Палка о двух концах

Был  конец  апреля.  Зелень  уже  выклевалась  из  почек.  Первая  нежная  трава  проклюнулась  на  солнцепеках,  молодая  крапива  поднялась  вдоль  замшелых  заборов  с  южной  стороны.  По  утрам  всё  реже  дымили  печные  трубы  и  всё  чаще  раздавались  стуки  топоров.  Расторопные  хозяева  принимались  рубить  новые  хлевы  и  бани.  Жители  Пентюхино  доедали  прошлогодние  варения  и  солености,  доставали  из  погребных  ям  последнюю,  дряблую  картошку  и  ждали  большой  воды.
Мужики  по-весеннему  много  выпивали,  удобно  разместившись  на  обсохшем  берегу  реки  среди   низкорослых  ивовых  зарослей  и  прошлогодних  репейников.  А  местные  старики  и  старухи  облегченно  умирали,  дождавшись  таки  новой  весны  и  вдоволь  насмотревшись  в  голубое  апрельское  небо.  Всё  чаще  в  Пентюхино  по  утрам  пекли  блины  и  вспоминали  Пасху,  когда  по  традиции  вдоволь  нахристосовались  и  погуляли.
Пришла  весна.
Александр  Иванович  или,  попросту,  Шурик,  всегда  ждал  весны  с  нетерпением.  Весной  он  становился  немного  сонным  и  счастливым  неизвестно  от  чего.  Ездил  на  рыбалку  с  дядей  Арсением,  на  пасеку  к  Осипу  Платоновичу - ульи  вытаскивать  из  омшаника,  рубил  бани  с  Васей  Рашпилем.  И  всё  это  с  каким-то  странным  веселым  чувством.
Но  особенно  нравилось  ему  плотничать.  Солнце  в  апреле  вставало  рано,  а  они  с  Васей  ухитрялись  подняться  ещё  раньше.  Кряжевали  и  ошкуривали  сосновые  деревяшки  по  холодку.  Потом  долго  и  старательно  правили  топоры  на  старом  закатанном  оселке,  курили,  смотрели  по  сторонам  радостными  глазами.  Топоры  в  оттаявшее  дерево  входили  мягко,  как  в  свежую  репу,  стружки  пахли  смолой,  и  от  тяжелой  работы  возникало  в  душе  ощущение  крепости  жизни,  идущей  от  крепости  мышц. 
Нравилось  Шурику  рубить  угол,  особенно  если  солнце  уже  чуть – чуть  поднялось  над  лесом  и  ласково  нагревало  спину  меж  лопаток.  В  такие  минуты  от  Шурика  шел  пар,  на  усах  повисали  бисером  капельки  пота,  а  загорелая  шея  сильно  краснела  от  напряжения.  И  стружки  от  топора  летели  далеко,  так  что  иногда  попадали  в  напарника,  который  старательно  долбил  паз.
А  ещё  Шурик  любил  получать  за  плотницкую  работу  деньги.  Благо,  что  получали  они  с  Рашпилем  по  нынешним  временам  довольно  прилично.  Тысячи  по  две  за  баньку,  по  три -  за  хлевушок.
Правда,  после  хорошей  получки,  Вася,  обычно,  ударялся  в  пьянку  дня  на  три,  а  Шурик  покупал  в  сельмаге  бутылочку  водки  и  шел  домой  культурно  расслабиться.  Садился  в  доме  за  стол  возле  окна,  выпивал  принесенную  водку  за  два  приёма,  нажимая  при  этом  на  зелёную  капусту  с  постным  маслом  да  на  (шипящую  ещё)  яичницу.  Потом  от  стола  перебирался  на  диван,  включал  телевизор  и  смотрел  всё  подряд  в  томительно  сладкой  полудреме.
Вечером  приходили  из  школы  его  дети  (русоволосые,  худосочные  неслухи),  будили  его  и  приставали  с  расспросами:
- Пап,  а  пап?
- Чего  вам? - хриплым  спросонья  голосом  отзывался  Шурик.
- Ты  деньги  получил?
- Получил,  -  с  гордой  улыбкой  отвечал  Шурик.
- А  нам  чего  купил?
