CАГА десятая. Большой исход

      
                Great  levelеr  (вместо пролога)

                Всем авторам свойственна более или менее явственная самонадеянность:  его (автора) острое слово, или мудрая мысль, или несомненно блестящая сентенция, или уж, разумеется, бессмертное произведение навсегда врезались, вонзились и окаменели в памяти благодарного читателя. Иными словами , уже на украинском языке, это явление обозначено значительно короче: дурень думкою радie...
Вот и я почему-то надеюсь,что читателю запомнилось моё еврейское местечко в городе и выраженная автором робкая надежда поискать следы этого затерявшегося в мире местечка. Но где ты сейчас сыщешь милых моему сердцу жителей идише штейтлах, маленьких (и больших) станционных посёлков, объевреевшихся в прошлом украинских и белорусских городишек вроде Бердичева, Коростеня, Проскурова?
Собственно сыскать их можно: они живут на  Брайтоне и в Сан-Франциско, в германской волости (земле) Баден-Баден, в Ашдоде или Беершеве, в прочих местах нашего сосредоточения. Но эмиграция, этот great leveler , подравнял всех под одну гребёнку(спорное мнение): жителей столиц, провинциальных городков и обитателей местечка. Исчезла среда обитания, а с нею -  неповторимый флёр, дух, аура дейм идишн штейтл.
        ...Судьба забросила меня на Дикий Запад- поехал туда наведать много лет живущую в Штатах сестру и вот там, в далёком Орегоне, на самом краешке уже Америки попал-таки в родное, знакомое с самого раннего детства еврейское местечко. Расскажу об этом последовательно.

                Немножко истории
 
           Мой читатель уже знает о знаменитом городке Тульчин, про легендарную (хотя бы тем, что там родился генерал-герой Иван Черняховский,  набирался в детстве ума-юмора Миша Жванецкий и переночевал последнюю ночь перед тем , как его «шлёпнули»  в Котовске другой Мишка – Япончик...) станцию Вапнярку; немного захолустный, но до мозга костей а идишер Томашполь.
Теперь самое время рассказать про Моршановку и Анополь. Моршановка – село, где всего-то три-четыре сотни дворов, из которых половина – штибалах (домишки)местных евреев. Лингвинистическая особенность населенного пункта – двуязычие: на украинском и ойф идиш разговаривают практически все жители села. По-русски свободно говорит учительница русского языка из местной семилетки и фельдшер Таня. Так что русский – не в счёт.

Люди живут дружно, нет никакой национальной розни: во время оккупации односельчане помогали евреям, перепрятывали их в трудные времена – не было случая предательства со стороны земляков, как это случалось многократно в других местах.
Евреи в селе традиционно заняты ремёслами (портные, сапожники, бондари, жестянщики), мелким производством: мельнички, маслобойки. Ну, и какой же русский не любит быстрой езды, а еврей-маленький гешефт- мелкая торговля, обменный пункт?!. Здесь же есть евреи среди сельского начальства, но есть соплеменники и в местном колхозе, притом не только комирныки и нарядчики, но и простые колхозники.
Все свадьбы в селе, и православные и еврейские, играют клезмеры, которыми управляет Фавл-труба. Их пять человек, среди них один нееврей-барабанщик Ваня Квач, которого другие клезморем любя прозывают Эйсеф, хоть от остальных он отличается только тем, что ему так и не сделали обрезание...

