Дружба-любовь

АБРИКОСИНУС - http://www.proza.ru/avtor/alexey18 - ПЯТОЕ МЕСТО В ТЕМАТИЧЕСКОМ КОНКУРСЕ "НАЗАД ПО ЛЕСТНИЦЕ ВРЕМЕНИ" МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ


Он достался нам очень нелегко. В этом сложном мире все устроено парадоксально просто. Либо - студенческая общажная семья с сопливым карапузом, отважно рассекающим по грязной кухне среди закопченных чайников. Либо - семейная лодка с уютной квартирной бухтой, потихоньку набирающая жизненную скорость, но с проблемами другого рода. И больницы, и клиники, и надежды, и слезы. Всю беременность Таня пролежала в клиническом отделении на сохранении. Все девять месяцев.


Поэтому когда Андрюха появился, остальное было неважно. Неважно было, что август дышал жаром, словно духовка, а горячей воды не было из-за аварии на трассе. И мы непрерывно грели воду ведрами на плите, добавляя августу египетской жары. Неважно было, что бабушки и дедушки наши проживали за тридевять земель. Неважно, что отпуска мне никто не дал. Спать удавалось по три часа в сутки, зато в разбивку – по двадцать-тридцать минут. Мы с Таней, по очереди, в режиме бессонного зомби катали взад-вперед кроватку-манежик на колесиках. Кроватка скрипела и скакала на содранных (видимо, в каучук – кровь резиновую) колесиках и постепенно убаюкивала владельца фланелевых пеленок.

Но Андрюшка работал как вражеский будильник. Как только я или Таня, дождавшись сыновнего засыпания, на цыпочках пересекали контрольную полосу, отделявшую колыбельку от нашей кровати и, копируя артистов балета, зависая в воздухе, чтобы ничем не задеть, не скрипнуть, не спугнуть… Как только мы делали попытку приземлиться на желанную территорию сна, хозяин нашей жизни хлюпал носом, морщил то, что должно было называться бровями, хмурым взглядом недовольно фиксировал наши дурацкие па и басом пополам с ревом рвал хилую минуту тишины. Мы для Андрюшки были рядовым элементом непонятной окружающей действительности, которая ничего пока, кроме раздражения, не пробуждала.


Однажды, после редкой удачной попытки обрести покой и сон на два часа, я проснулся от резкого толчка. Лежа на боку, стараясь не шевелиться, я медленно открыл глаза. Тяжелые веки впору было, как Вию, поднимать с помощью дополнительного оборудования. Открыв глаза, я узрел то, что осозналось «резким толчком». Андрюха тоже лежал на боку в своем зарешеченном деревянными прутиками фланелево-ситцевом королевстве. Его глаза оказались вровень с моими. Кроватка, отработавшая свою ночную барщину, застыла на расстоянии руки от меня. Фланелево-ситцевый король спокойно, с интересом и одобрением рассматривал меня. Он не егозил зашитыми ручонками, не требовал сменить памперс. Он обнаружил объект. Смутные воспоминания о том, что он меня где-то и когда-то уже видел, читались на пухлой рожице как череда волн удовольствия и удивления. Человек открыл себя в жизни.

Потом я таскал его на руках, осторожно подстраховывая слабую шейку, на которой держалась тяжелая редковолосая головушка, и показывал узоры на обоях. Так я вводил Андрюху в мир искусств. Так сказать, квартирная наскальная живопись. Фигурки Монтессори и мои собственные стихи с иллюстрациями из Word’а, разбросанные по полу, реакции не вызывали. Обои же, очевидно, безгранично завладели вниманием четырехмесячного человечка. И вдруг около одного сотни раз отштампованного розового цветка с голубыми лепестками, добросовестно повторявшего бесконечных обойных собратьев, сын громко залепетал, ткнул ручонкой и потребовал остановить экскурсию.

- Что там, Андрюш? – спросил я.

Андрюха не ответил, а только не спускал глаз с этого места, смотрел внимательно и удивленно. Смотрел, смотрел и смотрел. Мне он ничего так и не сообщил. А цветок этот на своем первичном языке описал страстно, эмоционально и ярко.


Когда Андрюшка пошел – а пошел он без репетиций, разом выставил попу кверху, с кряком оттолкнувшись руками от пола, и распрямившись навсегда – то принципиально шагал в одиночку. Категорически не давал руки. Вырывал, прятал за спину, маршруты торил собственные, без правил и тропинок. Таня с удивлением обнаружила однажды, что мне удалось повести его за ручку. Это был фокус. Я только едва касался андрюхиной пятерни. И шел рядом. Это он позволял.


Потом наступило время борьбы со звуками «р» и «л», и я придумал пароль.

- Др-р-р-ружба! – обращался я к Андрюшке. Ответом была назначена «любовь». Так и чеканили мы с ним логопедическую шпаргалку «длужба-любофь» и не заметили, как звуки встали на место, а вечные позывные прочно вошли в нашу обычную жизнь.

