Чистый лист цивилизации

Лица шестидесятых – 4
ЭЛ/ 2


Вместо вступления
1.
Возможно ли, был бы шанс, найти одиночество, выбрать длительность.
Как долго продлится ваше одиночество? Вспомните, пять минут, семь лет, двадцать лет. Все, что мы можем, это выбрать бремя одиночества, как долго оно продлится, неизвестно. Кому-то пяти минут хватает на всю жизнь. Кому-то не хватит всей жизни. Разве можно выйти за пределы жизни, если нельзя выйти даже за пределы пяти минут. Можно, разумеется, можно надеяться на немедленный успех, но для этого требуется то же самое одиночество. Вернее, время одиночества, сколько? Опять неизвестно. Да, мы свободны, выбрать одиночество, а вот время одиночества выбрать не можем, это время за пределами наших возможностей.
Вы художник? Да, тогда зачем вам коньки, возьмите кисть.
Даже на коньках я остаюсь художником. Что вы предпочитаете, быть художником на коньках.
Или попроще, коньки художника, и здесь доступно чувство удовлетворения. И все? Есть еще кое-что, скажем, конек художника. Сможете перевернуть? О чем вы! Художественный конек мне не требуется, даже если это действительно художественное изделие. Я ухожу, хорошо звучит. Уйти = выйти. Вот я выхожу, и это значит, вхожу, в художественный мир. На кого бы оставить обычный мир, бытовой мир. Где-то оставить собаку, с кем-то . Оплатить счета, сколько их накопилось, а, пусть себе копятся и дальше. Но собаку-то надо пристроить, потом начну пристраиваться сам. Морщины, опять эти морщины, сколько их. На пиджаке, на брюках, на лице, даже на руках. Надо взять себя в руки, как это? Выгладить все морщины, даже на лице? Бог с ним, с лицом, пусть морщится. Но вот брюки, костюм, биография, придется поработать.

2.
Когда-то, давно, где-то в России.
Обычный журналист открыл книгу, увидел, прочитал.
«Я второй ребенок в семье…» (Кукушкин, с.96). Кто-то должен быть вторым. Соответственно, второй должен быть всегда. Но чтобы был второй, должен быть первый. Второй есть, где бы найти первого, кричи, отзовись. Скажем, Дюма-сын, он же Дюма-2, второй? вовсе нет. Не по времени, по роли. Он и был вторым, наш Лев Троцкий. Мог ли он сказать, сам о себе, я – вторая фигура? Демон революции и создатель Красной Армии, без оружия встававший перед тысячной толпой. Троцкий и был такой второй фигурой. Поэтому он и не стал фигурой первой, знал ли он свое предназначение, свою роль второго.
А если бы снова выпал шанс?
Разве у него был шанс, да шанс был. Армия предложила ему стать первым, он не решился. Что-то его удержало. Ограничение, внутри сидело ограничение, вырвать бы! он не смог его преодолеть, на то и второй, чтобы первый снимал ограничения, зачем тогда первый. Второй может собраться, перед барьером. Но перед самим собой не получается. Как ни напрягается, не видит своей правоты, не чувствует себя правым : нельзя быть правым против партии. Значит, заранее определить свою вину, сделать себя виноватым. Второй всегда готов свалить на первого, он увлек, я поддался. Я так мечтал, о чем, неужели быть первым? Мечтатель, я хотел разделить свою мечту со всем миром, возможно ли поделиться мечтой. В ответ будет предложена другая мечта, тут же. Твой ответ, тут же, поступиться своей мечтой, скажем, отложить на некоторый срок.
Кажется, иногда, в редкие минуты, нечастые дни, мечта воплощается, как это почувствовать.
«Мы все живем в мире и согласии» (Там же, с.97), мир согласия оборачивается согласием мира.
«Не надо ни о чем думать», действительно, если наступило вечное согласие.
А дальше начинается дрейф, приятно отдаться течению.

