Полевой рассказ

Я выпал из леса неожиданно. Сам для себя внезапно, будто шагнул в открытую дверь из прокуренного душного тамбура, и не полетел под откос, а остался твердо стоять на залитой солнцем плоскости – вот на этой самой опушке. Из сплоченных еловых лап, уже сухих, бесцветных, вышагнул. И в то же мгновение из трав и множества цветов передо мной – желтых, фиолетовых и лиловых-прелиловых – выпрыгнули, выпорхнули насекомые, и еще кто-то один пернатый, по форме незнакомый мне. Они стремительно пропали, оставив после себя лишь деловитое жужжание.

У меня не было других ориентиров, кроме солнца и интуиции, и они меня не подвели. Я достаточно долго блуждал по лесу и все же вышел именно сюда. Лес стоял на холме, едва заметном, но этого было достаточно, чтобы перед глазами развернулась столь близкая памяти панорама. Уклон был чуть намечен, но ощутим, если подниматься к лесу снизу, оттуда, где отражала в себе бесконечность небольшая речка, прямолинейная, как предложение выпить. Последний раз я был в этих краях очень давно, возможно, в другой жизни. Вернее, в этой же самой жизни, но все же в иной.

Немного справа, как я помнил, должен быть родник. Он оказался на месте, только был уже не таким живописным и пребывал в условиях запущенности. От воды пахло чабрецом. Я напился, бросил на землю рюкзак и улегся на него, заложив руки за голову. По небу карабкалось всего одно пушистое облако, и оно стремилось в будущем закрыть собой солнце. Смотреть вверх было ослепительно и невыносимо, и я закрыл глаза.

Я размышлял о том, куда направляюсь. Думать об этом было приятно и тяжело одновременно. Дело в том, что я направляюсь никуда и низачем. Когда-то здесь жили мой дед с бабушкой, провел свою молодость отец, и набегами будоражил их тихий быт я, будучи школьником. Сегодня я понимаю, почему они утверждали, что тогда у меня была та самая пресловутая золотая пора. Впрочем, я и сейчас не жалуюсь. Но, вспоминая легкомысленное и мимолетное время, меня одолевает добрая грусть и ощущение, что вся тихая невесомость моей жизни осталась там, а все лишнее переехало вместе со мной в нынешний день, и я продолжаю перетаскивать его с собой из года в год в чемодане с оторванной ручкой.

Это место есть моя родина. Некий сакральный якорь, который брошен душой в момент рождения, географическая точка, которая лежит во всех плоскостях моей жизни и принадлежит мне по праву рождения, а я принадлежу ей. Вокруг могут все изгадить, вокруг могут все перевернуть с ног на голову, могут назвать вещи не своими именами, запретить, загородить, заколотить досками, но она останется неизменной и неприкосновенной, ее уже никто не сможет отобрать, потому что она записана не в паспорте, она записана в сердце.

Бабушка умерла достаточно давно, чтобы ее образ затерся и разгладился в складках памяти. Дед жил один все это время, и я горько жалею о том, что считал, будто всегда существуют дела важнее, чем посещение того места, где оставил кусок своего лучшего времени, а тебе дарили взамен лучшее свое. А теперь не осталось ничего – в позапрошлом году случился пожар, старый дом тихо вспыхнул и мгновенно осыпался на землю пепельными хлопьями. Посреди луга осталась стоять лишь печь с изразцами, возвышаясь над опустевшей и покинутой всеми местностью. Дед загремел в больницу в тяжелом состоянии. Потом его состояние из тяжелого перешло в тяжелейшее, а затем он вовсе выпал из сознания, и теперь я не уверен, что когда-нибудь нам удастся снова друг другу что-то сказать.

Я лежу с закрытыми глазами и думаю, как стану дедом и я сам, как поседеют уже в моей  бороде волосы, разрушатся, как глиняные домики, зубы. Одиночество останется торчать среди поля, словно эта печь на пепелище. Будто глыба, будто могильный памятник. Тень от разоренной печи будет вращаться день за днем по пожарищу, отсчитывая твое время, которое никто не ценит, которое никому больше не нужно. Впоследствии канет в безвременье и она, развалится среди лиловых и желтых цветов, возвратив пейзаж в свое исконное повседневное состояние.

