Пригородные пейзажи

Сегодня любая картина Максима - память не только о том, как она создавалась, но и память о чем-то гораздо большем,  более значительном: о   былых увлечениях,  любви, о жизни, до краев наполненной счастьем творчества. Но творчеству надо было учиться.
  Максим  называл двух своих учителей прекрасного: природу родного края и учителя живописи  Владимира Петровича Лесючевского. Оба они работали в тесном содружестве. Даже невозможно сейчас сказать, что сыграло решающую роль: педагогика Лесючевского, привившая любовь к природе, или сама русская природа, требовавшая своего воспевания в художественных формах. Да и не все ли равно, ведь это был единый мир - учитель, ученик, природа - мир, связанный тесными узами безграничной любви к родному краю.
Занятия педагога из  Академии художеств конечно же были интересны. Лесючевский воспитал хороших, грамотных художников. Но где они теперь? Что с ними стало? Федор Мережко, фронтовик, остался работать вместо Лесючевского, когда тот вернулся в Ленинград. Михаил Котов  работал художником-оформителем. Ленька, друг Максима, несмотря на то, что закончил факультет иностранных языков и проработал всю жизнь журналистом, в зрелые годы пошел учиться в художественное училище. Как будто всю жизнь вынашивал свою мечту о художественном прекрасном. Михаил Тайлаков  окончил Костромское художественное училище. Василий Ширшков  учился в Рижской академии художеств, но был призван в действующую армию. Позднее вернулся в город художником-оформителем. Или Максим – инженер-конструктор, до глубокой старости не оставлявший мечты о создании своих полотен. У каждого из этих ребят своя судьба, но все они были одержимы живописью, мечтали стать настоящими профессиональными художниками.
 Рисовали у Лесючевского каждый вечер по нескольку часов. И почти весь день в воскресенье. А в это время в клубе, внизу, были танцы. Придя на занятие, Ленька  сначала бежал на танцы, знакомился с девушками, уговаривал какую-нибудь (самую красивую) из них позировать, потом приводил её для рисования с натуры. Ребята по очереди дарили девушкам свои работы. Это девушкам нравилось. И портреты, и такая форма знакомства. Потом, спустя сорок лет, на рынке, около овощного прилавка, к Максиму обратилась незнакомая женщина: - Здравствуй, Максим! Ты меня не признал?
Максим с удивлением посмотрел на статную  женщину одних с ним лет. Его так давно никто не называл: только сестры да жена. Кто она? Было неудобно. Нет, её он совершенно не знал.
 - Я Клава. Ты когда-то во время войны мой портрет рисовал, потом мне его подарил. Я его до сих пор берегу. Ты меня еще и домой провожал после этого. Неужели ты совсем ничего не помнишь, забыл? Хотя, конечно, разве художники помнят всех тех, кого они рисуют. Я же натура! – усмехнулась она, - а ты, Максим, наверно, теперь известный художник?
- Клава, я вспомнил тебя. Я даже не только не известный, а вообще не профессиональный художник, работал конструктором на заводе.
- Вона, как жизнь поворачивает! И тебя она развернула не в ту сторону. Наверно, на фронте был?
- Да нет. Не был. Просто не получилось. В сорок четвертом на завод работать пошел,  бронь была.
- Жаль! А ведь ты так хорошо рисовал. Портрет, тобой написанный, всем нравится, память-то мне какая! Спасибо! Я его берегу, он у меня на стене в рамочке под стеклом висит. Молодая была тогда, красивая. Конечно, разве сейчас меня узнаешь…
  Странно работает память человеческая. Максим с трудом вспомнил этот случай и эту свою работу. Да и если все-таки и вспомнил, разве можно рассказать вот так – мимоходом, на улице о себе, даже той, что тебя хорошо помнила? Нет, невозможно, - ответил сам себе.
 +++
На занятиях кружка писали не только портреты, но и натюрморты маслом. Летом художественный кружок не занимался, летом кружковцы самостоятельно ходили на эскизы. Лесючевский на каникулы давал задание, которое потом, осенью, обязательно просматривал. Максим, когда писал этюды, то всегда выбирал такие места, чтобы потом, по этюдам, можно было написать картину. Работы, конечно, эти не сохранились: что-то отсылал в Академию, что-то дарил. Считал, что может написать гораздо лучше.
  Близ города бора нет, нет и берез. Только живописная забока вдоль старого русла реки. Под впечатлением Шишкинских полотен сосны рисовали в ленточном бору, расположенном в сорока километрах от города. Сначала ехали на пригородном поезде до близлежащей станции, а потом шли до леса пешком. Сосновый бор узкими длинными лентами пересекает густонаселенные плодородные степи, идя от Оби на северо-запад параллельно одна другой, задерживает сильные юго-западные ветры. Он всегда был очень привлекательным для живописи – много света, солнца, тепла.
