А мы мечтали пережить Войну...

4 июня. 1944 год.

Когда мы прибыли в город, Лиза была уже не в силах передвигать ноги. Так сильно одолевал ее изнурительный голод. Нас морили около двух недель, разрешая лишь изредка выпивать колодезной воды. Мне пришлось видеть, как люди убивали друг друга, чтобы не терпеть более этих мучений. Я видела их смерть. Семнадцать человек ушло на тот свет, пока мы находились в городе. Все они погибли на моих глазах. Их тела, словно ничтожный мусор, сбрасывались в ямы и лишь изредка укрывались тонким слоем земли. От ям несло трупной затхлостью, от которой тошнило. Когда умирал кто-то еще, я лишь закрывала глаза, плакать я не могла. Влаги на то организму не хватало. А ночами я слышала, как люди кричали во сне, до крови разрывая горло и прикусывая языки. Спать было невозможно. Сердце постоянно бешено колотилось. В страхе. И в ожидании. В ожидании смерти.
Нас пригнали в заброшенное село, выжженное не так давно пожаром, что устроили немецкие солдаты. По словам очевидцев, десятки людей сгорели заживо, остальные были расстреляны, и лишь единицам удалось бежать. Всюду пахло гарью и едким дымом, по-прежнему витающим над домами черным облаком. Казалось, я слышала в отголосках стен человеческие крики.
Из машины мне пришлось нести Лизу на руках, упорно борясь с одолевающей усталостью и все той же невыносимой слабостью из-за голода. Я еле шла, с трудом и болью переставляя ноги по рыхлой земле. Обгоревшая трава колола окровавленные ступни. Слегка прикусив губу, чтобы не закричать, я покорно шла, чувствуя на спине прицел ружья. Лиза, пребывавшая теперь без сознания, редко стонала и хватала губами горький воздух. Немецкие солдаты шествовали позади нас, наготове расстрелять каждого, кто посмеет оступиться. Помню, как один из них, зловеще расхохотавшись, шагнул ко мне и в тот же момент,  я споткнулась о его широко выставленную ногу. Последнее, что я запомнила после того, что я пыталась увернуться так, чтобы Лиза упала на меня, она не пережила бы очередного удара…
Проснулась я в замусоленном и пыльном сарае, единственным источником света в котором было маленькое окошко в потолке, скорее напоминавшее обвал в крыше, образованный проливными дождями, что и теперь не прекращали лить. Оттого сарай пропах сыростью, от которой было очень тяжело дышать, легкие наполнялись тяжестью. Осмотревшись по сторонам, я кое-как разобрала среди пары десятков полумертвых людей, знакомое лицо. Лизу. Она была сильно растрепана и вся перепачкана грязью. Бледная и до слез худая. Личико болезненно осунулось, а синяки под глазами стали совсем бардовыми. Все вместе складывалось в ужасающую картину, увидев которую, хотелось кричать до последнего хрипа, от разрывающей сердце боли. Боли за ее страдания, за бесчеловечность существ, которых мы называли «людьми». Рядом с Лизой сидела такая же изнеможенная женщина, придерживавшая ей ковш с водой. Лиза пила крупными жадными глотками, давясь и почти не успевая проглатывать. Вода лилась по ее острому подбородку и тонкой шее. От холодных капель она едва заметно вздрагивала и принималась хлебать с прежней силой. Силой. Сил в ней было разве на то, чтобы набрать в рот воды. Даже через расстояние я могла увидеть невыносимую боль в ее тускло-голубых глазах, теперь почти утративших свой некогда глубокий цвет. В них больше не было неба, лишь бездонная печаль и слабая отрешенность от всего происходящего. Ее рассудок стал давать сбой. Она, как и все остальные, становилась полоумной. К этому мы рано или поздно пришли бы все.
Я попыталась подняться с полу и лишь теперь поняла, что моя голова раскалывается от боли. Наверное, я ударилась ею об камень, когда упала. Я снова посмотрела на Лизу. Главное, что с ней все в порядке. В порядке. Громко сказано. Синяков и ран на ней и без того предостаточно. Я бы не простила себе еще одного. Приложив руку к голове, я почувствовала что-то липкое, в области виска. Рана обильно кровоточила. Оторвав ткани от подла изорванного платья, теперь свисавшего с меня бесформенными клочьями, я перевязала голову, и протянулась к женщине с протяжным хрипом: «Пить!». Она поднесла почти пустой ковш к моим губам и лишь слегка смочила их. Впрочем, и это теперь было недосягаемой роскошью.
Лиза повернулась ко мне и с трудом улыбнулась, пытаясь выразить свою благодарность. Я лишь кивнула ей головой, от чего почувствовала новый поток боли, прихлынувший к виску. Я чувствовала, как ткань намокла. Вряд ли я теперь протяну долго. Может оно и к лучшему. Не к чему теперь созерцать, как умрут остальные. Однако самым страшным для меня было пережить Лизу. Я боялась даже думать об этом, но мысли упорно закрадывались в голову, вбивая в озноб. Я не смогу видеть ее смерть.
Я осторожно улеглась на землю, едва прикрытую окровавленным сеном, и закрыла глаза. Скоро я почувствовала, как что-то твердое опустилось на мою грудь. Холодные пальцы ласково провели по щеке. С трудом подняв веки, я разглядела Лизу сквозь туман, образованный истощением. Я попыталась ей улыбнуться, но не смогла. Ее голова устало опустилась на меня, и я смогла чувствовать ее еще теплое дыхание. Мне стало не по себе. Мне хотелось отдать все свои жизненные силы, чтобы ее крохотное сердце могло еще биться. Я готова пройти через все это тысячи раз, лишь ради того, чтобы она прожила на секунду больше дозволенного.
Губы тихо нашептывали молитву. Не за себя, за нее. Я молила Всевышнего послать ей верного ангела.

