Карнавальная волна или КР 1

Лица 60-х
Журнал наблюдений - 3



Тощие вещи для толстых людей
1.
Два слова о деньгах, как они выглядят? бумажки, приятно хрустят, мелочь, кажется, звенит.
Почти настоящие деньги, значит, я говорю, о наших деньгах, то есть, о рублях, о советских рубликах. Советские деньги выглядели как настоящие деньги, деньги всегда должны выглядеть как деньги. Именно так мы и думали, мы = обыватели СССР, советские люди, просто население. О чем мы не думали? Да о том, что нас раздели. А начали раздевать как раз в радужные 60-е, завершили лет через 25, к 91-му. Вот мнение сведущего человека: «…они же держали те деньги в руках, эти деньги выглядели так же, как раньше, совсем как настоящие» (Лацис, с.162). Те деньги = советские деньги, рубли. Кто держал? Мы, советские граждане крепко держали в руках, советские же деньги, рубли. Их, рубли, было невозможно отличить от настоящих денег. «Правда, на них никогда нельзя было купить любой желаемый товар…» (Там же). Но "зато дешево"? Нужно отстоять очередь, не привыкать, отстою, очередь движется, значит, достану. Зачем стоять, если есть деньги, иди в магазин, неси необеспеченные деньги, они были «похожими на деньги», требуй, требовали.
Хотя все были осведомлены о существовании твердой валюты.
Но лучше рубль в руке, чем…

Как-то Геннадий Лисичкин заметил, люди и вещи.
Люди без вещей? Таких людей мы не знаем, а вещи? Без людей вещи исчезают, мгновенно. Можно продолжить, вещи не должны подчинять людей, людей не должны забывать за вещами главного, скажем, о производительности труда. У настоящих людей – настоящие вещи, или дела. А ненастоящие вещи, у каких людей? Сами люди, они всегда выглядят как люди, даже если у них совершенно потерянный вид, например, валяется кто-то на газоне. Другое дело, вещи, есть вещи, выглядящие как самые настоящие вещи. Пока не дойдет до дела, до применения вещей. До желания получить некоторые блага, тут без вещей не обойтись. Не обойтись и без людей, чтобы получать блага нужно использовать людей. Что тут необычного, разве люди не используют других людей, те же вещи. Вот есть такая вещь, как отец, у всех. Очень полезная в жизни вещь. В качестве примера, каждый может вспомнить детские впечатления. Но надо научиться жить без отца, что для этого надо? Понимать это короткое слово правильно, может быть, придет правильное понимание самой вещи, кто знает. Что отличает отца, к нему можно вернуться, всегда, если это отец настоящий. Получается, все зависит от твоего желания, захотел вернуться, вернешься, настоящий отец примет всегда, потому что это отец. Быть в бегах – дело сына, нелегкое дело, к счастью, временное. Вспомни, вспомнил, возвращайся, как приятно встать на колени, лбом в колени. Вот отец. Смотри, сума, сношенные сапоги, разбитые ноги.
Настоящий отец успокоит, разбитые ноги – еще не разбитая судьба.

Но можно ли отличить настоящего отца – от отца ненастоящего?
Перед нами Отец и Сын, встреча. Это значит, я возвращаюсь к Юрию Щербаку, вернее, к персонажам его полузабытого рассказа. Отец, выглядит как настоящий отец. Сын, выглядит как сын, как настоящий сын, элементарная истина, понять легко. Правда, для этого нужно мыслить не вещами, но другими категориями. Почему так? Каждый из них полагает, думает о себе – я есть настоящий. Отец, я – настоящий Отец. Сын, я – настоящий Сын. Интересно, что думали о себе те Деньги, которые не были деньгами. Иначе говоря, что думали о деньгах люди,  которые имели натуральное, а не «стоимостное мышление» (Лисичкин, с.147). Как всегда, деньги – не главное. Главное – победа «в соревновании двух систем» (Там же). Отец, если это отец настоящий, может накормить «пятью хлебами». А сын? Пока он – сын, не сможет. Чтобы превратить пять хлебов в пять хлебных морей нужно особое мастерство, мастерство Спасителя. До Спасителя нам далеко, мы пользуемся другой возможностью – моделью потребления: ешьте то, что дают. Вот она, добрая рука (= воля державная). И так легко представлялось, вот он, рукав (= река?) изобилия. Льется, откуда-то тот самый, полный поток, «полным потоком». Легко было классику мечтать.
Забывается, в начале было: делай то, что велено.