- Ничего,  -  радостно  отвечал  Шурик  и,  ловко  извернувшись,  хватал  кого – нибудь  из  ребятишек  за  нос.  Обычно  в  его  заскорузлые  пальцы  попадал  нос  младшего  сына - порядочного  увальня  и  «пестеря» - Алешки.  Поймав  Алешку  за  нос,  Шурик  тут  же  заученно  и  самодовольно  спрашивал:
- Чей  нос?
- Савин, - так  же  заученно  отвечал  испуганный  малыш.
- Куда  ходил?
- Славить.
- Что  выславил?
- Копейку.
- Чего  купил?
- Булку.
- С  кем  ел?
- Один.
- Не  ешь  один - ешь  со  мной! - назидательно  произносил  Шурик,  сильно  сжимая  пальцы.  В  Алешкиных  глазах  появлялся  слезный  блеск,  на  кончике  носа - слива.  Но  запьяневшему  Шурику  это  было  безразлично.  Он  разжимал  пятерню,  громко  вздыхал,  позабыв  про  сына,  и  растягивался  на  диване  во  всю  длину.  Клал  натруженные,  коричневые  от  загара  руки  себе  под  голову  и  начинал  думать  о  жизни…Вот,  допустим,  ему  сейчас  уже  сколько?  Тридцать  шесть  уже.  Ну  и  что?  Можно  сказать,  полжизни  он  прожил.  Так?  Так.  И  ничего  существенного  не  добился,  ничего  хорошего  не  совершил.  Так? Так. Жил  по  инерции  из  года  в  год  и  ничего  яркого  вокруг  себя  не  видел, - одни  полутона  да  тени.  Всё  на  будущее  надеялся,  всё  от  него  чего-то  необычного  ждал,  а  сам,  между  тем,  ничего  не  делал  для  ускорения  процесса.  Дурак,  одним  словом.   
И  женился  он  как-то  между  делом  на  обыкновенной  сельской  бабе,  без  особых  претензий.  Мать  у  неё  всю  жизнь  пастухом  в  Пентюхино  проработала,  дочь  -  в  подпасках  ходила,  вечно  сопливая  была,  босоногая  и  с  парнями  дралась.  Интеллигентности  в  ней  явно  не  хватало.  А  Шурик  к  интеллигентным  людям  всегда  тянулся,  всегда  завидовал  им…  Да  и  слишком  требовательной  стала  она  в  постели.  А  настоящая  мужская  любовь  для  Шурика  всегда  была - палка  о  двух  концах,  потому  что  по  ночам  Шурик  не  высыпается.  Явно,  его  Клавке  надо  было  другого  мужа  искать.  Чтобы  косая  сажень  в  плечах  и  всё  прочее,  в  соответствие  с  её  большими  запросами.  Э – хе – хе - хе!  То – то  и  оно! 
Хотя  сейчас  об  этом  уже  поздно  жалеть.  Сейчас  от  неё  уже  не  увернёшься,  от  Клавки-то.  Жить  надо.  Как-нибудь  да  жить.  Может  быть,  из  последних  сил,  но  держаться,  исполнять  свою  роль,  не  ронять  мужского  достоинства.
Да,  вот  оно  как  обернулось! Мать её! 
На  север  бы  надо  ему  податься,  пока  молод  был.  Заработал  бы  там  кучу  денег, - машину  купил,  дом  самый  большой  в  Пентюхино  на  высоком  кирпичном  фундаменте.  И  зажил  бы,  как  бизнесмен  какой.  Бизнесменов  сейчас  уважают,  как  когда-то  уважали  членов  ЦК.  Для  них  все  дороги  открыты.  Первым  делом,  конечно,  после  севера-то  трактор  бы  приобрел,  косилку,  гребилку,  борону.  Ни  от  кого  бы  не  стал  зависеть.  Сам  себе  хозяин.  Как  говорится:  куда  хочу - туда  ворочу.  Фермером  бы,  пожалуй,  не  стал,  конечно.  Это  палка  о  двух  концах.  Очень  хлопотно  быть  настоящим  фермером.  И  хутора  своего  у  Шурика  нет,  со  всех  сторон  его  дом  чужими  огородами  зажат.  Не  до  этого.  Но  хорошая  техника  в  хозяйстве  пригодилась  бы… Да,  впрочем,  сейчас  уже  поздно  обо  всем  этом  мечтать.  Не  туда  жизнь  пустил.
