Я думал Вы добрая

                АМЕРИКАНСКИЙ ПАПА
                Д.Артемьев

     Татьяна в свои двадцать девять лет так и продолжала жить с матерью. Не бросишь же мать с ее астмой. По этой же причине не получалось и замужество. Однажды она попробовала, но женой пробыла всего несколько месяцев, да и те месяцы едва ли можно назвать полными, поскольку большую часть времени пришлось проводить с матерью. Она сидела с ней всю ночь или уезжала к матери вечером и возвращалась на следующий день после работы. Вначале муж шутил, называл ее телефонной женой, потом брак как-то сам собой распался.

     Денег в доме тоже никогда не было. Одни лекарства требовали безумных затрат. Однако в последние пару лет Таня умудрилась сколотить немного денег и взяла в аренду рюмочную — четыре столика, за которыми посетители выпивали стоя. Еще была выложенная плиткой полочка вдоль стены, на которую можно было поставить пластиковый стакан с водкой и бумажную тарелочку с бутербродом и крабовой палочкой. Были у Татьяны и двое помощников. Афанасьевна мыла пол, а ее муж Степаныч таскал ящики и делал всю тяжелую работу, в том числе выволакивал на улицу лежащих клиентов.

     Не всегда Таня жила только с матерью. Лет до десяти была у нее нормальная семья. И тут отец, инженер, познакомился с американкой. Та стажировалась в том же институте, где он работал. Вскоре он ушел из семьи, а через год отбыл по месту жительства новой жены. Много лет подряд Таня получала из Америки рождественские подарки, которыми хвалилась в школе. А потом дура-мать написала отцу что-то вроде того, что нет у тебя дочери, а очередную посылку отправила обратно за свои деньги. И подарки перестали приходить. Но Таня всегда верила, что отец обязательно объявится. Она и сама хотела послать ему письмо, но мать выбросила все конверты с адресом.

     Однако мысли об отце Таню не оставляли. Ее мечты о его появлении принимали разную форму. Теперь, когда она держала рюмочную, она так представляла себе появление отца:
     Входит высокий, породистый мужчина, похожий на американского киноактера. Почему-то он представлялся ей в модной нынче каскетке. Входит в рюмочную, пристально смотрит на нее. Вся пьянь в помещении немедленно затихает. Смотрят на него во все глаза. А он произносит бархатным голосом:
— Ну что, доченька, закрывай свою ресторацию. Поедем со мной. Я тебя жду в машине.
     И, не медля, выходит.

     А может быть, это произойдет немного по-иному. Входит отец, кривит свои красивые губы, глядя на посетителей, и проходит прямо за стойку. Она рыдает, уткнувшись в его пальто, а он гладит ее по голове и говорит:
— Ну что, Танька-Танюха, пойдем отсюда. Больше я не позволю тебе разливать эту гадость.
— А как же рюмочная? — сквозь слезы шепчет Таня.
— Выкинь из головы, — уверенно отвечает отец.

     Клиенты в ее рюмочной были из среднего класса и ниже. До самого дна. Однако иногда заходили и зажиточные люди; как правило, вдвоем, втроем. Брезгливо рассматривали витрину, уставленную бутылками пива и дешевой водки, читали ценник закуски, громко смеялись: "Закусим, значит, крабовой палочкой или бутербродом с селедкой, а?" А после снисходительно спрашивали: "А хорошая водка есть?" На что Таня отвечала ровным голосом: "Есть разная, "Финляндия" есть, "Абсолют"". ""Абсолют", — удивлялись клиенты, — Ну, налей нам по соточке "Абсолюта", только из новой бутылки". — "Пожалуйста", — равнодушно отвечала Таня. Она приносила бутылку "Абсолюта", с заметным усилием скручивала ей пробку и разливала водку в пластиковые стаканы. Водка, конечно, была самая дешевая, местного разлива. Степаныч умел ловко восстанавливать самые сложные пробки на любых бутылках. Клиенты с удовольствием выпивали "Абсолют" и уходили, балагуря. Татьяна была уверена, что никто из этих пижонов не сможет разобрать, какую пьет водку. Поэтому спокойно называла цену и брала за сто грамм не четырнадцать рублей, а восемьдесят два.