Но если бы Отец захотел проверить самого себя?
Являюсь ли я настоящим отцом? Допустим, пришла бы ему в голову такая блажь? Нет ничего проще, надо взглянуть на себя глазами постороннего. Скажем, глазами матери Сына, она подтверждает, да. Да ты – отец нашего сына. Все в порядке. А если бы подобная блажь пришла в голову его Сыну? Ему пришлось бы выбрать вариант потруднее, он глянул  бы на себя глазами Отца. И что он увидел?
Что сам он = блудный сын.
А его отец? Тоже блудный сын. От блудного сына может быть только блудный сын. Цепочка блудных сыновей, отец куда-то пропал. Обычный наш парадокс, только блудный сын может породить блудного сына. Но блудный сын не может быть настоящим отцом. Как трудно далось Сыну прозрение. Но как легко он согласился с тем, что его отец – не настоящий отец. Радость охватила его, пронзила все его существо, три самых счастливых дня в жизни. За блудным сыном признали право на существование в качестве блудного сына. Яви свое существо, свой родовой код, ничейное человеческое существо. Скажем, выйди из состава Союза ССР, иначе, это называется правом на самоопределение, вернее, называлось, декларировалось. Кто станет интересоваться судьбой блудного сына, пусть идет, бежит. На политическом поле появился народ, взглянувший на себя как на народ. Народ, не доросший до Отца, но вдруг переставший быть Сыном.

2.
смотреть на себя самого, глазами чужого отца.
Раздвоение сознания, зачем?
Новое измерение, смотрит, беспощадно. Картина не слишком приличная, да и откуда здесь приличия. Но вот Отца нет, жизнь покинула его. Можно выбрать, его жизнь ушла, или его покинула жизнь. Мы делаем привычное, жизнь оставила его. Как будто может быть жизнь помимо живых существ, сама по себе. Просто она иногда принимает чье-то обличье. Вот поэтому, та же бегущая сквозь нас жизнь, иногда смотрит на нас со стороны, по сути, сама на себя. Что здесь? Сын просто хотел освободиться. Не только от воспитательного гнета Отца, от себя самого – прежнего, чужого, недостойного. В чем же тогда его счастье? он перестал быть марионеткой, так просто. Разве это не счастье, в таком простом случае обойтись простым решением.
Увидеть вещь, выбросить вещь, вещь тут же исчезла.

Вещь в личном плане, личный план в виде вещи. Чуть сдвинем акценты.
Человек в личном плане, личный план человека, куда там без вещей, даже если это духовные вещи. И вот в личном плане – один пункт, уехать. Куда-нибудь, подальше, скрыться. Нет человека, нет и проблемы. Можно вздохнуть, сначала с грустью, потом с облегчением, пусть едет, подальше, проживем и без него, как-нибудь. Благодаря такой раздвоенности? Напрашивается нечто очевидное, вполне естественное.
Выход в крайнее, предельное состояние, мобилизоваться, мобилизовать силы.
Выйди, но ведь маятник не может вечно пребывать в крайнем положении. Рано, поздно, откат пойдет. Разумеется, мы выбираемся, очень поздно. Однажды Сын уже побывал в крайнем состоянии: схватив внука, подхватив чемоданы, с женой бросились вон. Крайнее – ненависть. Теперь Сын бросается в другое крайнее состояние. Ненависть к Отцу, оказывается, была следствием презрения, неприятное открытие. Но презрения заслуженного, признал, признался себе! Пройти через ненависть, чтобы окунуться в презрение, окунуть?
Ненависть вертится в кругу презрения, презрение взято в круг, где-то прозрение.
В кругу, за пределами круга, для начала неплохо бы очертить круг.

