снега толщиной до десяти метров. В снежном тоннеле глухо ревет река. Снег не стаивает здесь иногда до конца лета. Зато на оголенных южных склонах уже давно зеленеет трава, цветут подснежники, порхают бабочки и гудят пчелы. На оттаявшие поляны, на "зеленя" приходят пастись отощавшие за зиму медведи.
Для оляпок, впрочем, как и для все птиц, наступило лучшее время года, радостная, хотя и недолгая пора беззаботных игр и песен. Птички теперь уже явно разбились на пары и все время держатся вместе.
В желании понравиться оляпка-жених превосходит самого себя. И откуда только такие способности у птички, всегда озабоченной и деловой? Но чего не сделает весна! Сидя на камне, среди сверкающих водяных брызг, самец хорохорится, распускает веером хвост, волочит им по мокрому камню, то приподнимаясь на вытянутых ногах, то приседая и кланяясь. как истовый кавалер, он самозабвенно распевает перед самочкой серенады, делает жеманные реверансы и, не замечая ничего на свете, в каком-то экстазе трясет крылышками, словно помешанный. Словом, делает "глупости", присущие всем влюбленным. И, конечно же, перед такой галантностью не устоит никакая дама. Помолвка состоялась, и теперь птички с утра и до позднего вечера неразлучны. С громкими криками гоняясь друг за дружкой, они весело носятся над ручьем, наперегонки плавают и ныряют.
Быстро пролетает время беззаботных игр и веселий, пора подумать и о своем доме. Для гнезда оляпки выбирают, казалось бы, совсем неуютное место. Чаще всего это глубокая ниша в скале, нависающей над бурлящей водой, где всегда сыро и холодно и куда никогда не заглядывает солнце. Бывает, они гнездятся в самом сыром месте под сводами низких мостиков через ручей, даже под падающими струями воды. Птица явно ищет покровительства и защиты у родной реки. Но располагая жилище так низко над водой, она всегда рискует, ведь стоит пройти хорошему ливню или усилиться таянию снегов в верховьях, как грозные потоки смывают все с берегов реки, и тогда птице надо все начинать с самого начала. Но так или иначе, самоотверженные птички заканчивают сооружение гнезда, и к концу мая самочка откладывает пять-шесть белых яичек. Нелегко поддерживать тепло в сыром и прохладном месте, поэтому хозяйка почти не слетает с гнезда. Надо отдать должное и ее супругу, все это время он усердно кормит жену.
Удивительным постоянством отличаются оляпки, из года в год поселяясь на одном и том же месте. Гнезда наслаиваются одно на другое, и можно предположить, что если погибают родители, кто-то из детей воспользуется старым домом, конечно основательно подновив его. Вот уже более десяти лет наблюдаю я одно гнездо в теснине Тегерека, и каждый раз приближаясь к знакомой скале, с радостью убеждаюсь: живы мои старые друзья оляпки!
Шустрая, немного кургузая птичка появляется как всегда неожиданно. Обычно аккуратная и деловитая, на этот раз она явно чем-то озабочена и растеряна. Вот энергично повернулась и несколько раз присела - все говорит о том, что оляпка волнуется. В то же время к ее беспокойству примешивается и любопытство: кто и зачем пожаловал в ее дикие владения? Опытному наблюдателю нетрудно понять причину волнения водяного воробья. Достаточно увидеть в ее клюве червяка. Птица держит его, упорно отказываясь глотать.
Оляпка стремительно проносится над рекой. Едва не обдав брызгами, она пролетает совсем близко и садится на мокрый, блестящий от воды камень. И опять суетливо приседает, поворачивается из стороны в сторону и судорожно опускает и поднимает короткий хвостик. Гнездо совсем рядом, птице надо срочно покормить голодных детей, но разве можно выдать человеку свою самую сокровенную тайну!
Испытывая нетерпение, оляпка долго сидит на одном месте. Красуясь ослепительно белым передничком, вертится на скользком камне, задремывая, сверкает белесым веком. Потом вдруг срывается и с раздраженным криком улетает прочь. Скрывшись за изгибом речки, она будто ни в чем не бывало бродит по отмели, ворошит клювом камни, и отдохнув, возвращается на свое прежнее место. Проходит час, а иногда и больше, прежде чем оляпка решится выдать свое гнездо.
Будто травяной стожок, прикрепленный к скале, гнездо оляпки удивительно и необычно. Оно в такой глубокой нише, что к нему не только подобраться, в глухой тени даже разглядеть его бывает трудно. Диву даешься, с каким искусством построено это массивное сооружение. Это плотный продолговатый шар из зеленовато-серого мха, этакий вулканчик, по форме очень напоминающий гнездо деревенской ласточки. Размер гнезда более двадцати сантиметров, что для птицы чуть больше воробья, вовсе не мало.
Основой, связующим каркасом гнезда служат длинные стебли жесткой, как мочало осоки, которая как арматура пронизывает стенки мохового шара. Такой же травой выстлано и водное отверстие, расположенное сбоку, со стороны реки. Иначе и нельзя, ведь от частого лазания мох непременно бы вытерся, истрепался, а гнездо развалилось.
От натиска реки дом оляпки прикрыт выступом скалы, от дождя защищает нависающий карниз. Входное отверстие совсем небольшое, едва только протиснуться птице - так лучше сохранить тепло. Прикрепленное к отвесной стене, в полуметре над водопадом, гнездо практически недоступно для любого врага: плавающего, лазающего и даже летающего. Судите сами: внизу бушующая вода, сверху нависающие карнизы, вокруг осклизлые, постоянно обдаваемые брызгами, мокрые скалы. Даже норка, самая беспощадная истребительница всего живого на речных берега, и та была бы бессильна сюда добраться. Поистине оляпка - дочь водопадов. И совсем не случайно она любит устраивать гнезда прямо под падающими струями воды, куда летит стремглав, пронизывая сверкающую водяную завесу.
Ревет вода, солнце высвечивает радугу в водяных брызгах и видно, как высовываясь из гнезда, разевают рты голодные птенцы. Трудно понять, как малыши чувствуют приближение матери. Хочешь верь, хочешь нет, но выходит, что они слышат ее крик сквозь шум бушующей воды. Только что все мирно дремали в уютной колыбели, ничем не выдавая себя, а тут словно букет желтых тюльпанчиков расцвел на обомшелой зеленоватой скале. Каждый из малышей считает своим долгом раскрыть пасть и чем шире, тем лучше. И как только не выпадут из гнезда!
За птенцов волноваться не стоит, чуть показались, и к ним уже молнией метнулась снизу птица. Не присаживаясь (да там и присесть-то негде!), оляпка на лету вмиг отдала подношение детям. Покормила, села тут же под гнездом на едва проглядывающий подводный камень. Вода хлещет, едва не накрывая птицу, а ей хоть бы что: сделала реверанс и трижды поклонилась, каждый раз окуная и споласкивая в воде клюв. Видно, как повеселела хозяйка семейства, выполнив свой нелегкий родительский долг. Волнение и тревога сменились раскованностью и даже бравадой. Облегченно чирикнула и низко-низко по-над рекой полетела за следующей порцией червяков. Это оляпка-мама - самоотверженная и храбрая, а вот оляпка-папа намного трусливей и осторожней. Самочка уже успела прилететь и покормить раз десять, а он все еще позорно красуется на одном месте, боязливо приседая и чирикая. Но так или иначе, обе птички в конце концов привыкают и начинают кормить малышей в своем обычном темпе, через каждые десять-пятнадцать минут принося в клюве разную подводную живность. Здесь личинки комаров, жуков, стрекоз, бокоплавы. Попадаются иной раз и мальки рыбьей мелочи: гольяна, пескаря, вьюна. Не беда, если поймается и малек хариуса - речка от этого не оскудеет.
Быстротечно в гора лето. Молодым надо торопиться расти, а потому и едят очень много. Сколько бы ни кормили, от еды никогда не отказываются.
Накормить сразу возможности нет. Тем более, что и леток не позволяет высунуться одновременно всем подрастающим птенцам. Отпихивая других, право на очередную порцию отвоевывает самый голодный. Едва обжора отваливается назад, чтобы проглотить червяка, как на его место тотчас заступает другой и так бесконечной чередой идет кормежка. Стремглав проносятся родители, один за другим меняются орущие птенцы. Изредка в примелькавшейся картине наступает перемена, и вместо очередной развернувшейся пасти из отверстия летка вдруг появляется гузка. Рискуя вывалиться, малыш вздрагивает, и в воду, минуя гнездо, летит белая капля...
Идет время, и как не уютно в мягком гнезде, а скоро оно становится тесным для подросших птенцов. Даже со стороны видно, как ходуном ходят стенки под натиском полных сил молодых оляпок. Пора бы и на свободу, но как это сделать, когда внизу бушует вода, по скользким скалам не слезешь, а летать малыши еще не могут - ведь у них еще не отросли как следует перья. Выход напрашивается сам собой. Птенцы просто-напросто вываливаются из гнезда и, камешками падая в реку, бесстрашно устремляются в бурный поток. С первых же секунд они плавают и ныряют под водой так, будто делали это уже не раз. Так в буквальном смысле с первых минут самостоятельной жизни молодые оляпки получают водяное крещение. С тех пор уже больше не расставаясь с водной стихией. Таким же образом поступают птенцы и в случае тревоги. Река крутит и вертит их как хочет, бросает на камни и топит в водоворотах, но малыши и не думают сдаваться. Отчаянно барахтаясь, они изо все сил гребут лапками и крылышками, и в конце концов обязательно прибиваются к берегу.
Выбравшись на сушу, промокшие, озябшие малыши разбегаются кто куда, прячутся в первую попавшуюся щель, под коряжину, под камни. Теперь для них нет другого выхода, кроме как затаившись, ожидать, пока их не найдут родители. Кончилось беззаботное детство, начинается новая, полная опасностей жизнь. И рады бы молодые очутиться снова в родном гнезде, да пути назад уже нет. Без сомнения, это самый трудный период в жизни все птиц. Жизнь дикой природы сурова и беспощадна, многие гибнут от истощения, без вести теряются в хаосе прибрежных джунглей, попадают в зубы и лапы хищников. Много хлопот в это время и родителям: молодые разбрелись, каждого надо найти, накормить, согреть. И долго еще слышатся крики птенцов и тревожное чаканье взрослых птиц. Только к августу молодые оляпки становятся вполне самостоятельными и могут добывать себе пищу сами. Выводки распадаются и оляпки разлетаются кто куда. Сначала держатся поблизости от мест, где родились, но постепенно улетают все дальше. Все птицы, старые или молодые, теперь живут отдельно, но встречаясь во время блужданий по реке, обязательно приветствуют друг друга радостным, ликующим криком. Маленькие, бесстрашные ныряльщики, как оживляют они пустеющие осенью горные ручьи и реки!
