Глава 2. Плохие новости

Сан Саныч скрипнул зубами и, перевернувшись на левый бок, поменял руку. Он научился укутываться так давным-давно, еще в армии: одно ухо нужно втиснуть в подушку, а второе - прикрыть ладошкой, а вот ее прижать второй рукой, которую, в свою очередь, надо засунуть под эту подушку и придавить головой. Конструкция такого замка позволяла держать его защелкнутым под собственным весом и, полностью расслабившись, наслаждаться гулкой тишиной в храпящей, пукающей и покрикивающей во сне казарме.
Нет, и так не получается!
Он крутанулся в обратную сторону и опять замер. Теперь он решил заснуть всерьез, и долго лежал неподвижно, отчаянно сцепив зубы и зажмурившись изо всех сил.
Через еще одну долгую бесконечность Сан Саныч чуть приоткрыл глаз и посмотрел на часы. Зеленые циферки показывали середину ночи.
Еще вполне можно было поспать, времени до утра была целая тележка.

Самое противное – это не тогда, когда не можешь заснуть. Повертишься, покрутишься – ничего, сморит тебя, в конце концов; а там и до утра доспишь. Самое противное – когда падаешь на кровать; от усталости у тебя кружится все, что ни попадя; и ты проваливаешься в вязкую темноту, как мамонт в свое первобытное болото, которое раз - и чавкнуло тобой без всякого облегчения. И вот через час – полтора, как от всплеска, от внутреннего толчка – подкидывает тебя над этим обмороком! И в голове все те же мысли роем, что перед сном - как и не спал ни капелечки. И вся ночь впереди!

Раньше, по молодости, он тоже уставал сильно. Правда, дел тогда делал в три раза больше, но это ладно, не об этом. Тогда он как-то по-другому уставал: крепко, но не окончательно. Как будто ушиб руку сильно; а сейчас – как будто сломал ее совсем.
А рука затекла. Сан Саныч опять перевернулся, высвободив предательскую конечность.
Просто по-другому тогда было. Даже приятно: вроде как в стройотряде сто носилок с цементом оттаскал и сел перекурить - мышцы подрагивают, в голове гукает пульс и ноет все тело от предвкушения сладкого расслабления. А сейчас – как струна натянутая, чуть расслабишься – дзынь! – и подкидывает!
Нет, ну и тогда подкидывало. Он усмехнулся: это известная была история. Как-то он проснулся без будильника, такое часто с ним бывало. В темноте, стараясь никого не разбудить – а жили они с женой и дочкой в гостинке, четырнадцать метров на все про все. Причем дверь в коридорчик такая хлипенькая была, что он на цыпочках всегда утром пробирался. Он тихонько помылся-оделся и вызвал такси. Ну, темно за окном и темно – зима все же. И, закрывая дверь, скользнул взглядом по часам.
Полчетвертого ночи.
Ну, и что – ложиться? Встал, оделся, приготовил – лег, разделся, выпил, так, да? Поехал на работу, что делать. И так хорошо поработал, столько всего переделал в тишине, что перестал засиживаться вечерами, а стал приходить на полтора-два часа раньше утром.
«А глаза у охранника тогда были такие квадратные, – вспомнил Сан Саныч разбуженного ночью отставника. – Все же неистребим в них страх ядерных боевых тревог, неистребим».

За окном начинало сереть. Скоро закурлыкают голуби, подумал Сан Саныч. Тогда точно не заснешь.
В юности однажды он не спал две ночи подряд. Учился тогда на психологии; и ему достался на ночь жуткий ротапринтный дефицит - «Толкование сновидений». Он шелестел папиросными страничками до самого утра, а следующей ночью – просто совершенно не мог заснуть; прямо нечего и толковать утром было.
А вообще он, конечно, поучился, грех жаловаться. Как старые холостяки говорят перед свадьбой – да уж, погулял. И, кстати, «Сан Саныч» приклеилось к нему в универе, после геологической практики: приехал из сибирских земель с бородой и усами. Таким он тогда себя и ощущал: полностью сформировавшаяся, опытная, можно даже сказать мудрая не по годам, двадцатидвухлетняя личность!
Бороду он перед сессией сбрил, а прозвище, как умище – никуда уже не делось. Потом звали его по-разному:  Саныч, Саша, Саня. Только Шуриком не называли почему-то…
Он же Гоша. Он же Гога, он же Жора…

