Советник и король

Чудесный замок из белого известняка, с острыми башенками и большими окнами, весь пронизанный солнечным светом, возвышался над городом. Люди верили, что в незапамятные времена его построили эльфы. Что же, и эта версия была недалека от правды.
Король выглянул в окно, и луч солнца осветил одну половину его лица, оставляя другую в тени. Серый, словно осеннее небо, глаз задумчиво сверкнул; дрогнуло веко; тень от густых ресниц упала на бледную щеку. Длинные узловатые пальцы убрали со лба прядь волос, оставляя открытым небольшое, слегка заостренное ухо.
Мерлин смотрел на короля ничего не выражающими блестящими глазами цвета лесного сумрака и молчал.
- В конце концов, - произнес король высоким, слегка дрогнувшим голосом, - ничего ужасного со мной не происходит. Ну, подумаешь, легкое недомогание. Со всеми бывает.
- Это с тобою не в первый раз, - глухо отозвался волшебник, и его глаза, казалось, стали еще темнее. - Говорил я тебе - не связывайся ты с Древними, от них больше вреда, чем пользы. Но ты меня не послушал.
- Ну, вот опять ты за свое, - кисло вздохнул король. - Не связывайся с Древними; а я же тебе говорил; то да се. А между прочим, это ты притащил меня на трон. Ты заставил меня вытащить из камня этот злосчастный меч, Балор бы его побрал! Не будь этого меча, - жил бы я себе припеваючи в Корнуолле и был бы каким-нибудь золотых дел мастером, а не отвечал бы головой за всю страну и не выслушивал бы бредни старого шарлатана по десять раз на дню!
- Можешь называть меня, как хочешь, - невозмутимо отозвался Мерлин. - Во-первых, ты прекрасно знаешь, что я не шарлатан. Во-вторых, ты прекрасно помнишь, в каком плачевном состоянии пребывала твоя страна после того, как парни из Италии ушли к себе, покинув нас на произвол судьбы. И, наконец, именно тебе выпало вытащить меч из камня, - тебе, а не кому-то другому. Другой бы попросту не смог его вынуть. Поэтому, на мой взгляд, в твоем случае глупо сетовать на судьбу. Лучше довериться ей, и делать, что должно.
- Да, ты прав, - король присел на подоконник и опустил голову; черные пряди упели ему на лицо, скрыв его. - Да, это моя судьба, и с ней ничего не поделаешь. Но ты не представляешь, как я устал. Постоянно думать обо всем и вся, - тут саксы нападут, там неурожай, здесь - наводнение... Только и поспевай за всем уследить. Я не говорю уже о том, что творится в самом Камелоте, - честно говоря, он с самого начала напоминал мне не замок, а постоялый двор, и чем дальше, тем хуже. Все спят с кем попало; пьют, как свиньи; делают, что им заблагорассудится, и нисколько не уважают меня.  Я терплю весь этот сброд подле себя только потому, что хорошего воина в наши дни найдешь редко. Зла не хватает на этих римлян. Пришли, приучили к роскоши и праздности, развратили, сделали так, чтобы мы разучились сражаться - и ушли. Делайте, милые бритты, что хотите. Тут - саксы; там - пикты, еще откуда-нибудь нет-нет да викинги набегут... А тут еще ты появляешься и говоришь, что мне плохо оттого, что я связался с Древними! Хорош мудрец! Да ты бы сначала сам попробовал  заправлять всей этой катавасией так, как это делаю я! Тут не только к Древним - тут к самому Балору побежишь за помощью!
- Прости меня, Артур, - вздохнул Мерлин, пристраиваясь рядом с ним. Впрочем, сесть на подоконник полностью у волшебника не получилось, - он смог только слегка облокотиться на него. Но стоять так ему показалось неудобным, и поэтому Мерлин все-таки взобрался на подоконник и уселся на нем, как птица на насесте, не доставая ногами до пола. - Я и впрямь порой забываю, как тебе тяжело. Но, поверь, мне не лучше.
- Бог простит, Мерлин, - король поднял на волшебника печальные глаза и слабо улыбнулся. - В конце концов, коли уж нам было поручено столь сложное дело, то мы должны с ним справиться.
- Должны, - кивнул волшебник, и его темные глаза тепло сверкнули.

***

Снег. Белый, пушистый снег ложится на древние, мощеные еще во времена римского владычества, улочки. Скоро его станет очень много; и тогда детвора выбежит на главную площадь и будет играть в снежки. Люди будут ходить из дома в дом и дарить друг другу подарки; а в старой таверне восле Восточных Ворот  начнутся песни и пляски веселее, чем в самом замке. Может быть, и ему посчастливится там побывать в это Рождество.