… Так же, как тайком от Тани мы придумали декоративную манеру держаться за руки, мы с Андрюшкой зачастую нарушали мамины наказы и правила прогулки. Однажды, гуляя воскресным июльским днем на Наташинских прудах, мы полностью спутали карты и инструкции строгой главы семьи.

- Поехали в музей? – сказал я, присев на корточки и глянув в большие серые глаза, зеркально отразившие мне самого себя.

- Это что? – поинтересовался мой пятилетний сероглазый спутник.

- Это здорово! Это лучше уток на пруду!

Такая убедительная логика не могла встретить никакой критики. Через десять минут маршрутки и получаса метро мы входили в тень величественных колонн, охраняющих тяжелые двери Музея.


Схватившись за руку необычно крепко, робко скользя недоверчивым взглядом по надменным бюстам и самодовольным скульптурам молочного мрамора в освещении ярких светильников, Андрюшка аккуратно перешагивал со ступеньки на ступеньку, проверяя предварительно красную ковровую дорожку на мягкость. Мы медленно обошли Итальянский дворик. Громада Давида со всей красотой и мощью, миллион раз воспетая и утвержденная как эталон, впечатления не произвела. Мы миновали Греческий дворик и зал Древнего Египта.

Ко всему Андрюшка относился с уважением, но без ожидаемого восторга. Потом пошли картинные залы. Я потащил его к импрессионистам, привел к Пикассо и Матиссу, надеясь что эта – более близкая по временному отстоянию от нас – живопись понятнее, чем классика. Но Андрюшка на все смотрел настороженно, озадаченно раскрыв рот и словно пытаясь прочесть неведомую книгу. Музей, казалось, накрыл его птицей, и сын не знал, как спастись от внезапного плотного крыла, заслонившего все его прежние знания, и в то же время – поднимающего, влекущего в новый, отдельный мир.


Часа прогулки по просторным залам хватило, чтобы сильно устать, и мы пошли на выход. В этот момент на одном из отдельных стендов, стоящих посреди зала, Андрюха увидел работу ученика Тициана. Копию «Святого Себастьяна». Сын встал напротив картины, пораженный и парализованный увиденным. Вырвал руку из моей ладони. Как во фланелевом младенчестве, он прочел некий только ему понятный код. И незримо, но до звона ощутимо наладился напряженный диалог.


Андрюха смотрел на картину с недоверием, вопросительно и озадаченно. Гипнотическая нить прочно связала малыша и прямоугольный холст в старой, торжественной раме, которая казалось, гордится своей старостью. Не в силах оторвать взгляд от поразившей его картины, Андрюшка и ближе не мог подойти: сеть, в которую он попал, была жесткой, как каркас: ни в сторону свернуть, ни сбоку обойти.

- Это стрелы, папа?

- Да.

- Он плохой? Его убивают?

- Да, его убивают. Но он хороший. Он святой. Святой Себастьян.

- А почему убивают хорошего?

- Ну, те кто его убивает, думают, что он плохой…

- А почему они так думают? Он им не рассказал? Что он хороший?

- Он как раз рассказал. Как тебе объяснить… Ему не поверили. И подумали, что он плохой…

- Ему надо было убежать!

- Он сам не захотел… Он хотел, чтобы все поняли, что он правильно объясняет…

- Ну ведь не надо убивать, если не поняли человека. Хорошего человека…

- Но вот люди не всегда это понимают…

- Он умрет?

- Он уже умер. Очень давно.

- Его убили злые? Плохие?

- Нет… Просто они многого не понимали. А потом поняли.

- И их убили тоже?

- Наверное. Не знаю…

- А что значит святой?

- Святой… Это такой человек, который сильно-сильно верит в хорошее и любит людей…

- Ты расскажешь маме? Про этого Себастьяна?

- А ты? Ты же сам можешь рассказать!

- Папа, - Андрюха посмотрел на меня с сожалением, словно мы поменялись возрастами и вдобавок я оказался туповат, - у меня не получится. А маме нужно знать.


…Мы зашли в прохладный вестибюль «Кропоткинской» и спустились по неширокой лестнице к поездам. Таинственная станция в центре Москвы. Всегда в полумраке и всегда безлюдна. Спрессованное столичное время, истеричный темп и вся неискоренимая суета огромного города разом пропадают в этом загадочном месте. Наверное, не случайно.


Мы возвращались, вольготно расположившись на свободных сидениях полупустого вагона. Андрюха устал. Прижался ко мне костлявыми плечиками, скрестив болтающиеся ноги в пыльных сандаликах. Потом совсем осоловел, склонил голову ко мне на колени и тихонько заснул. Я легонько побарабанил указательным пальцем по веснушчатому носу и, чуть нагнувшись, громко прошептал ему в ухо:

- Дружба!

- Любо-о-вь, - растягивая слоги, уже из глубин сна, ответил сын.


Рецензии