Бремя возвращения
1.
Когда все началось?
О начале мы вспоминаем, когда наступает конец, окончание, развязка.
Начало, или завязка. Как все начиналось! стоять рядом с самим Стахановым. Потом попасть в завал. Потом заболеть, болезнь прогрессирует. В чем это выражается? В желании одиночества, вовсе нет. Должно быть, как все отмечал дни рождения, это нормально, это делают все нормальные люди, или почти все. Кто-то должен выпадать. Зачем отмечать, если никто не придет, не поздравит, никто не хочет заходить. Потому что к ненормальному никто не заходит, кроме врача. Да и тот, лишь по долгу службы. Был бы выбор, стал бы обходить. Да, кто-то должен общаться даже с ненормальным. Наша реальность включает и то, и другое. Вернуться к реальности, значит, иметь дело с ненормальным. Исключить ненормальных из жизни – уйти из реальности. Самого тут же сочтут ненормальным, плохо ли, ведь нужен кто-то ненормальный, чтобы видеть нормальную реальность. Видеть и ценить, цените, а раз так, терпите меня. Куда вы, не бегите, не убежать.

Если фигурист не может выдать «точный след»?
Значит ли это, что он не рожден спортсменом, посмотрите на его показательные выступления, он вне конкуренции, ему нет равных, опять неравенство. Для чего же тогда рожден спортсмен? Нет, не переводите разговор, мы всего лишь решаем: рожден спортсменом или не рожден спортсменом. А вы упрямо клоните, для чего рожден спортсмен, для борьбы, где-то он должен излить свою агрессию. Где-то понятно, на кого. Пусть на лед, на шест, на воду. Он идет, он на льду, на воде, на бумаге, но на шесте не получится, на шесте можно только висеть, хотите повиснуть. Выбросьте ваш шест, подальше, а лучше сломайте.
Что ж, последуем за персонажами, избранными, что-то да откроется.

2.
Ночная телеграмма, отцу плохо, хочет видеть, молодому человеку надо выезжать.
Четыре года, с последней встречи, «порвал с ним», откуда-то нетерпение. Областной центр, самолет. Далее автобус, до места назначения, сколько же тащиться, «около пяти часов». Неприятно, но приходиться смириться «и с этим медленным преодолением расстояний и времени» (Щербак, с.14). Время и средства его преодоления. Молодой мужчина садится в автобус, место есть, замечает, рядом другой пассажир. Да, он еще молод, но не терпит казенного стиля, даже сухие телеграммы посылает всегда «написанные человеческим языком». Точки, запятые, предлоги, неужели экономить, несколько копеек «на нескольких словах».
Да он, зануда, этот серьезный молодой человек.
Сосед, мужчина в шляпе, что тут необычного, просвечивает лысина, хоть вышивай, крестиком. Сосед читает газету, их у него целая пачка, «по-детски шевеля губами». Прочитал, не выдержал, возмущение надо излить, он и изливает, кому? Соседу, больше не кому, не бежать же к шоферу, примут за ненормального. И вот он плещет: проиграли. Как могли, ведь им все условия, каждому «по машине», а они проиграли. Это еще не безумие, но что-то ненормальное в этом есть. Привычная реакция, как маска, скрыться, укрыться. Чего хочет этот ненормальный, навести «желаемый порядок», да он, оказывается, ревизор. Можно перевести дух, не выдержал ревизор, пересел, там его слушают. Как будто открылась дверь, хочется войти, сделать шаг, но слегка страшновато, есть элемент неизвестности. Дверь открывается, не ты открываешь, открывает кто-то, другой. Нужно ли входить, выбора нет, входить придется. Нет, бросаюсь я себя утешать, выбор есть. Могу уклониться, могу повиниться. На деле, я вхожу, чтобы увидеть развязку, освободиться, груз сброшен.
Это надо пережить, сброшен, и ничего не давит, отдышись, чтобы сказал другой человек?
Найдется ли такой другой, можно подобрать, если бы я мог, кого ты бы выбрал?
Феллини.