     Признаюсь честно, описать всю еврейскую мишпуху славного села Моршановка автору не под силу, тем более , что и желающих прочитать весь этот исторический экскурс нужно будет долго искать. Поэтому ограничимся двумя идише штибм (в наших краях, если хотели сказать «из хорошей семьи», говорили «фын а гитер штиб») – Ёйлыка Горштейна и Хоны-Лейки Финкельсот, хотя, положа руку на сердце, разговор пойдёт практически об одной семье, так как Ёйлык и Хона – родные брат и сестра.
     Ёйлык был бондарь, то есть мастерил пивные и винные бочки. Ремесло редкое, требующее большого умения и недюжинной силы. То и другое было у мастера в избытке, поэтому его продукция славилась далеко за пределами Моршановки и его заказчиками были не только мужики из близлежащих деревень, но даже виноделы – молдаване из достаточно отдалённой Бессарабии.
В силе же дяди Ёйлыка смог убедиться собственноручно автор этого писания. Почему собственноручно? Сейчас объясню. Было это уже лет через тридцать после времени, к которому относится повествование. Измученный тяжелой болезнью, задыхавшийся от многолетней астмы, Ёйлык сидел в кресле и судорожно, как выброшенная на береговой песок рыба, вдыхая воздух, беседовал с восемнадцатилетним крепышом, каким тогда представлялся ваш покорный слуга.  Я похвастал дяде Ёйлыку, что занимаюсь гирями и гантелями, на что тот попросил дать ему свою руку. Взяв мою кисть, он зажал её между средним и указательным пальцами своей исхудалой, костистой руки и сделал неуловимое усилие. Я взвыл от боли – кисть словно попала в металлические тиски.
           - Когда сможешь проделать такой номер, тогда и будешь считать себя сильным... – сказал, задыхаясь на каждом слове, старый бондарь.
Ничего похожего ни я сам, ни встречавшися мне в жизни сильные люди проделать не могли. А недоверчивый читатель может проверить справедливость этих слов, попробовав исполнить трюк дяди Ёйлыка. Разве что сын бондаря Ёська – двухметровый гигант с могучими руками и чугунными кулаками. Но тот демонстрировал свою силу только по делу (об этом знали все окружающие и до «дела» события так и не доходили) и на всякие фокусы не разменивался.
 