     Иногда, правда, она была честна с клиентами. Как-то зашел лысый мужчина, чисто выбритый, с благородным лицом. И вежливо попросил хорошей водки, тихо пояснив, что ему надо выпить, а от нашей водки он потом мучается всю ночь изжогой. И Таня отсоветовала ему брать "Гжелку", а предложила просто разведенного спирта, запасы которого у нее всегда были под рукой. Мужчина улыбнулся и сказал, что будет ей очень признателен. И Тане, несмотря на риск, было приятно. Она не раз вспоминала этот случай, интуитивно сознавая, что видит в таких людях своего отца.

     В основном клиенты уже примелькались. Кое-кто, правда, таких было немного, получал выпивку в долг. Она уже знала тех, у кого была пороговая норма. Скажем, говорливый музыкант после третьих ста граммов падал, и Степанычу приходилось выносить того из помещения. Были и скандалисты — с теми Татьяна управлялась сама. Голос ее менялся, становился звонким и натянутым, и клиент понимал, что больше ничего сегодня здесь не получит.

     Еще Татьяне приходилось жестко пресекать распитие принесенных с собой бутылок. В этом случае она не кричала, не ругалась, а очень спокойным голосом соглашалась выдать стаканы и продать закуску. Только, добавляла она, если посетители оплатят принесенную с собой водку. А в ответ на обескураженные взгляды предлагала: "Давайте я налью вам по соточке, а свою вы уж выпьете где-нибудь в другом месте". И это срабатывало.


     С мужиками у Тани как-то не получалось. И времени не было, и уставала она до предела. С Афанасьевной она шутила, что есть только две разновидности мужиков: пьянь стоящая и пьянь лежащая. А вообще-то так хотелось ласки, чтобы обнял, погладил, спросил участливо. Особенно — погладил. Таня прямо физически чувствовала такую необходимость. Иногда это чувство обострялось. В один из таких моментов купилась она на мужчину средних лет, который зашел с приятелем в рюмочную. Приятель выпил водки, а он попросил стакан сока. Слово за слово, приятель куда-то убежал, а мужчина остался у стойки.

     Он объяснил ей, что совершенно не выпивает. И никогда этого не хотел и не любил. Это было так необычно. И в первый же вечер она позвала его в заднюю комнату и позволила ему поцеловать себя в шейку. Потом произошла любовь на стуле, в неудобной позе, быстро. Она полагала, что они повторят это упражнение, медленно, со вкусом. Но он, кажется, был вполне удовлетворен. И еще более часа они провели в подсобке, причем ей не удалось вставить и нескольких слов. Он непрерывно рассказывал. Говорил о неизвестных ей людях, о событиях, о которых она ничего не знала. И так получалось в этих историях, что именно он оказывался правым, дальновидным и самым умным. Уже когда они давно распрощались, и она оказалась дома, внутри ее раздавался его голос, что-то убедительно доказывающий. Она с удивлением обнаружила, что знает о нем кучу вещей, но он сам так ни разу и не спросил о ее жизни. Даже номер телефона не взял.

     Была еще одна встреча в том же помещении. Он начал ей что-то рассказывать, пока она раздевалась, рассказывал и во время любви, причем снова быстрой, птичьей какой-то. И намеревался продолжать и после того, как они оделись и застегнулись. Но этого она ему не позволила, сославшись на необходимость быть сегодня дома пораньше. И действительно, для чего ей этот самовлюбленный болтун? Она же вся в своего отца: уверенная в себе, сильная, эффектная женщина, способная вызвать к себе интерес, и не только у петушков с быстрым семяизвержением.