Мой дед уподоблен печи, всегда нужной, но самой по себе – бессмысленной. Все, что имеет – он сам. Все что осталось – лишь воспоминания. Все, что являет собой – остов – основу. Основу семьи, остов ее смысла. Большой гостеприимный дом, с невесомыми занавесками и резными наличниками, распался, развеялся, растворился, и лишь разбитые котелки и обожженные доски разбросаны по округе и поросли сорной травой. Дед построил этот дом. Дед пережил этот дом.

После долгих утренних блужданий по лесным тропинкам и нехоженым колеям, я не заметил, как уснул. Мне снилась девушка необычайной красоты, обнаженная по пояс и с таким загадочным взглядом, который наяву я не смог бы даже вообразить. Она шла мне навстречу по узкой тропинке, и не отрывала от моих глаз чудесного взгляда своих. Во сне я понимал, что в тот момент, когда она приблизится ко мне, произойдет что-то завораживающе-непоправимое, словно пожар. Словно смерть. Девушка осторожно ступала вперед босой ногой, а я не мог отвести от нее взора – но приближалась она чрезвычайно медленно, будто преодолевая невидимую толщу воды. И одновременно казалось, что она двигается очень быстро, испытывая непомерное сопротивление воздуха. Я понял, что всего лишь сплю, и тревожный камень сладострастия и истомы тут же упал с моей души на зеркальную поверхность легкого дневного сна, мгновенно разлетевшегося в дребезги.

Я проснулся и увидел, что по тропинке ко мне на самом деле приближался старик. Он был крайне маленького роста, в простой самодельной рубахе серого цвета, подвязанной тесьмой, и с ярко-красными ластовицами. Вся одежда его была старой, но опрятной и чистой. На дряхлых льняных шароварах тут и там были видны аккуратные разноцветные заплаточки, словно случайно оброненные. Онучи, перевязанные той же тесьмой, из которой был пояс, уходили корнями в обыкновенные резиновые калоши. Длинная седая борода реяла по ветру, а рукой он сжимал корявую палку, но не очень-то на нее опирался. Выглядел дед очень древне, но, несмотря на это, держался бодро и непринужденно. И его глаза… Они были просто бездонны, и совсем не похожи на тот зачаровывающий взгляд из моего сна, что еще не успел выветриться из памяти. Это были черные дыры, в космическом смысле – всеобъемлющие, пронизывающие и безграничные.

Вообще, несмотря на старинный антураж и чересчур глубокий и странный взгляд, старик имел весьма благообразный и располагающий к себе вид, любопытный и интересный, кроме одной значительной детали. Из его носа обильно стекали сопли самым неприглядным образом. Они текли по усам, бороде, и являли собой зрелище на грани тошноты. Казалось, дед не замечал этого. Они ему будто не мешали и совсем не смущали.

Старик подошел ко мне, по-хозяйски оглядел с ног до головы, помолчал, причмокивая, будто в задумчивости, и прошамкал беззубым ртом:

— Доброго здоровьица, сынок! Чего забыл в наших диких краях? Али заблудился? Ищешь кого, иль сам прячешься?

Я описал в двух словах историю своего непродолжительного путешествия, немного приукрасив, куда я иду, и, самое главное, зачем. Дед, в свою очередь, пожаловался, что все вокруг запустело, обезлюдело. Все, кто мог – разъехались, кто не мог – померли. Вот и воду из старого пруда недавно спустили, а рыбу вытащили сетями люди городские, чуждые. И с тех пор место это стало совсем тоскливым и одиноким, и делать здесь больше нечего. Дома все стоят покинутые, с заколоченными крест-накрест окнами и просевшими крышами. А печь на пожарище, к которой я иду, уже давным-давно разобрали, и кирпичами от нее завалили огромную центральную лужу на единственной улице.

Дед бубнил себе под неразборчиво, и половину слов я не разобрал. Да и так все было понятно. Я думал о том, что все же зря сюда приехал. Все уже слишком поздно. Я лениво отвечал на вопросы и старался не смотреть на безобразие под его носом. Как бы между делом, невзначай, дед сказал:

— Сынок, уважь старика, некого мне больше и попросить-то теперь стало. Помоги мне, вытри сопельки!

