Пытка длиною в жизнь

                ПЫТКА ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ

Моя Мамка родилась в 1911 году в деревне Астриане Новосокольничского района, Великолукской области – было какое-то время после войны такое административно-территориальное деление. Бабушкина семья была зажиточной: имели хороший дом, лошадей, коров, но земли было маловато. С приходом революции претворился в жизнь ленинский лозунг «Землю крестьянам!» и бабушка с дедом получили большой надел некогда господской земли. Семья была большая, работящая и зажили лучше прежнего.

Детей было много, они с малых лет приучались к труду, знали животноводство и огородничество – все было нажито своим трудом.
Ленин прожил недолго, к власти пришел Сталин. В основу построения нового общества легла общественная собственность на средства производства и на землю.

Деда с бабушкой раскулачили, землю и скот забрали в колхоз. Бабушкиного брата с семьей сослали в Сибирь, а тех, кто чудом избежал этой участи, лишили гражданских прав. Они не участвовали в выборах представителей власти, их не регистрировали в ЗАГСе, они работали в колхозе за «палочку» – так отмечали трудодни; денег за труд не платили, а небольшое приусадебное хозяйство безбожно облагалось налогом.

Мамка вышла замуж за кузнеца Гаврилу Филипповича; жили гражданским браком, оба были из кулаков. Родившиеся дети считались незаконнорожденными. Первые два младенца умерли, не дожив до года, потом родились еще две девочки – старшая Нина и младшая Валя.

Быть людьми без прав в деревне было очень трудно. Колхоз распоряжался всем необходимым для крестьянина, и ту же лошадь вспахать огород могли дать из милости в последнюю очередь или не дать вовсе.

В деревне жила еще одна семья таких же горемык. Те люди, более грамотные и решительные, узнали, что русскими заселяются земли, принадлежавшие до первой мировой войны Финляндии, под Выборгом, и двинулись туда в поисках счастья, Добрались, обжились и прислали мамке с мужем письмо. Писали, чтоб они больше не мучились и тоже ехали в Финляндию – так они называли те края.

Земли там хватает, есть лес, дом построить помогут, работать им не привыкать, а, главное, там все равны. Мамка с мужем собрались и всей семьей уехали в Финляндию. Построили там дом, обзавелись хозяйством. Гаврила Филиппович был единственным кузнецом в округе и очень уважаемым человеком. Брак свой они узаконили, дети стали носить фамилию отца.

Жили – не  тужили, до начала войны с Германией.
Как только началась война, финны тут же воспрянули духом и двинулись освобождать от русских свою территорию.
Мамка с мужем только успели схватить детей, выскочили из дому в чем были, и бежали от финнов, никого не щадивших и все сжигавших на своем пути; оглянулись, когда были уже далеко от пылавших огнем домов – своего недавнего поселения.

Дорога вела на Ленинград. В этот ад они как раз и угодили: из огня – да в полымя.
Их поселили на Малой Охте. Мужа сразу забрали на фронт, а Мамка с двумя детьми оказалась в блокадном городе.

Она говорила, что не раз хотела броситься в Неву вместе с детьми, когда переплывали реку на катере. На другой берег они ездили в баню, пока еще были силы, в бане можно было погреться и погонять заедавших вшей, но, самое главное, на катере всегда были солдаты. Они жалели детей, и давали им из своих пайков кто кусочек сахару, кто сухарик и уговаривали плачущую мамку немного потерпеть: блокаду скоро снимут.

Но немцы не отступали, голод лютовал все сильнее, смерть косила людей, не обошла она и  Мамкину семью. Самой слабенькой оказалась Валя. Она все время просила есть, ногти на своих пальчиках она обгрызла до мяса. Кормить ее было нечем, девочка таяла на глазах и вскоре умерла.
 
Соседка по квартире предлагала съесть Валин труп, поскольку паек хлеба, который просачивался сквозь пальцы, не мог спасти от голода никого. Мамка не согласилась, спрятала Валино тельце от соблазна голодных глаз в чулане, а утром потащила его на саночках на Пискаревское кладбище. Валю похоронили в братской могиле №8.

