Дорога домой

Ярко-красное солнце взошло над развалинами Старого Города и ослепило меня своими ядовитыми лучами. Я видел каждую пылинку перед своими глазами, но дороги разобрать, увы, не мог. Больное воображение упорно выводило перед моими глазами видения из прошлого. Я видел город таким, каким он был до взрыва, мне даже мерещились прохожие: молоденькие мамы с детьми в белых колясках, вот проходит и улыбается мне пожилой мужчина в дорогом костюме. На носу его очки, он щурится от отблесков солнца и протягивает мне правую руку, чтобы поздороваться, левой снимает вежливо шляпу. Я улыбаюсь в ответ, поправляю задравшуюся под порывами ветра полу модного пиджака, и хочу уже пожать эту морщинистую, грубую ладонь, но тут спотыкаюсь об откуда ни возьмись валяющийся на аллее кусок мрамора.
Упав, я натыкаюсь животом на торчащую из обломков арматурину. Острая боль пронзает меня, но я встаю, держусь ладонью за рану и бреду дальше. Липкая кровь проступает между моих пальцев, пропитывает рубаху.
Снова смотрю по сторонам. Теперь вокруг сплошные завалы из щебня и обломков красного кирпича. Кое-где видны обгорелые стволы деревьев, они стоят в два уродливых ряда, одинаковые, мёртвые, изогнутые. Под лучами солнца они кажутся почему-то еще более безжизненными. За ветвях одного из них застрял металлический корпус. Кажется, это заводной самолетик. 
«Папа, дооостань, пожааалуйста!» -- слышу я из-за спины. Это маленький черноволосый мальчик в бананово-желтых подтяжках. Он показывает пальцем на застрявший в густой зеленой листве тополя самолётик. Его почти не видно, торчит лишь ярко-белый хвост с синей полосой. Папа мальчика, пузатый мещанин в забавной кепке, краснея, пытается теперь объяснить малышу, что не может залезть на дерево, так как не его это дело, затем протягивает пятак проходящему мимо разносчику газет и просит его достать самолетик. Но я прохожу мимо и поворачиваю за угол. Осталось немного. Только пройти по переулку, и я приду к ней. Там меня ждёт вишневый пирог и вкусный пунш. И ее теплые руки.
Что-то хрустнуло под ногой. Кажется, это кости. Здесь всё в костях, на некоторых даже остались куски обгорелого мяса, но я стараюсь не смотреть под ноги, чтобы не видеть всего этого. В переулке завал стал почти непроходимым, я уже даже не иду, а скорее ползу, цепляясь за случайные обломки. Мои руки стёрлись, обгорелые под ярким солнцем плечи словно пылают, из раны на животе кровь текла теперь ещё быстрее. Оторвав полу пиджака, я обвернул ее вокруг пояса, затянул потуже и пошёл дальше.
Слышен знакомый звук. Старый ржавый флигель до сих пор скрипит на чудом уцелевшей покатой крыше. Помню, что ты всё время жаловалась на него, говорила, что он мешает тебе спать, но это не мешало тебе через пару секунд, забыв про него, засыпать, положив голову мне на плечо.  А я всё лежал и слушал, как он протяжно скрипит, пока и сам не засыпал под твоё размеренное дыхание.
Пыль снова попала мне в глаза, и я зажмурился. Мимо кто-то пробежал, смеясь, или мне просто показалось? В колени упирается что-то острое, в руки тоже. Щурясь от яркого света я смотрю вниз и вижу, что я наступил на осколки вазы. Краска с них слезла и облупилась, черепки украшала теперь только черная гарь, но я смог различить узоры цветов, сходящиеся в единый фрагмент маленького букетика. У нее был такой сервиз.
Отбросив все грустные мысли прочь, я приподнимаюсь. Мостовая пуста, тесная улочка вся в тени от тополей и соседних домов. На подоконниках ютятся десятки маленьких горшочков с кустовыми розами, маленькими декоративными пионами и маргаритками. Я узнаю дубовую дверь, обитую железом, всю увитую плющом. Ее дом был совсем не похож на все остальные, маленьких ухоженный уголок посреди этого кирпичного мира. Я срываю одну маленькую белую розочку и запихиваю ее в карман пиджака. Поправляю волосы, стряхиваю пыль с пиджака и, как всегда с небольшим чувством волнения, стучу в дверь. И вот, сейчас она откроет дверь, вся разгоряченная, веселая, молодая. Улыбнется мне и протащит внутрь, не успею я даже поздороваться с ней. И я снова увижу ее прекрасные густые волосы, смогу докоснуться до неё, обнять ее.
Но дверь всё не открывается. Я падаю на колени на ступеньки, усыпанные пылью и черепками горшочков, упираюсь ладонью в дубовую дверь. Она до сих пор стоит непоколебимая и мощная, обгоревшая, потрескавшаяся. Я берусь обеими руками за ручку, толкаю ее из последних сил. Но дверь не поддается, и я толкаю еще, и еще. Последним рывком мне удается немного сдвинуть ее с места. Она открывается, сначала медленно, затем быстрее. И я замираю в совершенно нелепом ожидании, стоя на коленях, сложив руки вместе, словно в молитве. Я зажмурился, глаза мои слезятся, и я боюсь открыть их.
Но всё же мне удается сделать это. Веки поднимаются, и из открытой двери в глаза мне бьет резкий солнечный свет.