Дни становятся все короче, а ночи все прохладнее. Желтеют и падают листья. На землю ложится иней. На реке растут закраины льда. Годовой круг постепенно замыкается. Осень. Оляпки кочуют вниз по реке...
МАРКАКОЛЬ
«Все хорошо в природе, но вода – краса природы», - написал С.Аксаков. Сказанное страстным любителем природы в еще большей степени можно отнести к горным водоемам. Среди них блистает краса Алтая - озеро Маркаколь. Более ста лет назад, в самом начале ХХ века натуралист и охотник Н.И.Яблонский, печатавшийся в журнале «Природа и охота», писал: «При одном только воспоминании о дивной красоте этого озера в горах южного Алтая меня невольно каждый раз снова и снова тянет в этот дивный уголок мира, в этот рай земной. И дорого бы я дал, многим бы пожертвовал, чтобы снова иметь возможность поехать туда и поселиться там на всю жизнь. Более живописного места, более красивого горного озера я не видел нигде и никогда, хотя изъездил и исходил в жизни немало…»
Крупнейший водоем Алтая имеет длину 38 км, ширину от 15 до 20 км, глубину от 10 до 27 м. Лежит на высоте 1450м между хребтами Азу-Тау на юге, Сорвенок на востоке, хребтом Курчумским на севере. К северному берегу спускаются склоны величественной горы Аксубас высотой 3304 м. В озеро впадает более 100 речек, а вытекает одна – Кальджир.
Озеро окружает разреженная горная тайга, где произрастают ценные породы деревьев: лиственница, ель, кедр, пихта, береза. Непосредственно по берегам озера растет тополь, ива, береза, масса кустарников, среди которых много ягодников: кислица (красная смородина иссиня-черного цвета), черная смородина, малина, ежевика и др. Уникальность природы обусловило открытие в 1976 году на берегах Маркаколя одноименного заповедника.
В фауне млекопитающих числится 55 видов, в том числе: медведь, рысь, марал, косуля, сурок, сибирский горный козел и т.д. Особо ценны выдра, снежный барс, в числе нескольких экземпляров, обитающий в альпийской зоне, росомаха, соболь и кабарга (более нигде, кроме Алтая, в Казахстане не обитают). В числе 248 видов птиц , гнездящихся или сезонно прилетающих есть редкие и уникальные: скопа, черный аист, глухарь, пеликан, урагус и т.д.
В озере водится два вида промысловых рыб: хариус и ленок, из которых особую ценность представляет маркакольский подвид ленка – ускуч. Ускуч, вес которого достигает 3-8 кг, мечет ценную красную икру, в основном из-за которой люди и селятся на берегах озера.
Издавна, но в основном с середины ХVIII века, когда ушли джунгары, в горы, окружающие озеро, казахи пригоняли скот на летние пастбища. Возможно, они и дали название озеру, т.к. слово «марка» означает «молодой, полугодовалый барашек». С этого же времени на озеро каждое лето с Бухтармы и Иртыша отправлялись караваны русских крестьян на рыбалку. Вначале это были так называемые «каменщики» - русские староверы и беглые бергалы (шахтеры) с Алтайских горных заводов, а с начала Х!Х века – крестьяне новообразованных деревень Бухтарминского края.
В 1881 году Маркаколь, до этой поры принадлежавший Китаю, по Петербургскому договору был присоединен к России.
В самом начале ХХ века на берегу озера поставил избушку и поселился постоянно первый поселенец, приехавший из Томской губернии, Фрол Михайлович Минаев. Так было положено начало первой деревне на Маркаколе – Урунхайке, благополучно существующей и ныне. За Урунхайкой последовали и другие поселения, ныне почти исчезнувшие.
Глубоко в горах запрятана жемчужина Алтая. Даже и по нынешним меркам это настоящий «край света», куда добраться не так просто. Есть две дороги на Маркаколь: одна – кружная вдоль северного берега Зайсана через Алексеевку, лежащую на китайской границе. Надо подняться на крутой Мраморный перевал, а потом ползти несколько десятков километров по грунтовой дороге, непроезжей в распутицу (Советский Союз не успел достроить).
Перед теми, кто сумел добраться, неожиданно открывается чудесная картина озера. В обрамлении лесистых гор лежит зелено-голубая водная гладь.Цвет воды в озере зависит от погоды. В хмурый день Маркаколь суров и мрачен как типично северное озеро, при ярком солнце он сияет голубизной и светится. Прямо напротив высится гора Аксубас (Белая голова), заснеженная большую часть года. А у берега замершая в кержацкой дремоте живописно раскинулась деревня Урунхайка. Но первобытный вид деревушки с бородатыми дедами обманчив. И сюда докатилась волна рыночной экономики: на дряхлых избушках, срубленных из вечной лиственницы, красуются вывески лавок и закусочных. За продающуюся избушку на берегу озера ныне просят миллион тенге (семь тысяч долларов). Не так уж много по столичным меркам, но надо учесть, что, например, в благоустроенном Зыряновске двухкомнатная квартира стоит не намного дороже.
Другая дорога через высокий хребет Сарымсакты перевалом Бурхат еще труднее. Построена она в 1917 году пленными австрийцами для проезда на тарантасах, и с тех пор почти не изменилась. Эта музейная дорога очень живописна, но чревата преодолением бродов из-за разрушенных мостов.
Не много мест осталось в Казахстане, где берега пока еще не совсем затоптаны и не усыпаны помойками. Одно из них таежно-горное озеро Маркаколь. Побывавший на нем не забудет озеро никогда, и ему останется лишь вспоминать стихи Тютчева, сказанные совсем не о Маркаколе: «Не верит он, хоть видел их вчера, что радужные горы в лазурные глядятся озера».
НА ЗЫРЯНОВСКИХ БЕЛКАХ
Триста лет тому назад русские крестьяне, привезенные горнозаводчиком Демидовым на Алтай, впервые увидели заснеженные горы.
- Однако бело там, - удивился бородач, обращаясь к товарищу, - неужто, снег посреди лета?
- Снег, снег, - подтвердил тот, - настоящие белки.
Возможно, так или примерно так возникло это сибирское, а точнее алтайское слово, означающее высокие горы. В XIX веке это слово еще не дошло до Европейской России. Во всяком случае, его нет в словаре В.Даля. А вот советский филолог Д.Ушаков в своем «Толковом словаре» объясняет, что это «Покрытая вечным снегом горная вершина на Алтае». Прожив на Алтае более 50 лет, могу уточнить, сказав, что белки это более или менее высокие вершины сибирских гор. И вовсе не всегда их макушки сверкают вечными снегами, но то, что снег там тает позже и может держаться до середины, а то и до конца лета, это верно. В Сибири же появились и другие слова, относящиеся именно к местным горам: голец (безлесная вершина, как правило, усыпанная камнями), пади, распадки (ущелья, чаще с более пологими откосами окружающих гор), кряжи - невысокие хребты). И типично местные слова, возможно, не выходящие за пределы Бухтарминского края: полати (пологие террасы среди гор, иногда пологие вершины), ямы, дворы – короткие и широкие небольшие долинки среди гор.
Сам Алтай – это целая система хребтов, раскинувшихся на большой территории целых четырех государств: России, Казахстана, Монголии и Китая. В центре это высокие горы (район Белухи, плато Укок, Северный и южный Чуйские хребты), достигающие четырех и даже более тысяч метров над уровнем моря. На периферии горы резко снижаются, представляя собой сравнительно невысокие кряжи с высотами до двух с половиной тысяч метров, без ледников, но со снежниками, иногда долеживающими до новой зимы. Таков хребет со странным названием Холзун на границе Казахстана и России близ шахтерского городка Зыряновск. О нем, а если быть точнее, о горном узле на стыке истоков двух крупных притоков Бухтармы – Тургусуна и Хамира и пойдет речь. Он интересен и в географическом смысле и как объект для туристов, увлекающихся горными походами. В отличие от типично джунгарских (калмыцких, алтайских) названий местных рек: Тегерек, Тургусун, Хаир-Кумин (Хамир), пока неясно происхождение этого слова «Холзун». У Даля есть слово «холзать», теперь вышедшее из употребления и когда-то означающее шататься и бродить. Действительно, лет сто тому назад в этих местах бродили алтайские охотники (интересно, что в царской России сибирские народы подразделялись на кочевые и бродячие), а затем белковали и соболевали русские крестьяне, обосновавшиеся в этих краях еще с XVIII века. Это были старообрядцы и бергалы (шахтеры) с Алтайских рудников, прятавшиеся от властей. Трудно утверждать, что между названием гор и занятием жителей есть связь, но наименование горного хребта давно и окончательно закреплено официально.
Одновременно с охотниками таежные ущелья постепенно освоили пчеловоды, собирающие богатый урожай меда, давно признанного лучшим в мире. Десятки и сотни пасек были разбросаны по падям и распадкам вплоть до самых глухих и труднодоступных уголков горной тайги. В тридцатые годы при советской власти в таежных ущельях возникло множество лесных поселков, принудительно заселенных репрессированными крестьянами и обращенными в лесорубов. Лес валился ручными пилами и свозился лошадьми. Позже, уже в послевоенные годы тайга оглашалась шумом бензопил и гулом тяжелых автомобилей-лесовозов, вывозящих лес по чудовищно разбитым дорогам. В пределах Казахстана хвойный лес был почти сведен, поэтому была проложена трудная лесовозная дорога через вершину Холзуна в Российский Алтай. На «полатях» – пологих плешинах под вершинами белков паслись стада совхозных коров и лошадей. Туда, в основном по гребням увалов и хребтов вели тропы, проложенные еще дедами и прадедами современных жителей Зыряновщины. В верховьях Тургусуна в 1970-е годы велись геолого-разведочные работы в тщетной надежде найти второй Зыряновск. В августе-сентябре горожане и жители многочисленных когда-то деревень толпами отправлялись в лес на сбор ревеня и ягод, главной из которых была красная смородина, известная как кислица. Кто-то отваживался забраться повыше, где на альпийских лугах вызревала черника, артели сборщиков заготавливали лечебные травы и коренья, просушивая их на ветерке под прикрытием редких здесь кедров и лиственниц. В горняцком Зыряновске находились смельчаки-туристы, не ленившиеся совершить прогулку по ущельям Тегерека или Громотушки или того более, забраться на вершину в истоках зыряновской Громотушки, известной как Безымянка. До 1950-х годов в тайге обычна была дичь: тетерев, рябчик, глухарь.
