Нелегкий разговор

 
    Перед сном Андрей зашел к родителям, живущим через два дома. 
     Мать, Валентина Андреевна, суетилась на кухне между столом и электроплитой, на которой шипела сковородка.
      На скрип входной двери, женщина повернула голову.
     – Здравствуй, мама! – Андрей стоял на пороге, словно гость, ожидающий приглашения.
     Руки матери были в тесте, она стряпала пирожки. В доме витал запах  выпечки. Такого успокаивающего и сладостного запаха, отдающего беззаботным детством, он нигде и  никогда больше не чувствовал.
     – Андрюша! Заходи, родной мой! – увидев сына, она радостно всплеснула руками, глаза ее заблестели живым огоньком. – Легок ты на помине. Я вот как раз отцу говорила, что как ты женился, так и дорогу к нам забыл. А я тут пирожки стряпаю...
     – Что ты там говоришь? – послышался голос отца из кухни.
     – Да это я не тебе… Сынок наш пришел! – лепетала она, словно целый век, не видела сына. – Проходи, Андрюша, что как не родной стоишь у порога.
Андрей заглянул в зал:
     – Здорово, батя! Что смотрим?
     Виктор Иванович повернул голову:
     – А, Андрюша! – он встал, подавая руку. – Здравствуй, здравствуй, сынок! Вот смотрю, как над рабочим классом издеваются – Сталина на них нет! – Одни голодают, другие касками бьют, третьи, и того хуже сводят счеты с жизнью. Вот сейчас показывали, рабочий застрелился из охотничьего ружья. Просил зарплату за полгода, ему отказали... Жаль мужика...
     – А мне не жаль таких людей, – холодно сказал Яковлев. – Мне не жаль тех, кто не хочет постоять за себя.  Кто им виноват? Над ними издеваются, а они молчат…
     –Боятся…Сейчас ведь – чуть слово поперек, и гуляй на все четыре стороны.
     – Вот-вот, боятся за себя постоять. Рабы в душе! – У Андрея задергалась левая щека. – Умирать не страшно, а бороться, выходит, страшнее смерти. Знаешь, батя, меня всегда удивляло, почему тот, кто собрался сводить счеты с жизнью, не прихлопнет вначале своего мучителя? Теперь понимаю: он раб и трус, потому, что даже тогда, когда ему уже и бояться-то нет смысла, он все равно боится…
     – Грех не хочет брать на душу, – спокойно сказал отец. – Оно ведь сынок, перед смертью все верующими становятся. Это здесь, на грешном белом свете, мы безбожники, а у грани...
     – О чем ты говоришь? На войне солдат умирать будет, но постарается достать врага. Он о грехе не думает, он думает о Родине. А здесь тоже – враг.
    – Что-то мы сынок о грустном... О жизни надо думать, а не о смерти. Помирать-то не хочется...
     – Ты еще пожил, батя, а  умирать не хочешь. И молодые не хотят. Сколько же загубила молодых душ нынешняя жизнь! И я не хочу… Эх, дожить бы до твоих годков – уж больно хочется посмотреть, как буржуев на Колыму погонят…
      – Доживешь, сынок. Только боюсь, мечте твоей не суждено будет сбыться. Теперь власть уже не переменится. У них, кто у власти, – деньги, а деньги много значат! Да и за эти деньги они будут биться насмерть. К тому же, американцы не дадут сменить власть, они крепко запустили свои щупальца в Россию.
      Яковлев сурово посмотрел на отца. Жизнь вроде бы повидал, а все туда же: без боя – лапки к  верху.
      – За чьи деньги, батя, они будут биться насмерть? – глаза Яковлева горели, – За те, что наворовали? Не тот контингент! Если в революцию и гражданскую "голубая кровь" не смогла отстоять, якобы, свое добро,  то современные бандиты и мошенники уж точно знают, чьей они собственностью завладели… И кишка у них тонка будет биться, сбегут при первом же запахе опасности. А что касается американцев, то и эти не сунутся. В гражданскую "Антанту" разогнали, и сейчас разобьем, если попробуют поднять хвост.
Сказав это, Андрей замолчал. Виктор Иванович снова уставился в телевизор. Через некоторое время, не отрываясь от экрана, спросил:
     – Ну, рассказывай, как дела на партийном фронте?.. 
     – Нормально! – коротко ответил Андрей, не чувствуя в голосе отца искренней заинтересованности. Валентина Андреевна, тем временем, накрыла на стол.
      – Идите есть, – сказала она.
       – Мне, пожалуйста, принеси сюда, – попросил Виктор Иванович. – Хочется досмотреть серию.
      Андрей прошел на кухню. Пока мать относила отцу еду, он помыл  руки.
      – Давай, сыночек, поешь пирожков с картошкой и капустой, – лепетала женщина. – Бери молочко, не стесняйся. Не к чужим ведь людям зашел. И будешь молодцом.
      – Да я не голоден, – ответил он машинально. – Если только с собой взять...
       – И здесь поешь и с собой возьмешь. Давай, не стесняйся.
        –Ладно, пирожок с молоком можно пропустить.
