Ты

                Ты
(неотправленное письмо)

I was always on the run, finding out what
I was looking for and
I was always insecure, just until I found…

               
Я всю жизнь бежал без остановки,
Боясь не найти самого важного,
Я был беспокоен, пока не нашёл…
                Ten Sharp “You”
 
        Ты не отрываясь смотришь на меня. Лицо усыпано веснушками, такое смешное, такое милое…  Я не знаю, сколько тебе лет, возрастом ты, конечно же, младше меня, но вот своей собственной сущностью, своей душою – ты мудрее, ближе к пониманию всей глубины жизни, в чём значительно меня превосходишь…
        Моя радость, моя печаль, моя боль, моё страдание, моя Вселенная. Я не представляю себе, что это за крохотный водоём мы с тобой открыли, просто так, мчались мимо на твоём смешном автомобильчике – божьей коровке, как тут он нам глянулся, мол, поворачивай, не пожалеешь. И пляж, площадью в одну сотую гектара, песчаный, светлый, пустующий. И лес, синей, иззубренной кромкой вставший за бескрайним морем камыша на противоположном берегу. И клочки облаков, строем идущих куда-то на Восток, и Время, замершее здесь навечно, лишь мрак чередуется со светом. И ты, внезапная и никогда не оправдывающая ожиданий, по причине собственной непредсказуемости (никогда не знаешь, какая очередная твоя  милая выходка сейчас произойдёт) и, как всегда, вожделенная…  Господи, что же это всё-таки было, что?!
        Мы сблизились мгновенно, словно всю свою прежнюю жизнь знали, предчувствовали, вырастали друг из друга, устремляясь к забрезжившему, наконец, свету, свету яркому и безмолвному, постепенно перерождавшему окружающий мрак и озарившему внешнее и внутреннее пространства смыслом, видимым лишь нам двоим. И не было ничего. И всё вдруг обрело такую выпуклость и резкость очертаний, что я невольно жмурил глаза в этом новом для меня свете. Я был молод; пламя, опалившее меня, застыло во взгляде, отчего всё, с чем мой взгляд соприкасался, казалось мне либо незначительным и вздорным, либо стоящим того, чтобы отдать за это жизнь. Это был мой юношеский максимализм, который, как и всё на этом свете излечивается и перерождается лишь Временем. Прощальный дар юности…
       Ты была той стихией, той спокойной силой безмерного обаяния и нежности, которая не дала тлеющим внутри меня углям перерасти во всепожирающее пламя и испепелить окружающее, чей-то мир и меня самого. Ты была тем дождём, который омыл и напоил выжженную дотла душу мою, это была ТЫ. Ты…
       Ты водишь указательным пальцем по нарукавному знаку войсковой принадлежности,  нашитому на правое плечо моего старого, затасканного и застиранного «комка»,  нарочито медленно, по слогам вслух воспроизводя рельефную, расположенную полукругом надпись: «воздушно-десантные войска». Я ожидаю глупых расспросов, в духе «а с парашюта прыгать не страшно?» (на языке уже вертится «с парашютом», и вообще, прыгает мужик на бабу, а десантник совершает пр…  ой, немедленно извиняюсь), «а ты кирпич о голову разбить можешь»? «А мне берет идёт?» - вслед за чем берет непременно водружается на её голову с помощью движений, с которыми обычно надевают дамскую шляпку от Фионны Беннетт. Но нет, их не последовало. Ты с неменяющимся выражением лица смотришь на меня. Затем твоя узкая, идеально изваянная ладонь, в исполнении скульптора всех времён и народов – Творца, плавно перемещается на левую сторону моей груди и указательный палец касается наград, откликающихся на касание немедленным, лёгким перезвоном: «Что это»? «Это орден Мужества». «А это»? «А это медаль «За отвагу». Ты не спрашиваешь «За что», ты лишь спросила «Что это» и я безмерно тебе в этом благодарен. Ты проводишь ладонью по моим погонам, поглаживая звёздочки, которые я, возвращаясь, торопливо привинчивал обратно, в Ханкале, ибо ТАМ носить их никто не рискует. Свою голову добровольно дарить снайперу можно только по недомыслию или воистину, по смертельной забывчивости. Ты не упрекаешь меня, что хожу в невеликих чинах, ты как-то странно на меня смотришь и я теряюсь от этого пристального, немо вопрошающего взгляда твоего, взгляда, в котором столько необъяснимого, столько недосягаемого, столько вожделенного… столько…
         Тебя не интересовало, есть ли у меня кто-нибудь. Моя семья была там, где-то далеко, не то в другой Галактике, не то в другом Измерении. Ты воплотила в себе Чувство, со всеми его проявлениями и я, как дезориентированный, окончательно сошедший с курса, звездолёт, повернул к этой тихой, маленькой, усеянной пёстрыми и лазоревыми цветами планете. Затем на моей маленькой, вожделенной планете произошла катастрофа планетарного масштаба, однако, в самом лучшем понимании этого слова. Обманчивая тишина на ней взорвалась извержением вулкана. И это вновь была ты. Господи Вседержитель, разве обещанный рай может с этим тягаться?