- Господин, господин, - чья-то рука настойчиво тянет его за плащ. Он медленно поворачивается:
- Чего тебе?
Огромные глаза цвета весеннего неба умоляюще смотрят на него:
- Добрый господин, подайте на хлеб. Мне нечего есть, и я совсем замерз. А я взамен спою вам песню. Хорошую песню... добрую... счастье вам принесет... только подайте на хлеб, пожалуйста!
Высокий мужчина в черном плаще, со спадающими на плечи локонами цвета выжженной солнцем травы кладет руку на плечо маленькому замарашке в лохмотьях, чьи голубые глаза умоляюще смотрят на него с чумазого лица. Морщит длинный нос, словно принюхиваясь, щурит светлые глаза и выдает:
- Слушай, малой, а ты откуда будешь?
- Из Ирландии, - отвечает мальчик, шмыгнув носом. - Меня поймали викинги и хотели увести в рабство, но я убежал от них и пришел сюда.
- Понятно, - протягивает мужчина, стряхивая снег с волос. - А имя у тебя есть?
- Есть, - мальчик солнечно жмурится. - Меня зовут Падди. Мать назвала Патриком.
- Все с тобой ясно, Падди, - мужчина улыбается и протягивает парнишке широкую ладонь с длинными крепкими пальцами. - Ну, будем знакомы. Я - Медравд, советник короля. Живу тут, неподалеку. Пойдем со мной. У меня дома есть еда и теплая постель. А потом мы с тобой пойдем в замок, и ты споешь королю свою песню.
- Самому королю?! - и без того огромные глаза мальчишки, казалось, стали еще больше. - Но... за что мне такая честь?! Вы не обманываете меня?!
- Не обманываю, - встряхивает головой мужчина, и рыжие прядки разлетаются во все стороны. - Ты напомнил мне меня самого. Когда я, такой же маленький и чумазый лесной оборванец, пришел в замок со своей скрипкой. Меня не прогнали, а, наоборот, накормили, обогрели и научили всяким премудростям. Ну же, пойдем. Или ты не веришь мне...?
- Мне хочется вам верить, - выдыхает мальчишка, - но что-то в ваших глазах пугает меня. Они такие, словно вам... словно вам больно. Там, внутри. Этого нельзя увидеть снаружи; разве что только через глаза.
- Глупости, - отмахивается Медравд, но его тонкое лицо неуловимо передергивает. - Тебе кажется. Ну так что, идем?
- Идем, - кивает мальчишка и вкладывает свою маленькую ладонь с тонкими пальцами в руку королевского советника. Тот набрасывает ему на плечи край своего плаща, и они вместе поспешно идут куда-то по заснеженной улице.

***
Чудесный замок из белого известняка весь озарился светом изнутри, словно рождественская лампада.
- Эй, Рыжий!
- Что тебе нужно? - Медравд нехотя повернулся к Каю и холодно на того посмотрел. - Говори, я слушаю.
- Мальчишку-оборванца ты сюда притащил?
-  Допустим, я, и что с того?
- Да ничего. Просто, может быть, хватит уже таскать в замок всякий сброд? Скоро не продохнуть станет от твоих неудачников. По-твоему, мы должны их всех кормить?
- А то, что эти парни учатся сражаться, - действительно учатся, а не гусей пинают, - тебя не волнует? Твои сыновья, например, что-то не спешат нам помогать. Им важнее показать себя на турнирах, а не в бою.
- Как будто бы ты сам такой уж прекрасный боец, Рыжий! Поди, не знаешь, с какого конца за меч взяться!
- Да, я не боец, - светлые глаза Медравда сузились, а длинный нос cморщился. - Но вспомни-ка, кто помогал твоему отряду выпутаться из той переделки с саксами. Когда они неожиданно на нас напали, помнишь? Вспомни, кого обычно посылают лазутчиком во вражеский лагерь. Вспомни, кто помогает вам обходить засады. Так что придержи язык. Твое дело - сражаться, а не упражняться в остроумии.
- Ишь как запел, щенок! - взревел Кай, поднимаясь во весь рост. - В советники выбился, и думаешь, что имеешь право ставить на место меня, брата короля! Да я тебя сейчас так отделаю, что мать родная не узнает! - с этими словами воин бросился было на Медравда, но тот с потрясающей скоростью нырнул под стол, и кулак Кая просвистел мимо, успев, впрочем, врезаться костяшками в набалдашник стула. Пока Кай недовольно шипел, потирая отбитый кулак, Медравд выбрался из-под стола с другой стороны и показал ему язык.