Оказаться весной или летом в таком бору – одно удовольствие. Забудешь, за чем шел - так красиво. Ветра нет - он, ударяясь о стену леса, здесь успокаивается. Тишина. Снег весной сходит медленно, деревья и кусты долго прячут его от жаркого солнца. Огромные  стройные сосны – словно строительные леса, уносящие в самое поднебесье. Если на земле строить что-то возвышенное – то обязательно надо возводить такие строительные каркасы. А под соснами – другие чудеса: всевозможные кустарники и деревья. Ребята идут по лесу, как по заповеднику, стараются вспомнить названия всех растений. Если не знают какое-нибудь, ветку сорвут, с собой возьмут, чтобы в школе спросить у Марии Андреевны – учителя биологии. У Марии Андреевны глаза загорятся, сразу задаст вопрос, где взяли, и начнет рассказывать о растении. Если повезет, в лесу можно увидеть белок. Они живут своей особенной высотной жизнью – перепрыгивают, будто перелетают, с ветки на ветку, с дерева на дерево. Если еще больше повезет, то можно и красавца-лося встретить. Пройдет рядом, будто машина проедет, - так громко дышит. Рыси в лесу есть, но они опасаются людей, близко к жилищам не подходят. Ежи, суслики – не обращают на людей никакого внимания. Попробуй, выбери, что рисовать – соблазнов много. Но вот и то, что нужно - одиноко стоящая сосна, кора крупная, так и просится под кисть. А внизу молодая поросль сосенок: хрупких и таких беззаботно-задорных, что пройти мимо них совершенно невозможно. Остановились. Не зря столько прошли.
 Палящее солнце вовсю старается – лес прогревает, деревья красотой расцвечивает, сказку сочиняет про свою любовь к земле. А на деле хорошо ребят припекает, пот вышибает. Под палящим солнцем много не высидишь, голову напечет. Поэтому надевали не просто кепи – большие шляпы с полями. Заходили очень далеко в лес в поисках красивых мест. Один раз ушли так далеко, что не хватило воды (воду для питья и разведения красок всегда брали с собой). Жара страшная, пить хочется, а возвращаться обратно надо пешком. Шли по железнодорожному полотну, считая столбы. Сорок километров! Тяжело пейзажи красивых мест доставались…
  В другой раз пойдут писать березы в рощу около самого города. Березовые колки разбросаны по степи часто. В них деревца дружно растут в низине, а снег долго задерживается весной. Трава в них – мягкая и сочная, ляжешь на траву – как на пуховую перину опустишься. А какой только ягоды там нет! И ежевика, и малина, и боярка. Калина–красавица осенью алым цветом расцветет, художников порадует. Рябина сочными плодами- гроздьями соблазняет. Попробуй меня! А грибов-то в рощах видимо-невидимо. Целые грибные поляны. Только успевай наклоняться. Так войну и прожили – на грибах да на ягодах, сладкой солодке и дикой малине. Роща около города была во время войны самым живописным местом пригорода, туда молодые художники часто ходили на пейзажи. Только потом, со временем, почему-то именно её занял военный завод под свой полигон.
 Случаи из жизни тоже давали сюжеты для написания картин. Например, волки, которых встречали в пригороде во время войны. Выстрелы и пожары гнали животных далеко от линии фронта в Сибирь. Осенью 1942 года Максим с другом Генкой пошли на охоту. Это сейчас ходят на охоту ради удовольствия, а они ходили, потому что не было в доме еды. У Генки отец, так же как и у Максима, на фронте, но до войны был заядлым охотником, поэтому Генка пошел на охоту с отцовским ружьем двенадцатого калибра. Ношение оружия было строго запрещено законом, тем более пятнадцатилетним пацанам. Их могли посадить. Ружье они спрятали в разобранном виде в мешке. Пошли вверх по течению реки, за её второй поворот, где были старицы и свиноферма. Остановились около большой старицы. Сначала охота была плохой, они ни одного раза даже не выстрелили - дичь не летала. Расположились ночевать. Было очень холодно. Красавица  луна бесстрастно наблюдала с небес за ночной жизнью пригорода. От холода залезли оба в мешок, в котором принесли ружье. Так им стало гораздо теплее, но немного жутко.
 Берег у старицы пологий, подход к воде хороший, там растут камыши. Ребята лежат на бугре, разговаривают. Вдруг слышат со стороны воды крик, режущий, женский, надрывный. Как будто кто-то тонет или кого-то убивают. Генка говорит:
- Там убивают женщину, пойду, посмотрю, - и пополз в ту сторону, откуда раздался крик. Максим ждет, ружье наготове. Рядом опять кто-то жутко заорал.
Так птица выпь  пугает людей, звук отражается от воды и далеко разносится. Страшно. Опять лежат в своем мешке, не спят по очереди.