                Хона – Лейка

             Впрочем, со свойственной всем еврейским рассказчикам непоследовательностью меня занесло в сторону  от столбовой дороги моей «мансы». Дело в том , что я вознамерился описать семью именно Хоны-Лейки. Нет-нет, Б-же упаси! Читатель может подумать, что Хона была незамужней или (типун мне на язык) вдовой. Ничего подобного! У неё был замечательный муж, героический дядя Мотл, но и односельчане, и родственники, и знакомые о семье Финкельсот говорили «Хоны-Лейкин сой (род)». Поэтому, давайте, всё-таки, ближе к делу.
         Сказать о Хоне-Лейке, что она была любящая жена, заботливая мать, чудесная хозяйка, верная подруга ин а гитраи швестер (любящая сестра)? Добавить сюда, что она была красавицей, любимицей всего села и округи? Всё равно это ничего не объяснит, если не сказать о том, что Хона-Лейка обладала каким-то чарующим расположением, притягивающем к ней родных, знакомых и незнакомых людей.
У четы Финкельсот были четыре красавицы-дочери и любимец семьи сын Гриша. Так уж вышло , что с середины сороковых и до девяностых семья, а правильней сказать, клан  проживал в районном центре Анополе, куда они перебрались после войны.
Хона-Лейка воспитывала детей в духе беззаветной преданности друг к другу и,разумеется,к родителям. Такого единения родственных сердец мне не приходилось встречать в других таких же дружных семьях. Пришедшие в мишпуху зятья сразу становились её членами и на людях вместо собственных приобретали фамилию Финкельсот, а единственная невестка так невесткой и не стала – просто у Хоны-Лейки стало одной дочерью больше. На городском базаре можно было услышать похожий диалог:
        -  Що то за дядько , що до тебе пiдходив?
        - Та то Хоны-Лейкин старший зять. А он той хлопчина, що продае кашкеты, то чоловiк ii середньоi  дочки.
         Три зятя, мужья старших дочерей, -  все бывшие фронтовики, люди разные по характеру и темпераменту. Два старших были непримиримыми антагонистами. Между ними постоянно возникали трения, но всё это подавлялось безудержным стремлением мамы Хоны сохранить мир в семье на всех «горячих точках». И если дети Хоны-Лейки всегда жили в дружбе и взаимной преданности, то разногласия зятей тетя Хона рассуждала сразу, не давая им разрастаться. И разгоряченные спором, сами со сложными характерами, уже достаточно зрелые (под пятьдесят) дяди принимали третейский суд тещи безаппеляционно.
Младший из этой троицы бывший флотский красавец-брюнет Марчик работал каким-то начальником в промкомбинате; был человеком, хоть и весёлым, но деловым и занятым. По этой причине в досужих спорах участия не принимал. Что же касается старшего-Мили и среднего-Элыка, то их судьбы были во многом схожи. Оба были призваны в Красную Армию с начала войны, отвоевали каждый два года, получили ранения и были почти одновременно комиссованны. Элык ещё прослужил годок в войсках НКВД, а Лёва вернулся в1944году домой к молодой жене.
Да, бесспорно, судьбы у двух фронтовиков были сходны. Но не убеждения или, тем более, характеры. Сестродержатели стояли на резко противоположных политических платформах. Элык, облагодетельствованный властью – участник войны , льготник по инвалидности второй группы, ветеран труда, орденоносец, получавший к каждому празднику Почетную грамоту или какой другой знак отличия – купался в лучах этой бумажной славы и чувствовал себя вполне комфортно. С каждым годом к его скромным ордену Красной звезды и медали «За Победу» прибавлялись юбилейные медали. В конце концов , на Первомайскую демонстрацию он выходил с целым металлическим иконостасом, слегка напоминая при этом маршала Жукова на знаменитом портрете.
         Миля обладал таким же количеством воинских наград и металлоизделий, но из принципиальных соображений их не одевал. В мятежной душе местечкового кержнера (шапошника) жил диссидентский дух, и с младых ногтей он ненавидел власть Советов, которую называл не иначе, как «а гибарыте мылихе».
Обычно в дни советских праздников и проходили генеральные дискуссии двух антиподов, которые не разрастались в гражданскую войну именно благодаря мудрости Хоны-Лейки.
          В такие дни, одетый в тёмный, пошитый лучшим  местечковым портным костюм, украшенный на груди орденами, медалями и наградными значками, Элык, величественно шествовал в колонне ветеранов, помахивая трудовой рукой визжащему с трибуны очередное «Да здравствует!..» какому-нибудь партийному клерку. Ему льстило (как это казалось в те дни) повышенное внимание окружающих и начальства.
Тоже приодетый по случаю праздника Миля свой иконостас из медалей не носил – в лучшем случае одевал колодки на две боевые награды. Само собой, что в колонне ветеранов он не бывал и вообще, ко всему происходящему относился с большой долей скепсиса. Он же и затевал острый диспут с младшим на три года вторым зятем:
           -  Ну что, походил, покрасовался, сделал ханифу ( комплимент) своей гибарыты мелихе?
           -     Сегодня праздник не только для меня, но и для всех других. И, кроме отдельных припоцаных фарбасены идн вроде моего родственника, все ходили на парад и маёвку.
           -    Пока ты ходил  и тряс своей матнёй и медалями, я на базаре спокойно продал пять кашкетов. И мне не надо было дрожать и оглядываться по сторонам – вся милиция и ОБХСС хлопали ушами на трибунах...
           -   Так чем же тогда тебе не угодила мелиха: имеешь все льготы, пользуешься уважением, бараешь её на каждом шагу... Что же тебе ещё надо?
           -   Я хочу работать там, где хочу, зарабатывать-сколько хочу, тратить-сколько хочу; и чтоб никакая сволочь не смотрела мне в руки или в карман!
Чтобы эти свиные рыла не могли в любой момент взять меня за ручку и отвезти в ДОПР, а потом куда-нибудь подальше...
          -   Забудь свои куркульские замашки!. Это тебе не НЭП, где твои родичи процветали – то время давно закончилось.
           -   А твоё продолжается? Кто ты такой? Ди быст Вейвлс-коваль зин, фын ди шлейгерс унд шикирем, унд ныдереке грубошерсть!(ты-сын Шлёмы-кузнеца, хамская семейка драчунов и выпивох).
           -  Ын ди быст фын дейм ёлдышем сой копдреерз, ви эйнер барыт дейм цвейтм!!.(А ты из  клана хитрожопых ловкачей, которые употребляют даже друг друга).
Слушавшие с напряженным вниманием эту перестрелку жены-сёстры бросались каждая на своего супруга, пытаясь предотвратить рукопашную, ибо участники дискуссии по мере накаления страстей приблизились друг к другу на расстояние, чреватое взрывом критической массы.
Для верности кто-то из старших внуков бежал в дом к Хоне-Лейке и взволновнно информировал:
        .-   Баба Хона, Элык и Миля уже держат друг друга за грудки...
Появление тещи останавливало неблагоприятное развитие событий и вскоре стороны противостояния сидели рядом за обильным праздничным столом и дружно подпевали:
        -   Ломир олы инейнем, ломир олы инейнем тринкн а бысале вайн!!