Как же случилось, с отцом? само собой, значит, получилось.
Болезнь, где-то в мозгу, опухоль. Лицо стало меняться, смириться ли с этим, потерять свое лицо. Нос, «красивый и тонкий», разбух. Вылезли скулы, куда они лезут, следом полезла нижняя челюсть, верхняя не может вылезти. «Через два года отцовское лицо весьма отдаленно напоминало то, какое было у него, когда он … стал отцом» (Там же, с.15). На календаре 50-й. значит, время становления сына пришлось на 60-е, что запомнилось сыну, из тех времен? Карикатура, было лицо, на его месте «горькая карикатура».
Вместе с лицом, вслед за лицом? Переворачивался характер.
Чувство юмора, даже не смеялся. Упрямый, занудливый, чем такому заниматься? Поучать, множество приложений, особенно бережливость. Действительно, а не слишком ли мы расточительны. Но может быть, все проще, нужна жертва, чтобы избавиться от жертвенности собственной, слушайте, можете стиснуть зубы, но слушать будете. Первой жертвой «воспитательного пристрастия» стал сын, слушайся, сынок. 
Обычная ненормальность, или все же давление неравенства.

3.
Сами собой полезли воспоминания, злые, иногда злорадные.
Унижения, сколько, тянутся через детство, юность. Собрались как-то одноклассники, что им еще, по 15 лет, «выгнал из дому», почему? Пели под гитару, «не понравилась ему, видите ли, песня» (Там же). Да, не понравилась, неужели терпеть, кому-то терпеть, кому-то потерпеть. Школа позади, решил поступать. Отец, понятно, против. Куда лезешь? в юристы, хочешь быть «бумажной крысой»! ослушался Сын, поступил. Результат был мгновенный, лишился отцовской поддержки, отцовской помощи.
Невелика помощь, но нужна, хлебни самостоятельности, сынок.
Привел девушку, ну как же, надо представить, показать, не нахлебался еще.
Показались, худая, бесцветная, кашляет, туберкулезная что ли? И все вслух, в лоб, бесцеремонно, не обращая внимания на «отчаянные жесты матери и сына». Не помешало, хотя, кто знает, может быть, даже и помогло. Бесцветная девушка стала женой сына, но с тех пор «ничто не могло изгнать из ее сердца холодной ненависти к свекру» (Там же). А можно ли прожить без ненависти, хотя бы к колорадскому жуку.
Поневоле вспомнишь: «Ненавижу, следовательно, существую» (Глюксманн, с.12).

Так или нет, но ненависть стучалась в дверь, в сердце.
А что творилось в душе отца, нет, гораздо раньше, когда он сам спасался, бежал от голода. Тогда сын не интересовался. Ненормальность, как можно терпеть такое ненормальное поведение, «…он едва не ударил отца» (Там же). По счастью, между ними встала мать, а кто может сохранить память, о ком нужно сохранить память и для кого. Дальше все просто, схватили внука, подхватили чемоданы, «и покинули отцовский дом. Навсегда» (Там же). Не родной дом, не родительский дом, отцовский дом, как будто матери уже и не было.
Вы можете представить, как крадется ненависть, как стучится в дверь.
Как она осаждает тихий дом «снаружи, рычит внутри» (Глюксманн). С чего это мы вообразили, у нас иммунитет. Ну, разумеется, ликвидирована эксплуатация, никто никого не угнетает, не принуждает. Новое общество дает каждому возможность открыться, состояться, остальное зависит от тебя, только от тебя.