- Ну погоди у меня, проныра, - пробурчал Кай, метнув исполненный негодования взгляд в его сторону. - Когда-нибудь ты у меня получишь по заслугам, долговязая  тварь. Ишь, удобно устроился. Пользуется своей неприкосновенностью и болтает, что ему вздумается.
- Как я тебя понимаю,  - подошедший сзади Ланселот положил руку Каю на плечо. - Меня тоже выводит из себя этот тип. Вечно путается под ногами, язвит, нос свой сует, куда ни попадя. У меня все время такое чувство, что король завел себе домашнего питомца. Все возится с ним и возится; да когда же этот балаган уже наконец закончится?!
- А между прочим, король его не любит, - злорадно усмехнулся Кай. - Он ему и дом пожаловал только с тем, чтобы этот пролаз не мозолил ему глаза. И правильно. Этот следопыт одним своим видом кого угодно доведет до белого каления.
- Помнится, сначала вы так же ненавидели Мерлина, - усмехнулся незаметно подошедший Гавейн, являвшийся Медравду братом по матери - а теперь нашли себе нового "козла отпущения". Но, как видите, к Мерлину со временем все привыкли, и некоторые даже стали вполне неплохо к нему относиться. Значит, привыкнете и к этому. Просто нужно время.
- Когда это время настанет, мы тут все уже передохнем, - мрачно отозвался Кай. - А ты все своего братца выгораживаешь. Мог бы, наконец, уже поставить его на место.
Гавейн ничего не ответил, только отошел в сторону. Меж тем, в залу вошел король, и все поспешили рассесться по своим местам. Начался рождественский пир.
Падди все это время сидел возле очага на шкурах и с любопытством глядел на происходящее.

***
Почему ты плачешь, Медравд МакТир?
Этот мягкий, чистый, прозрачный, но вместе с тем сильный голос не может принадлежать ребенку. Он вообще не может принадлежать человеческому существу. Люди так не поют. Так поют ангелы; так поют феи; так поют святые на небесах.
Но не люди.
Он словно утешает и одновременно жалеет нас.
Жалеет нас, таких больших и сильных, но слепых, негибких, нечутких.
А сам он маленький, слабый и глупый; ему ничего не нужно, все наши деяния и страсти для него - пустой звук.
Что значит людская тоска по недосягаемому для того, в ком живет само Небо?
Так почему же ты плачешь, Медравд МакТир?
Для того, кто рожден на земле, земное всегда будет дороже небесного, но тоска по небу никогда его не отпустит, и он будет тяготиться ею до конца времен, словно дерево, чьи листья и семена ветер разносит в разные стороны, а само оно стоит неподвижно, и только ветви его безнадежно тянутся ввысь.
Последний луч заходящего солнца пробился сквозь мутное стекло и на мгновение осветил залу. И в то же мгновение из уст всех присутствующих одновременно вырвался протяжный и глубокий вздох. Над потолком, в облаке мягкого белого света, похожего на светящийся пар, парило нечто. Позже, когда воины пришли в себя и принялись расспрашивать друг у друга, что это было, никто не мог толком объяснить, что же он видел. Кто-то говорил, что это чаша; кто-то не увидел ничего, кроме дивного сияния; кому-то в облаке света почудилось лицо, вспомнить черты которого он, как ни старался потом, не мог. Падди стоял на возвышении, закрыв глаза, и только чистый высокий голос лился из него, как свет, и дрожали огоньки свечей, и лица воинов, окружавших стол, были подобны лицам древних изваяний, созданных волшебным народом в незапамятные времена.
А потом песня кончилась, и неземное сияние, наполнявшее воздух, стало понемногу угасать, - но никуда не исчезло, просто стало тише, приглушенней, словно оставляя людей наедине с самими собой и давая им время поразмыслить. А потом сквозь наполнившую зал благостную тишину донеслись чьи-то тихие всхлипы.
- Почему ты плачешь, Медравд МакТир?
- Усадите его; ему плохо. Дайте воды.