Пискнул разрядившийся телефон.
Совести у этой бессонницы нет, вздрогнул Сан Саныч. Бесовестница какая-то.
Черт, скорей бы уже это утро. Хуже нет ждать и догонять.
…Потом и во втором, и в третьем вузе, и дальше по жизни – все они, с кем учился-работал – все они были младше его. Вот так и повелось: «Саныч, Саныч».
А ведь он на самом деле был на год моложе других. Потому что все они в семь лет в школу пошли, а он - в шесть! Так себя и чувствовал потом: если что - год в запасе всегда имеется.
Рано пошёл в школу, усмехнулся Сан Саныч. Поэтому и пришёл вовремя.
Не хотел он в эту школу. Каждый год первого сентября здоровые дылды-десятиклассники, отчего-то тоже считавшиеся детьми, усаживали себе на закорки испуганных первоклашек и под музыку заносили их в классы. Как будто те никак по-другому, добровольно, ни за что в школу идти не хотели. А родители смотрели и хлопали.
Но он знал, что ему еще рано. Пацаны большие, десятилетние, во дворе ему все объяснили. "Сколько той жизни - семь лет до школы, и год после пенсии", а у тебя, что будет - "шесть лет до школы? Год теряешь!" Ему было страшно. Он не хотел терять год.
Но мама сказала, что они только подойдут посмотреть, как оно там, в этой школе, только туда и сразу назад! И еще пообещала самосвал с настоящим откидывающимся кузовом, и он переступил этот порог. И на десять лет. И потом вуз. И еще один и еще. Бесконечная история о вечной любви!

Сан Саныч понял, что уже не заснет.
Надо было вставать, собираться. На работу, на работу! Я люблю свою работу, я приду туда в субботу, как там дальше… А ты любишь свою работу? Чтоб так, так нет, а чтоб есть – так да. Кто рано встает, тот далеко от работы живет…
Чушь какая-то в голову лезет, подумал он.
Утро было пока и не утро вовсе, а так, переходной период после ночи, пограничная полоса серости. Еще не было и пяти. А, черт! Мальчик был настолько ленив, что специально вставал пораньше, чтобы подольше ничего не делать!
Надо все-таки чуток подремать.

Нет, уже не заснуть. Встать, наконец, что ли?
Одеться надо поспокойнее. Не рубище, конечно, но и не во фраке-то туда нам являться. Так, штанишки неопределенной наружности, свитерок полусиротский. И значок, конечно. Простенький, синенький, с двумя золотыми буквами «СС» - Сан Саныч люто ненавидел эту гадость, но без него выходить было опрометчиво.
Может, не пойти сегодня? Не спал практически, голова как бубен у малой народности. Сутки еще в запасе есть, можно отложить.
Да нет, не получится. Завтра пятница, и если что сорвется – ефрейторского зазора уже не будет. А на следующей неделе Министерство работать не будет: в воскресенье большой праздник, День МинОдыха. Историческая дата, день запрета воскресного труда в незапамятном веке добрым царем.
Нет, вопрос надо было решать сегодня.

Сейчас я встану, подумал Сан Саныч. Уже можно, уже даже нужно, уже почти светло.
Хорошо, еще десять минут.
Он злобными хуками слева и справа взбил подушку. Конечно, не заснешь: она же, как каменная!