Переизбыток прошлого
1.
Новое общество, оно настолько новое, непохожее на все, что было в истории, оно оторвалось от всей истории низменных страстей, бунтов, бунтовщиков, карателей, расправ. Зачем ему держать в памяти лица жандармов, шпиков, провокаторов, не личности же. Пусть звучит новая музыка, для новых людей.
Но куда денешься, людям новым жить с людьми старыми, нужно ли.
Есть время переизбытка сил, обычно оно в молодости. Давит, требует выхода переизбыток, «Федор не выносил одного вида калек», не смотри, отвернись. Нет, нужно подвести черту: «зачем он живет? Для чего? Чтобы людям настроение портить? Я бы на его месте обязательно застрелился» (Романовский, с.112). Повод есть, портится настроение. Для возвращения ненависти иногда достаточно испортить настроение, своим видом, существованием. Не подозревал носитель переизбытка, есть Судьба. Чуть позднее довелось ему жить в одно время с сыном ненормального отца, но теперь уже «топтался на месте», скрипел протезом, и ничего, хотел жить. Два переизбытка, сил и ненависти, иногда встречаются в одном месте, где это место, в душе.
Зачем возвращаться в прошлое, в детство, в школьные годы.
Да еще норовят обязательно лет через двадцать. Всегда что-то острое, ранящее. Послевоенные годы, голодные, оборванные. Но рядом с тощими были и упитанные, выглядели хорошо. По законам революции должны они теперь скатиться вниз, и покатились, увы, только в литературе. Сын директора потому и будет ходить в сыновьях директора, что предстоит ему переехать в большой город, а что делать, судьба.

Но я отклонился.
Когда человека настигает переизбыток ненависти, когда можно подхватить чемоданы? Скорее, когда он уже не ходок, не дойдет ни до ягод, ни до озера, ни до избушки. Не ходок, даже не скрипеть ему, просто лежит, как муравьиная куча, как муравейник. Не стоит смотреть, такой муравейник почти как извещение о близкой катастрофе. И хотел бы известить, но даже на простой крик сил не хватает. Тревога в душе.
Откуда она, сын приближается к дому, надо войти в дом, отворить дверь и войти.
Да входи, там уже темнота, тишина, его уже нет, вот только дверь проклятая скрипит, «нестерпимо громко». Минута на ощущения, дошло: «Отец был жив. Еще жив» (Щербак, с.16). Темнота, валерьянка, пот, и «смесь тревоги и неуверенности», старая женщина. А кто может быть у постели «старого умирающего мужчины», такая же старая женщина. Мать рассказывает, сын слушает, да, отец заставил дать телеграмму, она бы подождала, дождалась бы, только тогда. Сын слушает, всматривается, мать включает настольную лампу. Мала, но достаточна, чтобы увидеть нос, лоб, капли пота. Плох, как плох, нужно в больницу. Но мать качает головой: «Я дала ему слово» (Там же, с.16). В этом доме живут по своим правилам. Здесь Стаханов, рядом с ним «вытянулся» молодой отец, высокие, улыбающиеся. Чем-то они отличаются, «в их лицах что-то такое», что же? Попробуй, пойми, мы другие. Стоп, новая вещь возвышается на комоде, «механизм, тускло поблескивающий медными деталями и цепочками» (Там же, с.17). Раньше не видел, что бы это могло быть. Да, отец что-то мастерил, мать говорит неохотно: «Вечный двигатель или еще что-то» (Там же). Понятно, ее смущение, вечный двигатель в наше время сплошной грамотности, что-то ненормальное.

Вечный двигатель, с точки зрения вечности, есть ли правый в их споре.
«Отец неожиданно сел на кровати, попробовал подняться» (Там же). Какие-то слова, о чем, что-то непонятное и страшное. Не странно ли, пришла ясность, да отец был прав, всегда прав. Вот сын завалился домой с друзьями, гитара, неплохая песня, отец выгнал компанию. Теперь сын признает, не были друзьями, так, «сброд, и ничего хорошего из них так и не вышло», хорошо, успел вырваться. В отношении жены, прав, «жена не замечала», у нее свои дела, звонки, встречи. Ее подружки, с такими дамами нельзя ему общаться, ведь он «работник органов правосудия». Самое противное, запах вина и сигарет, который несется, плывет с женой. А потому, скорее раскладушку, всегда укладывался рядом с сыном, со своим сыном, невмоготу. Так уйди, разведись, ныне не проблема! «развод усложнил бы его жизнь намного больше, чем такое прозябание» (Там же). Молодые шахтеры довоенной поры, они не прозябали, жили кипящей жизнью. Нет, отец, тебе рано умирать. Ты должен поправиться, «хотя бы ненадолго», слышишь, я молюсь, услышь мою молитву, ты должен слышать. Внутри рождаются слова, сын готов сказать все, «самое главное, самое существенное», то, что он понял только сегодня, вот прямо сейчас. Если ты уйдешь сейчас, это будет несправедливо.
Разумеется, несправедливо, оборвать связь, которой не было.
Сын пришел, он готов связать свою жизнь с жизнью твоей, оставь ему место, не уходи.