     Некоторое время тому назад среди постоянных клиентов появился еще один. Невысокий старик, всегда одетый в рваную яркую куртку и спортивную шапочку, небритый. Он приходил днем, покупал пятьдесят грамм самой дешевой водки и долго пил ее глоточками, поглядывая на других посетителей. Если кто-либо, уходя, не выбрасывал свой пластиковый стакан в бак у выхода, старик немедленно оказывался рядом и сливал в свой стакан оставшиеся капли. Старик был тихий, и Татьяна его не стала гнать из рюмочной. Спросила как-то, когда он расплачивался пригоршней мелочи, где это он за день столько мелочи набрал. Старик ответил очень тихо. И у Тани возникла к нему жалость, впрочем, она тут же отогнала ее прочь. Старик появлялся день за днем, без перерыва, и однажды шепотом попросил налить немного без денег. Она обругала его и выгнала. А он испугался, повернулся, чтобы уйти, но она услышала совсем неожиданные слова: "А я думал, что вы добрая".

     Таня почему-то очень переживала этот поступок. Дома она хотела рассказать матери про этого старика, да та тут же перебила дочь и завела обычный разговор о себе. О давлении. О том, что никто не заботится. О том, что всю жизнь потратила на дочь, и тому подобное.

     На следующий день старик снова пришел, купил свои обычные пятьдесят грамм и занял свое обычное место в уголке. Посетителей почти не было. Таня подождала, пока он расправится со своей порцией, и подозвала его. Налила половину стаканчика, протянула ему и сказала, чтобы он ее не ругал за вчерашнее — такая собачья жизнь. И санэпидстанция, и пожарные, и аренда; все ходят и берут. А дома мать больная. Где денег взять? Старик слушал молча. Он стоял рядом. И ничего не говорил. Только чуть заметно перебирал пальцами по пластиковому стакану. А ей было покойно. И так хотелось, чтобы эти мгновения длились и длились. Чтобы не было посетителей, никто бы не отрывал.
Наконец старик выпил и церемонно поблагодарил. Чудно так, будто с акцентом.

     Таня закрыла рюмочную и медленно шла в сторону дома. И вдруг пришла ясность. Этот старик — ее отец. Он проверяет ее, ее доброту, отзывчивость. И говорит с акцентом — он же давно живет в Америке. А она с ним так не по-доброму. Дома Таня достала старый альбом. Вот она, девочка, на коленях отца. Лицо. Точно. Это он. Как же она не почувствовала? И Татьяна стала с нетерпением ждать завтрашней встречи.

     На следующий день, как только старик появился на пороге, Таня предложила ему выпить и подвинула закуску. Пока он пил, она внимательно его рассматривала. От добавки старик церемонно отказался. И объяснил, что не сможет расплатиться, поскольку дочь с мужем отбирают пенсию и сами все пропивают. Таня улыбнулась. "Ишь, какую легенду сочинил. Но я тебя, папа, сейчас быстренько расколю". И как ни в чем не бывало, Таня спросила, как ему живется в Америке. И широко улыбнулась. Но такого ответа она не ожидала:

— В Америке?! — Старик начал брызгать слюной. — Да меня туда палкой не загонишь! Всю жизнь в партии. А эти сволочи, в Америке, жиды собачьи, жируют на нашей православной крови!

     Он еще долго орал, покрываясь красными пятнами, а Таня уже поняла свою ошибку. Прямо на глазах растаяла ее мечта. Да и никакого сходства этот грязный старикашка не мог иметь с ее отцом. Как она могла только подумать! Таньку всю трясло.

— Вот что, вонючка, — сказала она, вытирая прилавок грязной тряпкой, — ты видел, как я с пьянью поступаю, а?
— Видел, — оторопел старик.
— Так вот, пошел отсюда, партиец сраный, пока я шею твою цыплячью не сломала! А если явишься сюда еще хоть раз, я тебя собственными руками удушу.


Н.Новгород - 2005 г