Мамка с Ниной сильно опухли от голода и уже почти не двигались.
Гаврила Филиппович тем временем лежал в Ленинградском военном госпитале, его ранило в бою, и как только немного подлечился, начал разыскивать семью. В милиции служил их старый друг из Астриане, с которым жили в Финляндии и вместе бежали оттуда в Ленинград.

Он сам готовился к эвакуации и помог Гавриле Филипповичу с семьей вырваться оттуда.
Мамка всю жизнь вспоминала его с благодарностью, говорила: «Если б не милиционер Осипов, нас бы не было в живых».

Уезжали они в апреле через Ладожское озеро на грузовиках, ночью. Лед на озере уже сильно подтаял. Немцы постоянно обстреливали «Дорогу жизни», стреляли и наши по немцам. Обстрелянные грузовики горели, взрывались и уходили под лед.

Люди кричали, стонали, молили о помощи, но остановка была смерти подобна. Уцелевшие машины неслись зигзагами по ненадежному льду, минуя пробоины от снарядов. На сей раз им повезло: их машина на крыльях удачи вылетела на берег.

Всех, оставшихся в живых, посадили в товарные вагоны, отапливаемые печками-чугунками, и повезли, как говорила Мамка, на Кавказ, реабилитироваться.
Это был, скорее всего, Краснодарский край. Их привезли в село Петровское.

Еще в дороге сердобольные люди приносили к поезду еду и те, кто, не сдержавшись, наедались, тут же умирали в муках. Они были настолько истощены, что, в лучшем случае, с трудом передвигались.

Всех блокадников поместили в госпиталь, их нужно было постепенно выводить из состояния длительного голодания. Диагноз у всех был одинаковый – дистрофия в тяжелой форме.
Подлечив немного, их выписали из госпиталя и разместили на постой в частных домах, под наблюдением врачей, до полного выздоровления.

Гаврилу Филипповича опять отправили на фронт, а Мамка пошла работать в школу техничкой и ходила в степь на уборку бахчевых культур, надо было кормить себя и Нину.
После всего пережитого хотелось увидеть своих родных, болела душа: как они, живы ли?

Мамка писала бабушке в Астриане, но деревня сгорела дотла и ответа оттуда, конечно, не пришло. Тогда она написала тете Мане, бабушкиной сестре, в Щулепово. Правда, она не знала фамилию тети Мани по мужу и написала, почти, как Ванька Жуков: область, район, деревня, тете Мане. Слава военной почте! Это письмо дошло до адресата.

Тети Манина деревня не пострадала в войну. Она стоит в стороне от большака, по которому немецкие колонны прошли без остановки, спеша на восток к великим победам. Люди, услышав грохот военной техники, выбежали из домов и спрятались в огороде, в бороздах картошки, сидели в этом, как они считали, надежном убежище, до темноты и когда все стихло, вернулись в свои дома. Война для них на этом закончилась.

Бабушка, в своей сгоревшей деревне в одночасье лишившись всего, направилась в город. Великие Луки лежали в руинах. За город шли тяжелые бои, он несколько раз переходил из рук в руки и теперь дымился пепелищами и пугал пустыми окнами разрушенных домов.
Бабушка повернула на Кунью, в этом районе была деревня Щулепово. Она пришла к сестре Мане и осталась у нее.

На начало войны у бабушки было восемь детей. Война всех разбросала, большинство были на фронте. Младшая из дочерей, Мамкина сестра Катя, ушла в партизанский отряд, она немного понимала по-немецки. В Астриане до войны была школа начальных классов, окончив ее, Катя уехала в город продолжать учебу – она успела окончить школу-семилетку, дальше учиться помешала война.

Партизанская жизнь – игра в прятки со смертью. Немцы выследили отряд и загнали его в болото. Трое суток стояли они у кромки болота, ожидая, пока партизаны утонут в трясинах или начнут выходить из него. Ночью по болоту шарили прожектора и били по кочкам автоматные очереди, за которыми прятались партизаны. При шквальном огне приходилось нырять с головой в болотную грязь.

Когда немцы решили, что все партизаны погибли, и ушли – кочки на болоте понемногу начали шевелиться, и небольшая часть отряда вышла на сушу, остальные погибли на болоте.
Катя осталась жива.