Бред, у отца бред, он вспоминает, кого? свою далекую упрямую мать.
Она «умерла в тридцать третьем, во время голода» (Там же, с.18). Хотел спасти, не сумел, мог ли? Уверен, мог бы, «хлебные карточки были». Кто-то виноват, должен же быть виновный, им стала жена, мать его сына, но мать качает головой. Если бы знал! расскажи, но мать только плачет. И вот он стоит рядом, на старой фотографии, улыбается, улыбаются его друзья. Как легко они улыбаются, светло. А где отец отца, он же был, почему же о нем не вспоминает отец. Должно быть, в этом кроется несправедливость, что-то отец говорил своему отцу, ведь должен был говорить. Теперь вот сын молится, кому? Неважно, пусть этот кто-то продлит жизнь старого человека, кому он мешает, «я должен сказать ему все, что понял сегодня» (Там же). Тогда чего ты ждешь, говори. Но как сказать, в таком-то состоянии, невозможно, ты ищешь повод, решайся! Входит медсестра, сухонькая, горбатая, в «комнате запахло плесенью», сестра желает добра, всем.
Да, сегодня сказать не удастся.
Скажи сам себе, хватит молчать, я говорил, умолял, пытался.
Нет, это говорил твой отец, твой язык, твои губы повторяли его слова, ты даже не прислушался.

2.
Приехал, нет, не примчался, не прилетел, не мчался, не летел, спокойно ехал.
Вот если бы нужно было ехать на Камчатку, еще классик об этом мечтал, огорчался, не могу.
Вошел. И вдруг увидел перед собой лик одиночества, остаться наедине со своей тревогой. Испугался, и бросился назад, в свой дом. Какой ни есть, но все же это дом, там могут даже побеспокоиться, даже о тебе. Бывает, пренебрегают, и весьма откровенно. Но если что, "скорую" вызовут, и за лекарством сбегают, врача завалят вопросами. Вы, можете представить врача, заваленного вопросами. И правильно делаете. Заваливать надо совсем другими вещами. Скажем, землей. Или подарками. Но чаще ненавистью. Бывает, иначе, кто-то берет вину на себя, заваливает себя самого? Но если ты не виноват, зачем тебе просить об искуплении! Коль просишь, значит, признаешь, хотя бы и втайне от самого себя, свою вину. Но сейчас вас двое, в твоей башке два человека, признавайся! Отпусти, отпустите, дайте мне немного счастья, самую малость. Немного? ему было дано целых три дня, три счастливых дня, самых счастливых в жизни. Не для тебя, просто тебе.
Он спешил, он успел отворить тяжелую дверь, хотя бы чуть-чуть, полоска света?
Напротив, он медлил, сколько мог, но успел закрыть дверь.

Как их сотворить, эти три дня?
Несложно, уйти в соседнюю комнату, лечь на кровать, заснуть.
Полоска света, как в детстве. И сын еще послушный и тихий, потому что маленький. Потому что отец и мать в соседней комнате «пьют чай». Все вместе, и перед ними «нескончаемая жизнь». И сколько можно успеть, всего. Рассказать «о делах на шахте», съездить в село, «купить хотя бы мешок картошки», дорожает эта картошка, а молодую еще ждать и ждать. Вот оно счастье, тепло, уют, держи. В соседней комнате смерть побеждает «в отце силу жизни», а сыну тепло, уютно. Вот сейчас он уснет, уснул бы, если бы не резанула догадка, откуда только и свалилась. О чем же он догадался, вот так неожиданно, вдруг.
«Он вернулся в отчий дом», но ведь детское счастье помнит совсем другой дом.
Дом там, где? Куда можно вернуться, а если не пустят, есть то, ради чего пустят.
«Он вернулся в отчий дом, словно блудный сын, желая найти прощение у отца» (Там же, с.18). Сын, желая найти себе прощение, возвращается домой, блудный сын спешит встать перед отцом. Отмечает, с некоторым удивлением, забытые признаки. Бьющееся сердце, да может ли быть, живое сердце небьющимся. Смертельную тревогу, да может ли быть иная тревога, при встрече со смертью. Вот ему предлагают вечный двигатель, отмахивается. Он переполнен, словами, ему нужно сказать, что? Я скажу, вы услышите, услышит весь мир, ибо мир этот напрягся в тревожном ожидании, в ожидании откровения, ждет, дожидается. Весь мир, не слишком ли ты замахнулся? так и надо, по-другому все одно не получится. Если говорить о глазах других, то наша жажда внимания всегда «исходит из максимума, а не из минимума» (Леви, с.101). А тут разделился на двоих, такое внимание, к самому себе, может единственный раз в жизни, даешь Максимум!
 