Рыжие ресницы Медравда жалко дрогнули. Он в последний раз беспомощно всхлипнул и открыл глаза, - весь длинный, неуклюжий, неловкий, острый; не принадлежаший ни небу, ни земле, - непонятное создание, само напуганное своей непонятностью и непонятостью. Он с минуту смотрел на окруживших его воинов ошалелыми глазами, а потом его взгляд случайно остановился на короле, стоящем прямо напротив него. В одно мгновение взгляд Медравда приобрел осмысленность. Он весь потянулся к королю; в глазах его сверкнула надежда, - словно только король мог ответить ему на давно мучивший его вопрос, - но тотчас же отпрянул назад, как ошпаренный, и надежда в его глазах сменилась отчаянием. А затем лицо Медравда приобрело его обычное ехидное выражение, и он, как можно беспечней улыбнувшись, выдавил из себя:
- Что-то я расчувствовался.
Что ты видел, Медравд Мак Тир?
Я видел солнечный океан, в котором зарождается новая жизнь.

***

Высокая женщина в развевающихся темных одеждах подошла к Медравду, сидевшему на ступеньках, и уселась рядом с ним. Медравд  одной рукой притянул ее к себе и уткнулся носом ей в шею.
- Не переживай, - ласково сказала она, и ее голос был подобен журчанию лесного родника. Она потрепала Медравда по голове, запустив тонкие пальцы в его жесткие рыжие волосы. - В конце концов, тебе уже не впервой выслушивать их насмешки. Но на самом деле все они прекрасно знают, что без тебя им никуда.
Медравд поднял на нее покрасневшие от усталости глаза. На этом празднике он пил меньше всех, но, тем не менее, страшно вымотался.
- Я не о себе беспокоюсь, Ниниан, - с горечью в голосе произнес он. - Что мне моя жизнь? Я - всего лишь орудие в руках сил, людям невидимых и непонятных.
- О, не говори так, - Ниниан обвилась руками вокруг его шеи и прижалась к нему. - Для меня твоя жизнь значит даже чуть больше, чем моя собственная, и поэтому береги ее, если хотя бы капельку меня любишь. А что до орудий - то все мы орудия, и я в том числе, и сэр Кай, и даже король. Это для меня не ново.
- Привычно вам, феям, говорить красивые слова, не разобравшись даже, что они значат для людского сердца, - скривив лицо, усмехнулся Медравд. - Вы живете, следуя закону, который вам подарила ваша стихия, и не заботитесь о завтрашнем дне. Мы же, люди, так не можем. Мы переживаем; мы страдаем, мы боимся. Тебе не понять моих чаяний, Ниниан, так же, как и мне не понять моих. Поэтому, когда хочешь сказать что-то, не подумав, лучше молчи и слушай. Так тебе будет понятнее.
Ниниан нисколько не обиделась на эту гневную тираду,  - лишь улыбнулась и удивительным своим голосом произнесла:
- Что же, Медравд Мак Тир, пусть будет, как ты хочешь, но не забывай, что даже феям бывает больно, и забываем мы дольше, чем люди. Я тоже когда-то была человеком, и то, о чем ты волнуешься, мне знакомо. Но не мучай себя. Расскажи все, как есть, и может быть, вместе мы что-нибудь придумаем.
Медравд вздохнул. Ему было так уютно в объятиях Ниниан, и совершенно не хотелось думать ни о чем другом, кроме как о близости с ней. Но, видя  ее внимательные серые глаза и голову, вопросительно склоненную чуть набок, Медравд понимал, что должен ответить - иначе Ниниан не успокоится, и, не дай Бог, примется докапываться до всего сама. А Медравд очень не любил, когда женщины вмешивались в его дела, - особенно, если эти женщины были феями.
- Что ж, будь по-твоему, - после минутного молчания сказал он. - Хотя сейчас у меня абсолютно нет настроения что-то рассказывать. Я бы лучше уединился где-нибудь с тобой... но нет. Слушай.
Видела ли ты, как изменилось мое лицо, когда малыш Падди пел свою песню? Впрочем, я напрасно спрашиваю - по глазам вижу, что видела. Все обратили внимание на это, и сейчас судачат о том, что, мол, было у меня много черных мыслей, и душа моя оказалась закрытой для Блага... Не смотри на меня так, Ниниан, - я знаю, что они отчасти правы. Да, черные мысли были, и именно они помешали мне сполна возрадоваться тому прекрасному видению, что было явлено нам. Но слушай дальше.
Может быть, тебе покажется, что я хочу отвести от себя вину, - но можешь думать, как тебе угодно. Потому что я говорю правду; ты знаешь, что я, хоть и слыву хитрецом,  никогда  не лгу. Но обещай никому не рассказывать о том, что услышишь сейчас.
