Айвовое варенье

Хоронили мы ее сверкающим мартовским утром 1974 года, когда яркое солнце, долго-долго сдерживаемое суровой и бесконечной зимой, вдруг прорвалось к жизни, стремительно захватило небо и во все стороны разослало свои нещадные лучи, чтобы никому не повадно было занять его владения. Сугробы за несколько часов заскрипели и сдвинулись с мест, а бурые трещины, расколовшие их от вершины до основания,  говорили о том, что хотя горы снега еще мощные, высоченные, больше им этой зимой не жить. И небо, в течение нескольких месяцев серое, затянутое, измученное липкой пеленой густых облаков, вдруг очистилось и теперь смотрело на землю широкое, щедрое, распахнутое - не верилось, будто оно когда-то было иным.
В такие дни умирать нельзя, потому что начинается весна, символ жизни. Пока я ехала к дому Аделины Ивановны, на душе было грустно. Разум настойчиво бубнил, что ведь ей восемьдесят четыре года, а сердце не желало смиряться с тем, что ее больше нет.
От нашей семьи прибыли двое: папа и я. Мне вообще не хотелось, чтобы отец ехал. За последние годы повелось, что если умрет кто-то из родственников или старых знакомых, папе одному приходилось участвовать в  похоронах. Мама не могла, потому что, скорее всего, отношения с этим человеком лично у нее были прохладными или вообще давно прекратились. А то и вовсе она едва знала его. Всю предыдущую жизнь они ходили по трудным делам вместе, а теперь, жалея маму, папа стал выполнять такую горькую миссию один. Это было испытанием, по крайней мере, в моем представлении. И вот сейчас мы ехали с ним вдвоем проводить в последний путь Аделину Ивановну. Дорогой я тревожно думала о том, как тяжело хоронить старого человека, когда тебе самому уже  за семьдесят...
Мы успевали ровно к назначенному часу. Я смотрела в окно автобуса, пытаясь узнать места, куда однажды уже приезжала. Тогда, лет пятнадцать назад,  я отправилась к Аделине Ивановне по маминому поручению: занять денег. Она и раньше часто нас выручала, и каждую одолженную копейку мы вернули. Прежде Аделина Ивановна жила почти в Центре Москвы, -  и вот переехала в совсем новый для начала шестидесятых годов район Кузьминки. Название звучало непривычно, от него веяло деревней.
Метро до Кузьминок в те времена еще только планировалось. Я долго добиралась до нового жилища Аделины Ивановны на автобусе от Павелецкого вокзала. И когда, уставшая, вытряхнулась наружу, оказалось, что мне еще очень долго идти пешком. Вид вокруг открывался почти сельский - необъятный пустырь, а день сырой, осенний, кругом слякоть и мрачный пейзаж. И лишь одинаковые, как спичечные коробки, дома, позже названные хрущевками и даже хрущебами, стоявшие по обе стороны пустыря, говорили о том, что сюда все-таки шагнул город.
Я тогда не знала, что в сравнительно недалеком будущем моя собственная жизнь надолго крепко увяжется с этим местом - именно в Кузьминках я несколько лет проработаю в школе, около Кузьминок пройдет и важная полоса моей личной жизни. Не догадывалась, что полюблю  район, привяжусь к нему всей душой. Правда, и он к тому времени совершенно преобразится, станет светлым, многообещающим участком Москвы, напрочь перестав быть окраиной: метро приблизит его к Центру и цивилизации.
А пока я шла краем грязного окраинного пустыря. Мне предстоял примерно часовой визит к Аделине Ивановне, и я точно знала, что говорить мы будем обо всем на свете и что к чаю она подаст свое изумительное айвовое варенье, которое варила каждый год. Когда я буду уходить, она сделает мне десять наставлений: «Убери деньги подальше, чтобы не отобрали бандиты»; «Закутай шею шарфом, на улице холодно»; «Ах, как жаль, что ты не надела галоши, ведь сыро!» Она закроет дверь, но еще какое-то время в душе у меня будет сохраняться тепло. Однако нудная дорога скоро вызовет к жизни прохладную пустоватость и будет очень раздражать, угнетая душу позднеосенним пейзажем, тоскливо-серым небом, сыростью и нежеланной печалью, которая густой сеткой нависнет над окружающей жизнью.
Вышло, как и предполагалось. На обратном пути домой я думала о том, что Аделина Ивановна постарела, лицо осунулось. Казалось, что она растеряна перед новой жизнью в Кузьминках, где пока было слишком много слякоти и грязи, горы  взъерошенной земли и ямы, бесконечные ряды одинаковых пятиэтажек и какая-то вселенская тоска. Аделина Ивановна, правда, с воодушевлением говорила о перспективах нового района, а мне хотелось поскорее уехать в старую теплую Москву, где жизнь оставалась такой знакомой и родной. Пока спускалась вниз по лестнице, я слышала ее дыхание где-то наверху. Наверное, она долго смотрела мне вслед. Отчетливо помню свое ощущение: в ее облике появился какой-то новый вскид, она словно вдруг почувствовала себя очень одинокой и впервые пригубила бокал, наполненный отчаянием.