       Многочисленная мишпуха (сой) Хоны-Лейки продолжал жить одной семьёй, территориально располагаясь в разных частях городка. Маленький, ещё дореволюционной постройки домик, где жили Мотл и Хона, находился в географическом центре местечка, на пересечении всех дорог. Поэтому, снующие по своим всегда спешным делам дети ( а под эту категорию попадали и собственно дети, и зятья, и внуки, а позже и правнуки), хоть разок за день заскакивали к старикам перекинуться словом, перепрятать товар, занести гостинец, или, наоборот,  на ходу укусить чего-нибудь вкусненького.
     К вечеру, обычно, дочки и невестка захватывали из дому каждая «дежурное» блюдо и несли к маме. Позже туда же подбирались проголодавшиеся зятья. В небольшой горнице, за просторным деревянным столом в тесноте , да не в обиде умещался весь Хонылейкин кагал. Вам хотелось бы увидеть настоящее выражение счастья на лице? Тогда стоило бы глянуть на Хоны-Лейку в тот момент. Так случалось не каждый день недели, но в субботу семейка уже в полном составе с детьми празднично одетая являлась в отчий дом.
       Исключение составляла младшая и самая любимая из дочерей, поздний ребёнок Муся. Родилась она перед самой войной и разрыв между старшей и младшенькой у Хоны-Лейки составил почти два десятка лет. Способной к наукам девчонке патриархальный уклад еврейского местечка на улыбался и она, предварительно закончив медучилище, ринулась завоёвывать ни много ни мало столицу нашей родины златоглавую Москву. И надо признать, достаточно в этом преуспела: работала, училась, закончила университет, сделала приличную карьеру...И всё своими силами – сказалась здоровая генетическая основа.
      С той поры, как вышедшая к тому времени замуж за хорошего доброго парня – земляка Мeся получила квартиру, в Москве образовался филиал Хонылейкиного домика. К Мусе в столицу непрерывным потоком потянулась жаждущая цивилизации и магазинного изобилия родня. Не успевали уехать одни, как им на смену прибывали другие. Билеты в театры, музеи, экскурсии – всё это было на Мусиной шее. Отгулов и ежегодного отпуска нехватало на то, чтобы  сопровождать эту  не лишенную денежных знаков клейнштейтлдыке элиту по многочисленным магазинам столицы в поисках вожделенного дефицита.
      Затем начался второй этап интервенции. К Мусе стали приезжать – кто жить, кто на учебу – любимые племянники и племянницы. Пока сбывались их высокие устремления, пару-тройку лет они переживали в Мусиных трёхкомнатных хоромах. Так что семья Рудянских в составе трёх человек так и не ощутила избытка жилплощади в своей , в общем-то, просторной квартире.
Именно в это время младшенькая Муся и подхватила эстафету быть эпицентром большой и дружной семьи, что проявится значительно позже и в обстоятельствах, которые никто тогда не мог предвосхитить.
           Впрочем, пора вернуться назад в маленький домик старых Финкельсотов, где день за днем, месяц за месяцем, год за годом протекала жизнь Хонылейкиного клана. Рождались правнуки, взрослели внуки, становились пожилыми дети и, конечно же – куда от этого деться, старели основатели рода. Хона – Лейка несколько последних лет побаливала – особенно донимала астма, фирменная болезнь семьи Горштейн (девичья фамилия Хоны). Мотл, который был лет на пять старше, до последнего дня держался молодцом. Но всё-таки, как договаривались с женой, ушел первым, не тревожа и не напрягая детей...
Оставшись вдовой, будучи при этом серьёзно больной, Хона-Лейка не потеряла своего оптимизма, желания быть в курсе забот каждого из многочисленной мишпухи. Дети и внуки по-прежнему посещали бабушкину хатинку; разве что вели себя потише обычного, да по очереди оставались на ночь у мамы.
        Хона-Лейка сама определила наступление своего последнего часа. В один из дней в начале осени она вдруг попросила старшую дочь срочно вызвать из Москвы младшенькую. Муся приехала утром следующего дня. Мама была в полном сознании и в её всё ещё красивых черных, как маслины, глазах мелькнула радость. Весь день дочь провела возле мамы, гладя её лицо и руки и что-то ласковое ей говоря. Потом вдруг Муся послала гонцов к сёстрам и брату. Все собрались в течение получаса, а ещё через час тётушка Хона-Лейка, расцеловав уже холодеющими губами родные лица, мирно отошла.
Понятие нахэс у каждого человека индивидуально, но жизнь а идише маме Хоны-Лейки Финкельсот можно назвать счастливой по самым строгим критериям, определяющим человеческое счастье.