Блудный сын пришел, «но не застал отца дома» (Там же, с.18).
Смерть опередила, сознание померкло, взгляд потух? вовсе нет. Пот, бред, страшный, но живой голос. Почему же они не встретились? «не застал отца дома, потому что отец – т о ж е   б л у д н ы й  с ы н» (Там же; выделено автором – В.Л.). На последней черте, отец, ставший блудным сыном, опомнился, бросился «к своей матери». К дому, к родной земле, начал просить прощения, где же ты был раньше? получишь ли ты прощение, от кого. А где же отец отца, о нем ни слова, тоже видно, сгинул без прощения. И у него был отец, следующее звено, потянулась бесконечная цепь, поколение за поколением уходили без прощения. Блудный сын, блудный отец, дальше род, дальше народ. Все, дальше некуда, дальше только пустота. А что вы хотели, когда поднимали сына на отца, когда на обломках старого народа начали лепить новую историческую общность, зачем нам корни. Не лучше ли положить чистый лист, чистыми руками начать акт творения.

Откровенность будущего, взамен откровенности настоящего, удобно, выбирай.
Не странно ли, отец бросился к давно ушедшей матери, когда-то не смог ее спасти, хотел, не вышло, обстоятельства оказались сильнее? Кто знает! единственный свидетель, мать, толком ничего не рассказала. Начала выдавливать, несколько слов, и в слезы, через столько лет не может вспоминать без содрогания.

Цивилизация блудных сыновей.
1.
Сын приехал, к отцу, открыл дверь, вошел, успел ощутить мягкость «больного тела».
Что же случилось? Сын увидел себя глазами отца, смотрел на себя со стороны, как будто разделился на две части, на два существа. Увидел себя таким, какой он есть на самом деле, а иначе, зачем разделяться. Наконец-то, реальность, она смотрит в твои глаза, беспощадными глазами отца, тот долго тренировался. Эта реальность, как и положено реальности?! перевернута, приведена в нормальное положение, поставлена на ноги. Не парадокс ли, ненормальный человек делает реальность нормальной, входи-ка сынок, в нормальный мир. Кто же я есть, не состоявшийся друг, не состоявшийся муж, не состоявшийся сын. Какой-то странник, случайно застрявший на каком-то полустанке, нет названия, нет окон, нет дверей. Зато много глаз, губ, скул. Все не то, зачем мне челюсти, клыки. Отдайте мне мое имя, возьми. Боже, как оно тяжело, мне не удержать его. Поэтому ты его и бросил, не совладал, невозможное, ты требуешь невозможное. Но ведь это так просто, получить родовое имя, все поколения встанут за мной. Уж не захотел ли ты пролезть в игольное ушко. Кто это говорит со мной, а кому ты возносишь молитву, первый раз в жизни, хватить хрипеть, пой.
Традиционно разум противопоставляется воображению.
А здесь, в образах отца и сына, что противопоставляется здесь.