          Сколько же было ночей? Ради вящего любопытства я попытался их сосчитать, но тщетно. Я знаю другое – все эти ночи были наполнены Тобой. От начала и до конца. От твоего учащённого, сбивающегося в преддверии оргазма, дыхания, зрачков, закатившихся под верхние веки, пряди влажных волос с медным отливом, прилипших к высокому, мраморному лбу, судорожной хватки ладони, зажавшей ком простыни, крика, протяжного, потрясающего основы моего собственного «Я», до твоего обессиленного, тёплого прикосновения, когда едва восстановив дыхание, но ещё не восстановив окончательно силы, ты незрячей ладонью вновь искала меня рядом с собой, в темноте обступившей нас ночи. Мы не знали, а может быть знали достаточно отчётливо, чем это всё закончится, но  нам было наплевать. Ты стала для меня Тем светом и светом Этим…
           Как я любил твои волосы… Я не могу передать это словами. Я купался в них, я впитывал их аромат, я поглощал его с безумством и неистовостью алкаша или наркомана, живущего только ради этой минуты. Когда ты в изнеможении оргазма, приникала ко мне, лежащему на лопатках, они обрушивались на меня, словно цунами, погребая под своими валами этот грёбаный, несовершенный мир с его политиками, ворами и войнами...
           Я никогда не интересовался, откуда взялась ты и как долго продлится наше с тобою лето. Это ведь было лето? Мне так казалось всегда. Меня мало волновало, что отпуск мой не бесконечен и где-то меня ждёт семья, влечение к которой тихо и подспудно, но неумолимо, словно Рок, подстерегало меня в эти короткие часы и минуты Счастья.
            Ты впервые увидела меня в «гражданке». Ничего необычного: джинсы, футболка, кроссовки. Я поинтересовался: «А вот такого ты бы меня заметила?» «Не знаю» - честно ответила ты, «…вообще-то я не на одежду смотрела. Я увидела твои глаза… и всё». «Но, ведь для того, чтобы их разглядеть, нужно было, чтобы что-то всё-таки привлекло твоё внимание, нужно же было за что-то зацепиться, за какое-то первое впечатление»? – глупил дальше я. Ты не упрекнула меня за мой дурацкий максимализм и неуместную пытливость, ты лишь приникла к моим губам. И это было красноречивее всяческих доводов и ненужных слов.