Из одной крайности – в другую, чтобы вернуться в устойчивое состояние.
Если угодно, положение. Этому соответствует социальная роль. Поскорее домой, к семье. Там жена, пусть от нее несет табаком, перегаром. Но примет. Ведь он – только блудный сын, но не блудный муж. И он примет свою жену как настоящую жену. Если заболеет, та вызовет "скорую". Что бы мы делали, если бы не было специальных служб. Человек в окружении близких, забота, внимание. Невозможно отличить чужую семью от семьи настоящей. Так для какой семьи нужны специальные службы? Для временной.
Символика: Отец и Сын.
Начинается традиция, хорошо нам знакомая.
Сын уходит, возвращается, и в голову лезет известная картина. Худой. С котомкой. На коленях перед Отцом. Но сюжет неожиданно выходит за пределы традиции, по воле автора. Его Блудный сын приходит к Отцу. Отец оказывается тоже блудным сыном. От блудного сына – только блудный сын. Стало быть, здесь совсем другая традиция, другая преемственность. Не кровнородственная связь, какая? Революционная, ибо другой мы не признавали. Уйти из Семьи, войти в Орден. Новые фигуры, идеологический лидер, Носитель общей воли, да все одно, это же Отец?! Любой Отец невозможен без Сына, без идеологической клеточки, кто-то должен быть инструментом Воли. Никакой бы Отец не состоялся, не будь длинной очереди в Сыны.
Рано или поздно Отец уйдет, останется «кожа», останутся Сыны.
Кто-то из них натянет кожу Отца.

Прерванный сон
1.
Если крайности даны сознанию внешне, в окружающем мире?
Это очень удобно, сознание имеет возможность сохранять свою цельность (целостность?). Оно просто переходит от одной крайности – к другой, т.е. чередует свои ориентиры и действия. Но если само сознание включает в себя обе крайности сразу, одновременно? Отец и Сын – в одном лице! Остается одно, выйти из этого пространства, объявить себя, например, тринадцатым апостолом. В этом пустом пространстве, в этом пустом мире, с кем говорить в этом опустевшем мире, опустошенном вполне сознательно? Как, Вам нужно остановиться. Да, мне «нужно время от времени останавливаться», зачем? «останавливаться и менять кожу» (Демидова, с.10). Участь актрисы, до меня был человек, он говорил то же самое: человек меняет кожу. Его это не спасло, верно, и я все больше «убеждаюсь, что человек одинок» (Там же). Поменять кожу, или иначе, обрести новые ориентиры, спасти, спастись, на время остановиться, замереть. На что рассчитывал человек, назначивший себя тринадцатым апостолом? Какая остановка, война! Войти в новое пространство, открыть бесконечное движение, увлечь за собой других. Но что делает апостола апостолом? Можно, скажем, выйти на широкую площадь, есть ведь такие площади, и громко объявить,
слушайте, завидуйте, я – тринадцатый апостол!
Это условные деньги, «для внутреннего обращения», в кругу жалких интеллигентов, короток их век. Но не в этом ли сила апостола, скорость, с которой он намерен прожить свой век, где угодно, но поскорее.

Пожилая женщина, вспоминает детство, дореволюционное.
Память ее рисует портрет, сплошь графика. Нищета крестьян, оглушительная. Социальные дистанции, колоссальные. Старая, лишенная земли деревня, умирает. Новые господа, множатся заводские и фабричные поселки. Бараки и казармы, там множатся совсем новые люди, для их характеристики используется слово «масса». Грубая реальность грубых людей, последовали выводы, как всегда у нас, крайние.
«На рубеже 1914 – 1915 годов Маяковский писал:
Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд.
В терновом венце революций
грядет шестнадцатый год» (Лилина, с.51).

Призраки, химеры, просто бред, эх, если бы знать. «Поэт не ошибся в хронологии», «он ощутил конец терпению исстрадавшегося народа, предсказал скорый, неминуемый взрыв» (Там же). Конец терпения, где, в нашей-то истории. Но ведь взрыв грянул, значит? «Пророчество поэта сбылось» (Там же). Глаз куцый, но как-то поэт разглядел, видимо, смотрел другими глазами. Разве это не счастье, в таком запутанном случае, найти такое простое решение, такое под силу только Апостолу. А что было на деле?

2.
все тот же 16-й год, тюрьма. Поскольку Октябрь еще впереди, тюрьма царская.
Двое заключенных, жарко спорят, предмет спора? Все та же революция. Один, это обычный анархист, категоричен, какая еще революция! Другой, будущий «железный Феликс», он столь же категоричен: «если в 1917 году не будет революции, я весь свой заработок отдаю вам» (Лацис, с.9). Но что в начале спора? То же самое стихотворение Маяковского: грядет шестнадцатый год. В чем здесь тонкость? Анархист декламирует отрывок из стихотворения, звучит 16-й год. На этот счет Лацис замечает: «до революции, Маяковский еще не написал этих строк» (Там же, с.10). Да, знаменитое «Облако…» писалось в 15-м году, но записана была эта строчка молодым поэтом все же в несколько ином виде:
"в терновом венце революций
грядет который-то год" (Там же).