Шурик  вздохнул,  отвлекся  от  своих  грустных  мыслей,  посмотрел  на  детей  с  сожалением.  Тоже  ведь  пропадут,  пожалуй,  утомятся,  как  он,  на  ручных  тяжелых  работах.  И  комок  подступил  к  горлу  от  жалости  к  ним.  «Нет  уж, - решил  он, - как  я-то  живу,  так  им  жить  ни  за  что  не  позволю.  Выучу,  чтобы  у  всех  высшее  образование  было.  Ни  к  станку,  ни  к  трактору  близко  не  подпущу.  Пусть  в  город  лезут,  тамошних  отрехолков  теснят».  Ещё  раз  посмотрел  на  детей  влажными  от  сочувствия  глазами.  Такие  маленькие  ещё  оба,  такие  смирные,  такие  большеголовые  олухи…
- Идите-ка  сюда, - вырвалось  у  него  помимо  воли, - хоть  поцелую  вас,  неслухов.
Дети  приблизились  нерешительно,  смотрят  в  пол  и  молчат.  Такие  милые  оба,  такие  русоволосые,  такие  покорные  судьбе - сразу  видать,  что  родственники.  Не  выдержал,  стал  целовать  их  в  тёплые  щеки.
- Милые  вы  мои,  хорошие!  Вот  как  вас  папка-то  любит.  Вот  как!  А  вы  ему  из  школы  двойки  приносите.  Разве  так  можно!  Может,  у  отца  на  вас  вся  надежда.  Может,  он  на  свою-то  жизнь  давно  наплевал  ради  вашей.  Отца  ведь  тоже  надо  понять.  Он  тоже  человек.  А  жизнь - это  палка  о  двух  концах!
Отпустил  обласканных.  Дети  ушли  смущенно,  стараясь  не  шуметь.  От  порога  младший  оглянулся,  и  в  глазах  у  него  отец  прочитал  столько  понимания,  столько  сочувствия,  что  мурашки  пошли  по  спине.  Весь  в  мать.  Она  тоже,  бывало,  так  посмотрит,  что  он  из  заначки  последний  руль  вытащит  и  ей  отдаст,  только  бы  не  расплакалась.
И  всё-таки  страшно  за  детей.  Им  в  старшие  классы  скоро  идти.  Там  новые  испытания,  новые  заботы.  Да  что  и  говорить:  школа  тоже - палка  о  двух  концах.  Шурик  сам  про  школу  ничего  хорошего  не  помнит.  Из  школы  его  постоянно  на  улицу  манило,  особенно  весной,  когда  солнце  нагревает  во  время  урока  одну  щеку,  а  другая  остается  в  тени,  и  от  этого  на  душе  какая-то  странная  раздвоенность.  То  симпатичным  девочкам  хочется  понравиться,  то  в  рожу  кому - нибудь  дать.  Что  и  говорить,  в  школе  сейчас  несладко.  Учителя  от  безденежья  нервные,  ученики  глупые,  и  никто  второй  год  историю  не  преподает.  А  без  знания  истории,  как  понять  жизнь?  Ведь  жизнь  это  тоже  -  палка  о  двух  концах.
И  Татьяну  (его  любимую  женщину)  тоже  жалко  до  слез.  Вроде  бы  давно  пора  с  ней  расстаться.  Время  пришло.  Он  женился,  детей  завел,  но  сердцу-то  не  прикажешь.
С  Татьяной  Шурик  сошелся,  когда  поросенка  у  соседей  кастрировали.  Он,  помнится,  этого  поросенка  за  ноги  держал,  а  Танька  со  скальпелем  управлялась.  В  общем,  не  баба,  а  клад:  всё  по  хозяйству  умеет.  Через  неё  и  с  местными  ветеринарами  сошелся.  Ветеринары  на  селе - народ  нужный.  Вот  летом,  например,  «хлорофосу»  возьмёт  у  них  картошку  обрабатывать  против  колорадского  жука,  и  для  скотины  от  овода - тоже.  Крысиду  на  всякий  случай  выпросит,  от  хомяков.  Без  хорошей  отравы  в  хозяйстве  нельзя.  По  всем  приметам  в  этом  году  неурожай  будет  на  яровые.  Хомяки  из  колхозных  амбаров  к  частникам  побегут.  Вот  тут-то  и  пригодится  Шурику  дефицитный  синий  порошок.