Утром можно перестать думать. «Делай, что должно и будь что будет» - все просто и понятно.
Зарядку он не делал. Он искренне не понимал смысл этих телодвижений. Пару раз, помнится, заставлял себя, но после полусотни подергиваний и подрагиваний на него наваливалась такая усталость, что отбивало охоту надолго. Если вы в своей квартире – руки вместе, ноги шире.
Разрядка это, а не зарядка!
Сан Саныч сел на кровати и посмотрел на клетку. С ними жил маленький преданный дружок – джунгарский хомячок. Шерстяная котлетка, как говорила дочка. Вообще-то его звали Микрон, и он сейчас пребывал в своей любимой позе: висел, уцепившись за прутики клетки, и смотрел на Сан Саныча крохотными глазенками-бусинками. Вторым и последним его любимым занятием было крутить свое бесконечное колесо.
Да уж, энергичности ему не занимать. За счет хомячнковой активности средняя энергичность по квартире, если считать вместе с Сан Санычем и неподвижным пауком на кухне, находилась на довольно приличном уровне.
- Побежали, Микрон? – спросил Сан Саныч.
Хомячок шлепнулся на дно клетки и сразу полез в свое колесо.

Сан Саныч встал и пошаркал на кухню. Небрежно, как старослужащий солдат штыком на плацу, он тыцнул пультом в сторону телевизора. Новости по всем каналам давно уже были близнецовые, как Ленин и партия из прошлой жизни: там шахта взорвалась, здесь дирижабль на паровоз уронился; там муж жене палец откусил, а она за это ему голову отгрызла. Птичий грипп мутировал в свиной, спровоцировав четыре дефолта и увеличение коммуналки на сорок процентов. Короче: новости-хреновости. Правда, в конце лупоглазая от усердия дикторша всегда с умилением сообщала о рождении в зоопарке ежиков-альбиносиков или еще какой-нибудь милой нечисти. Видимо, в качестве утешения для всех дождавшихся окончания этих тошновостей.
Поэтому вечером ящик Сан Саныч не смотрел уже давно. Но по утрам он распугивал серую мглу привычным голубым экраном.

Телевизор взорвался смехом и ярким мельтешением. Сан Саныч оставлял его включенным всегда на одном и том же канале, который раньше уважал за сдержанную интеллигентность. Вечерние новости, кстати, очень короткие, вел усталый мужчина с умными глазами: картинки не было, он просто их пересказывал, по старинке подглядывая в листочек. Но пару месяцев назад где-то стибрили какие-то акции-облигации, зачем-то подписали некие недоверчивые доверенности, и кто-то у кого-то на ходу, прямо на завтраке в Давосе, подрезал из кармана оффшор. Короче, загрызли одного собственника-бульдога под ковром. И канал стал похож на все остальные, где молодые и беззаботные, не очень умные, но очень яркие и уверенные девушки-юноши веселились безостановочно все утро напропалую.
Может, поэтому у меня и нет настроения, что им так потешно всё в этой жизни, подумал Сан Саныч. Что-то типа: если у тебя нет девушки, то у кого-то их две. Мажорятся, блин, за наш счет по утрам – они что там, в студии, не ложатся вообще? Ну не могут люди в шесть утра так кучеряво тусить, даже если их кормить одним маслом без хлеба!

Туристические новости тоже были неважнецкие. Египет так и не открыли, столкновения между шестью основными группировками протестующих продолжались даже на пляжах курортных городов. На ЮБК, Южном Берегу Кемера, террористы захватили  полдюжины залетных игроков в гольф и что-то сделали с ними и их клюшками – сведения были противоречивые.
Черт, подумал Сан Саныч, это принцип такой, да? Как только страна начинает массово принимать туристов – с ней что-то происходит. То война, как у Турции с Сирией, то бесконечные тайфуны, как в Таиланде.
Бегущая строка сообщила о банкротстве двух крупнейших лоукостов и об отмене всех рейсов на оставшиеся курорты.
Оставалось только побережье своего моря – черного, как редька, и горького, как она же.