5 июня. 1944 год.

 Я проснулась на заре с истошным криком. Проспала я не более двух часов, и те в жутком страхе. Мое тело теперь колотило крупной дрожью, а зубы тряслись, постукивая в такт дождю, бьющему о железные крыши. Лиза лежала рядом, уставившись в одну точку на сыром потолке. Ее взгляд выражал безразличие и абсолютную отчужденность. Так, отключаясь от мира, она пыталась забыться от боли, но каждый из нас знал, что оное невозможно. Мне было страшно смотреть на нее, ведь я еще могла представить ее жизнерадостным ребенком, который порхал по улицам, вечно окрыленный безумной идеей. Ребенком, который, быть может, восторженно твердил «Здравствуйте!» каждому прохожему и дарил близким людям благоухающие букеты ландышей, набранных в поле. Ребенком, который рыдал, склонившись над холодным телом матери, погибшей от голода. Тот день ее окончательно сломил. Ей больше было не ради кого жить. Я знала, что она, смотря в потолок, ждет того момента, когда, как и мама вознесется к небесам. Уверена, ее определят в рай. Но мне страшно думать об этом. Я не могу ее терять. Она для меня дороже всех.
Меня разлучили с семьей, когда немецкие солдаты напали на наш город. Меня вырвали из рук отца и посадили в машину, которая доставила нас в подземное убежище, где нас содержали под вооруженным контролем, не позволяя никому приносить нам еды. То удалось лишь раз и недоумеваю, как такое было возможно. Тогда я последний раз видела хлеб. Что сталось с моими родными, я не знала и по сей день. Здравым умом я ощущала то, что их не могло уж остаться в живых, но сердце твердило обратное. Я тщетно верила, что хоть кому-то из них удалось бежать. Мой младший брат, Шурик, попал в плен вместе с нами, но умер от солдатской пули в первый же день. Я помню, он лежал на моих руках, истекая кровью, и плакал. Тогда и у меня еще были слезы… Его расстреляли за крик посреди ночи.
Я отчаянно билась, когда его труп уносили за дверь. Один из солдатов толкнул меня к стене, об которую я пребольно ударилась головой, пролежав без сознания почти два дня. Тогда, очнувшись, я познакомилась с Лизой. Она выходила меня, постоянно смачивая мои губы и промывая открытую рану. Я помню, как целовала ее, испачканные родной землей, руки. Называла ее «ангелом, снизошедшим с небес». Все оставшееся время мы держались с ней вместе, покорно снося каждое издевательство и оскорбление со стороны немцев. Они откровенно усмехались над нами. Слышала даже, что они надругались над одной невинной девочкой с соседней камеры, в коих нас содержали. Мы с Лизой всегда содрогались от возможности подобной участи. Теперь наши исхудалые тела были никому не нужны, и они сошли бы разве что на корм собакам, любящим обгладывать кости. Однако я по-прежнему находила Лизу диковинно прекрасной. Мне чудился лик Богоматери в ее чертах. Она казалась мне ожившей иконой.
Я всегда была верующей. Строго соблюдала пост и посещала церковь каждое воскресенье, обвязавши голову платком. Я читала молитвы перед сном, моля Всевышнего о благополучии моей семьи. Верно, слов моих он так и не услышал. Потеряв брата, я утратила веру, но увидев пред собою Лизу, ниспосланный мне свыше подарок, обрела ее вновь. Теперь каждая моя молитва была лишь за нее. Мне просто было достаточно чувствовать ее дыхания.
Лиза повернула голову ко мне и задумчиво вздохнула. «Прости, наверное, я не протяну более двух дней. Я чувствую, что силы мои совсем на исходе», - она снова уставилась на потолок. Я даже вскрикнула. «Не смей говорить мне такое! Мы переживем войну! Мы будем жить в счастье и довольстве. У нас будет свой дом, слышишь?» - я, как и она, знала, что это не так, но мне хотелось этому веровать. Лиза улыбнулась. «Свой дом», - мечтательно прошептала она, словно представляя мною сказанное. Ее глаза закрылись, безмятежная улыбка озарило лицо. Не ведомо, откуда во мне взялись слезы, но я заплакала. Я не могла поверить в то, что переживу войну. Или хотя бы завтрашний день. Судорожно трясясь, я хрипло шептала молитву. Больше мне ничего не оставалось.
Ее рука сжала мою. Совсем обессиленно. От нее веяло болезненным холодом. От того боли во мне лишь прибавилось. Сколько еще я смогу так чувствовать ее? Понимать, что она рядом? Сколько еще я буду оглядываться на нее каждую минуту, убеждаясь, что она жива?
Сквозь дыру в потолке я могла разглядеть Солнце, пробирающееся сквозь тучи. С непонятными мне криками, солдаты ворвались в сарай, сгружая на носилки высохшие трупы. Я понятия не имела, кто это был. Мой разум теперь был не в силах разбирать чужих лиц. То и к лучшему. За одну лишь ночь ушло четыре человека. Нас оставалось всего шестнадцать. Сколько еще протянет каждый из нас?
Кажется, я снова провалилась в сон, не забываясь однако, от нахлынувших мыслей. Лиза не отпускала моей руки, изредка пытаясь сжать ее крепче и отчаянно вздыхая от невозможности того. К полудню нам принесли несколько кусков хлеба не ведомо, за какие заслуги. Люди набросились на него, словно звери, но мы были не в силах подняться. Нам оставалось лишь созерцать потолок. Все та же женщина протянула мне несколько ничтожных крошек, заботливо улыбаясь. Благодаря таким людям, я продолжала верить в добро и его победу. Едва поборов голод, я отчаянно прохрипела: «Отдайте ей. Она совсем плоха». Кажется, я слышала, как Лиза прошептала «спасибо».