Признаюсь, я растерялся. Такая просьба, по меньшей мере, была странна. Но, может быть, из-за общего благодушного и немного печального настроения, может быть, из-за слишком глубокого взгляда старика, который выдавал в нем какую-то холодную монументальную мудрость, не позволяя сомневаться в том, что он понимает, о чем говорит – какую-то равнодушную уверенность вселил он в меня, что так надо, что так и должно быть. Он вопросительно молчал и смотрел на меня снизу вверх, прищурившись и причмокивая беззубым ртом, опираясь руками на палку. Сопли неподвижно весели на его бороде, засохшие по краям, и, переливаясь на солнце, сильно диссонировали с чистыми и аккуратно причесанными волосами. Я пожал плечами и сказал: «Ну ладно».

Я мог бы сказать, что мне было неприятно и брезгливо, и в какой степени. На самом деле это не так. Я не прикоснулся к чему-то странному и непривычному. Я не почувствовал ничего особенного. После внутренних колебаний и сомнений, когда я внешне довольно буднично согласился, внутри будто щелкнул неведомый тумблер, и мысли о неприятных ощущениях пропали. Я достал из рюкзака салфетку и за несколько движений отер лицо старика, как будто смахнул с его плеча назойливую муху, своим мельтешением отвлекающую от разговора. Дед лукаво подмигнул мне.

— Ну, вот и славно. Теперь мне куда лучше стало! Уважил ты меня, сынок, не обидел старика. Может, и я смогу чем-нибудь подсобить тебе?

— Да чем же ты мне сможешь подсобить? — я усмехнулся. Обижать старика мне не хотелось, — Мне и не нужно ничего.

— Прям-таки и не нужно? Все хорошо у тебя, хочешь сказать?

— Не то, что бы хорошо. Но и не то, что бы и плохо. Нормально у меня все дед, спасибо. Ничего мне не надо.

— Да ну! Экие современные молодые люди пошли. Ну, хоть мечтаешь-то о чем? Об известности там, о подвиге, о девушке самой лучшей? — не унимался дед и продолжал выпытывать, рассматривая мое лицо двумя древнейшими колодцами под кустистыми густыми бровями, будто галактическими туманностями, — В самом сердце? В глубине сознания?

Я подумал, о чем же я на самом деле мечтаю? И действительно, ни о чем на самом деле я не мечтал. Разве только, чтобы мой сын, который уже учится ходить, пальцы в розетку не совал.

— Правда, дед, ни о чем я не мечтаю, все меня устраивает. Все ведь так, как и должно быть. На все воля божья, и ничего другого мне не надо.

Старик отстал. Он еще немного побормотал о том, что, дескать, птицы низко летают, стало быть, к дождю. Что орешник в этом году посох, а у мышей полевок, поголовье увеличилось – но говорил уже это как будто не для меня, а больше сам с собой. Затем как-то незначительно попрощался и побрел дальше, сутулясь под своими немалыми годами за плечами, погруженный в заботы и одному ему ведомые дела.

Я решил дальше не ходить. Не унывать, не бередить душу. Закинул за спину рюкзак и стал подниматься к лесу. На самом верху обернулся и посмотрел на долину. Быть может, последний раз. Над рекой, размахивая огромными крыльями, коленками назад летела цапля. Невдалеке брошена пригоршня черных покосившихся домишек. Оттуда не было слышно лая собак и криков петухов, не поднимался дым над трубами домов и бань. Бог забыл это место. А уж люди – тем более. Я посмотрел в ту сторону, куда отправился странный дед. Его уже не было видно. Я бы не удивился, узнав, что удаляясь все дальше и дальше, он уменьшался в размере, пока не превратился в точку, а затем и вовсе исчез. Торчащей из нескошенной травы белой печной трубы на отшибе не было видно тоже.

Когда я выбрался на трассу, на землю уже обрушилась ночь. На небе высыпали совсем другие звезды, совсем не те, что можно изредка увидеть в городе. Поднялся ветер, и в атмосфере явственно чувствовалось приближение грозы. В кармане завибрировал телефон – это звонил отец. Он сказал, что пришел в сознание дед.