Что объединяет ненавидящих друг друга людей? сыны блудной цивилизации.
Ну, куда может вернуться, не отдельный человек, не семья, цивилизация. Для начала, этим заблудшим сыновьям нужно осознать себя цивилизацией. Значит ли, что именно в те годы начался, обозначился долгий процесс осознания? сообщество людей начало осознавать себя цивилизацией. Родилось сознание еще одной цивилизации. А с чего начинается самосознание? С преемственности, с признания обязанностей, с принятия родительских грехов. Ради искупления, за всех сошедших. Ради еще не пришедших, им нужно оставить на этой земле место, может быть, им удастся что-то построить. Небольшая неувязка, так, иголочка, было ли это новорожденное сознание цивилизованным.

Самый существенный вопрос,
Он = сын, хотел убедить отца или победить? На мой взгляд, второе. Убедить – это минутное чувство, вспыхнуло и погасло. Ночной бред, никого не слышит, его никто не понимает. Днем полегчало, говори, отцу надо восстановиться, прийти в сознание, не увертки ли. Сын дождался, отец сам заговорил, но о чем? едва он оправился, тут, же принялся "за свое", возобновился нудный воспитательный процесс. Сын устремился к победе, а куда ему было бежать, не к белому же флагу. Отсюда его яркие переживания, вот оно, настоящее счастье! И оно длится, длится, уже третий день он живет счастьем.
Он победил!

Он оказался безжалостным?
Не более чем его предшественники, чем время, прошлое, время отца, настоящее, его время. Но может быть, сыну кажется, что? Все дело в ненависти, той, которая как будто воплощена не в нем, а в его жене, она = носитель ненависти в этой молодой семье, ее выбрал сам отец. И вот сейчас, наблюдая отца на смертном одре, сын освободился от ненависти. Поэтому он так и радуется, свободен, ничто не сжигает изнутри. Увы, ему кажется. Он радуется воображаемой свободе, а нужно ли что-то еще, для переживания свободы.

Он совершил то, что совершали его предки.
Были же эти предки, должны быть. Сделал то же самое, что совершил его отец – сын пошел на разрыв с традицией, семья была ее носителем. Не зря же он так долго смотрел на старую фотографию, все пытался понять, но так и не понял, что же отличает его от тех, довоенных парней. Он отрывался от них.
Пытался понять, но сам отрывался, закрывался.
В результате возвращался к традиции, какой? Он блудный сын. Но и его отец блудный сын. Я ухожу, как и он ушел. Тем самым я возвращаю прошлое, для себя? что вернется вместе с этим прошлым? Нет, он не задумывается, да и зачем.

2.
Что в конце? Снова вспоминает, что-то застряло в памяти, само собой.
Сын вспоминает вечный двигатель, который сооружал отец. Да, рано или поздно, нас всех начинает тянуть к вечным вопросам. По пути домой сыну попался странный молодой человек, не священник ли? Миг тянется, обрывается, нет, он с девушкой. И вдруг возникает образ: катастрофа с автобусом, они знают, но не могут предупредить. Бред, он же нормальный человек, хотя и несколько занудный, да что вы хотите, он же юрист. Но теперь отец обращает его к вечным вопросам – вечный двигатель, зачем он человеку? Сын, юрист (!), отмечает, почти машинально, «с технической точки зрения он был выполнен безупречно» (Щербак, с18). Знать, озарило. Но если безупречно, должен заработать? Требуется немногое, «последний толчок», некий творческий акт = «сверхчеловеческое усилие». И все бы завертелось, потянулась бы «вечная цепочка».
Любой проект можем выдать, но чтоб заработал? тут мы слабоваты.
Точно так же, идея социализма.
С философской точки зрения она безупречна. Остается последнее, сверхчеловеческое усилие, порыв, и все завертится, закрутится, заработает. Да, надо совершить акт, подобный первому творению. Но это дело рук Создателя, а людям не дотянутся до него, не дорасти. Да разве мы не сделали это сверхчеловеческое усилие? Сделали, вот они наши курганы, и чего мы достигли. Разделили мир, пустили машину ненависти.