Ныне обезлюдела тайга, от лесных поселков не осталось и следа, дороги разрушены, мосты через бурные реки давно пропали и никто не думает их восстанавливать. Казалось бы, должна развестись дичь, увеличиться поголовье дикого зверья. Ан нет, все наоборот: нет рябчика, нет глухаря, даже белку увидеть трудно. Про кислицу, запасавшуюся ранее бочками, люди давно забыли. Кустики кое-где еще сохранились, но все стоят без ягод. Наука не может объяснить причины происходящего (да и где они, ученые?), но люди, знакомые с лесом, в обеднении фауны винят акклиматизированную здесь американскую норку, да и соболь без промысла размножился как никогда ранее. Отвлекаясь, упомяну невероятный факт, узнанный не от кого-либо, а от акима (главы) города Зыряновска. В поселке Баяновке, расположенном на Бухтарме вдали от тайги, ловят соболей! Предположительно, они-то и извели все живое, гнездящееся на земле. Но, кажется, неплохие времена наступили для медведей. Похоже, сейчас они хозяева высокогорной тайги. Что касается кислицы, то тут, возможно, виновато иссушение климата, явно заметное, как и мировое потепление.
Система и расположение хребтов здесь так сложна и запутана, что географы и топографы, составляя карты, были поставлены в затруднительное положение. В основу определения направлений горных хребтов был взят принцип размещения их по водоразделам бассейнов главных рек. В первую очередь это бассейны Оби и Иртыша, затем Катуни и Бухтармы и их основных притоков. При этом многие горные узлы и наиболее высокие вершины остались в стороне и без названий. Таков и описываемый здесь район, который можно назвать и отрогом Холзуна и северным окончанием Ульбинского хребта и отдельным небольшим хребтиком, назвающимся Нарымским. Здесь расположены наиболее высокие вершины рассматриваемого района, достигающие высот в 2500 метров и чуть выше. Отсюда, из снежников и моренных озер берут начало притоки Тургусуна: река Нарымка и Таловый Тургусун, притоки Хамира: Большая Речка, Громотушка и Тегерек.
Турист, поднимающийся к белкам, пересечет несколько географических зон, включая остепненные предгорья с мелкими осиновыми и березовыми колками по логам, лесистые речные уремы с их топольниками, ивняками и черемухой, собственно горно-таежные леса, включающие в себя березняки, осинники и пихтачи, постепенно редеющие и переходящие в разреженные кедрачи и лиственничники, имеющие вид парков и чередующихся с полями субальпийских, а затем альпийских лугов.
Пройти к указанному району можно разными путями, но наиболее короткий начинается от устья живописной речки Громотушки. Когда-то там существовала пастушеская тропа, начинающаяся в дремучем лесу и ведущая на гору, названную местными туристами за вытянутую форму с выступающими по гребню скалами «Паровоз» (высота около 2200м.). В недавние времена на альпийских лугах пологой вершины собирали чернику, тут же паслись небольшие табуны коней. За Паровозом начинается царство голого камня, чередующееся с травянистыми плоскогорьями и межгорными седловинами. Широкая «спина» хребта заканчивается горой, доминирующей над всем этим горным районом и видной даже из Зыряновска. Не имея карт, зыряновские туристы долгое время называли ее Безымянной, но, как позже выяснилось, за ней закреплено официальное наименование «Громотушка» (2495 м.). Это голец, усыпанный серыми обломками скал, пологий с юго-востока и обрывающийся провалом ледникового кара в сторону реки Нарымки. Отсюда открывается вид на многокилометровый водораздельный гребень, обрывистый с севера, изъеденный древними ледниками, за которым находятся истоки двух рек, текущих в противоположных направлениях: Талового Тургусуна и Тегерека. Вид вполне альпийский: море каменных обломков, чередующихся со снежными полями, скальный гребень, увенчанный разрушенными скалами, полосы снега в карах, в низинах цепочки озер, подпертых моренными валами. Отчетливо прослеживается расположение висячих ледников, правда небольших размеров. Размеры их не превышали одного-двух километров длину. Но их и называть древними никак не хочется, ведь в прежние годы залежи снега по карам северных склонов даже в разгар лета, в июле были так велики, что создавали иллюзию настоящих снеговых гор. Видимо, крохотные леднички здесь действительно сохранялись до восьмидесятых годов прошлого столетия, о чем свидетельствуют кое-где сохранившиеся и отчетливо видимые многолетние скопления фирна в особо глубоких пазухах.
Географы и гляциологи называют такие выемки карами. По существу это рваные раны на склоне гор, образованные ледником. В течение веков многотонная ледниковая масса сползая с горы, своей тяжестью выгрызала ее бок. В это же время ледник переносил обрушенную скальную массу сверху вниз, накапливая ее у своего нижнего основания (языка ледника). Скопления этих каменных обломков называют моренами. Когда ледник ушел (растаял из-за потепления), на его месте, а точнее в нижней его части, как правило, образовываются озера, подпертые моренами. Целую цепочку таких ледниковых озер мы и видим вдоль северной подошвы горной гряды. Одни из них окружены голыми каменными валами, на берегах других озер, тех, что пониже, успел образоваться почвенный слой, тут же заселенный высокогорной флорой. Это снежные примулы, бадан, тундровая пушица.
Обращает на себя внимание красивый скальный пик в верховьях Тургусуна, острым зубом возвышающийся над гребнем. Визуально этот «жандарм» (так называют альпинисты отдельные скалы-утесы, стоящие по гребням) несколько выше Громотушки и восхождение на него без специальной альпинистской подготовки может представлять трудности. Вершина не имеет своего имени и могла бы быть названа «Пик Зыряновск» или «Пик Тегерек».
Обзор с этих высот великолепен и включает в себя огромное пространство от хребтов Западного Алтая и холмистой долины со стороны Иртыша до вершины Белухи, едва различимой далеко на востоке да и то лишь в случае идеальной видимости.
Интересно, что высокогорье привлекает массу животных. Одни из них живут здесь постоянно, другие поднимаются из лесной зоны летом. Таковы медведи, привлеченные обилием свежей, калорийной растительности (осенью кедровые шишки, ягоды), а также возможностью поживиться за счет сурков и пищух. Сурки и пищухи (сеноставки) живут здесь стационарно, вполне удовлетворяясь четырьмя, а иногда и тремя месяцами тепла, чтобы запастись жиром (сурки) или кормами (сеноставки готовят целые стога просушенного сена) на длинную зиму. Тут же держится и соболь, очевидно, питающийся пищухами, бодрствующими всю зиму. А вот оляпки – водяные ныряльщики - прилетают на ледяные ручьи и реки лишь в летнюю пору, на зиму спускаясь к незамерзающим полыньям равнинных рек. Кедрачи привлекаю массу нахлебников: белки, бурундуки, кедровки, сойки. Приходят полакомиться даже медведи.
Рысь очень редка. Редок стал и глухарь, когда то бывший здесь обычным. Маралы, лоси, теки (горные козлы) жить здесь не могут из-за необычайно глубоких снегов, к весне достигающих толщины в три и более метра.
Туристы, намечающие маршруты и не знакомые с особенностями природы Алтая, как правило, ошибаются в расчетах и не укладываются по срокам. На подходах в нижней части маршрута подводят трудности продвижения в дебрях травяной растительности при отсутствии троп (в последние годы), частые дожди, особенно в первую половину лета, необходимость переправ через горные реки. Нельзя забывать и о такой опасности, как укусы таежных клещей, часто зараженных страшной болезнью клещевым энцефалитом. В недавнем прошлом всюду стояли охотничьи зимовья, ныне, по причине падения спроса на меха, их почти не осталось. Это нужно учитывать при планировании зимних маршрутов.
НЕВИДИМКИ БОЛОТНЫХ КРЕПЕЙ
По степным низинам, в поймах небольших, медленно текущих рек встречаются полуозера-полуболота с заросшими буйной растительностью плоскими берегами. Бывает, займища тростников тянутся на сотни метров, а то и на километры. Кто бывал весной или в начале лета на таких озерах, мог слышать громкий, басовитый звук, будто кто дует в пустую бочку. ЭЭ-ду-уу! – гулко разносится над морем зеленых зарослей. Что за чудище с таким ревом?
С древности болота внушали людям суеверный страх. Невежественное воображение населяло их водяными, кикиморами и прочей нечистью. Болото – коварное место, от которого не знаешь чего ожидать. Зайдешь туда, ничего не видно, а со всех сторон незнакомые, таинственные и непонятные крики и голоса. Отрывистые ахи и охи, взвизги, свисты, похожие на стоны и хрипы утопленников. И, главное, никого не видно, пугливые, замкнутые невидимки, не любящие показываться на глаза, все таятся в непроходимых тростниковых крепях. Разве что выплывет какая из них на открытую воду. Только так и можно разглядеть таинственных обитателей водяных джунглей. Чаще это утки, поганки, водяные курочки, чомга. А есть и такие, что не увидишь никогда, хотя голос слышится постоянно. Например, пастушки и погоныши – небольшие, прогонистые птицы с узким телом и сильными ногами, позволяющими им больше бегать и прятаться, нежели летать.
