Лихов переулок гл. 21

Глава 21. ПИСЬМО ОНЕГИНУ



– Не емши, не пимши, не спамши, не гулямши, всё время сочинямши, сочинямши и сочинямши, под конец одуремши, – вот они, русские писатели! – сказал князь. – Тезисы тут и там валяются, бумажонки всякие понатыканы, на кнопочках висят, на одной написано «конец», на другой – «начало», на одной «да», на другой «нет»; ведро окурков изготовлено, мысли ни одной! Не емши, не пимши, не спамши, ничего не понимавши…
– Сам такой, урод, – сказала я. – Пьяница, урод, развратник.
– Безбожник, писака, нигилист! – ярко ответил князь.
– Трудимши, рук не покладамши, день и ночь в носу ковырямши…

Не угасай, далекая звезда. Это что, стихи о князе? Э, нет. Это об отце. Но бродишь ты… но оторвался… ушел… Сейчас, сейчас. Вот, пожалуй. Да, так.

                Но ушел ты, оторвался,
                И бродишь по пустыням неба…
                Не угасай, далекая звезда.

– Или ты, Пришка, отработаешь удар, или я тебя убью, – сказал князь. – В конце концов.
– Три сигареты в день – норма военнопленного офицера, – ответила я.

– Тю на тебя, – сказал князь. – Та шоб я еще приехал в этот Краснодар. Та ни. Ни боже мой. Та никогда ж.
– А подай-ка мне, Пришка, вареников с вишнями, – сказал князь. – И со сметаной.
– Может, тебе ишо и клёцки с клубникой подать? – сказала я.
– Та шо ж, можно, – согласился князь. – Та подайте ж бедному парубку. И сметаны побольше. Ну шо, подаёшь? Жрать охота.  – И князь повязал салфетку.
– Та ж нету никаких пельменей, – сказала я. – Ишо не налепили.
– Ах, шоб тебе! И вареников? С вишнями?
– Та ни ж.
– Та шоб мне повылазило. Шоб я ещё раз приехал в этот Краснодар! Та ни ж. Та вот ни боже мой.

Не хочу с ними расставаться. Явно не хочу. А князь еще не дорос до звезды. Но дорастёт. Когда-нибудь. Как трудно вытаскивать их из забвения. Так будьте же бессмертны. Будьте.

– У нас все девушки пишут письма Онегину, – сказал князь, зорко взглянув на меня. – Сидит себе Танька Ларина и пишет Женьке Онегину. Что пишет, сама не знает, дура. Чушь всякую. Пушкин, как прочёл, прослезился. Читаю, говорит, с тайною тоскою, и начитаться не могу. Заплакал, спрятал под подушку. Потом опять, по новой. Откуда письмо взял? Не ему писали. Откуда, спрашиваю, письмо добыл?
– «Упал Пушкин на сырую землю: расти, расти, ёлочка, без верха; живи, живи, Россиюшка, без меня», – сказала я.
– Сама сочинила? – спросил князь.
– Что ты, князь? Мне до этого уровня не добраться. Народ сочинил. Народ состряпал. Где мне! Такую вещь создать.
– Значит, глубины понимают?
– Еще как понимают. Понимают лучше тебя, княже.
– И сердце еще бьётся?
– У народа – да.
– А, понимаю! – сказала я. – Пушкин пишет сам себе. Когда поэта никто не любит, он сам себе пишет. Идеал. Онегин не нужен. Сюжет, интрига – всё побоку. Он сам себе написал. Вот истина.
– Ну, наконец-то добрались до истины, – сказал князь.
– Истина, алефейя, – сказала я.
– Ну хоть одно слово по-гречески знаем, – сказал князь.

__________________________________ 

Пора! Перо покоя просит. Я девять песен… Выходим на финишную прямую. Пора, давно пора.

Да пойми ты, «Mammy-блюз» исполняется шёпотом! Шёпотом! Пора заканчивать этот кавардак.

Поворот. Выходим на финишную прямую. Лошади идут кучно. Баловник ведёт бег. Один заскакал, другой заскакал! Двести метров до финиша, сто метров до финиша! Баловник держит бровку! Обходи его полем, полем обходи! Кидай его! Роняй его! Бросай его! Рывок, пейс!
Голова в голову, ноздря в ноздрю.