Всё это, однако, происходило давно и теперь, по дороге на похороны, вспоминалось несколько отдаленно. Я сразу обратила внимание на то, что улица, где жила Аделина Ивановна, когда-то бывшая сельским пустырем, густо  и красиво заросла молодыми деревьями. Сейчас им было еще далеко до зеленого покрова, но все равно не оставалось сомнений в том, что в мае месяце  пятиэтажки буквально утонут в пышной зелени. Голые ветви деревьев создавали чудесное весеннее марево, в их сетях игриво запуталось буйное мартовское солнце, совершенно не желавшее покидать свой уютный и такой романтичный гамак.
Я быстро поднялась по узкой лестнице,  не совсем понимая, как же здесь смогут пронести вниз гроб с четвертого этажа. Папа молча шел за мной.
Аделина Ивановна лежала в большой проходной комнате стандартной для таких домов квартиры. Стол с гробом установили около стены. Я не видела Аделину Ивановну со своего давнего визита в Кузьминки. Тогда она была еще относительно бодрой и активной женщиной, хотя уже приближалась к семидесяти годам. Мне вообще казалось, что ее облик не менялся десятки лет, оставаясь прежним с того дня, когда я впервые увидела ее лет за двадцать пять, а то и тридцать до Кузьминок. Сейчас перед нами лежал совершенно иной человек: маленькая, худенькая, изможденная женщина. Сам гроб, ее одеяние, все в комнате показалось мне очень-очень скромным, обесцвеченным, на грани  бедности, будто люди, живущие здесь, экономят даже на спичках и соли,  о прочих земных благах и говорить не приходится. Я знала, что Аделина Ивановна давно проживает вместе с сестрой Оксаной Ивановной, тоже переехавшей в Кузьминки, в этот же дом, и с ними вместе внук Оксаны, а свою просторную однокомнатную квартиру она отдала племяннику с женой, родителям мальчика. Решили, что двум сестрам-старушкам и мальчонке будет гораздо интереснее жить вместе, чем сыну с матерью и невестке со свекровью. Может быть, и правильно придумали, но точно сказать не берусь, потому что Аделина Ивановна всегда любила свою независимость и совершенно самостоятельную жизнь.
Сейчас родственники бесшумно, на цыпочках ходили мимо стола с гробом, торопливо устремлялись в заднюю комнату, смежную с большой, и казалось, что Аделина Ивановна с укором наблюдает за происходящим даже сквозь закрытые веки. По углам тихо шептались о том, что умерла она от инфаркта или инсульта, но мучилась только две недели; и  вообще она молодец, пожила долго, всем бы так, а уж мы, молодое поколение, неизвестно, доживем ли до таких лет, скорее все-таки нет. Разговоры немножко утешали сердце - будто доказывали закономерную неизбежность смерти этого человека и оттягивали на неопределенный срок свою собственную. Но стоило снова повернуть голову и посмотреть на лицо Аделины Ивановны, застывшее в горьком упреке, как опять становилось не по себе. Мысль невольно торопила время: ну когда же появится автобус и мы отправимся в крематорий.
Впрочем, автобус  прибыл точно в назначенный час. Родственники дружно взяли в руки гроб и понесли, как пушинку. Довольно оперативно установили его между сидений, провезя через заднюю дверцу специального назначения: он въехал вовнутрь, как по гладким рельсам. Я выходила из дома одной из последних, и душу мою сверлила горькая мысль: ну почему же здесь так бедно, так все убого? Ведь Аделина Ивановна всегда хорошо жила! Если было в ее облике и жизни что-то символичное, то один из этих символов в моем сознании прочно ассоциировался с достатком, даже с некоторыми излишествами, но никак не с нехваткой. Неужели в последние годы она существовала, как нищенка? И сама жизнь в проходной комнате... Ее кровать, как объяснила сестра, стояла почти там, где теперь гроб, то есть чуть ли не у «большой дороги». Какие-то грустные, неведомые мне страницы жизни Аделины Ивановны прочитывались за этими фактами, и душа никак не хотела с ними соглашаться. Вдруг показалось, что сестра с сыном и его семья просто «доили» Аделину Ивановну все последние годы, отбирали пенсию на общие нужды, а ей, одинокой и уже немощной, беззащитной из-за старости и плохого здоровья, ничего не оставалось, как пойти на их условия, постоянно уступать их требованиям, лишь бы не быть одной...
Какой бы липучей ни была эта неожиданная мысль, ей пришлось оборвать свое грустное течение. Вскоре я уже сидела вместе с другими в автобусе, и он плавно катил по асфальтовым мостовым. Если шофер  резко тормозил, гроб слегка вздрагивал, и тогда хотелось извиниться перед лежавшей в нем за причиненное беспокойство. Потом я спохватывалась: разговариваю с мертвой, как с живой, пусть лишь в своих мыслях. И я спешила отвернуться к окну, пытаясь думать о чем-то своем, сегодняшнем, остронасущном.