революция грянула, Дзержинский выиграл пари.
Поэт решил осуществить переиздание: «При подготовке переиздания после революции Маяковский не захотел оставлять такую строчку, коль скоро год революции уже известен» (Там же). Выбор за ним, можно поставить 17-й, но Маяковский «счел нескромным приписывать задним числом точное предсказание, которого на самом деле не было» (Там же). Какой же год? "И поставил «шестнадцатый»" (Там же).
Так о чем спор, в тюремной камере, в 94-м, о чем спорить.
О конце терпения, или о новом терпении, или о терпении, но на новом витке истории? на мой взгляд, о новом витке нетерпения. Соответственно, благодаря этому и состоялся новый виток, вернее, цикл, нашей истории. Но для этого требовался новый объект (утверждалось, субъект) истории – та самая рабочая Масса. Но откуда взялась Масса? Численность рабочих в России – невелика. Подавляющее большинство населения – крестьяне, они ненавидят горожан, бросаться в революцию, за городскими? Не лучше ли поднять свой, крестьянский бунт, вернуть себе землю. А горожане сами подохнут. Пролетарской массы нет, как же быть с пролетарской революцией. Решение нашлось, совершить пролетарскую революцию силами крестьянской Массы. С чего бы это крестьянам совершать пролетарскую революцию? Увлечь их было не сложно: «Вещь ставится выше человека» (Бердяев, с.149). Отыскалась такая вещь, крестьяне отказались защищать родное самодержавие, тем более, Временное правительство. Пролетарская революция свершилась. Вопрос только один, какую вещь надо было поставить выше человека. На деле, речь шла не вещи, но о человеке.
Какого бы человека поставить ниже вещи, ниже земли, ниже крестьянского мира.

Кто поставил известно: фанатики. Ну, это теперь мы прозрели, загорелись.
Лилина: «Мы были фанатики идеи. Мы унаследовали наш фанатизм…» (с.55). Преемственность, без этого наш мир не движется. Такая преемственность предполагает «неразборчивость средств для достижения цели» (Там же). Разборчивость проявляли в другом месте, в выборе врага, тут зоркость невиданная. Но ведь любая революция = фанатики, люди, не способные «различать добро и зло». Не всё, революция – это еще и «маски исторического маскарада», удивительно красивые маски, давайте меняться. Мы вам пролетарские маски, личину пролетариата, а вы нам – маски диктатуры пролетариата, соглашайтесь.
мы ведь все – фанатики, люди стоящие по ту сторону добра и зла.

Раньше звучало несколько иначе, твердокаменные, непоколебимые, или даже апологеты истины. Мир городской и мир сельский, крестьянский, колебаться между этими полюсами можно бесконечно. Не выйти ли из этого пространства. Кто бы спорил, надо выходить, но куда? Конечно, вперед. Если перейти на язык философов, то надо «выйти за рамки привычных, но уже отживших представлений» (Роговин, с.4). За какие же рамки вышли фанатики, то есть, к кому они обратились? Надо признать, не колебались, адресат их акций – чернь. Обычно говорят, толпа. Но лицо нашей истории чернеет: «Оно злонамеренно насаждается властью, подхватывается чернью и частично поддерживается самой интеллигенцией» (Кормер, с.65). Пусть частично, но все же поддерживается, причина? Вечная, «языческий страх перед властью вещей» (Лисичкин, с.122).
«Великий, возвышающий обман – он и поднял на борьбу» массы (Лилина, с.54).
Так что же предложили фанатики? Вещь, старую как мир, соблазн.

Диалектика русского атеиста
1.
что значит двигать историю? Видеть исторические сны, не злая ли насмешка?
Но должен же кто-то видеть историческую перспективу. Если диалектика есть, то старый сон должен уступить место сну новому, при этом нужно было пройти промежуточную стадию бодрствования. Переходя к субъектам, если кто-то видит перспективу, кто-то должен эту перспективу закрыть . Или, говоря образно, прервать сон. Столь почетная задача выпала (взвалили на себя сами) на долю большевиков.
Люди действия, захватили "локомотив истории", запустили ход событий?
На деле, они лишь попытались ускорить это ход, в результате: "гримаса истории".