Да  и  сама  по  себе  Танька-то  женщина  хорошая,  интеллигентная,  можно  сказать,  начитанная.  Про  поэтессу  Рубальскую  все  знает,  стихи  Сергея  Есенина  любит  и  новеллы  писателя  Голсуорси,  которые  про  любовь. 
Однажды  он  с  ней  даже  о  живописи  поговорил.  Так  прямо  от  сердца  и  отлегло.  А  ещё  у  неё  на  стене  в  спальной  комнате  «Корабельная  роща»  висит - произведение известного  художника  Ивана  Шишкина.  Тоже  в  некотором  роде  исключение,  потому  что  в  Пентюхино  мода  на  ковры  с  оленями,  на  пруды  с  лебедями  и  на  трех  русских  богатырей,  которые  если  честно  сказать,  больше  похожи  на  трех  разбойников. 
Хотя  любить  двух  женщин  одновременно  для  Шурика  тяжело,  надо  прямо  признаться.  Такая  любовь - это  палка  о  двух  концах.  Ведь  у  деревенской  любви  платонической  атрибутики  мало,  можно  сказать,  совсем  не  имеется.  Здесь  натура  нужна  в  полный  рост.  А  комплименты-то  раздавать  да  стихами  любимую  женщину  мучить - тут  ума  много  не  надо.  Это  только  в  книгах  да  кинофильмах  лучше  всего  получается.  А  ты  попробуй  приди  к  Таньке  в  субботу,  когда  она  после  бани  распаренная  да  свежая  как  огурчик  на  диване  лежит  да  не  приголубь  её  как  следует.  Она  тебе  тогда  покажет  кузькину  мать,  она  тебе  мозги-то  вправит,  чтобы  понимал,  что  к  чему…
- Ужинать  иди,  дармоед! - позвала  из  кухни  жена.
- Сейчас  иду, - с  готовностью  отозвался  Шурик.
А  впрочем,  зачем ему ужинать?  Он только  что  поел  после  выпивки.  Но  если  не  пойти,  жена  обидится,  придёт  посмотрит  на  него  и  всё  поймет  по  глазам.  Глаза  в  последнее  время  у  Шурика  после  выпивки  становятся  какими-то  масляными,  излишне  веселыми, что  ли.  Хотя  излишняя  веселость - это  тоже  палка  о  двух  концах.
Когда  сели  за  стол,  жена  посмотрела  на  него  строго  и  сказала  назидательным  тоном:
- Ты  только  и  умеешь,  что  над  своими  детьми  издеваться.  Вон,  Алешке  опять  нос  отдавил.  Сел  бы  лучше  вместе  с  ними  на  диван  да  сказки  какие-нибудь  почитал.  Русские  народные.  А  то,  кроме  матерных  анекдотов  ничего  они  от  тебя  не  слышат…
Ну  что  тут  скажешь,  потупил  голову  Шурик, - права  баба.  Пришел  сегодня  с  работы  и  от  безделья  схватил  парня  за  нос.  И  что  за  привычка  такая - делать  людям  больно.  Когда-нибудь  она  ему  аукнется.  Эта  привычка-то.  Это  тоже - палка  о  двух  концах.
- У  других-то  ведь  отцы - как  отцы.  С  детьми  в  походы  ходят,  стихи  разучивают,  басни  Крылова.  А  ты  только  мозги  детям  пудришь.  И  пахнет  от  тебя  черт  знает  чем.  Не  то  перегаром,  не  то  куревом,  не то  куриным  пометом.
- Почему  это  черт  знает  чем! - обиделся  Шурик. - Потом  от  меня  пахнет  и  табаком,  как  от  всех   нормальных   мужиков  в  округе.  Я  не  врач и не  учитель,  чтобы  от  меня  нафталином-то  несло.  Работаю  много,  устаю.  Вот  и  пахнет.
- Изработался  весь!
- Изработался,  не  изработался,  а  чужой  копейки  ни  у  кого  не  взял,  на  своё  живу.  И  не  хуже  других,  между  прочим.  Себя  обеспечиваю  сполна.
- А  все  твои  друзья  почему-то  давно  на  личных  машинах  ездят,  только  у  тебя  ничего  нет.
- И  пусть!  И  хрен  с  ним! - завёлся  Шурик. - Я  им  нисколько  не  завидую.  Мне  вполне  мотоцикла  хватает.