Если же есть на болоте нечистая сила, то это, конечно, выпь. Вот опять затрубила: -Э-ду-уу! Этот крик большой выпи (бывает еще и малая выпь, а иначе – волчок, тоже таящийся в густых тростниках), в народе зовущейся водяным быком, слышится весной и днем и ночью. Птица смолкает только утром, часов в семь, но уже через три-четыре часа снова плывут над озером глухие, тяжелые вздохи. Вблизи могучие и зычные, они поражают своей мощью, принесенные ветром за несколько километров, таинственные и глухие, зовут и манят. Выпь настолько скрытная и осторожная птица, что никто не видел как удается птице издавать столь громогласные звуки. Рассказывают, будто при этом набирает она в себя воздух, опускает нос в воду и дует изо всех сил. И впрямь, если удастся подобраться близко к ревущей выпи, слышишь вначале звуки, похожие на вдох: «Уп-уп-уп», а потом громкий выдох: «Бу-у-у»! И верно, точно в пустую бочку.
Выпь считается сумеречной птицей. На болоте, вообще, многие обитатели ночь предпочитают дню. Например, утки, кулики. Правда, они и днем почти не спят, но все же темное время суток для них желанней.
Трудно увидеть выпь, так ловко она прячется. Мастерство, с каким маскируется выпь, просто поразительно. Вытянулась в струнку, замерла, слилась серо-бурым оперением с тростником, разве заметишь! Уставит нос кверху, ну, точно сухой кол! Это на открытом-то месте, а как же в камышах! Замрет на одном месте и рассматривает внимательным и умным глазом. А глаз у нее большой, желтый с черным колечком ободка и таким же черным зрачком. Да она вовсе и неказиста эта неприступная царица болот, а вернее, тростниковых джунглей. По-старушечьи сгорбленная, сутулая, да и раскрашена незавидно: вся желто-серая, в продольную полоску. Какая-то блеклая, высохшая, будто живые мощи. В общем, старуха в полосатой пижаме. И свое гнездо из обломков тростника, часто плавающее на воде, выпь прячет в самых глухих уголках болот.
Голосу выпи вторит резкий, немного истеричный визг водяной курочки камышницы. По облику на суше камышница похожа на маленькую черную курицу. На высоких и сильных ногах, с вечно вздернутым коротким хвостиком, она украшена красным клювом (у самочки клюв желтоватый) и такого же цвета пятном на лбу. Манера двигаться рывками с непременным подергиванием хвоста кажется жеманностью нервной и немного истеричной особы. - Кру-ук! – какой пронзительный и визгливый голос! Саму птицу в глухой чащобе увидеть трудно, а крик разносится далеко. По самым густым травяным зарослям и камышам ходит она так ловко и быстро, будто и нет перед ней никакой преграды. Зато плавает легко, как поплавок, и в это время ее не отличишь от небольшой утки. Вот выплыла из камышей и давай поклоны бить. Кланяется по сторонам, тревожно озирается, туда-сюда снует. - Мбац… мбац, - отрывистый голос камышницы звучит резко и хлестко, как удары кнута по воде. Это значит, что птица чем-то обеспокоена, и скорее всего где-то поблизости у нее гнездо или малыши. Летает она неохотно и на вид довольно неуклюже. Живет камышница везде, была бы вода и густая растительность: на болотах, реках, озерах и даже на самых крохотных озерцах почти лужах, иногда с зацвелой и затянутой тиной водой. Любимые же ее места мелководные, зарастающие, заболоченные водоемы, где можно укрыться и пропитаться.
В отличие от выпи, камышницы и других нелюдимов-отшельников, цапель невидимками не назовешь. Зато как они волнуют своим оперением, изяществом и в то же время диковинным видом! Особенно белые. Какое изящество и тонкость линий! Они как цветы водяных лилий, как прекрасные нимфы, наяды из волшебной сказки. Не птицы, а сама мечта! Торжественно, не спеша, не летят - ладьями плывут белоснежные птицы, и трудно оторвать от них взгляда. Медленно и величаво тянутся они, нехотя и словно с трудом взмахивая батистовыми платочками крыльев. Покружились, присели на засохшую ветку, торчащую из воды. Издалека в закатном небе отчетливо рисуются замысловатые силуэты птиц. Сидящие на кривом дереве, они еще более причудливы, чем в полете. Они похожи на обломанные коряги: по-змеиному длинные шеи, клювищи - что добрые черпаки. Как мало осталось их на земле! Последние прибежища цапель - остатки укромных и топких болот. Здесь, в непроходимых зарослях у озер, в дельтах и поймах рек прячутся они, доживая свой век. Но кто гарантирует, что люди не придут и сюда, болота не осушат и не распашут.
Чомга, она ж большая поганка (прозвана так охотниками, недовольными за рыбный запах ее мяса) – красивая птица с рогатой головой на тонкой и длинной шее, мастер ныряния и подводного плавания. Вот опять беззвучно ушла под воду и выплыла совсем в другом месте с серебристой рыбкой в клюве.
Славится хором птичьих голосов весенний лес. Ничуть не тише, а, пожалуй, погромче птичий концерт на озере.
Как же звучит болотный оркестр в сводном хоре?
Симфонию утра исполняют журавли. Ликующе-радостные, но в то же время с драматическим надрывом аккорды медных духовых инструментов льются из-под алеющих рассветных небес, задавая празднично-торжественный тон начинающемуся дню. В том же ключе им вторят гуси. Флейтами, деревянными рожками и гобоями поют голоса куликов: чибисов, травников, веретенников. Совсем иная манера выражения чувств у бекаса. Партию фагота он исполняет … хвостом! Он срывается с мокрой болотной кочки, взмывая к небесам, падает оттуда, дребезжа перьями.
«Д-д-э-э!» - поет ветер в его оперении. В радостном возбуждении длинноносая птичка снова и снова взмывает и бросается вниз.
Кажущаяся несогласованность оркестрантов сливается в общую светлую ораторию, славящую восход солнца и утро. Но вот солнце поднялось, журавли смолкли, и теперь тон всему хору задают на озере чайки. - И-и-ах… о-о-ох… а-аа, - на предельно высоких тонах не кричат, орут шумные, горластые птицы. Ни одного спокойного, мирного голоса, одни только вопли и стенания – настоящий бедлам!
Речные крачки кричат, словно плачут резкими, дрожащими голосами: - Кир-рря-яя!
Голос чомги – большой поганки – странное, грубое гоготание: - Гва-гва-гва. Точно раскручивается ржавое, несмазанное колесо. Медленно, тягуче, со скрипом.
- Пс-цхи! - негромко, словно чихая, фыркает белолобая лысуха – черного цвета птица, похожая одновременно и на курицу, и на утку.
Не зная устали, каждый старается, как может: с привизгиванием в тростниках скрежещут неугомонные дроздовидные камышевки, в кустах на берегу наивно-детскими голосами посвистывают варакушки – синегорлые соловьи. Не переставая, подают голоса даже такие «сухопутные» птицы, как кукушки. Попеременно вступая в оркестр, ухают, точно бьют в большие барабаны, выпи, вскрикивают лысухи и камышницы, «ржут» чомги. И все вместе эти голоса создают ту звуковую картину, на фоне которой идет болотная жизнь.
Совсем иная музыка ночи. Вечернюю увертюру открывает несметное комариное войско. Дискантами, на немыслимо высоких тонах тянут они одну и ту же тоскливую мелодию. С теплого, сухого берега им отзываются полчища кузнечиков и сверчков. Но вот свистнул, словно щелкнул кнутом, один пасушок, другой, и вскоре целый хор невидимых ночных пастухов без передыху затянул однотонную, несмолкаемую песню: - У-иить, уу-ить. Разбойничьим посвистом им отвечают целые стада крохотных погонышей. Отрывисто и глухо «ворчит» волчок. Переливчатыми бубенцами и колокольчиками, то радуясь, то негодуя, звенят и звенят кулички. В черной тьме что-то булькает и хлюпает, чавкает и хрипит. То и дело над головой с шорохом и свистом проносятся быстрые утиные крылья. И сердитым басом мычит и ревет водяной бык. Настоящий ночной концерт для выпи с болотным оркестром.
НЕУЛОВИМАЯ ПТИЦА ДЖУРГА-ТУРГАЙ
Это было еще в 1971 году. Я увлекался фотоохотой и все свободное время проводил на природе. Одним из полюбившихся мест были низовья речушки Кулуджун, что ниже села Казнаковка в Восточно-Казахстанской области. Там, в камышах у небольшого озерка водилась масса водяных птиц: выпи, цапли, гуси, разные кулики. А рядом, под боком лежали громадные барханы песков, тянущиеся до самого Зайсана. По аналогии со знаменитой пустыней Средней Азии они так и называются: Кызыл-Кумы - Красные пески.
Вдоволь набродившись по займищам болотных тростников, мы с сынишкой (ему было 13 лет) решили отправиться на разведку в барханы. Они давно манили нас, хотя и отпугивали неимоверной жарой, струившейся над раскаленными песками. Спрятаться от жгучего солнца там было негде, так как редкие сосенки, росшие кое-где в ложбинах, почти не давали тени.
Запасшись водой, встали пораньше, сразу после рассвета мы шли по заросшему песку, а шелковистый ковыль мягко стелился у ног. Было как раз то время, когда птицы наперебой славили утро.
Ковыльная, слегка всхолмленная степь вскоре сменилась невысокими песчаными грядами, между которых стелились уединенные зеленые оазисы. Прячась от зноя и иссушающего ветра, в этих ложбинка росли невысокие тополя со светлыми листьями и карликовые сосенки вперемежку с кустами цветущего шиповника и можжевельника.
Постепенно песчаные барханы становились все выше и круче, а растительность все беднее. Уже первые шаги показали, как тяжело по ним ходить. С подветренной стороны ноги по щиколотку вязли в рыхлом, неутрамбованном песке. Струящийся как вода, он буквально плыл из-под ног, поэтому наша ходьба больше напоминала топтание на одном месте.
По обласканным утренним солнцем пескам всюду сновали верткие ящерицы круглоголовки. Остановившись на миг, они испытующе и с укоризной смотрели на нас, а затем начинали выделывать хвостом кренделя, то распрямляя, то скручивая его в немыслимые спирали. Замершие на растопыренных кривых ногах, они напоминали в этой позе маленьких бульдогов перед боевой схваткой: широко растянутый, словно в ухмылке, рот еще более усиливал это сходство.