6 июня. 1944 год.

Этим утром троих из нас расстреляли на глазах всех. Наверное, от скуки, ничего плохого за ними замечено не было. Среди расстрелянных оказалась добрая женщина, чьей смерти видеть я не могла, ведь очнулась уже, когда выносили тела. Услышав эту ужасную весть, я принялась кричать, будто обезумев. Помню, тогда Лиза заткнула мне рот своими губами. Она боялась, что солдаты сбегутся на крики - тогда мне не миновать бы участи утренних жертв. Странно, но вышло что-то вроде поцелуя, которому, лишенные теперь всяких чувств, люди не придали никакого значения. И лишь нам удалось понять, что произошло на самом деле. Стеснившись самих себя, мы вернулись к привычному виду потолка, но мысли все еще носились в голове бешеными горячими потоками. Нам было стыдно и одновременно горестно приятно. Того не одобряло общество, но в нашей ситуации гнаться за его мнением было бы теперь безрассудно.
Мы пролежали так весь день, как и прежде, не отпуская рук друг друга. Сейчас мы стали близки, как никогда. Нас соединяло что-то внутри, нечто неописуемое, духовное. То, чего понять, мы, глупые дети, были не в силах.
К вечеру, когда стало уже темнеть, Лиза отыскала невесть, где измятый листок и карандаш и принялась что-то писать. Левой рукой. Правая совсем отнялась. Она просидела над этим, пока не наступила ночь. Темнота окутала все вокруг, и невозможно было, что-либо увидеть в ней. Тогда она сунула листок ко мне в руку со словами: «Прочти, когда меня не станет».

7 июня. 1944 год.

Я очнулась от того, что сердце защемило острой болью. Я вскочила и, что есть сил, вцепилась в Лизу. Она еще дышала, но тело уже было холодным, словно лед. Высохшие губы совсем посинели, и она открывала и закрывала их, тщетно пытаясь что-то сказать. Я нависала над ней, понимая, что не в силах что-то сделать, как-то помочь. Даже молитвы здесь были бессильны. Говорить я тоже не могла, так как не успевала набирать достаточное количество воздуха, которое было необходимо свирепо несущемуся сердцу, и от того задыхалась. Все вокруг мутнело от слез, которые падали на Лизино белоснежное лицо. Совладав с собой, я припала к ее лбу горячими губами. Меня бросало в жар. Мне хотелось отдать ей все свое тепло, всю жизнь, что еще была в моем существе. Я вдыхала горячий воздух в ее ротик. На секунду, ее сердце забилось чуть ровнее, но, наверное, это были лишь его последние удары. Моя в том заслуга ничтожна. Она умерла, пытаясь улыбнуться мне, в ее глазах светилось странное счастье. Ее губы замерли на едином слове, что удалось произнести ей вслух: «Люблю».
Руки судорожно развернули листок, на котором кривыми печатными буквами было выцарапано:

«Ты – первая, с кем мне было истинно хорошо, как бы плохо мне теперь не было. Если ты читаешь это, значит, мое сердце больше не бьется. Не отчаивайся. Не плачь. Прошу. Мне так лучше, спокойнее. Я не могла больше видеть, как ты страдаешь, ожидая этого дня. Теперь для нас обеих все проще. Отпусти свою душу, пусть тоже летит. Это легко. Закрой глаза и ты почувствуешь меня рядом. Все это несущественно. Мы по сути, никто в этом бездушном мире, но ты стала для меня всем. Прости за боль, которую ты терпела ради меня. Я люблю тебя. Прости».

Мое тело опустилось возле нее, крепко сжимая ее оледеневшую руку. Из груди вырвался то ли крик, то ли свист. Наверное, это моя душа отправилась в свободный полет. Вслед за ней.
В тот день их осталось одиннадцать…