При свете луны кто-то стал подниматься и приближаться к ним. Подумали, что идет какой-то человек. До этого они слышали шум со стороны свинофермы.
- Генка, достань ружье, - говорит Максим.  Время было опасное, могли встретиться дезертиры, которые выбирали безлюдные места. Вдруг приближающийся к ним некто отпрыгнул в сторону.
- Это волк – стреляй! – но Генка не выстрелил, не успел: волк ушел.
 Опять лежат и видят: едет мужик на велосипеде. Медленно едет, оглядывается, боится, наверное. Велосипед скрипит, далеко слышно. Тут им стало весело, Генка говорит:
- Давай его напугаем: когда он приблизится, ты, Максим, будешь кричать как ишак, а я по-кошачьему замяукаю.
Как стал он подъезжать, так они вдвоем и заорали. Велосипедист со страху свалился на землю. Мужик пытается сесть на велосипед, но снова падает. Потом схватил велосипед в руки и побежал.
 На следующий день опять решили попробовать счастья. Близко в камышах плавали гагары, болотные курочки. Ружье одно, они из него стреляли по очереди. Подползли, чтобы лучше видеть. Генка выстрелил. Максим разделся и полез в воду, чтобы достать убитую дичь. Принес её  как верный пес  своему хозяину. А на середине старицы плавали утки, стрелять в них с берега было бесполезно. В камышах  нашли лодку-одиночку, она была на замке, а проволока вкопана в землю. Решили взять лодку, подплыть на ней и стрелять из камышей. Сломали толстую проволоку, сели в лодку и поплыли на середину старицы. Поскольку лодка была одноместная, то от них двоих она почти затонула, оставалось сантиметров десять до края бортов. Весел не было, гребли руками. Выплыли из камышей, а там ветер. Лодку стало раскачивать, а они начали тонуть. А тут еще Генка наступил на борт, лодка совсем пошла ко дну. Вода в старице была им по шею. Максим отдал ружье Генке, тот поднял его кверху.
  - Ты выходи, отнеси ружье на берег, а я постою, чтобы заметить место, где лодка затонула.
Вскоре Генка вернулся. Достали лодку, перевернули, тащат к берегу. Дотащили. Мокрые. Холодно. Дождь со снегом лепит прямо в лицо. Надо как-то обсохнуть. На бугре увидели стог соломы.
- Зажигай солому, - говорит Генка. Разожгли костер и стали греться. Одежду отжали, положили на солому, ноги сушат. Дождь прекратился, но стемнело. Вдруг опять увидели кого-то, приближающегося к ним.
- Генка, это волк. Давай стрелять. Подпустим ближе и выстрелим, - говорит Максим.
Неопытность удержала их от этого выстрела, они, к счастью, слишком долго целились. Кто-то, приблизившись, закашлялся. Тут они не на шутку напугались - ведь могли убить человека.
У Генки были хорошие сапоги, которые он снял и бережно положил сушиться. А у Максима были ботинки, но не особенно хорошие, вместо шнурков в них была проволока. Подошвы раскалились, стали жечь ноги. Максим не может расшнуровать ботинки, проволока стала очень горячей. Генка разломал её. Снял Максим ботинки, а ноги его покрылись волдырями. Генка хохочет.
- А у меня высохли, - говорит и надевает свой сапог, а подошва отвалилась, нога вылезла насквозь из сапога.
Надо как-то возвращаться домой. Надели свою обувь и тронулись в обратный путь. Дорога шла по полигону пехотного училища. В темноте не видно, куда они идут. Максим провалился в окоп, где вода стояла по пояс, снова весь вымок. Опять идут. Генка говорит:
- Тебе хорошо, тепло, у тебя вода нагревается в ботинках от движения. А у меня и вовсе хорошо – сколько войдет воды, столько и выльется. Смеются.
Пришли, наконец, к утру домой. После таких прогулок не болели, наверно, привычные были.
+++
  Но встреча с волком все же произошла. По соседству с Максимом жили два старика, их почему-то называли казаками. Обычно они ходили на рыбалку вдвоем. Но в этот раз попросили Максима помочь им сеть достать и поставить переметы. После школы он накопал червей, взял кусок хлеба и отправился на заранее условленное место. Это было довольно далеко от города. Вышел поздно, так как утром был в школе, поэтому пришел на место тогда, когда солнце уже заходило. Пока ждал стариков, поймал шесть карасей. Но старики так и не подошли. Спичек с собой не брал, поэтому решил идти обратно. Когда подходил к городу, уже совсем стемнело.