- Вот - вот!  Нечего  больше  сказать.
- Да  было  бы  здоровье,  а  машину,  бог  даст,  когда-нибудь  купим, - заверил  Шурик.
- Вот  -  вот!  Купим!  Разевай  рот  шире!
- Да  что  с  тобой  говорить!
- Чего.
- Машина – это  ведь  тоже  палка  о  двух  концах.  Для  неё,  если  хочешь  знать,  бензину  не  напасешься.  Да  запчасти  ещё,  да  резина,  да  огромный  гараж…
Жена  равнодушно  замолчала  и  Шурику  показалось,  что  об  этом  они  уже  говорили  когда-то.  Он  вот  так  же  сидел  и  она  вот  так  же,  с  укором,  на  него  смотрела.  И  вообще,  всё  это  уже  было…
И  так  всегда.  Так  каждый  раз,  когда  он  чуточку  выпьет.  Как  будто  Шурик  на  самом  деле  в  чём-то  виноват,  как  будто  он  хуже  всех.  А  что,  собственно,  плохого-то  он  совершил?  Украл  чего  что  ли?  Ничего  он  не  украл  и  живет  как  все.  Корова  есть  в  хозяйстве,  поросенок,  телёнок,  курицы.  Чего  ещё  нужно?
Настроение  стало  паршивое.  Шурик  выматерился  зло,  стукнул  кулаком  по  столу  и  скорым  шагом  вышел  на  улицу  от  греха  подальше.  Постоял  немного  в  прохладном  вечернем  саду - остудился.  Потом  взглянул  на  часы.  Мать  честная,  шесть  тридцать  уже.
Заскочил  обратно  в  дом,  выхватил  из  под  телевизора  грязную  газету  с  программой  телепередач  и  стал  искать  какой-нибудь  кинофильм  в  вечернее  время.  Но  не  нашел  кинофильма.  Решил,  что  сегодня  день  такой - несчастливый.  Поэтому  всё  так  скверно  складывается.  Одно  к  одному,  одно  к  одному…
Лег  с  расстройства  обратно  на  диван,  заложил  руки  за  голову,  стал  дальше  думать.  Решил,  что  время - это  тоже  палка  о  двух  концах  и  для  души  непременно  надо  чем-нибудь  ещё  заниматься,  кроме  того,  что  живешь…Может  быть,  рыбу  ловить  на  продажу,  что  ли?  Выезжать  на  плес  рано  по  утру,  на  хлипеньком  ботничке  подпуска  ставить,  перетяги,  ванды.  Ну  и  червей  копать,  конечно,  насаживать  их  на  крючки  верёвочкой  или  кулемкой,  в  зависимости  от  погоды.
В  мае  лещ  с  Камы  поднимется,  клев  хороший  начнется.  За  полгода  заправским  рыбаком  можно  стать,  хищником,  как  Толя  Карамба.  Только  все  хорошие  рыбаки  в  Пентюхино  почему-то  жуткие  пьяницы,  и  все   какие-то  жуликоватые.  За  ними  глаз  да  глаз.  Видать  привыкли  друг  у  друга  сети  проверять.  А  это  палка  о  двух  концах.
Нет,  ему,  пожалуй,  что-нибудь  другое  нужно.  Теперь,  конечно,  поздно  об  этом  думать,  но  надо  было  ему  смолоду  в  учителя  подаваться,  неслухов  нынешних  строполить.  Язык-то  у  Шурика  подвешен  как  надо,  вот  только  для  связки  слов  он  иногда  употребляет  междометия,  или  как  их  там  называют  в  толковых-то  словарях.  У  него  на  языке   всегда  это  слово  вертится  про  красивую  женщину  без  стойких  моральных  принципов,  которое  из  пяти  букв.  Невзрачное  вроде  бы  слово,  но  нужные  акценты  при  надобности  расставить  позволяет.
Можно  конечно  от  этих  междометий  отказаться,  если  сильно  захотеть.  Шурик  уже  пробовал  не  выражаться,  когда  в  Ленинграде  жил.  Там  вроде  бы  ни  к  чему.  И  так  всё  кругом  от  красоты  млеет.  Поэтому  не  только  матюгнуться - плюнуть  лишний  раз  было  стыдно. 
