Акварели любви

 НАБРОСОК...БУДУ ДОПИСЫВАТЬ 

 Она сидела и рисовала его профиль. На память. Потому что все, что о нем напоминало, было ею же выброшено, распотрошено, deleteнуто в приступе скоропалительной ярости. И ничего не осталось. Совсем. И оказалось, что такую пустоту ее Душа не приемлет. Душа хотела помнить, обязательно помнить,потому что все, что между ними было, было истиной в последней инстанции - Любовью. Вот и рисовала Ритка наизусть, часто прикрывая глаза, когда память выдавала одну за одной картинки из их целой жизни, уместившейся в девяти с половиной месяцах.
Но рисунок не шел. Возможно потому, что погружаясь в воспоминания Ритка невольно переживала  и счастье их прошлого совместного бытия, и несчастье нынешнего своего одиночества.  А, может, потому, что, владея карандашом, графику она не любила. Куда больше ее пленяла возможность прокладывать первый слой акварели, пропитывая бархатистый белый лист бумаги пастельной прозрачностью краски.
   Ритка отбросила рисунок. Тонкие руки заметались в пространстве кистей и красок в поиске занятия. Надо было что-то делать. Чем-то надо было заполнять появившееся время. Именно чем-то, а не кем-то. Хотя рисовать она расхотела. Слишком уж картинки из ее памяти были реальны. Закрой глаза - и вот он, рядом, настырно макает пальцы в ее палитру и размазывает синюю полосу по ее голому плечу...

    ...Пустота дома была шероховато-серой, похожей на мохры паутины, вдруг щедро расплодившейся в ее квартире. Вот ее-то Ритка и решила  убрать. Вооружившись веником, полезла на верхотуру трехметровых потолков. Сметая пугающие липкие нити, она увлеклась этим не на шутку, и распрекрасно грохнулась с шаткой табуретки. Приземление было вроде-бы как-бы и не болезненным. Но левая рука с веником подмялась всей Риткой, и, в одночасье, стала наливаться синюшной гематомностью. Костяшка возле самой кисти неестественно выпирала, отек нарастал. Ритка поняла, что получила перелом. Только после этого руке стало больно. Захотелось плакать. Но внутренняя скованность держала жалость к себе в какой-то странной узде. Ритка натянула балетки и поехала в травмпункт на  звонко извещавшем мир о своем движении трамвайчике.
   Оказалось, что летом переломами страдают не реже, чем зимой. Только зимой - из-за гололеда, а летом - из-за тяги к активному отдыху при пассивном пьянстве. Ритку с ее подтвержденным "вульгарным переломом лучевой кости,без смещения" отправили в нескромную по длине очередь пациентов, ожидающих чуда гипсования.
    Очередь жила своей болезненной жизнью. А из гипсовой доносился грубоватый монолог врача (пациенты только страдальчески охали, и не более того). Ритка от нечего делать стала думать, как бы она нарисовала своих собратьев по несчастью. И тут до нее дошло, что даже этого она  делать не сможет. Потому что сломана была левая рука. А Ритка была левшой. За две недели и полтора часа она потеряла все, что было ей нужно и дорого, необходимо и значимо: веру, надежду, любовь и возможность отражать свои чувства на бумаге.
    Безысходность подкатила тугим комком, плотно прихватив горло рыданиями, такими неуместными в очереди сирых и убогих. но Ритка не могла себя сдержать и разрыдалась в голос. Причем звуки, которые она при этом издавала, никак не вязались с ее тонкой шеей и хрупким телом. Рыдала она громко, отрывисто, беспросветно и бесконечно. Будто кашляла, и с каждым приступом пыталась выплеснуть наружу свою недетскую боль разбитого сердца.
Очередь понимающе сочувствовала Ритке, правда молча. Да и как тут сопереживать вслух, когда свои конечности и другие части тела покалечены-поломаны-болят?!Печаль повисла туманным душным облаком. Ходячие потянулись за воздухом на улицу. оставшиеся углубились в созерцание своих внутренних переживаний. Из гипсовой выглянул мужик, глядя на которого однозначно скажешь: хирург!
  Большой, грубоватый, с толстыми сарделечными пальцами, прокуренными желтыми усами, в мятой зеленой медицинской робе, состоящей из безразмерной рубахи с короткими рукавами и мешковатых штанов. Марлевая повязка повисла третьим подбородком. И неожиданно красивые добрые глаза...