Дело в том, что, когда Падди начал петь, я мельком взглянул на короля, и внезапно понял нечто такое, что до этих пор было совсем рядом со мной, - но оставалось сокрытым, словно твои груди, соски которых я могу видеть сквозь эту тонкую ткань, а сами груди - нет. Ты смеешься; я знаю, что сравнение это не слишком удачно, но что мне делать, если твои соски находятся так близко от моего лица? Будь добра, прикрой их чем-нибудь, иначе окончания рассказа ты так и не услышишь.
Видела ли ты, Ниниан, как увядают цветы? Без сомнения, видела. А видела ли ты такие цветы, которые, вопреки их природе, расцветают позже других, и потом держатся на ветвях вплоть до самых холодов, умирающие, но прекрасные? Вот таким цветком, если тебе это о чем-нибудь скажет, и представился мне король Артур. Слишком поздно рожденный, может быть, последний из своего народа, он не принадлежит нам; он не принадлежит миру земному, словно Святой дух, на миг спустившийся в наш мир, чтобы подарить ему надежду. Но тело его, тело человека, страдает; а вместе с телом страдает и дух, и боль калечит его. Я увидел мрачного демона, стоящего с ним рядом, еще немного, и этот демон... но нет, я не хочу говорить об этом. Обними меня покрепче, Ниниан. Вот так. А теперь слушай дальше.
Знаешь ли ты, Ниниан, как велика во мне тяга к неземному? Кому, как ни тебе, об этом знать! Ведь ты, говорят, умеешь летать, но почему-то не говоришь мне, как ты это делаешь. Может быть, сегодня, когда я прижму тебя сверху и наполню твое лоно своим семенем, ты наконец откроешь мне свою тайну? Ну, не хочешь, как хочешь. А теперь представь себе, что мне приходится испытывать, когда я чувствую, что та женщина, что сейчас стонет подо мной, могла бы научить меня летать,  - но - не  хочет!
Все потому, что я понимаю, что если ради полета мне придется отказаться от этой женщины - я не смогу этого сделать. Скажи мне, кто ты, Ниниан? Умеющая летать - но заставляющая мужчин остаться на земле ради тебя?
Когда я смотрел на Артура, я чувствовал, как ему больно и как ему сладко. Это как полет, Ниниан. Но я не могу взлететь - потому что мне дорого все, что растет на земле и движется на ней. Жажда полета будет пожирать меня изнутри до самой смерти. Я слишком привык к земле, к теплым ее корням, чтобы оторваться от нее. Но дух мой всегда будет устремлен ввысь. Потому что - слушаешь ли ты меня? - после того, как все закончилось, после того, как то светлое видение исчезло, я наконец понял, откуда во мне это. Это во мне... от него. От Артура. Да, я всего лишь долговязое неприятное создание, которое везде сует свой нос... но, Ниниан, я хочу летать, - о, как я хочу летать! Ты улыбаешься; а значит, ты понимаешь меня... ты ведь понимаешь? О, почему, почему ты выбрала именно такого, как я, - ты, что могла бы найти себе возлюбленного много лучше?
И вот я подошел к королю, когда он вышел из залы на залитый лунным светом снег, и стал подле него, но ничего не говорил. Король смотрел на Луну, и губы его беззвучно шевелились, как если бы он произносил заклинание или молитву. Я стоял и смотрел на него, а он стоял и смотрел на Луну. Наконец, он опустил голову и повернулся, и тут-то и заметил меня. Видела бы ты его глаза, Ниниан!  Видела бы ты его глаза!
Я стоял и не мог вымолвить ни слова; все внутри меня замерло, когда я увидел его. А он стоял и смотрел на меня - так тихо и печально, - а я все молчал, но по моим глазам, наверное, можно было прочитать все мои мысли. Наконец, он не выдержал молчания и спросил у меня, в чем дело. Я по-прежнему молчал и смотрел ему в глаза; тогда король начал нервничать; он еще раз повторил свой вопрос, и я не смог ответить ему ничего вразумительного, только пролепетал что-то насчет того, что на улице холодно и пора бы вернуться в залу...
Но король знал, что дело вовсе не в этом. И поэтому он подошел ко мне, улыбнулся и спросил:
- Ты правда так считаешь...?