Хорошо, допустим, большевики закрыли «светлое будущее», мы очнулись, протрезвели. Тогда, что есть трезвый «взгляд на вещи, на течение событий» (Кормер, с.67). Мир материален, да, материя дана нам в наших ощущениях, «но интеллигентный мыслитель не высокого о ней мнения» (Там же). История тоже потеряла свой высокий статус. Впрочем, не столько История, сколько сама наша Жизнь перестала быть тем условием, ради которого нужно разрабатывать теорию спасения. Стоит ли шить тогу Спасителя, если можно обойтись «халатом государственного служащего» (Лисичкин). В сумме, то есть, если говорить коротко, это новое состояние наших душ можно определить следующим, хотя и не исчерпывающим образом:
Гегель + Маркс + Будда + Почва = Душевная трезвость.
Чтобы вместо локомотива истории, увидеть ее гримасу, нужно было взойти на баррикады. Стоило ли? Вот, вы, конкретно вы, да, именно вы, пойдете на баррикады еще раз? Вы хотите знать, нет, я уже знаю. И что же вы знаете? Главное, откуда мы ушли, но куда мы еще не пришли, придем? Вряд ли, для нас прийти, означало бы, потерять самих себя. Вам тяжело, вы виноваты, вы по-прежнему чувствуете свою вину? Какую еще вину, да перед народом, конечно. Пора бы уже и народу «ощутить свою вину перед интеллигенцией» (Там же, с.67). Проще говоря, мы квиты. Но если откровенно, не вина, скорее долг, долг ли? Да, долг перед культурой. Да, сегодня интеллигент тянется к культуре, но если я тянусь «к культуре, то ведь это и хорошо» (Там же). Вы не согласны, я подожду, вернее, я воздержусь от окончательной оценки ваших чувств.

Что же такое душевная трезвость?
по определению, ее носитель обрекает себя на муки.
Каждый решает (= выбирает) сам. Для меня же гораздо интереснее происхождение этой мучительной трезвости. Ее начало? Разумеется, в ее противоположности, неужели мы, с нашими-то традициями, сможем выбрать трезвость. Почему бы и нет, вопрос лишь в способе, который и приведет к желанной трезвости. На сей счет, установилось общее согласие (= общее место?): «Все это – от впитавшегося в нашу плоть и кровь стремления этаким запутавшимся во времени маятником шарахаться от одной крайности к другой» (Лилина, с.55). Автор не скрывает иронии: «Но мы же любим крайности» (Там же, с.56), это уже по поводу рынка.
Лицо вечной иронии, той самой, о которой говорят ирония истории.
Неужели автор надеялась, извлечем уроки, уйдем от крайностей, причалим, куда.
Маятник, другого способа нет, но почему запутавшиеся во времени? Поначалу обычное человеческое – "место под солнцем". Рывок, долгий поиск, усталость, отчаяние, и, наконец, писк. В качестве маленького подтверждения. Пример преподавателя, вышедшего в большую политику, невысок, усат, но имя сделал. На экзамене «лично, без тени улыбки на лице переворачивает столы той стороной, которая не только исключает возможность расположения учебника внутри стола, но и нормального, человеческого обустройства ног». Он просто переворачивает стол, «самые искусные списывальщики обречены на неудачу» (Колесников, с.25).
Мы живы маятником, а тут какие-то грезы о нормальном обустройстве.
Но если маятник запущен, когда он еще займет крайнее положение, можно жить, любить культуру.
2.
Классик завещал необходимость, мы выбрали неизбежность.
В итоге, «взрыв» трезвости. Ее характерные признаки, воспользуюсь наблюдениями, сделанными еще в 69-м, но ставшие доступными широкому читателю только в 89-м. Бросается в глаза, прежде всего, «одно отличие ее от былого: буржуазность» (Кормер, с.66). Ее = советская интеллигенция 60-х. Манеры, одежда, домашняя обстановка, даже суждения. Стремление к крайностям? О чем это вы, советский интеллигент «не видит уже ничего плохого в сытой жизни» (Там же). В самом деле, сколько можно голодать. Своя квартира, карьера, служба, это же естественно = «необходимый минимум»! Нет, пришло время совсем другой жизни, ее суть – «спокойствие и размеренный порядок бытия» (Там же). Но разве наш интеллигент перестал быть русским интеллигентом? Вспомним тот давний портрет. Да, он ненавидит «мещанский уклад», боится быта, и даже мучается «своей виной перед народом», живет надеждой, вернуть долг, вернуться к народу.
Народ отквитался, щедро, куда более, понятно, откуда желание пожить спокойно.
Он отрицал веру? Продолжает и ныне. Он боготворил науку, превозносит ее и ныне. Был пламенный атеист, пламя как будто погасло, но что касается Бога, его нет, почему? «Если бы Бог существовал, то не мог бы допустить всех тех ужасов» (с.67), что суждено было пережить мне за 52 года Советской власти.
Итак, буржуазность, и где? в самом сердце носителя марксизма-ленинизма.