Стоило солнцу едва приподняться над кромкой песчаных гор, как сразу стало жарко. А ведь еще не был и восьми часов утра! Было очень тихо. Только слышалось легкое завывание ветерка и сухое шуршание песчаной поземки. Отдыхая, я лежал пластом на земле, а Вова бродил вокруг, рассматривая что-то под ногами.
- Ты что-то нашел там? – удивленный его любопытством, не выдержал я.
– Да вот какие-то странные следы на песке, - отвечал тот. – Никакой растительности вокруг, а след уходит куда-то вдаль. Какая-то странная птица...
Меня это заинтересовало, ведь из головы не выходила загадочная история с монгольской сойкой. Никто ее здесь не ловил и не видел, но наш земляк орнитолог В. Хахлов, родившийся в г. Зайсан, в своей книге "Птицы Зайсанской котловины", изданной еще в 1929 году, написал: "Встречается к северу от Зайсана". С те пор все ученые-орнитологи верят ему на слово, и, хотя вещественных доказательств этому нет, во всех справочниках и энциклопедиях эта птица у нас числится. Заманчиво было бы думать, что они принадлежат именно ей или хотя бы очень похожей на нее сойке саксаульной. Но последняя живет в песчаных барханах далеко на юге, в Средней Азии и в Прибалхашье, и вряд ли будет жить у нас. Ведь даже нахождение ее у озера Балхаш было большой сенсацией в начале XX века.
Так или иначе, след нас заинтересовал. А он действительно был необычный. Судя по размерам, он мог принадлежать птице ростом с сороку или чуть меньше. Но ведь сорока не будет бегать десяток метров, ни разу не сделав попытки взлететь! По-видимому, это была птица с хорошей иноходью и крупным шагом. След тянулся ровным и четким пунктиром от одного куста к другому. Наискось пересекая покатые бока песчаных увалов, птица иногда останавливалась, чтобы покопаться под кустом, и тогда мы видели кучки нарытого песка и шелуху от луковиц или плодов растений. Я представил себе, как поджарая птица, высоко подняв голову и выпятив вперед грудку, стремительно бежит, упруго отталкиваясь сильными ногами. Птица-пешеход, воздушному полету предпочитающая бег по земле. Ровной рысью она огибает кусты, изредка взмахивая крыльями, легко поднимается на воздух и, обогнув бархан, снова приземляется и продолжает свой земной бег.
Саксаульную сойку казахи называют "джурга-тургай" - птица-иноходец за сходство ее бега с рысью лошади. Неужели мы нашли следы неуловимой джурга-тургай?
Когда я показал фото следов загадочной птицы своим авторитетным друзьям писателям Максиму Звереву и Николаю Следкову, оба проявили самый большой интерес. Максим Димитриевич, по специальности зоолог, сразу сказал без обиняков:
- Вы будете первым, если найдете у нас монгольскую сойку. Это будет большим открытием.
А Николай Иванович, коренной ленинградец и любитель всяких загадочных случаев, сразу загорелся приехать к нам, чтобы включиться в поиски птицы, которую "сам Хахлов поселил в призайсанские пустыни". Надо сказать, что для орнитологов и многих натуралисов, таких как Н.И.Сладков и М.Д. Зверев, Хахлов давно стал легендарной личностью. Упоминая о нем, Николай Иванович говорил почти с придыханием: «Сам Хахлов сказал, сам Хахлов писал…».
Сладков и действительно в 1975 году приезжал ко мне в гости в Зыряновск, и я возил его по своим излюбленным местам, в том числе побывали мы на озере Зайсан и на Кулуджуне. Однако, побродив по жаре часа два по зыбучим барханам, охота искать загадочную сойку у него быстро отпала. Я же еще не раз бывал в тех местах, и, естественно, никакой сойки так и не увидел. Не нашел ее и наш усть-каменогорский орнитолог Борис Щербаков, со своими юннатами вдоль и поперек пересекавший зайсанские Кызыл-Кумы. Сейчас я почти уверен, что монгольская сойка у нас не живет. Но как же тогда В. Хахлов, маститый ученый, проведший юность как раз в этих краях? (Добавим, что отец его был известным гражданином городка Зайсан, охотником и краеведом, и знался со всеми приезжими в город знаменитостями-путешественниками, например с Н.Пржевальским.) Откуда он взял такие сведения?
Эта история продолжает оставаться орнитологической загадкой и все больше уверенности в том, что Хахлов ошибся, кому-то поверил, сделал предположение. Так или иначе, не будем обвинять его в лжесвидетельстве. Может жила, а теперь не живет. Мало ли чего бывает. Одно из удивительных свойств человеческой натуры - вера в чудеса. Уж как хочется, чтобы на самом деле было лохнесское чудовище, снежный человек, чтобы были Плутония и человек-амфибия! И мы тоже не лыком шиты. Вот и верим, что в наших краях живет джурга-тургай, а по горам до сих пор бегают красные волки, которых не видят уже лет пятьдесят.
Да, а как же следы? Думаю, что это бегала белобокая плутовка сорока. Эту непоседу куда только не занесет!
ОГНЕННАЯ ЗЕМЛЯ СРЕДИ ПУСТЫНИ
Зайсанская котловина – это гигантская низина среди гор, посередине которой лежит большое озеро. Ее называют то сухой, полынной степью, то щебнисто-каменистой пустыней. На севере, откуда бы ни посмотрел, видны призрачные контуры далеких гор Алтая, на востоке и юге угадываются отроги Тарбагатая – горы Саур и Монрак. Плоские равнины вокруг озера чередуются с рыжевато-серыми холмами невысоких гор. И всюду под колесами автомобильных шин красноватая почва с хрустящей разноцветной галькой. Зимой здесь свирепствуют злобные ветры, сгоняющие снег в ложбины, летом царит иссушающий зной и лишь весной котловина преображается, покрываясь сиренево-голубым ковром цветущих иксилирионов и других ранневесенних уветов. Но не только весной радует природа Зайсанской долины. В любую пору года выпадают тихие, ласковые деньки, и тогда окружающие пейзажи даже в разгар лета или осенью кажутся акварельными картинами, написанными в китайском стиле. Да и экзотики здесь хватает. Например, останцы разноцветных глинистых гор, тут и там рассеянных по котловине.
Над раскаленной степью, дрожа и колеблясь, поднимаются воздушные потоки. Неверными, волнистыми струйками они тянутся от земли и тают в белесых просторах горизонта. Вот далеко впереди, за стеной нагретого воздуха легким зубчатым контуром показались призрачные горы. Пока еще далекие, они дрожат, то исчезая, то снова возникая, как сказочный, феерический мираж. Чем ближе фантастические горы, тем причудливей очертания гребней и миниатюрных хребтов, разорванных высохшими руслами и оврагами промоин. Еще более поражают цвета лишенных растительности холмов и обрывов. Розовые, фиолетовые, лиловые, а кое-где и белые, будто меловые, башни и пирамиды, похожие на руины призрачного города, словно повисли над блеклой равниной.
За отдельно стоящими останцами из белых глин простирается разноцветный горный массив с миниатюрными хребтами, отвесными горными кручами и межгорными долинами. Даже неопытному человеку приходит догадка, что необычные глинистые холмы это размывы донных отложений древних водоемов. Сколько же веков воды размывали эту возвышенность, сложенную илистыми отложениями, с каждым тысячелетием все глубже вгрызаясь в недра земли и обнажая все новые и новые слои глины! Что не сделала вода, дополняет ветер. А потому такие останцы называют эоловыми.
Хаотическое смешение утесов, обвалившихся скал, ущелий и оврагов-промоин соперничает здесь с не менее живописным буйством красок. Желтые, розовые, багрово-красные цепи гор крепостными валами уходят в степь. Там, раздробившись на отдельные столбообразные вершины, высятся могучие бастионы «сторожевых башен», охраняющих подступы к «городу-крепости». Их серые стены усеяны глубокими выбоинами, будто после обстрела пушечными ядрами. Наверное, нужно не так уж много времени, чтобы сгладить эти неровности на теле земли. Пройдет, возможно, несколько десятилетий, и вот эти крайние, совсем невысокие башенки исчезнут. Сколько их уже расплылось, оставив после себя не зарастающие травами цветные проплешины, огромные такыры, словно!
Солнце щедро заливает все вокруг, отражаясь в блестящих блюдцах такыров и в светлых боках земляных стен. В полдень спрятаться от жаркого потока солнечных лучей негде, так как шатры почти не отбрасывают тени от стоящего в зените солнца.
На этих холмах среди бескрайних степей ощущаешь себя попавшим на необитаемую планету. Чувство заброшенности и одиночества не покидает, но это вовсе не угнетает, а наоборот, приводит в радостный трепет, разжигая страсть исследователей и искателей приключений.
Затерянный мир, - в голову приходят воспоминания о прочитанной в детстве книги Конан Дойля
Будто подтверждая эти мысли, с высоты раздаются пронзительные клики крупной хищной птицы. “Кяй... кяй... кяй”! - какой-то совершенно не соответствующие могучему облику голос. Это курганник. На горизонтальных карнизах под вершинным гребнем, одно за другим расположилось с полдюжины его гнезд. Почти все старые, прошлых лет, а одно жилое.
Гнезда представляют собой примитивные сооружения, сложенные из грубых обломков саксаула и веток джузгуна. Громадные, размером не менее полутора метров в диаметре, по форме они напоминают расплющенные корзины, заваленные кучей всякого хлама: выцветшие обрывки газет и журналов, тряпки, разный мусор и даже моток проволоки. Там, в гнезде, прикрытом выступом скалы, сидели два птичьих детеныша. Еще совсем малые и беспомощные, они одеты в пуховые теплые комбинезончики. Совсем как дети в меховых ползунках.
Распластавшись в своей колыбельке, они лежат, уронив головы и уткнувшись носами в бортик гнезда.
Вдруг под ногами вы замечаете на земле круглый, колючий шар. Берете его в руки, и тут приходит догадка, что это ежик. Вернее не еж, а его высохшая шкурка.
Это работа филина. Зверька слопал, а шкурку бросил. И не помеха ночному хищнику колючие иголки. Что они против когтей филина! Разорвет и не оцарапается.