Клянусь тебе, Ниниан - я никогда не видел его таким до этих пор. Словно прозрачная стена из тонкого невидимого льда, разделявшая нас, внезапно упала, и ничто больше не могло... а впрочем, что я несу?! разве это так важно сейчас... сейчас, когда... когда ничто уже не важно. Потому что в тот самый момент, когда он взглянул на меня этим чистым и честным взглядом - о, в ту самую секунду я понял все! Я понял, почему он избегал меня все время; почему не разговаривал со мной так, как с другими, хотя - я видел это - он пытался... пытался. Но, несмотря на всю мою любовь, я навеки останусь для него напоминанием о совершенном им преступлении; он боится меня, а ведь я - это его грязь, Ниниан, я - плод его греха! Именно поэтому я и заплакал, когда все другие стояли очарованные. Именно поэтому никогда не научусь летать. Почему я, Ниниан? Зачем Господь позволил мне родиться?
- Успокойся, радость моя, - мягко ответила Ниниан, терпеливо выслушивавшая Медравда все то время, пока тот говорил. Ее тонкая прохладная рука легко дотронулась до его щеки; Медравд закрыл глаза и зарылся лицом  в эту руку; Ниниан почувствовала, что кончики его ресниц увлажнились.
- Ниниан, я ДОЛЖЕН что-то сделать, - произнес он, некоторое время просидев неподвижно, пока Ниниан утешала его, поглаживая по спине. - Я должен спасти короля. Он ведь страдает из-за меня. Он совершил грех и теперь расплачивается за него; не будь меня - не было бы и Зверя. Я мог бы убить себя - но это будет слишком легко. Нет, Ниниан, - я должен совершить ПОДВИГ. Я должен сам уничтожить Зверя. Ты ведь понимаешь меня?
- Понимаю, - вздохнула Ниниан, прижимаясь к нему. - Но сдается мне, что где-то ты ошибся. Молю тебя лишь об одном - будь осторожен. Что будет со мной, если тебя не станет? Я ведь  - твоя фея...
- Вы, женщины, вечно думаете только о себе, - фыркнул Медравд, наморщив длинный нос. - Что будет со мной, а как же я. Не понимаю, как ты только летаешь с такими мыслями?
- Я летаю, потому что дела людей и их заботы теперь мало меня касаются, - ответила Ниниан, встряхнув длинными рыже-русыми волосами. - Но я люблю тебя; и поэтому не хочу, чтобы с тобой случилось что-то плохое. Пожалуйста, береги себя.
- Хорошо, - кивнул Медравд, в глубине души зная, что беречь себя он не станет. - Я постараюсь. А теперь иди ко мне. Я соскучился по тебе.

***
Чудесный замок из белого известняка в свете луны кажется серебристо-голубым; извилистая цепочка из следов ведет от двери одного из его покоев прямо к задним воротам, которые напрямую выходят в лес.
Высокая худощавая фигура, закутанная в темный плащ, тихо пробирается меж заснеженных стволов  с фонарем в руке. Снег глубокий; кое-где человек проваливается, но все равно продолжает свой путь. Наконец, он оказывается в центре небольшой поляны, как ни странно, не занесенной снегом. Посреди поляны виднеется большой четырехугольный камень неправильной формы, весь испещренный какими-то странными закругляющимися бороздами, похожими на отпечатки пальцев. Около этого камня человек останавливается, сбрасывает плащ и ставит на землю фонарь. Затем достает из-за пояса нож и делает на своей ладони длинный надрез вдоль линии жизни.
- Пожалуйста, - просит он, размазывая кровь по камню, стараясь делать это так, чтобы она попадала в бороздки, - сделай так, чтобы Зверь оставил моего отца в покое. Я должен с ним сражаться, а не он. Так вот, - сделай так, чтобы я смог его победить, чтобы я стал равным ему по силе или даже сильнее. А потом - забирай что хочешь. Можешь забрать мою жизнь в обмен на услугу. И я буду вечно служить тебе. Только - прошу - сделай так, чтобы я смог победить Зверя. Я прошу.
Голос человека дрожит и срывается; ему страшно. На секунду ему кажется, что белесый пар, поднимающийся от теплой земли на другом конце поляны, принимает очертания огромной фигуры, закутанной в меховой плащ; человек вскрикивает и отшатывается  - однако, в следующее мгновение видение пропадает, на прощание, впрочем, слегка кивнув.
- Он кивнул мне, - ошарашенно шепчет Медравд, хватает нож и потухший фонарь, и, перекинув плащ через руку, бегом возвращается обратно в замок.
Он не знает, что будет дальше.
Но знает, что так, как прежде - уже никогда не будет.
А король раз в кои веки спит крепко, и только смутная тревога, достающая его даже сквозь сон, не дает ему окончательно успокоиться.