но это особая буржуазность.
Его буржуазность, ни что иное, как обращенная революционность. Что здесь нового, неожиданного? До революции он отрицал веру, звал революцию, факт хорошо известный, но в итоге умудрялся сохранять «эти черты наивной религиозной веры, только наизнанку» (Там же, с.66). Просто переворачивал злую веру, а когда началось новое время, революционное, тут же стал переворачивать грубую революционность. И что ему остается. Отстаивать свою правоту, перед кем. Спорить, с кем. Опровергать, кого. Что это значит? Что сегодня, а на дворе 60-е, «не приходится быть фанатиком» (Там же, с.67). Отныне для нас вполне достаточен «честный, как он считает, взгляд на вещи, на течение событий» (Там же). Оставьте, или хотя бы запрячьте, надежду. Иначе говоря, желательно «обольщениям и иллюзиям» противопоставлять «душевную трезвость». Да, обычную душевную трезвость, достойное качество современного человека, еще бы нормальность.
Но если не надо быть фанатиком, кем быть, кем-то он вынужден быть.

Получается? Не слишком радостная картина,
душевная трезвость здесь – признание человеком своей человеческой слабости. Да, человек слаб, да, я слаб, видите, я трезво и честно смотрю на вещи. Но я хочу быть специалистом, иметь приличную зарплату, путешествовать. В конце концов, я претендую на статус культурного человека, кто еще сможет понять и оценить художественное произведение, поддержать? Я же говорю, нужен честный взгляд, понял! И человек начинает приспосабливаться. Стоит только начать, сделать шаг, дальше начинается поток изобретений. Чем все завершается? Человек возвращается прямо в детство, но это социальное детство = варварство. Одинокий ребенок, кто перед ним, вернее, над ним? Единственный взрослый, само государство, я позабочусь о тебе, «взрослый ребенок» (Добренко, с.166). От тебя же дитятко, требуется немногое, самая малость, ты должен согласиться на утрату «индивидуальности и целостности» (Там же, с.167). Иди, как хорошо тебе будет. Ты сможешь убежать, хоть «от свободы», хоть «от страха», даже от голодной смерти, ты слышишь, смерти нет! Ибо я даю (= верю и доверяю) тебе бессмертное дело, ты становишься клеточкой бессмертного организма, бессмертного социального тела, вечно живого духа. Вечно живой дух, он здесь, по эту сторону бытия. Той стороны нет, интеллигент без всякой науки знает, не существует. Нет, так нет, принимаем, но на это знание накладывается и другое знание – вера в прогресс испарилась, ушла. Что осталось? «некоторая вероятность, что все окончится хорошо» (Кормер, с.67). В том смысле, что люди, наконец, образумятся.
В этом вся «диалектика русского атеиста» (Там же).