            Мы брели по какому-то парки или скверу, ты вплотную прижимала ко мне своё стройное, гибкое тело, мы неумело подлаживались под шаги друг друга, часто сбивались с ноги, веселились и, с напряжённым вниманием озираясь по сторонам, быстро глотали какое-то вино, с хохотом и вознёй вырывая бутылку друг у друга из рук. Ты непривычно захмелела; от возбуждения и выпитого у тебя проступил румянец, в глазах появился тот характерный блеск, который сопровождает лёгкую степень опьянения. Мне же, которому изредка добываемый ТАМ,  у лётчиков, технический спирт, казался напитком Богов, становилось лишь невдомёк, зачем люди пьют такую ерунду. Внезапный порыв ветра подхватил и разметал твои волосы… Господи, мне тогда показалось, что именно ради этих мгновений я жил, существовал в условиях грязного, огненно-ледяного ада, насквозь продуваемых палаток, копоти «буржуек», лежащей на всём, словно печать отвержения, маслянистых разводов в кружке с компотом, опасных поворотов и развилок дорог, в безобидной на вид, обочине которых, вполне определённо мог торчать самодельный фугас из 152-мм снаряда и тянущихся от него, замаскированных  проводов, бетонных коробок блокпостов с загаженными и зассаными окрестностями, взглядов, в глубине которых плещется плохо скрываемая ненависть; существовал, чтобы опять жить. Пускай недолго, но этот отрезок моей жизни рассказал мне о ней больше, чем двадцать лет прозябания в какой-нибудь, заброшенной во Вселенной, точке на карте, в окружении серой биомассы, в состоянии хрупкого, условного мира и вписанного в привычные, стереотипические рамки, такого же условного благополучия. Потом была любовь. Да-да, я не шучу. Я давно прекратил рассуждать на эту тему, и если предположить, что любовь, как таковая вообще существует - это была именно она.
            Один единственный раз мы с тобой говорили о тебе. Из твоих скупых и малосодержательных ответов я понял, что родитель твой – очень значительный человек, и что в твоём регионе он весит даже больше, чем официальная власть. Ты не хотела, чтобы он, словно призрак отца Гамлета, возникал между нами. О матери твоей я, как ни бился, так ничего и не узнал. Единственное, что я понял, так это то, что она у тебя всё-таки есть. Или была, иначе бы ты не стояла здесь передо мной. Большего мне, очевидно, знать не полагалось. И ещё был какой-то Валера, а может, он и сейчас есть. Когда на моё и твоё прошлое упали такие глубокие снега Времени и Памяти. Один раз он появился в поле нашего с тобой зрения, бросив посреди проезжей части какую-то красную, приземистую колымагу («как на такой по бездорожью ездить» - отчего-то подумалось мне – «клиренс, сантиметров семнадцать»), бросив, не закрывая водительской двери и устремился нам наперерез. «Даша, можно тебя на пару слов»? «Мы с тобой уже всё обсудили и поставили точку» - сказала ты в ответ – «а если тебе ещё что-то пришло в голову ночью, то это уже никак не повлияет на события». Валера вёл себя так, словно меня на свете не существовало. Нужно отходить в сторону, показывая слабость или встревать не в своё дело, показывая глупость. Дурацкая ситуация. Я решил ожидать, пока происходящее не коснётся меня персонально. Долго ждать не пришлось. «Даш, я понимаю, стресс, эмоциональная нестабильность, может, гормоны пошаливали, извини, я не учёл, не проявил чуткость, но нельзя же меня так наказывать за мою неопытность и бросаться теперь на кого попало…» «Это ты меня, что ли, имеешь в виду»? - холодно поинтересовался я. «Не надо, не встревай» - одёрнула тогда меня ты.
             Я знаю, что такое ужас. Он застывает в глазах навечно, не уходя вместе с едва видимыми клубами пара, с которыми, через наружные дыхательные органы, жизнь покидает смертельно раненное тело. На твои руки обильно выплёскивается что-то тёплое, когда сталь изделия 6Х3, легко пройдя ткань «разгрузки», синтепон грязно-серой куртки и вязанную грудь разноцветного турецкого свитера «Boys», мечты подростков тогдашнего времени, мягко погружается в плоть, не встречая никакого сопротивления, практически без усилия и борьбы. Это знание Валере удалось в моём взгляде рассмотреть. Надо отдать ему должное. Он выждал тридцать долгих секунд, буравя меня глазами, затем медленно развернулся и зашагал прочь, к неистово орущим клаксонам машин, скопившихся позади его автомобиля. Не испугался. Лица не потерял. Или сделал вид. Будь здоров, Валера.