Это меняет все, подумал Сан Саныч. Он взял кофейную чашку и зачем-то ее понюхал. Запахов он, курильщик с многолетним стажем, почти не чувствовал. Но чашку для кофе… Или от кофе? После того, как попьешь, будет – от кофе, подумал Сан Саныч, а сейчас – для.
Он свернул голову банке нескафе и осторожно просунул ложку внутрь. Жена никогда не ругала его, просто в принципе не ругала, и не отчитывала никогда; но он знал, что ей очень не нравилось, когда он задевал носиком ложки за край и просыпал сахар или кофейные крошки на стол. А задевал он всегда. Торопливый такой, понимаешь. Неспокойный, как горный орел. Как горный козел. Просто как козел.
По-сапёрски медленно он извлек полную ложку гранул и осторожно пересыпал их в сахарницу. На белом горка коричневых комочков смотрелась как-то неправильно.
Что-то я сделал не так, подумал он. Где-то я ошибся, решил Сан Саныч, заглядывая в пустую кружку. Сбой программы, требуется перезапуск системы.
Нет, надо подремать хотя бы десять минут. Все равно на работу заезжать с утра не надо, сразу в Министерство поеду, решил он.

Конечно, он все разрулит, все утопчет. А куда мы денемся зимой с этой подледной лодки, как говаривал его чугунный прапорщик.
Конечно, он вывернется. Он же всегда выворачивается. Когда прищемляет конкретно – у него врубается какая-то опция, типа форсажа что ли, интуитивная какая-то жилища вспухает поперек озабоченного жизнью организма.
А с информацией всегда скудно. Это страна такая. Не страна, а минное поле! Всегда надо догадываться, всегда надо рисковать. Вечно в этой жизни приходится выбирать из двух долбаных вариантов, подумал Сан Саныч, причем вечно хуже оба!
Он вспомнил, как пацанятами они без билетов лазили смотреть кино. Летний кинотеатр был рядом с развалинами древней крепости, и ребятня густо облепляла историческую стену напротив – все было отлично слышно, все совершенно бесплатно, и сеанс каждый вечер. Только видно было половину экрана, верхнюю половину. Все детство он смотрел обрезанных по пояс актеров и даже почувствовал себя неловко, впервые увидев в кино ноги.

Он, наконец, заснул. Ему приснился праздник: юморина в веселом приморском городе, где он когда-то беззаботно имитировал учебу в политехническом институте. Рассвет, чайки, прибой. И он такой молодой, в тельняшке, в самом центре залитой туманом площади, среди моря злобных лиц и рваных криков:
- Хоть бы улыбнулся, гад!
- Недовольник чертов!
- Бей кислолицых!
- Пороть, пока не надорвет живот от смеха!
Холодно, зябко так. Его бьет крупная дрожь, и он понимает, что одет как-то совсем легко, вроде бы не по сезону.
И знакомый бесцветный голос за спиной:
- Приговаривается к трём годам принудительного щекотания в исправительных…
Он дергается, хочет повернуться, но руки у него связаны, он почему-то висит на них, и не может никак оглянуться на инспектора.
А инспектор (Сан Саныч знает, что инспектор сейчас большой человек на новом месте службы, в Министерстве Радости, недавно образованном учреждении с правом применения не только штрафных санкций, но легких показательных телесных наказаний для достижения должного воспитательного эффекта среди недобросовестных печальных радостеплательщиков), так вот этот инспектор - прикасается чем-то шершавым ему между лопаток. Неужели кнутом?
И свист! И обжигающий удар! Холодно было? Сейчас согреешься!
Инспектор порет его розгами при всем честном народе на знаменитом Жопном месте, порет и приговаривает: вот тебе наука, будешь знать, как не скалить зубы, грустный клоун!
- Я веселый, веселый – плачет Сан Саныч.
А инспектор смеется и наотмашь так:
- Грустный! Грустный!


...продолжение следует:
Глава 3. Флагман отрасли http://www.proza.ru/2013/09/07/1622