Вместо заключения
"Факт, что дети, взращенные «людьми шестидесятых годов», отказываются от наследства своих отцов" (Розанов).
Возвращаясь к Отцу и Сыну.
Отец и Сын, оба претендуют на некоторую первичность.
На то, что в основе всего. Но что это такое, все? Чуть ограничить – люди и вещи. А первичное – в их основе. Что может быть в основе, и людей, и вещей. Не возвращаться же к Маху? Столь далеко, нет нужды. Достаточно, к Карлу Фридриху фон Вайцзеккеру. Люди и вещи – зависят друг от друга. Тогда в основе то, что не зависит от людей и вещей. То, что можно назвать первичным понятием, или просто первичным .
Это первичное (= источник ощущений) мы можем представить посредством двух знаков.
Отрицательный и положительный, тогда «можно назвать положительный источник ощущений вещью, а отрицательный источник – субъектом» (Вайцзеккер, с.119). Как два полюса = объективное и субъективное. Это и есть, вещи и люди. Но можем представить и как два лика – Отец и Сын. Что же может их связывать? Варианты были предложены: кровь, раса, класс. А если Дух? Но предложить такое решение в 80-м, понятно, для советского писателя такое невозможно. Да в этом и не было особой необходимости. Есть же Народ – первичная реальность, из советского народа как из первичного бульона начали выглядывать и выделяться лица отдельных народов. Кому удалось отделиться, теперь известно. Автономии, было, замахнулись, их враз поправили. Возможно ли, остановить начавшийся и набравший силу процесс. Может быть, мы, сами того не зная, создаем условия для продолжения этого стихийного процесса. Что же такое план? Стимулирование.
Стихии, стихийных сил, процессов, понятно, почему учителя валили в плановики, валом.

Придется потревожить классика.
Кант: законы «обусловлены определенными предварительными условиями» (Вайцзеккер, с.120).
Можно ли пойти еще дальше, к пределу, не удариться ли по нашей привычке в крайность. Закон – как условие действия самого закона. Стать конечным условием самого себя, таково стремление человека. А что значит, стать конечным условием самого себя? На примере того же Отца. Захотел, на свет явился Сын. И вот теперь конечное условие, расхотел, и нет Сына. Снова есть, снова нет, есть, нет, без конца. Бесконечность, уходящая в бесконечность. Вот это и есть человек, представший конечным условием существования людей и вещей. По крайней мере, людей. Но для этого нужно стать "первичностью", первичной реальностью. Отец, в конце концов, убедился, невозможно. Теперь убеждаться предстоит Сыну. Дерзай, сынок.
За твоей спиной, какое там условие? Придет время, узнаешь.

Если сознание может связать прошлое и будущее?
Это значит, оно может и разорвать эту же связь, причем, даже не осознавая этого. Сначала осознание, скажем, принцип причинности. Затем осознание осознания, например, причинность как принцип. Связать, разорвать, запустить маятник, зачем? Чтобы поставить себя самого на место прошлого и будущего. Взять и отменить, когда-то пелось в популярной песне. Пребывать сразу и в прошлом и будущем, безумный замах! Надеюсь, времена, когда мы слагали гимны во славу безумству храбрых, прошли. Но переворачивание, или выворачивание наизнанку, или переход с одного полюса на другой, короче, маятник? Это неизбежно.
Так не вернуться ли к карнавалу?
Ведь карнавал – это и есть переворачивание. Верх становится низом, и господин начинает мыть ноги рабу, прислуживать, угождать. Шут правит толпой, а толпа заходится смехом. И всё, ценности, уважаемое, чтимое, всё подвергается осмеянию. Правила, приличия, нормы, все побоку, зачем? Чтобы качнуть маятник, качнуться вслед за ним, осознать свою грешную натуру, осознать хрупкость человеческого бытия.
Отметить революцию, заместить карнавалом, окунуться в карнавальный бред.
Перевернуться, ужаснуться, наконец, проснуться.


Литература:
1. Ансельм А.А. Что такое время? // Звезда, 1998, № 9.
2. Бердяев Н.А. Человек и машина // Вопросы философии, 1989, № 2.
3. Вайцзеккер К.Ф. Физика и философия // Вопросы философии, 1993, № 1.
4. Демидова А. Меня спасает классика // Труд, 2000, 29 июня.
5. Добренко Е. Ампир во время чумы, или Лавка вневременности (метафизические предпосылки соцреализма) // Общественные науки и современность, 1992, № 1.
6. Кормер В. Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура // Вопросы философии, 1989, № 9.
7. Лацис О.Р. Искусство сложения. – М.: Советский писатель, 1984.
8. Левада Ю. Ни революций, ни бунтов в нас не будет // Труд, 1999, № 40, 05.03.
9. Лилина М. Возвышает ли возвышающий обман // Диалог, 1994, № 3.
10. Лисичкин Г. Люди и вещи. – М.: Современник, 1989.
11. Роговин В.З. // Вопросы философии, 1986, № 9.