Вместо заключения
Если у меня нет отца, есть ли я сам.
Я пытаюсь протестовать: есть, если у меня есть имя, я существую. Но откуда у тебя имя, был отец, он согласился, нарек, разве это не так. Конечно, не так, нарекая меня, он отделил меня от себя. Или, вернее, имя обнаружило мое отдельное существование, оно и так уже было, это мое дивное существование. Имя просто выявило, обозначило, явило мое бытие, явило меня. Из скрытого – оно перешло в видимое всем. Благодаря имени, я стал существовать для вас, а для себя я мог бы существовать и без имени. Наверное, это самое лучшее существование – для себя самого. Через Другого? Да, я начинал так, все что мне требуется – уйти от Другого. Как мне это надоело, видеть себя глазами другого, пора покончить, все, кончено.
Что же противостояло друг другу, в двух образах?
От ответа зависит нечто существенное, выявляется сам характер цивилизации, традиционная она или современная. Видимо, ни то, ни другое. Данное противопоставление двух цивилизаций предстало в качестве единой силы, которая создает, формует некое пространство, войдем ли, освоим, или будем выброшены.

Известная точка зрения, целеориентированное поведение обеспечивает развитие личности. Имеется в виду, деятельность по достижению цели формирует личность, человек растет. Но какую цель преследовал Сын? А какую цель преследовал Павка, когда подсыпал махорку в тесто? Пробьет час, и все эти попы будут уничтожены. Личная месть получила классовую окраску. Но какие классы вот здесь, у кровати умирающего, лишь бы вырваться из-под тяжелой руки Отца? А сам-то Отец, вернее, его воспитательная тирания? Как и всякое воспитание – направлено на выработку ценностно-ориентированного поведения (Шрейдер, с. 188). Какие ценности вынес Сын из Семьи? Он так и остался "между", ни туда, ни сюда. Какие там цели, какой там развитой социализм в 1980-м, шамкающий Генсек. Какие там ценности, судорожно перебирает, друзья, семья, работа, все не его, не для него. От одного берега ушел, к другому не приплыл. Он остался блудным сыном, судя по вспышке радости, его это вполне устраивало, устройте себе освобождение, хотя бы отдых.

Спокойствие одного человека, спокойная жизнь всего народа.
А может ли человек, целый народ, жить без ненависти, просто обойтись без этой страсти?
Немолодой человек оглядывается, когда-то он бегал здесь молодым, юным, все изменилось как будто. А сколько автомобилей! «мягко шурша шинами, мчится по проезжей части проспекта» (Кулагин, с.314). До войны здесь же звенел трамвай, «шоферы автобусов сигналили, как бог на душу положит» (Там же). Слово «Бог», конечно, с маленькой буквы. Так что же осталось неизменным? Его сознание делает следующий шаг: «Постичь ту вечную связь времен и связь людей, которая зовется моим народом» (Там же). Просто войти в вечность, но ведь мы уйдем, все уйдем? Что останется, хотя бы его голос! голос может дойти «до тех людей запада и востока», которым нужно «почувствовать и понять всю глубину нашей ненависти к войне и нашу страстную приверженность к миру» (Там же, с.315), дойдет и поможет понять, мы ненавидим.
Войну, поэтому боремся за мир, поэтому отводим кусочек жизни ненависти, быт.
До ввода советских войск в Афганистан оставался год, мы вошли в бытие.
 

Литература:
1. Валентинов Н. Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина – М.: Современник, 1991.
2. Глюксманн А. Философия ненависти. – М.: АСТ: АСТ МОСКВА, 2006.
3. Кулагин Г.А. Дневники и память. О пережитом в годы блокады. – Л.: Лениздат, 1978.
4. Кукушкин Всеволод. Пять минут одиночества // Юность, 1976, № 12.
5. Леви В. Я – для других // Юность, 1969, № 11.
6. Романовский С. Эль // Наш современник, 1977, № 2.
7. Соколов С. Американцы не могут понять – о чем это можно говорить два часа // Юность, 1989, № 12.
8. Щербак. Возвращение блудного сына // Юность, 1980, № 7.
9. Шрейдер Ю.А. У.А. Ачильдиев. В рабстве у систем / Вопросы философии, 1993, № 10.