Мысли о бренности жизни прерывает стайка стрижей. С пронзительными криками они кружатся вокруг, на страшной скорости выписывая головокружительные пируэты. Пугая, они будто целятся прямо в лицо, и, пролетая совсем рядом, снова и снова повторяют свои атаки. Да, несмотря на отсутствие воды, жизнь идет и здесь, среди бесплодных, почти лишенных растительности глиняных холмах.
Вся эта эфемерная эоловая страна занимает не такую уж и большую площадь: каких-нибудь три километра в длину и не более полутора в ширину. Гористый массив возвышается одиноким островком в океане высохшей, знойной степи. А вокруг, теряясь в далях, на много километров расстилается серая равнина, окутанная пыльной дымкой. Только далекие паутинки дорог, вдоль и поперек пересекающих долину, да изредка взметающиеся струйки пыли говорят о том, что вы не на чужой планете.
Таков Киин-Кериш – памятник природы на северном побережье Зайсана. Это не единственное урочище на Зайсане, богатое эоловыми останцами. В разных местах котловины возвышаются причудливые глиняные горы. Самые известные из них Ашутас к востоку от озера на Черном Иртыше, Чикильмес (мыс Бархот) на северном побережье, Пылающие адыры к югу от озера, в предгорьях хребта Монрак.
Такие эоловые горы есть не только в Зайсанской котловине, они встречаются и в Монголии, и в Западном Китае, и в Средней Азии. Древние китайские географы называли их Ханхайскими, предполагая, что на их месте когда-то существовало обширное древнее море Хан-Хай. Известный русский географ и путешественник В. А. Обручев, найдя в подобных отложениях Монголии окаменелые остатки ископаемых наземных животных, первым доказал несостоятельность теории о существовании Центрально-азиатского моря. Не было моря, но были обширные озера, такие, как Зайсан и даже больше. Озера отступили, оставив донные отложения. Их размывали весенние воды, шлифовали ветры, оставив овраги, среди которых шатрами, шпилями, куполами возвышаются останцы. Их называют по-разному: в Средней Азии – чинками, в Казахстане – адырами, куэстами и кершью, на Руси – ярами. «Киргизы (т.е. казахи, - примечание автора) такие горки называют Керчью, а русские – глинкой», - писал известный путешественник Г.Н.Потанин, путешествовавший по Зайсану в 1863 году.
Такими горами любовались и описывали путешественники Пржевальский, Певцов, Потанин, Козлов. Любопытно, что М. В. Певцов, возвращаясь из Тибета, показал на карте одну из подобных возвышенностей как «форт», очевидно, приняв ее за старинную крепость. У В. А. Обручева часть действия приключенческой книги «Золотоискатели в пустыне» происходит в таком же мнимом городе.
На южном побережье Зайсана такие красноцветные глины, расположенные в Тарбагатайском районе, по-местному поэтично и очень метко называются Пылающими адырами. В 1982 году они объявлены памятником природы. Это обрывистые сопки, сложенные глинами разной окраски от ярко-красных до коричневых и зеленых. В 1959 году здесь впервые в Казахстане были найдены окаменелые остатки сколупы яиц динозавров. Палеонтологические находки не ограничиваются окаменелостями животных, тут же обнаружены многочисленные остатки древней флоры: секвойи, болотного кипариса, платана, аралии, гингко, бука, дуба, липы. Все это позволило определить возраст и границу между верхнемеловыми отложениями мезозоя и палеогеновыми кайнозоя.
Памятник природы Ашутас расположен в Курчумском районе на площади в 150 га. В переводе с казахского слово Ашутас означает горький, кислый камень. Название свое получил из-за сернистого запаха обуглившихся растительных остатков древней флоры. В их списке числится 79 видов растений, из них 45 нигде более не встречается. Усть-Каменогорский профессор-зоолог К.П.Прокопов, сам родом из этих мест, написал четверостишие, очень точно характеризующих эту экзотическую местность:
Ашутас. Безмолвие. Жара.
Знойный полдень. Истекаю потом.
Динозавра встретить бы пора,
Да не попадается он что-то.
Памятник природы Киин-Кериш создан для охраны палеонтологических объектов начала кайнозоя и причудливого рельефа, который создала фантазия природы. По насыщенности костными останками и разнообразию видов Киин-Кериш не имеет аналогов во всей Евразии. Здесь найдены окаменелости костей носорогов, энтеледонтов, крокодилов, черепах, саламандр и др. Представителей древней флоры еще больше, и они говорят о влажном и теплом климате в далекие времена.
В недавнем прошлом в этих пустынных местах бродили табуны куланов, джейранов, сайги. Вполне возможно, что когда-то тут жили дикие лошади и верблюды, впоследствии открытые Пржевальским в соседней Монголии. Ведь именно здесь, в захолустном городишке Зайсан, в конце позапрошлого века охотники подарили великому путешественнику шкуру жесткогривого дикого коня. Позже названного лошадью Пржевальского. Сейчас в призайсанских степях нет и в помине ни сайги, ни джейранов, не говоря уж о куланах. Неумеренная охота в былые времена опустошила богатые когда-то земли. Кстати, одного из последних куланов здесь, в 1876 году видела и даже поймала экспедиция знаменитого автора «Жизни животных» Альфреда Брема.
Но и сейчас здесь обитают редкие животные: сокол балобан, степная пустельга, журавль красавка, филин, саджа, чернобрюхий рябок, хорь перевязка, ушастый еж, заяц песчаник, дрофа, стрепет. Кроме того, эти неприветливые и пустынные земли служат приютом для редчайших и эндемичных млекопитающих и пресмыкающихся: карликового тушканчика сальпинготуса, размером не больше грецкого ореха, желтой пеструшки, вымершей повсюду, кроме Зайсанской котловины, зайсанской круглоголовки, полосатого полоза, глазчатой ящурки. Конечно, окружающие озеро территории заслуживают того, чтобы их заповедать.
ОЗЕРО ЗАЙСАН
Зайсан – самое большое озеро на северо-востоке Казахстана. Недаром еще в XVIII век сибирский историк Татищев писал: «Зайсан калмыки для великости генерал-озером имянуют». Тогда озеро называлось Нор-Зайсаном, а слово зайсан означает князь – глава рода.
Озеро Зайсан своего рода парадокс природы. По существу это широко разлившийся по плоской долине Иртыш. В озеро впадает Иртыш Черный, текущий из Китая, а вытекает Иртыш Белый, чаще называемый просто Иртышом. По климатическим условиям Зайсанская долина – пустыня или полупустыня, жаркая летом, суровая, с буранами и морозами зимой. И это несмотря на то, что озеро с трех сторон окружают горы : на севере это высокий Алтай с влажной таежной растительностью (высота гор до 4500м), на востоке – горы Саур (отрог Тарбагатая) с лиственничными лесами и высотой вершин до 3900м. На юге озеро окаймляет невысокий, безлесный хребет Монрак с высотой гор до 2500м. Между этими горами, вырываясь из теснины китайских гор, могучий Иртыш разливается широко и привольно на 200 км в длину и на 150 км в ширину. Берега его в основном плоски и низменны и лишь в нескольких местах, служа своего рода маяками, возвышаются одинокие горы-сопки, прожженные, прокаленные жарой и солнцем. На севере это горы Чикильмес и Карабирюк, на востоке – горы Ашутас. (Ашутас в переводе означает горький, соленый камень, так как содержат древние обуглившиеся растительные остатки и имеют сернистый запах).
Берега большей часть пустынны и из-за поднятия уровня воды на несколько метров Бухтарминским водохранилищем еще не везде образовалась растительность даже в виде камышей и тростников. Лишь на востоке, где в озеро впадает Иртыш, называемый здесь Черным (вода более мутная, так как не успела отстояться в водоеме), низменная его дельта буйно поросла не только непроходимой чащей тростников, но местами (на островках) рощами тополей и кустарников. Здесь, среди желтых кубышек и белых водяных лилий раздолье и царство водоплавающих: бакланов, пеликанов, цапель, гусей, уток и прочей более мелкой птицы, ранее называемой дичью. Водятся здесь и косули и кабаны, а когда-то обитал и тигр.
На первый взгляд Зайсанская котловина не слишком приветливое и живописное место, но, тем не менее, среди этой равнины, часто рассеченной оврагами, то и дело встречаются то озерки, то холмистые взгорья, сложенные разноцветными глинами – вид нереальный, почти фантастический – настоящие лунные горы, сложенные неземными породами. Среди туристов особой известностью пользуются такие эоловые горы в урочищах Киин-Кериш и у мыса Бархот на северном берегу Зайсана.
Тишина, прерываемая лишь пронзительными криками стрижей, звоном стремительно пролетающих саджей и бульдуруков, да тихими голосами пустынных каменок, царит на заброшенном в пустыне Киин-Керише. Гнезда соколов, могучих курганников виднеются на глиняных утесах. Нигде ни следа человека и на первый взгляд кажется, что они здесь не бывают. Пораженные открывшимся ландшафтом, туристы приезжают сюда даже из-за рубежа. Но как умна природа: стоит пройти одному ливню и никаких следов человека как не бывало! Они быстро замываются, и глины снова сияют первозданной чистотой и нетронутостью. Зайсанская котловина славится своими редкими и даже эндемичными животными (более нигде не встречаются на земле). Таковы глазчатая ящурка, трехпалый жирнохвостый тушканчик (едва ли не чемпион среди лилипутов млекопитающих), редчайшая желтая пеструшка, хомячок Роборовского, зайсанская круглоголовка. Пока еще живут здесь сурки, барсуки, соколы балобаны, стрепеты и дрофы. А еще недавно, в прошлые века на просторах Зайсанской долины носились табуны сайгаков, куланов, диких лошадей Пржевальского (напомним, что именно из городка Зайсан Пржевальскому был подарен первый в истории экземпляр шкуры этой редчайшей лошади). А в 1876 году члены экспедиции знаменитого немецкого натуралиста А.Брема на северном побережье Зайсана не раз встречали табунки куланов, удалось даже поймать куланенка.