После освобождения нашей территории, она тоже искала своих и нашла бабушку в Щулепове.
Вскоре пришло Мамкино письмо.
Чтобы уехать с Кавказа, нужен был вызов, и Катя его немедленно выслала.

Мамка надеялась, что война вот-вот кончится, и муж вернется к ним, поэтому не спешила с отъездом. В последнем письме он писал, что идут жестокие бои, и Черное море стало красным от людской крови.
Последующие события поторопили их отъезд.

Блокадников собрали у сельсовета и объявили фамилии солдат, которые якобы добровольно сдались в немецкий плен, среди них был и Петраков, Мамкин муж.
Им, как семьям изменников Родины, было дано 24 часа на выезд из реабилитационной зоны.

Я немного отвлекусь от основного повествования.
Мамка всегда говорила о своем муже, что у него душа нараспашку, он из тех людей, что снимут последние штаны и отдадут их, ничего не требуя взамен. Друзья, приятели любили их дом. Мамка, как хозяйка, не должна была посрамить Гаврилу Филипповича. На стол выставлялось все, что было под рукой и в загашнике. Когда выросла Нина, Мамка говорила, что у нее характер – копия отцовский.

Я не знала Гаврилу Филипповича, мы разминулись с ним во времени, зато я хорошо знаю свою сестру, такие люди, как она, на предательство не способны.
После войны, несмотря на позорное клеймо, Мамка искала мужа и получила ответ, что он без вести пропал, чем обрела надежду, что он жив и ждала его всю жизнь.
Как было на самом деле с Гаврилой Филипповичем – не знает никто, и судить людей того времени мы не имеем права.

Мамке было больно вспоминать о прошлом. И если я, уже выросшая, приставала с расспросами, она меня обрывала: «Отстань, ты, как милиционер на допросе, ковыряешься». Досталось ей, видно, раз на всю жизнь запомнила милицейские допросы.
Мамка с дочкой ехали на Родину, а душа рыдала, чувствовала, что с мужем она больше никогда не встретится.

Вагоны в поездах были переполнены, люд ехал всякий и какой-то негодяй украл у них узелок с едой и документами. Пришлось нищенствовать.
Люди, хлебнувшие лиха, были добрыми, жалели мамку и девочку, которая в семь лет ходила, опираясь на палочку, она еще не окрепла после блокады.

До Щулепова они добрались, благодаря людской помощи.
Какая же была радость встречи! Говорили, плакали, смеялись – они остались живы, несмотря ни на что. На обед наварили картошки. Нина поела и несколько картофелин спрятала в подол платьица, это, говорит, на завтра. Изголодавшемуся ребенку не верилось, что картошка теперь будет каждый день, да еще и с хлебом.

Надо было решать, как жить дальше, у тети Мани своя семья, двое детей. Нужны были деньги на одежду, обувь. Идти работать в колхоз? Там считали трудодни, но ничего не платили.
И народ потянулся в город.
Катя устроилась на продпункт, снабжавший военные части. Война еще не закончилась, и военные пополнения шли с востока на запад.

Мамка была принята на угольный склад. Ходить пешком три километра до станции и ездить каждый день в город на работу пригородным поездом было утомительно, особенно Мамке, она и так валилась с ног от тяжелой работы.

И сестры купили землянку, рядом с угольным складом. Она была вырыта в железнодорожном откосе, дверь, открываясь, чуть не упиралась в шпалы, сверху маленькое окошко, спальные нары и полчища клопов. Ее продал машинист за 1000 рублей – он приобрел более прочное жилье.
Кате тогда не было и 20 лет, молодая, крепкого, красивого телосложения, веселая певунья и плясунья, она влекла к себе мужчин.

Трудно сказать, каким человеком был ее избранник. Известно только, что звали его Иван, он был солдат, высокий, стройный молодой человек, больше я ничего о нем не знаю.
Катя забеременела. Я, думаю, ситуация была очень сложной.

Бабушка была человеком строгих правил и, наверняка, считала случившееся большим позором. Ситуация была безвыходной, аборты после войны были запрещены.
И 8 августа 1945 года у Кати родилась девочка. Назвали ее Дина, по отчеству Ивановна. Это была я – незаконнорожденный, нежеланный ребенок.