  Тропинка, по которой он шел, была проложена вдоль пойменного леса. Деревья в темноте казались непроходимой чащей, а отдельно стоящие кусты принимали причудливые очертания. Поднялся ветер, который раскачивал верхушки деревьев и издавал какую-то одну тоскливую протяжную ноту: и–и-и… Было жутко одному в таком месте. Возле реки почувствовал, что за ним кто-то следит. Обернулся, посмотрел – никого, опять обернулся - что-то лежит у кустов за бугром. Не проверив, идти дальше не мог. Подошел поближе, а там была задранная корова, и кто-то в её пузе затаился. Ткнул туда удилищем. Решил обойти её со стороны живота, но там опять что-то зашевелилось. Вдруг оттуда выскочил волк. Он посмотрел злобно, оскалился, клацнул  зубами, отпрыгнул и плавно пошел в темноту, прижав к себе хвост, уши, а все свое тело к земле. Видно сытой был, не стал связываться. Когда Максим остался один, то понял, что не справился бы с ним: ружья-то у него не было! Это он потом узнал, что волки никогда не нападают на людей первыми, а тогда боялся.
  Темнота летнего вечера и ощущение одиночества сохранились на картине Максима, которую он закончил по эскизам уже после войны. Разве он вспомнил бы сейчас эти истории, если бы не его работы? Любовь к природе основательно заняла свое место  в душе Максима. Она стала не только основой его художественного творчества, смыслом всей жизни,  но и неиссякаемым духовным источником, в котором он черпал свои жизненные силы. Забыться, уехать в лес или на реку – что может быть прекраснее в жизни?
Сегодняшние ученики художественной школы пишут свои летние работы также за рекой, в бору, как и писали их деды и отцы. Потом устраивают  выставки в школе. Когда обсуждали летние работы Максима, показывал свои работы сам Лесючевский. Это были местные арыки. Сегодня река обмелела,  а тогда арыки не забирали столько воды, сколько потом стали забирать заводы. Арыки были прорыты везде: и в западной, и в восточной части города. Без воды в городе не было жизни. Для тех лет оросительная система, построенная в городе, была в инженерном отношении наиболее совершенной в Советском Союзе. Плотина давала возможность поддерживать необходимый уровень воды в реке целое лето. Все каналы оросительной системы были снабжены шлюзами-регуляторами. Колхозы, расположенные в зоне орошения, из года в год получали хорошие урожаи.
 - Разве может арык быть красивым местом? Это же так прозаично, да и человек, вторгаясь в красоту природы, нарушает её, – удивлялись ребята.
- А вы присмотритесь: что самое характерное в вашем крае? - арыки, река, орошаемые поля. Край-то хлебный, богатый. Вот его и пишите.
На этюдах Лесючевского арыки, поля выписаны были так тщательно, что  только всеобщий вздох вырвался у всех:
- Здорово!
Лесючевский никогда не исправлял ошибки прямо по работам учеников. Всегда показывал на отдельном листе. Качество работы разбирал очень критически, но не обидно, справедливо. Заставлял переделывать. Занятия были интересные. Учитель много разговаривать не любил. Считал, что главное, чтобы ученик понял свою ошибку, а как сказать о ней - не главное. Ученики были от него в восторге – Лесючевский был настоящий педагог живописи, не только образованный, но и душевный, отзывчивый человек. Отец родной не мог быть так близок и понятен, как он.
 Лесючевский не первый внушил ребятам мысль об Академии художеств. Стать профессиональными художниками ребята мечтали давно. На занятия  к Лесючевскому ходили как в учебное заведение. Учитель помогал готовить работы к поступлению.
- Куда вы собираетесь, не придумывайте, - твердила мать, - там война.
- Да, Академия не в Ленинграде сейчас.
Ребята знали, что уже на третий день войны на ленинградских улицах появились плакаты. Плакаты доходили даже к ним в клуб. Стране нужна была эта работа, люди ждали появления новых плакатов и листков. Знали, что в марте 42 года  Академия художеств была эвакуирована из осажденного Ленинграда сначала в Среднюю Азию – в Самарканд, а затем в Подмосковье. Вместе с учителем переживали за судьбу его родного города. Под руководством Лесючевского написали письмо в Самарканд. Выслали свои работы. Ребятам отвечал сам Игорь Грабарь. Письмо-ответ было напечатано на пишущей машинке. Грабарь приглашал поступать, писал, каких работ у ребят не хватало, указывал  на ошибки,  что еще нужно им доработать. Ленька это письмо берег потом всю свою жизнь, понимал, что оно для них значит.
Лесючевский уехал в Ленинград сразу же после окончания войны. Больше никто из его учеников не знал о нем ничего, ничего и не слышал. Только однажды промелькнула статья в журнале. Стали искать, писали, но не смогли его найти.
- Он, может, умер, а вы все к нему собираетесь ехать!
- Мы не к нему, а в Академию. Там же не только он один!
Ждали, писали, дорабатывали свои конкурсные полотна, зарабатывали на жизнь рисованием плакатов.