ТУРГУСУН – ТАЕЖНАЯ РЕКА АЛТАЯ
Тургусун – загадочное слово с тайным смыслом, разгадать который можно лишь побывав в этом сказочном ущелье. Слово явно джунгарского происхождения, как и многие другие названия рек Алтая. Одни объясняют слово как «быстрая вода», другие как «река разгневанного быка». С давних времен по таежным ущельям бродили здесь охотники-алтайцы, которых называли то калмыками, то ойратами, то шорцами. Потом, с XVIII века сюда пришли русские, по Бухтарме возникли села и даже городок-рудник Зыряновск. В самом ущелье появились пасеки, благо алтайское разнотравье давало крылатым труженицам собирать богатый урожай нектара. В горах, поросших дикой тайгой, в изобилии водилась дичь, пушные звери. Заросшие рыжими бородами, русские промышленники строили охотничьи избушки по белкам (так здесь называются вершины гор и хребтов), добывая драгоценные меха соболя, выдры, горностая.
Если Алтай знаменит своими красотами, то в первую очередь вспоминают Телецкое озеро, Чуйский тракт, В Казахстанском Алтае широко известны озеро Маркаколь, окрестности Катон-Карагая, подножье Белухи. Окрестности Зыряновска не вспоминает никто. Между тем в глубине здешних гор: хребтов Холзуна, Ульбинского и Листвяги укрыты чудные таежные уголки с серебристыми быстрыми реками, водопадами, каньонами и утесами могучих скал, по живописности нисколько не уступающими лучшим альпийским местностям. К сожалению, об этом мало кто знает. Очень редко бывают здесь российские и казахстанские туристы, и лишь свои – зыряновцы да иногда усть-каменогорцы приезжают сюда порыбачить.
Но Тургусуну грех жаловаться на безвестность. В конце XIX, начале XX веков французские концессионеры, взявшиеся разрабатывать Зыряновское месторождение, решили построить на Тургусуне ГЭС. Однако своенравная река смела отсыпанную плотину в первый же паводок. Позже ГЭС перестроили уже в 30-е годы советские специалисты, и она проработала до конца 50-х годов, когда в строй вошли гиганты: Усть-Каменогорская и Бухтарминская ГЭС на Иртыше. А останки того сооружения и сейчас стоят среди тайги, привлекая внимание туристов и являясь одним из немногих сохранившихся памятников местной истории.
В конце 1920-х годов Валериан Правдухин, друг Новикова-Прибоя, заядлый охотник, видимо, задетый за живое рассказами другого страстного охотника и алтайца Ефима Пермитина, приезжал на Алтай охотиться на медведей, и выбрал для этого (без сомнения, по совету и подсказке Пермитина) всего два места: Тургусун и озеро Маркаколь. В результате вышла замечательная книга «Годы, тропы, ружье» (ныне почти забытая). Другой, ныне здравствующий местный писатель Александр Иванович Егоров родом из тургусунской деревушки Кутихи (когда-то кутили здесь бородатые мужички, сбывая семипалатинским и омским купцам ароматный алтайский мед. Бочонки потом сплавляли вниз по Бухтарме и Иртышу)), никак не может забыть родные места. Известный редактор, много лет проработавший в издательствах Казахстана, он продал за безценок квартиру в Алматы (в 2000 году двухкомнатная квартира в Алматы стоила 4000 долларов) и на эти деньги издал замечательную книгу о своем детстве на горной пасеке «Таежный затворник». И эта его книга не первая о родной реке. До этого он написал поэму-повесть о Тургусуне «Дол березовых туманов». Сейчас 85-летний, но очень молодой духом писатель выкупил дом своей бабушки в почти заброшенной Кутихе, держит пасеку, ходит на рыбалку и, обладая неуемным оптимизмом, обещает дожить до ста лет. Его книги признание любви к родному краю, поэтические рассказы о пасечниках, о таежных людях, о рыбалке. Интересно, что из этой же крохотной Кутихи вышел другой казахстанский писатель Кривошеев. Как видно, красоты алтайской природы подвигают людей браться за перо.
Ущелье Тургусуна несколько отличается от соседних с ним горных долин и напоминает самые живописные уголки Тянь-Шаня. Оно довольно узко, что не характерно для большинства притоков Бухтармы, не образует широкой речной поймы и крутобоко. Одновременно Тургусун - типично сибирская горная река с богатой сибирской флорой и фауной. Если высокогорье Тянь-Шаня несколько однообразит одна лишь строгая ель Шренка, (она же тян-шанская), то на Алтае горная тайга включает в себя несколько хвойных пород, отличающихся таким исключительным разнообразием форм, что не найдешь двух похожих деревьев. По плоским вершинам и широким долинам это кедры и лиственница, с кронами временами настолько причудливыми и живописными, что невольно начинаешь сравнивать их с экзотическими баобабами, эвкалиптами и другими заморскими деревьями вплоть до тропиков. Гривы и все прочие покатости гор поросли пихтой и елью вперемешку с березой, а на северах, как называют здесь северные склоны, осиной. Конечно, тут раздолье и для кустарников, особенно по еланям (как ни странно, это вовсе не ельники, а напротив, пустоши без леса, очень характерные для солнцепеков и южных покатостей гор). Рябину скорее можно назвать деревом, так она велика. То же можно сказать и о боярышнике. Но это колючее деревцо скорее характерно для оподолья – подошвы гор и полян среди долин. Карагайник: густой и мелкий кустарник из таволги и особенно из караганы, шиповника (шипичника, который ученые ботаники громко величают розариями) бывает так густ, что продираться через него сплошное мученье. Можно даже сказать, что он вообще непроходим. О разнотравье и говорить нечего – это сибирские джунгли, через которые надо прорубаться едва ли не с мачете.
Истоки Тургусуна находятся в вершинах Холзунского хребта. Хотя они не покрыты вечными снегами, их, как и все вершины Алтая, называют белками. А еще гольцами, оттого, что лес здесь уже не растет. Это скорее горная тундра, часто усеянная россыпями обломков скал, обомшелых и всегда холодных. Мрачноватые каменные утесы вздымаются здесь на высоту до 2500 метров. Прогретые с юга, на север они обрываются каменными цирками, заполненными снегом. Бесчисленные ручьи стекают отсюда в темно-синие озера. Извиваясь среди поросших альпийскими цветами морен, струятся многочисленные притоки Тургусуна. Ледников здесь нет, но снежники, бывает, не дотаивают до следующей зимы. Морены, озера, ледниковые кары, высокогорные цветы. Вид сугубо альпийский. Летом здесь вечная весна с подснежниками, вылезающими из-под тающих снежников и наледей, с полянами темно-синих аквилегий (водосборов), с кустиками индигово-синих генциан (горечавки), с куртинами золотого корня (радиолы розовой).
Кричат сурки, медведи бродят, наслаждаясь прохладой высокогорья, раскапывая корешки, лакомятся черникой или разрывают сурковые норы. С негромким криком низко-низко над водой проносится оляпка, помахивая хвостиком, вдоль берега бегают изящные горные трясогузки. Набирая силу, река скачет по уступам, то срываясь водопадами, то разливается плесами в каменных ваннах, зажатых среди отвесных скал. По береговым утесам растут приземистые, угнетенные отсутствием почвы и нормальных условий кедры, и часто срывающиеся с веток шишки падают прямо в воду.
Сглаженные древностью вершины гор, террасы и задернованные ископаемые морены, заросшие травами, по-местному зовутся полатями. Тут заболоченные каменные низины, иногда с озерами, дают начало рекам, текущим в противоположные стороны гор. Одни из начинающихся здесь ручьев текут на юг, в сторону казахстанской части Алтая, другие – на север, в сторону России. И получается так, что живущая здесь рыбешка может путешествовать, переваливая через горы. Из бассейна Бухтармы (и Иртыша) она попадает в бассейн Катуни (а значит, в бассейн Оби). Тут и там группами и поодиночке стоят низкорослые, угнетенные высокогорьем кедры и лиственницы, образуя так называемые парковые леса.
Русло реки завалено окатанными валунами иногда гигантских размеров, и вода прорывается сквозь них с ревом, образуя пороги и перекаты. В пойме по берегам и островам ютятся тополя и ивы. В сырости и тени кустится калина. Природа поет, веселится, ликует пением и криками птиц, шумом реки, сиянием солнца, громыханием гроз и цветением трав. Тут вечный праздник, и даже длинная и суровая зима не в состоянии заслонить радость бытия на этой очарованной, щедро одаренной Богом земле.
Самые знаменитые рыбы алтайских горных рек: таймень и хариус. Оба красавцы под стать местам, где обитают, а рыбалка на них полна романтики, радости общения с горной природой и приключений.
Алтайский таймень – редкая и заманчивая для рыбака добыча. Словно зная это, он забирается в лесную глухомань, выбирая глубокие заводи среди скал или поросшими высокими травами берегами. Особенно любит он стоять под водопадами, где бьющие с высоты струи роют и углубляют дно, а сама вода, будто нагазированная, пронизана пузырьками воздуха. Пугливый и чуткий, таймень, завидев надвигающуюся с берега тень или услышав неосторожных рыбаков, уходит, прячась на глубине.
Большелобый, с приплюснутой сверху вниз головой, он напоминал бы сома, если бы не его яркая окраска. Описать ее довольно сложно, так как чешуя его переливается, как перламутр, ежеминутно меняя окраску в зависимости от освещения. У него темная, иногда почти черная спина, серебристо-зеленые бока, усеянные черными звездочками рябин. Верхний плавник сереряно-серый, у головы и под животом – золотисто-желтый. Но главное украшение – хвост: желтовато-розовый у основания, он приобретает все более красный оттенок к своему окончанию. Зубы редкие, но острые и загнутые вовнутрь. У такого хищника добыча не выскользнет, если поймалась!
Еще краше другой представитель горных алтайских рек - хариус. Ее вполне можно назвать рыбой-бабочкой. Это сравнение приходит при виде верхнего, вдоль всей спины плавника. Он, словно парус, большой, радужный, весь в фосфоресцирующих пятнах. А сам хариус (здесь говорят: хайрюз) будто для украшения, а не для еды создан. Ведь ловят же американцы форель и лосося для того, чтобы полюбоваться. Поймает, полюбуется, погладит по спине (вот рыбе-то радость!), да и пустит обратно в реку.
Добавим, что если таймень великан в рыбьем царстве, достигающий 30, а то и 80 кг (таких давно уже нет), то хариус обычно небольшая рыбка, редко достигающая 2кг веса.