              Ты молчала целых пять минут, в течение которых я не знал, что мне делать из-за возникшей неловкости. И только под вечер ты сама, без моих настойчивых и неуместных просьб прояснить ситуацию, коротко рассказала мне, что Валера этот был твоим парнем, а затем нахально «присунул» твоей подруге, так, из чисто спортивного интереса. Тебя вывело из равновесия то, что он даже не пытался скрыть этот факт, а лишь заявил в своё оправдание, что это было так, из чисто спортивного интереса, и что ему не понравилось. «Этими словами он оскорбил сразу двух женщин – её и меня» - заявила тогда ты. Затем прильнула ко мне и вновь улыбнулась: «Теперь всё это в прошлом. Ты у меня есть». «Знаешь, жизнь впереди, и то ли ещё будет»? - хотелось тогда вымолвить мне, но какой-то инстинкт намертво запечатал мои уста. Тебе не стоило бы об этом знать. Пока. Но, видимо, у тебя был тогда ответ уже и на этот вопрос.
        Время уходило. К месту проведения отпуска, которое я указал в рапорте, я так ещё и не прибыл. Я разрывался. Пропади оно всё пропадом, вместе с ВПД (воинскими проездными документами) и всеми на свете рапортами. «…прошу в моё отсутствие назначить исполняющим мои обязанности…». Кого-нибудь. Прапора Сизых, офицеров ведь нет. «Я, гвардии старлейт Пупкин, прибыл из отпуска, замечаний не имел…». Где-то там, далеко от всей этой мерзости, мои жена и шестилетняя дочь, которые ждут меня и беспокоятся по поводу моего длительного отсутствия, хотя по их прикидкам, я подавно должен был толкнуть от себя входную дверь - тонкую, из дешёвенькой ДВП, будто бы условно исполняющую обязанность оградить от опасностей внешнего мира самое дорогое, что есть у меня. И принять их в свои объятия. И чувствовать их слёзы и тёплое, сбивающееся дыхание. А в противоположной стороне мои пацаны. И меня рядом нет. Никто, ценой собственной жизни не даст моим мальчикам уйти, вырваться из засады, поливая «зелёнку» беспощадным, пулемётным огнём, устилая землю вонючими телами этих морлоков, засыпая стреляными гильзами, херачить, намертво зажав зубами рвущийся из горла мат. Надо что-то предпринимать. Рвать с мясом. Резать по живому. Орать, выть, ползать, виться волчком, сунуть себе под тельняшку холодный, металлический комок гранаты РГД-5, всем своим существом ощутив, как с увесистым щелчком отлетит боевой рычаг, и, не взирая на то, что вместо назначенной другому, ТОМУ, врагу из провонявшего канализацией, немытыми телами и тленом, подвала, эту смерть ты адресуешь себе, начать привычный отсчёт времени горения замедлителя запала: «один, два, три…». Я не способен на такой эгоистический поступок. Слышишь, Даш? Я не могу, я не могу, я тряпка, я слюнтяй, я баба, будь же я проклят. Будь проклят тот миг, когда я вслед за тобой выбежал из этого, трижды проклятого поезда, в каких-нибудь двух часах езды от места моего назначения, чтобы познать счастье, сопряжённое с такой душераздирающей болью, что Небеса померкли, будь же проклята, ты, ТЫ, Святая, ты, Совершенная, Воплощение моей Мечты, моё Проклятие, моя Боль, моя любовь… 
           Я ничем не выдавал охвативших меня чувств и это озерцо, и этот крошечный пляж стали увертюрой для вечной разлуки. Ты или так ничего не поняла, или, зная всё наперёд, сделала вид, что ничего не ощущаешь, тем самым давая мне возможность выбора, возможность постыдного и трусливого бегства. Гораздо позднее я посмотрел фильм, где друг главного героя признаётся ему, что у него есть сын, которого воспитывает другой мужик, считая этого мальчика своим сыном. «Я только приезжаю иногда, передаю через мать подарки ко дню его рождения, но никогда близко не подхожу. Иначе, понимаешь, Саня… две семьи. Две семьи – вдребезги». Любимая, Счастье, Боль моя, моё Мучение, Свет во мраке, я не хочу, не хочу, Господи, я  никого не хочу вдребезги…