                Великий разлом

       Шли восьмидесятые годы. В воздухе отчетливо пахло грозой Великого исхода евреев из Советского Союза. Уже никого не радовала объявленная Горбачевым демократизация и либерализация общества. Появилась свобода выбора и не воспользоваться этим для выезда могли, по сочному выражению тогдашнего анекдота, лишь газлунем, нарунем ын гоеше махитунем (разбойники, дураки и сваты православных). Ни к одной из этих категорий Финкельсоты не принадлежали, поэтому чаша сия не минула эту семью.
       Началось всё, как и следовало ожидать, с Лёвы.   Вернее, не с самого Льва, но с его дочери, которая проживая в Прибалтике первая прорубила окно в Америку. Было бы несправедливо, если бы на Запад из семьи вперёд «слинял» бы кто-нибудь другой: всей своей жизнью Лёва доказал своё приоритетное право раньше других сказать «адье» этой гыбарыте мелихе. Последние месяцы он ходил гордо надутый, со сверкающими глазами и очень мучился от того, что нельзя было выдать эту большую тайну окружающим. Не было больше словесных баталий и с орденоносным Элыком, который в глубине души тоже понимал неотвратимость исхода...
     Отъезд старшей из дочерей Фани как бы разрушил сложенный многими десятилетиями монолит конструкции, именуемой Хоны-Лейкинс сой. Казалось, что дружный клан ожидает такой же распад, как и тысячи других еврейских семей.
Через два года засобирались в Израиль две средние сестры Бетя и Фира –закомандовали дети. Заслуженный ветеран войны и труда Элык ходил по местечку, как в воду опущенный, понимая, что в одночасье рушится построенная им (как теперь стало ясно, на песке) концепция жизни. За что боролись, зачем жили, если всё это идёт коту под хвост...
      В Анополе оставался единственный и любимый братик Гриша: он был яростным противником выездов и резко осуждал легкомыслие сестёр. Работал он начальником цеха на местной швейной фабрике, был уважаем начальством и людьми, умел делать свой парнус и давал жить людям. Поэтому чувствовал себя комфортно, тем более, что в последнее время появилась возможность зарабатывать очень неплохие деньги.   
     Семья расходилась на все четыре стороны. Четвёртой стороной была младшенькая из сестёр москвичка Муся. Ну, чего ей нехватало в этой жизни: муж уверенно работал заместителем управляющего крупным строительным комбинатом, сама Муся заведовала лабораторией одной из престижных московских больниц; сын успешно учился, а ещё играл за юношей самого «Спартака». Два года назад Рудянские закончили строительство чудесной дачи в сосновом бору, сняли первые урожаи яблок, засыпали друзей и знакомых клубникой и овощами, купили новую машину... Какого ещё рожна надо человеку, живущему в Москве, по соседству с Таганкой и окруженному друзьями?

     ...Через пару лет тучи сгустились и над головой благополучных москвичей. Нерушимый Союз распался, криминал поднял голову и распрямил плечи; все прежние общечеловеческие ценности оказались «опущенными», царили развал и беспредел...
Фраза из еврейского анекдота: - Я не знаю, о чем вы говорите, но ехать надо! – потеряла свою юмористическую суть. Ехать, действительно надо, но куда: в Америку к старшей сестре или к укоренившимся в Израиле и настойчиво звавшим к себе двум сёстрам и к их, выросшим на глазах, в том числе и в московской квартире, детям?
Колебания отпали сами собою в результате трагических обстоятельств – после тяжелой болезни умерла старшая из израильских сестёр Бетя – самая красивая, весёлая и добрая среди детей Хоны-Лейки... Бросив краснокаменную и первопрестольную, уютную квартиру в центре, возведенную до последнего кирпичика и возделанную до самого крохотного кустика собственными руками, дачку в лесу; оставив друзей и помахав ручкой театрам и футболу, Рудянские отправились в благословенную Америку. И не просто в Америку, а на самый-самый  край этой страны, на крутой берег Тихого оркеана, где природа и люди (здесь живет много индейцев) такие, какими их застал в этих местах самый первый американец – испанец Христофор Колумб, которого еврейская  народная молва считает тоже «нашим человеком».