Правда,  и  в  Ленинграде  Шурику  не  понравилось.  Жизнь  там  очень  дорогая,  а  заработать  эти  самые  деньги  трудно.  И  за  окнами  заводского  общежития  почему-то  нет  ощущения  длительности,  присутствия  природного  пространства.  Сооружений  разных  много,  но  жизненной  перспективы - никакой.  Всё  такое-то  вычурное,  каменное  и  неживое.  От  этого,  наверное,  и  жизнь  идет  волнами - то  вверх,  то  вниз.  На  заводе  работал - из  кожи  вон  лез,  всё  хотел  две  нормы  в  смену  выполнить,  но  пока  разряд  не  повысили - получал  по  шестьдесят  рублей  в  месяц. 
И  женщины  там  на  шею  к  Шурику  не  кидались.  Надо  было  ко  всякой  особый  подход  искать,  слова  красивые  говорить,  деньгами  кидаться,  а  он  к  таким  фортелям  не  привык.  Деревенские-то  бабы,  небось,  похлеще  городских  будут,  особенно  относительно  комплекции,  а  денег  за  любовь  не  требуют.  Сладкого-то  ведь  поровну.
В  деревне  лучше.  Вон,  Танька-то  у  него - не  баба,  а  клад.  Задницу  у  неё  не  обхватишь.  Груди  такие,  что  глаз  не  оторвешь,  а  если  ниже  пупка  посмотреть - вообще  в  пот  бросает. 
А  как  его  Танька  чай  пьет  с  сахаром  в  прикуску.  Это  надо  видеть.  Как  она  блюдечко  с  чаем  перед  собой  держит,  красная  такая  и  сочная  вся,  и  при  этом  пот  у  неё  на  подбородке  матово  блестит,  а  крупные   капли  с  потных  локтей  стекают  на  стол,  и  от  этого  на  белой  бумажной  скатерти  под  локтями  синеватые  влажные  круги… Ох,  как  любит  Шурик  её  в  такие  минуты.  Даже  сам  себе  завидует.
Да  и  Клава - жена,  если  разобраться,  пожалуй,  тоже  прелесть,  тоже  клад.  В  жизни  она  серьёзная,  в  работе  злая,  а  в  постели  послушная  да  ласковая.  Ей  всё  приятно.  И  французская  любовь  и  арабская,  и  та,  про  которую  в  книгах  пишут.  Ну,  как  её  не  любить  после  этого!  У  неё  ведь  и  руки-то  совсем  маленькие,  а  столько  силы  в  них,  столько  нежности,  что  на  всех  хватает.  И  детей,  вон,  народила  ему  синеглазых,  и  дом  в  чистоте  содержит,  и  поесть  всегда  приготовит  во  время.  Это  она  с  ним  иногда  разговаривает  грубо,  зато  на  детей  никогда  не  кричит.  Только  целует  да  балует.  Даже  странно  как-то.  Вот  он,  Шурик,  всегда  один,  даже  в  мыслях,  а  Клавка  придумала  и  раздвоилась,  да  потом  ещё  раз.  Сейчас  их  в  семье  четверо.  И  что  интересно,  от  неё  после  этого  нисколько  не  убыло.  Она  только  ещё  нежнее  стала  к  нему.  А  он  как  будто  и  ни  при  чем  тут.  Она  сама  всё  это  придумала  и  сделала  для  него,  чтобы  ему  веселее  жилось,  оболтусу и  дармоеду.
Жаль  стало  жену.  Подозвал  её  к  себе,  усадил  на  край  дивана,  взял  за  руку  и  поцеловал  в  запястье.
- Эх – хе – хе- хе!  -  произнес. - Милая  ты  моя.  Вот  как  тебя  муж-то  любит.  Видишь.  А  ты  только  ругаешь  его,  бедного,  дармоедом  называешь.  Не  думаешь  о  том,  что  мужиков  тоже  понимать  надо.  А  может,  у  него  на  тебя  вся  надежда.  Может,  он  тебя,  дуру,  любит,  как  дурак…
Пришёл  в  себя,  отпустил  её,  обласканную.  Почувствовал,  что  может  расплакаться  ни  с  того,  ни  с  сего.  И  так  жаль  стало  чего-то,  так  жаль.  А  чего  жаль - не  понятно.  Как  будто  жалость - тоже  палка  о  двух  концах….