У моей матери жизнь пошла кувырком. Еще до моего рождения, военная часть, где служил отец, передислоцировалась. Мамка рассказывала, что он звал Катю с собой, а бабушка ее не пустила. Куда звал, и зачем – вопрос, скрытый временем. Катя осталась одна, беременная.

Уже после моего рождения у нее появился другой мужчина, жестокий, надменный собственник, который держал ее при себе, буквально, под дулом пистолета. Она зависела от него по работе и боялась его. У них родился мальчик, Саша, который вскоре умер.

Не выдержав ударов судьбы, мама тяжело заболела и, будучи 22-х лет отроду, умерла. Мне через 11 дней после ее смерти, исполнилось два года. Я, маленькая, ничего не понимая, совала картошку в остывшие руки своей матери, чтоб она поела.

Времена тогда были очень суровые. Мамку не отпустили с работы, даже в связи со смертью сестры. У нас тогда проездом был дядя Вася, муж моей тети Ксеньи, он направлялся к месту службы, в Крустпилс. Он, еще один мужчина и женщины, соседки по зем-лянкам, несли на плечах тяжелый гроб из неоструганных досок; кладбище было на другом конце города, ни о каком транспорте не было и речи. Плечи у людей, были стерты до крови.

Маму похоронили на Казанском кладбище, рядом с отцом, моим дедом и со своим маленьким сыном, моим сводным братом. 
Не знаю, как все это пережила моя бабушка, наверное, переживешь, если не суждено умереть. А тогда она кидалась в могилу, вслед за опущенным туда гробом, и просила, чтоб ее тоже зарыли в землю.               

Я не помню маму Катю и пишу о ней по рассказам бабушки и Мамки. Но одна, четкая картина, запомнилась мне с тех времен: в просторной комнате много народа, а меня держит на руках и кутает в вязаный платок бабушкина сестра, тетя Маня.

Скорее всего, это были похороны. Я была слишком маленькой, чтоб проникнуться горем невосполнимой утраты, ворвавшимся в мою жизнь, но в моем сознании навсегда отпечатался снимок того страшного момента.

Я рассказывала бабушке и Мамке о своих воспоминаниях, но мне никто не верил, все считали, что это мои выдумки.
Богачев (фамилия Катиного сожителя), вскоре был арестован и расстрелян. Я не знаю, в чем его обвиняли, но человеческая жизнь в ту пору ничего не стоила.

Поскольку в землянке мы жили все вместе, я свою и Нинину маму звала мамой. Теперь у меня осталась одна мама, а фактически я стала сиротой.
Мамке посоветовали оформить надо мной опекунство, в этом случае государство платило бы ей какие-то копейки. Она так и сделала.

Примерно через год мы получили угловую комнату в 20 квадратных метров в коммунальной квартире на три семьи.
Дом строили пленные немцы и говорили, что они не сделали какие-то прокладки на фундаменте, и жуткая сырость поднималась в углу столбом от пола до потолка и растекалась по боковым стенкам, вровень с подоконниками. На кроватях гнили матрацы. Дом был ведомственный, железнодорожный. На мамкины жалобы, приходили комиссии и выносили решения, что жить здесь можно.

Отопление в квартире было печное, топка находилась в прихожей, от нее обогревались две комнаты. Щиток грелся слабо, и нам разрешили в комнате поставить круглую печку. Места стало меньше, сырость не отступила, а воздух стал более теплым и затхлым.

Кроме нас, четверых, у нас постоянно кто-то квартировал. Пришел из армии Мамкин брат, женился, здесь же родилась их первая дочка. Мы все жили в одной комнате, пока дядя Володя с тетей Любой ни получили комнату в бараке от ПВРЗ, где они работали.

Потом пришел из армии Мамкин племянник, Витька - и тоже к нам; следом за ним, приехала его жена с ребенком, которых он, уезжая, почему-то забыл взять с собой. Жена вскоре поняла, что муж дал ей отставку, и уехала к своей маме в Вильнюс, там Витька проходил срочную службу и, заодно, сочетался законным браком с некой Галей. Потом он много раз приженивался, и в промежутках между женитьбами жил у нас.