    Но аппетита не было. Глядя, как сын неохотно ест, на его нахмуренные брови, Валентина Андреевна с тревогой спросила:
    – Не вкусные пирожки? Может, что-то случилось? Вид у тебя совсем замученный.
     – Да нет, мам, ничего не случилось, – Андрей хотел улыбнуться и сделать беззаботное лицо, но улыбка получилась грустной. – Просто, устал сегодня. А пирожки очень вкусные.
      – Что же тогда? – не отступала мать. – Меня не проведешь. Деньги-то ваш начальник платит?
     – Нет, – коротко ответил Андрей. – Сегодня был на работе, узнавал. Сейчас, говорит, денег нет. Врет, козел.
     – Нашел бы другую работу.
     – Мам, ды везде такая ситуация. Чего понапрасну бегать. Я решил бастовать. И в суд подам...
      Мать тяжело вздохнула.
      – Ничего пробьемся, – сказал он. – Надо их выводить на чистую воду. Сейчас вот занимаюсь депутатским расследованием.
      – По какому вопросу?
      – По самому злободневному. Занимаюсь расследованием по больнице.
       – Ой, Андрюша! – всплеснула она руками. – Зачем тебе это надо? Ты молодой и тебе кажется, что любое море по колено. Не дай бог, попадешь в больницу, они же тебе все припомнят. Правды-то никто не любит.
      – Мам, и ты туда же! – Андрей встал из-за стола. – Я ведь депутат…
       – Ну и что? Почему, именно ты?
       –  А кто же еще? Странно получается: другой, значит, суй голову в петлю, а сын ни в коем случае.
      – Да и зачем это все нужно хоть тебе, хоть кому другому?
Андрей прошел на середину кухни.
      – Мама, не нагнетай обстановку, сказал он устало и добавил: – Какой-то вас вечно преследует страх.
      – Я подолее твоего прожила на белом свете, и знаю: плетью обуха не перешибить…
      – Мам, пойми, если не я, то, по крайней мере, здесь, в этом городе, этого не сделает никто! – Андрей хотел закурить, но, вспомнив, что мать не переносит табачного дыма, засунул обратно, вынутую из кармана пачку сигарет. – Другое дело: нужно ли это вообще кому-то? Да, нужно! Я коммунист. И если буду бояться простых жуликов, то какой же я революционер.
     Видя, что сын не на шутку разошелся, Валентина Андреевна попыталась его успокоить:
      – Андрюша, сынок, твоя партия правильная, она за простых людей, рабочих, но зачем надо сейчас воевать? Народ-то молчит, терпит… Сейчас все приспосабливаются, как могут…
      – Мам, подумай, что ты говоришь! – голос Андрея задрожал. – По-твоему, и я должен приспособиться?
      – Иногда нужно проявлять русскую смекалку.
Он удивленно посмотрел на мать:
       – "Какая русская смекалка"? Ты ли это, которая всегда меня учила жить по–справедливости и бороться за правду?
        – Эх, сынок! – она подошла и погладила его по голове. –  Я просто все чаще начинаю сомневаться в том, что наступит торжество справедливости. Мир не переделаешь. Я вот тоже всю жизнь боролась за правду. А где она? На стройках таскала кирпичи –  строила коммунизм – хватала, сколько могла унести, аж ноги подкашивались от тяжести. И что в итоге? Надорвала желудок,  потом боли  мучили годами. А приспособленцы  – "цвели и пахли". И сейчас они живут. Не так, скажешь?
       Андрей обнял мать, ему стало неловко за то, что растревожил ее сердце.
        –  Это очень долгий и непростой разговор, –  сказал он. –  Я не хочу тебя ни в чем переубеждать. Ты, я знаю, будешь болеть за меня, и помогать мне, где бы я ни был. Скажу лишь одно: я не могу иначе. Уверен, и ты, доведись тебе прожить заново  годы, поступала бы также –  По-совести. Истина ведь, мама, не в приспособленчестве. Даже самый отъявленный лизоблюд понимает, что он творит… Нам надо бы окружить его презрением, как предателя, а мы, наоборот, хотим вроде как "строить жизнь с него". И когда приспособленец видит, что другие ему завидуют, и так же стремятся, как он, облегчить свое существование на чужой счет, он радуется: я не один такой. Отсюда начинается возведение в ряд непреложных истин не добро и справедливость, а подлость, предательство и ложь. И утверждение того, что миром правит зло… Только даже самая отъявленная сволочь хочет справедливости и добра по отношению к себе…
       – Может, ты и прав...
        – Так, ты меня понимаешь?
        – Сынок, я понимаю тебя как никто другой, – Валентина Андреевна с нескрываемой болью посмотрела на сына. – Ты ни о чем не печалься. Я люблю тебя, и пусть удача сопутствует во всех твоих делах.
       – Спасибо! – Андрей достал сигарету: он уже собрался уходить.
        – Побудь еще, сынок, что ты все время куда–то торопишься? И пирожки не забудь.
        – Надо идти... – Он незаметно сломал сигарету. – Они ведь, сволочи, только и мечтают, чтобы я оступился, продался, стал таким же, как они. Им тогда на душе легче. Сволочам в окружении сволочей всегда легче. Не стоит облегчать их участь.


Отрывок из повести "Язва Гиппократа"