      Орегонская колония Финкельсотов резко упрочила своё положение, благодаря приезду москвичей. Имевшие закваску большого города  Муся и уже приближающийся к пенсионному возрасту её супруг, тем не менее, даже не подумали уповать на эсэсайные прелести, начав с первых дней работать, где Б-г на душу положил. Влачить жалкое существование и «пасти задних» - не её характере и она совершает невозможное: будучи в возрасте уже за пятьдесят, «догоняет профессию», убеждает в своей полезности менеджмент лаборатории в крупной компании и в течение почти полутора десятка лет успешно там работает. Не блещущий лингвинистическими способностями глава семьи Рудянских Гена, несмотря на  уже достигнутый пенсионный возраст, тоже «упирался» на своей может и не самой престижной, но достаточно благодарной работе в цехе упаковочных изделий какой-то factory.

                Последний из могикан.

            А что же единственный и любимый брат Гриша? А он благополучно проживал в Анополе, где контингент евреев, составлявших ранее половину населения городка, на глазах резко сокращался. Эйфория первых успехов на фронте парнусемахерства постепенно прошла: швейная фабрика практически закрылась; цех, которым управлял Григорий, сначала перебивался отдельными заказами, а затем и вовсе остановился.
         Каждым ранним утром штейтбалабус и небольшой, но всё-таки начальник, Григорий Матвеевич поднимался, съедал поданный супругой завтрак и шел на производство. Дорога его пролегала по людной части местечка –главной улице с базаром на ней. Пока он шел, десятки людей приветствовали уважаемого горожанина, что согревало душу сентиментальному Грише.
Затем он выполнял самый любимый свой ритуал: вскрывал запечатанный замок, опускал металлический  навес и открывал ворота в цех. Впрочем, можно бвло обойтись и без опечатывания помещения, так как ничего ценного уже там не было: последние отрезы материала были розданы швеям в виде натуральной зарплаты. Но Гриша изо дня в день, из месяца в месяц приходил сюда и отсиживал в пустом цехе весь рабочий день. Он полагал – пока начальник здесь, цех живёт, живёт и надежда, что всё будет так, как прежде...
      Сёстры же, тем временем, тянули брата к себе: кто в Америку, кто в Израиль. У каждой были свои веские аргументы. Более весомые были у Фиры из Израиля – там, на Земле обетованной, собрался весь Анопольский бомонд и, что особенно важно, все закадычные дружки человеколюбивого Гриши. Быть Гершале израильтянином, если бы не одно форсмажорное обстоятельство. Дело в том, что у Григория, единственного продолжателя фамилии Финкельсот, есть два сына, каждый со своим видением перспективы.
Так вот, старший сын «навострил свои  лыжи» в Германию, а младший вообще «отмочил» несанкционированную семьёй хохму: поехал в гости к тёте Мусе в Орегон и, ничтоже сумяшеся, остался там, женившись на симпатичной землячке.
Более того, не дав ошарашенным родителям придти в себя, молодая пара в самое короткое допускаемое природой время произвело на свет чудесное создание – доченьку, мечту Гриши и его супруги.
Нужно ли говорить, что чета Финкельсот, тайком вытирая слёзы, продала за бесценок свой любимый дом с тенистым садом, раскидистым золотым ранетом у входа; обласканный со всех сторон, блестящий, как новенький, «Жигулёнок» шестой модели, верой и правдой служившую им мебель и утварь и утренним дилижансом типа «Боинг747» из Борисполя отправилась на Дикий Запад, если не завоёвывать его, то хотя бы дожить там отпущенные Б-гом годы.