Все видели, как тяжело Мамке растить одной двоих детей и со всех сторон советовали отдать меня в детский дом. Этот вопрос, видно, серьезно обсуждался. Бабушка готовила меня к жизни в детдоме, рассказывала, как там хорошо, много детей, что меня там обуют и оденут, будут хорошо кормить, а сама, то и дело, вытирала слезы. Я боялась детдома, мне страшно было расстаться с бабушкой, и я тоже плакала. Потом разговоры об этом прекратились, и я жила спокойно, пока окончила школу и уехала в Ленинград учиться.

Мамка, как блокадница, никаких льгот не имела. Ее документы украли вместе с узелком, когда ехали с Кавказа. Сестра писала в Ленинградский, Краснодарский архивы и во все адреса, куда ей советовали обратиться. Ответ был один: «Документы не сохрани-лись».

Мамка прожила 88 лет. Она была очень энергичной, трудилась с ранней весны до поздней осени на сестриной даче. Там были исключительные чистота и порядок. Прохожие, останавливаясь у забора ее дачного участка, спрашивали: «Бабушка, каким средством Вы пользуетесь, что у Вас не растут сорняки?». Мамка показывала свои черные от работы руки и говорила: «Вот этими грабельками».

Ее мучила гипертония, и она молила Бога, чтоб ее не парализовало. Бог не услышал ее мольбы. Мамку парализовало. 8-го марта она сидела за праздничным столом, а 9-го уже лежала, лишившись дара речи, с парализованной правой стороной, потом, видимо, разорвалась сердечная мышца. Боль была такой нестерпимой, что она, уже не говорившая, несколько раз вскрикнула. Сестра, дежурившая ночь у ее кровати, подумала, что к Мамке вернулась речь. Но, увы, это был конец, и 19 марта 1999 года, наша Мамка ушла от нас навсегда.

Я ехала на похороны через Новосокольники, там пересадка, и ночью надо ждать около трех часов поезд на Великие Луки. Я разговорилась с пожилой женщиной, сидящей рядом со мной в зале ожидания, рассказала ей про Мамку. Женщина оказалась тоже блокадницей, и сказала мне, что в Ленинграде организован Совет блокадников, он работает на общественных началах, и посоветовала мне обратиться туда, сказала, что они настойчиво осуществляют поиск документов былых блокадников, рассылают запросы во все инстанции и уже помогли многим, чьи документы считались утраченными.

Адрес Совета блокадников оказался у нее в записной книжке, и я записала его косметическом карандашом – ручки у меня не было – прямо на железнодорожном билете.
Нам с сестрой тогда было не до писем, мы хоронили Мамку. А когда летом я приехала в отпуск, мы написали письмо по этому адресу. Мы описали все, как есть. Что отец погиб на войне, а мама недавно умерла и документы, подтверждающие пребывание в блокадном Ленинграде, нужны теперь только их дочери, моей сестре.

Какое же было наше потрясение, когда по почте пришла справка, заверенная военным эвакуационным архивом Санкт-Петербурга, о пребывании в блокадном Ленинграде с последующей эвакуацией из города, такого-то числа, месяца и года Петраковых Гаврилы Филипповича и Анны Осиповны. Моя сестра в этой справке не значилась. Сестре было невозможно смириться с такой несправедливостью, она писала еще в те же адреса, ведь они были там прописаны, Мамка получала на всех троих продовольственные карточки, потом умерла Валя, и это должно было быть где-то зарегистрировано. Увы, документов, подтверждающих пребывание моей сестры вместе с матерью в блокадном Ленинграде, не нашлось.

Почему? Кто распорядился так поступать с людьми, прошедшими через ад? «Так нельзя!» – кричала моя душа. Да разве докричишься до тех, кто не ел блокадного хлеба, кто не видел смерть своего заморенного голодом ребенка. Что понапрасну терзать себя? Сытый голодному – не пара.

Вот такой получился коротенький рассказ про мою Мамку, человека очень доброго, но исключительно невезучего. А я хожу в церковь, поминаю ее, и каждый раз прошу Бога: пусть ей на Том свете будет так же хорошо, как было плохо здесь, может, Он меня услы-шит.