Когда в разморенном летним теплом воздухе поплывет тополевый пух и посветлеет в реках вода, рыбак собирает свои нехитрые снасти и отправляется в горы. Каждый добирается до своего заветного, дорогого ему места.
В клочьях белой пены бьется горный поток. Веревочными жгутами свиваются водяные струи, кружась вокруг осклизлых валунов. Сердито ревет вода, срываясь с крутых уступов и образуя водопады. Прежде чем успокоиться, она долго кружит воронки на дне глубоких омутов-ям, и словно газированная, поднимается, пронизанная сверкающими, будто серебряными, пузырьками воздуха. Над заводью пляшет, играет мошкара, в тени нависающих скал светлыми стрелками мелькают рыбки. Это хариусы. Здесь, в затишье скапливаются они, собираясь с силами, чтобы преодолеть водяной порог. Неведомая сила гонит рыбу вверх по реке.
Рыбак становится за выступ скалы, стараясь не бросать тень на воду. Достает длинное, выструганное из ивовой лозы, удилище, рассматривает и привязывает к леске сплетенные заранее дома волосяные мушки.
Хариус - привередливая, капризная рыба. Самое сложное в искусстве перехитрить умную рыбу - плетение искусственной мушки.
Делают мушку из грубого волоса, например, конского или из звериной шерсти. (Говорят, что лучше всего для этого подходит волос из рыжей мужицкой бороды). Обматывают крючок так, чтобы торчали "усики". Иногда вплетают цветную шелковую нитку или перышко мелкой птички - "крылышки". Бывает и так, что подгонка мушки производится на месте в зависимости от вкуса и настроения хариуса.
Настроив снасть, рыбак забрасывает леску так, чтобы мушка, как и положено, была живой, все время была на плаву. Для этого рыбак легким движением удилища плавно и не торопясь проводит мушку снизу вверх по течению. Если хариус голодный, а мохнатая приманка кажется ему аппетитной, то он резко рывком жадно хватает ее. Тут рыбак не зевай! Хлестко, но не сильно нужно подсечь рыбку, иначе она может "выплюнуть" приманку. Но все в порядке. Серебристая, с темной спинкой рыбка прочно сидит на крючке. Рыбак выбрасывает ее на галечниковый берег, отцепляет и кладет в берестяной туесок, привязанный к поясу. И вот он уже снова взмахивает удилищем и, напряженно всматриваясь в бликующую рябь волн, отыскивает взглядом лохматую мушку.
Сверкает солнце, от бегущих струй пестрит в глазах. Хорошее нужно иметь зрение при ужении хариуса, ведь нужно постоянно следить за мелькающей в волнах приманкой.
А вокруг по берегам обомшелые скалы. Свесив головки, вниз заглядывают сине-фиолетовые водосборы, кудрявые саранки. За ними темно-зеленая стена пихт, а над головой синее небо с плывущими по небу белыми барашками облаков. Ни с чем не сравнимое, увлекательное занятие...
ЧИКИЛЬМЕС
Озеро Зайсан. После затопления Бухтарминского водохранилища уровень озера поднялся на 3 – 4 метра, прибрежные заросли тростников ушли под воду, образовались новые берега, иногда обрывистые, чаще плоские с песчаными пляжами. Кое-где возвышаются невысокие горы, серые, обожженные солнцем сопки. Одна из таких гор Чикильмес на северном берегу, расположенная между мысами Бархот и Бакланьим. Высокий берег здесь сложен мощными слоями древних озерных отложений разного цвета от багрово-красного и фиолетового до белого.
Весь берег словно распахали гигантским плугом. Вывороченные пласты земли вздыбились утесами, гребнями, хребтами, меж которых зияют глубокие провалы. Какие циклопические силы так разворотили землю? Глядя на этот разноцветный хаос из миниатюрных гор, ущелий, гротов и глиняных останцов, приходят самые фантастические сравнения: земляные кружева, глиняные лабиринты, вывернутые наизнанку земные недра. Но, пожалуй, более всего все это похоже на миниатюрный макет горной страны с почти игрушечными хребтами гребнями и пиками, местами разрушенными и раздробленными, так, что и пройти нельзя. Постепенно приходит объяснение этому феномену природы. За тысячелетия относительно мягкие илистые отложения были размыты вешними и ливневыми водами. Изрезанные глубокими промоинами и оврагами, они образовали живописный и своеобразный ландшафт.
Какие загадки и тайны хранит этот удивительный уголок земли? Это не может подсказать самая смелая фантазия. Разноцветными искрами сверкают на солнце прозрачные кристаллы гипса. Возьмешь такой в руку, а он как ледяной осколок; так и хочется положить его в рот. Ведь летом здесь всегда жарко, а желто-красные стены гор кажутся раскаленными на огне.
Запутанные лабиринты каньонов, чернеющие устья пещер и гротов - все это неудержимо манит, обещая неожиданные встречи с чудом, таким же как и сама эта удивительная местность.
Варьируя в окраске, толпятся глиняные холмы: желтые, оранжевые, розовые. Есть здесь и буднично серые обнаженияи, белые, как мел обнажения, иногда с синим, зеленоватым или фиолетовым отливом. Удивляют и восхищают покатые и уже почти сглаженные и размытые останцы на берегу. Как бараньи лбы, эти увалы будто специально расписаны под войлочный ковер: на светлом, грязно-буром фоне строгий, лилово-розовый орнамент в чисто казахском стиле. Они словно юрты, покрытые узорчатой, цветастой кошмой.
Чуть подальше толпятся останцы, напоминающие то буддийские пагоды, со всех сторон украшенные всевозможными балясинами и надстройками, то гигантские торты, облепленные разноцветными сладостями. Еще больше они похожи на сталагмиты – накопленные веками отложения в виде сосулек, но перевернутых с ног на голову. Главное же в том, что они не растут, а наоборот, обмываемые дождями и вешними водами, с каждым годом уменьшаются, постепенно растекаясь и оставляя после себя проплешины в виде такыров.
Еще дальше от берега плавные округлости сопок сменяются ущельями с рваными бортами, где высятся островерхие пирамиды и пики с зияющими гротами и пещерами, иногда прорезающими эти глиняные утесы насквозь.
Давно, тысячелетия назад, вода и ветер, солнце и мороз начали разрушать высокий глинистый берег. Природа не любит неровности рельефа, стараясь сравнять любую возвышенность с окружающей безликой равниной. Из года в год весенние ручейки и ливневые потоки размывали землю, образуя овраги и ущелья. Русла расширялись, вода рушила мягкие грунты, но, отступая перед более крепкими породами, оставляла острые гребни, отдельные утесы и башни - останцы самой разнообразной формы. Гладкие и блестящие издалека, вблизи они щербаты и дряхлы, словно глинобитные стены древних среднеазиатских крепостей, в выбоинах и дырах.
Животных всегда привлекают неровности и изрезаности рельефа, тем более среди плоской степи, да еще и рядом с озером. В нишах и норах живут лисы, довольно многочисленны здесь суслики, находят приют волки, обитают даже сурки и барсуки. Птицы же, судя по разноголосице голосов, несущихся со всех сторон, давно оценили достоинства и удобства здешних глиняных коммунальных квартир. Скрытые от людских глаз, эти потайные уголки зайсанского побережья издавна стали излюбленным пристанищем для многочисленных здесь птиц и зверей. Обилие убежищ для жилья, вода и пища, а главное - удаленность от человека - все создает удобные условия для жизни диких животных. Воробьи, голуби, ласточки, скворцы, каменки в одиночку и целыми стаями так и снуют вокруг. Перекрывая все голоса, картаво галдят галки, пронзительно свистят стрижи. Особенно многочисленными здесь бывают розовые скворцы, вечные скитальцы, кочующие всюду в поисках скопления саранчи.
Дно улиц-каньонов усыпано пометом птиц, перемешанным с пухом, перьями, яичной скорлупой и трупами птенцов. Бывает и так, что стены ущелий смыкаются, исключая возможность проникнуть дальше. Растительности трудно зацепитьсяПосле посещения таких злачных трущоб хотелось поскорее выбраться на простор и солнце.
Здесь возможна самая неожиданная встреча, и в этом и есть прелесть блужданий по всем этим закоулкам. Идешь, пробираясь по узким, извилистым коридорам и никогда не знаешь, что там за поворотом. Вот выскочила рыжая лисица, вся в клочьях облезающей шерсти. Помчалась плутовка, держа наотмашь свой, будто опаленный в костре, хвост, а ты уже знаешь, что где-то здесь неподалеку, в норе прячутся ее малыши. Свернувшись в кольца, лежит пестрая змейка и приходится только гадать, как она находит себе пропитание на этих голых, лишенных растительности глиняных останцах. Это редкий местный полоз. А то вдруг вздрогнешь, когда перед тобой вдруг взлетает большущая рыжая птица с горящими огнем ярко оранжевыми глазами. Радостно забьется тогда сердце, ведь в этой птице тут же признаешь филина – роскошной красоты птицу. Пугача, как зовут этого обитателя дремучих лесов в России. Здесь леса, даже дерева нет и в помине, но самая большая сова - филин чувствует себя как дома. Было бы пропитание, а гнезда она устраивает в гротах, столь многочисленных здесь земляных обрывах. Собственно гнезда и нет, так, земляная площадка, где обсыпанные глиняной пудрой сидят два очень пушистых и глазастых птенца.
Набродишься по раскаленным «улицам-ущельям» и так потянет на берег, чтобы искупаться, смыть с себя красноватую пыль, охладится. А там плавится большое озеро, окаймленное с двух сторон вдающимися в озеро мысами. С одной стороны это высокий берег. С другой – едва видимая, низенькая полоска суши. Бегая по прибрежной гальке, стонут-плачут кулички-зуйки, над водой парят сизые чайки. Тянет влажный, освежающий ветерок, далеко на горизонте виднеется плывущая баржа, голубое небо над головой иногда лишь с белыми барашками легких облаков. Всегда удивляет пародокс природы: вокруг, над далекими горами клубятся дождевые тучи, а здесь, над озером чистое небо. Водоем, а скорее окружающая его пустыня, будто отталкивает от себя влагу. Удивительный уголок земли!
Очерки природы Казахстанского Алтая
© Copyright: Александр Лухтанов, 2013
Свидетельство о публикации №213090200504
Свидетельство о публикации №213090200504
Рецензии