           Я свалил на ночной электричке. «Я уеду прочь на ночной электричке»!!! – дурными голосами завывала какая-то компания, часть которой пыталась втиснуть в электропоезд другую часть, причём по причине обморочного от пьяни, состояния, кому должно ехать, а кому – оставаться, было уже не понять. И пришлось  всё как-то удивительно к месту. К моменту. И Алёна Апина, со своей «электричкой», и редкие, погружённые в беспамятство, пассажиры, и жидкая россыпь огней и моё собственное отражение с чёрными провалами глаз в грязном, оконном стекле… «Солдатик, огоньку не найдётся»? – всё лезла и лезла ко мне какая-то особь, с кривобоко намалёванными глазами и вульгарно-красным пятном дешёвой помады вместо рта, но я не обращал на неё никакого внимания. Я окаменел. Я испарился. Я умер. Меня не существовало всё это время, в течение которого электропоезд, равнодушный к чужим страданиям и горю, пронизывал пространство и время, отделявшие меня от своих. Под утро, оказавшись на вокзале своего города, я взял такси и поехал домой. Сидя на скамье у подъезда, на фоне жидкого, серого утра, я тщетно пытался вызвать омывающие душевные раны и несущие вожделенное успокоение, слёзы, да видать, они уже перегорели. После всех этих дней, когда тебе приходилось наблюдать, как изувеченных до неузнаваемости, изорванных кумулятивной струёй, избыточным давлением взрыва в замкнутом пространстве БТРов, чёрных, с запечёнными словно у вареной рыбы, глазными яблоками, твоих пацанов, огрубелые, равнодушные руки запаивают в цинк, затем забивают в деревянный ящик. Когда везёшь их, немых и бессловесных и отдаёшь матерям…
            Я вновь трясусь в громыхающем, вертолётном нутре МИ-8МТ. До конца отпуска я не досидел. Автомат привычно припал к левой ноге. «Разгрузка» привычно облепила тело, РД-54, как всегда, плотно прижался к лопаткам. Вокруг меня дремлют, или напряжённо, через мутное стекло иллюминаторов всматриваются в низкие, покрытые лесом высотки предгорья, мои пацаны. Я им нужен. Я должен спасать их жизни. А ещё я должен выполнить приказ, что само по себе начисто отрицает предыдущее моё намерение. Я нужен им. Я НЕ НУЖЕН ТЕБЕ, СЛЫШИШЬ, СЛЫШИШЬ, СЛЫШИШЬ???!!!
           Смерть прошла стороной. Не коснулись меня ни ранения, ни позор плена и последующего обмена ни на их командиров, ранее пленённых федералами, ни на зелёные бумажки с портретами мёртвых президентов той страны, которая невидимо, но осязаемо стояла за всем происходившим ТАМ. Не пришлось мне в ожидании казни сидеть в зиндане, терпя побои и унижение, с последующим отрезанием беспутной головы, процесс которого кто-то тщательно снимает на видео. «На миру и смерть красна». С этим не поспоришь, хотя  к данному, конкретному случаю эта народная мудрость неприменима. Я не сохранил свою семью. Не знаю, что больше сыграло этому событию на руку, но ты все эти годы ни на минуту не оставляла меня.
           Прости, если можешь. Прости, если хочешь. Должа ли ты была понять меня? Не знаю. И какое это имеет значение? Я познал, что же ты есть на самом деле и, я ощутил блаженство. Иным этого, бывает не дано. Я не нашёл в себе смелости оправдать твои ожидания. И теперь, когда кроме воспоминаний и долгих вечеров на моей холостяцкой кухне, мне ничего более не остаётся, я осознал это ещё острее и болезненней. Ты ведь была на самом деле? И это главное. Ты не была ни сном, ни наваждением, ни бесплотной галлюцинацией. Ты была. Моя драгоценная, непреходящая, выше любых вершин,  мужественнее любых мужчин, совершенная тем недосягаемым совершенством, которое тебе дала Природа, наделив правом и обязанностью продолжить человеческий род, Женщина, Женщина, Женщина…