Похороны вышли короткими и совсем не скорбными, такими же бесцветными, как и сама комната Аделины Ивановны, почти торопливыми.  «Подвезите катафалк к могиле... Поставьте гроб на постамент... Положите аккуратно цветы...» Дежурная по крематорию в форме дежурной райисполкома строго и надежно выполняла свои обязанности, ни секунды не прибавив ни на какую часть «мероприятия». «Попрощайтесь с покойной...» Родственники скучно, вяло, неохотно, лишь делая вид, что губами касаются лица Аделины Ивановны, простились с ней. Потом гроб накрыли крышкой, и дежурная надежно вбила два больших гвоздя отменным мужицким молотком. Гроб плавно опустился вниз, словно там его подхватили чьи-то крепкие руки. Мгновенье над залом властвовала чернота искусственной могилы. А потом ее створки задвинулись, и еще одна жизнь прекратила свое земное существование.
Обратно автобус катил резво, будто снял с себя угрызения совести за случившееся. Жена племянника Аделины Ивановны подсела ко мне. Я этого  Адама немного знала - видела пару раз в Звенигороде, где они тоже снимали дачу, как и мы. Странноватый, не очень умный человек; на его губах всегда играла замысловатая улыбочка. Он любил философствовать, особенно в  сосновом овраге, и вроде бы рассуждения звучали обычно - о том, какие здесь древние земли, как город помогал стране защищаться от врагов, но в устах Адама всё звучало так, будто человек лет на двадцать задержался в своем развитии и совершенно этого не понимает. Позднее я краем уха слышала от мамы, что он женился и родил ребенка, но никаких подробностей она не сообщала. Вдруг вспомнилось: бездетная и одинокая Аделина Ивановна относилась к нему как к сыну.
Сейчас в автобусе супруга Адама, энергично подсев ко мне и почему-то решив  брать меня с места в карьер, высокопарно сообщила:
- Вы знаете, где я работаю? На Центральном Тэлэвидении. - И торжественно умолкла, а глаза ее воссияли, будто зажглись огни рампы, - мол, представляете себе?
 Я выслушала  важную информацию молча, не совсем понимая, почему меня об этом извещают. Не помню, как звали супругу Адама, - потому пусть она будет Евой. Дальше она сообщила, что у нее с  племянником «незабвенной тетушки Аделины Иванны» есть сын - да я же наверняка знаю о нем, правда?
- Чудесный мальчишка, пушистик, оригинал... Уже в седьмом классе! Но вот беда: у него плохи дела с английским языком.
 Картина начинала проясняться…
 - Ох, уж этот корявый язык! - продолжала Ева. - И зачем его только изучают? Тетушка рассказывала, что вы как раз преподаете английский и замечательно учите детишек.
Я внутренне напряглась, догадавшись, о чем пойдет речь дальше. Сделав вдох и выдох, Ева продолжала:
 - Не могли бы вы помочь нам и подтянуть малыша?
 Наверное, помочь надо бы. Но уж очень неприятной показалась  мама «пушистика». Наверное, из-за своей стремительной и нагловатой деловитости. Хотелось крикнуть: «Ну подожди ты хоть до завтрашнего утра! Или до окончания поминок. Существуют же правила приличия. Есть телефон, можно потом созвониться». Но как скажешь такое? Я лишь все больше вдвигалась в окно автобуса, а она все больше налегала на меня.
- Конечно, денег у нас нет, - вскинулась Ева. - Но... мы же друзья. Незабвенная Аделина Ивановна говорила, что вы добрый человек. Собиралась сама вам позвонить, да вот не успела, бедняжка.
Я сказала о слишком большой нагрузке в школе, дома, по общественной линии. Ева поняла это по-своему.
- Если бесплатно невозможно, то хотя бы скажите, сколько сейчас берут за уроки?
- Три рубля за час, - равнодушно ответила я.
- Боже мой, дикая цена! - взвилась Ева. - Кило мяса стоит два рубля. Как же быть? Наш сыночек очень нуждается в квалифицированной помощи!
- Могу попросить кого-то из коллег...
- Ой, нет, нам никто, кроме вас, не нужен. Такого уровня не будет!
- Ну откуда вы знаете? - обиделась я сразу за весь свой цех.
- Чувствую! У меня огромный опыт общения с людьми, я каждого вижу насквозь. И незабвенная тетушка... Скажите, а вы не могли бы... - Она энергично придвинулась еще  ко мне. - Не могли бы все-таки помочь нам? Конечно, не по этим полоумным ценам, а что-нибудь... так... рубля по полтора за урок... даже по рублю... Ну, пожалуйста, по доброму знакомству... Мы так много хорошего слышали о вас от бедненькой Аделины Ивановны... И так вас  уважаем!
Я промолчала. Но тут сквозь окно автобуса увидела  станцию метро. Не поинтересовавшись, где мы находимся, я вскочила, подошла к папе и попросила водителя остановиться.
- Как же, а поминки? - всплеснулась Ева «с Тэлэвидения».
Я объяснила, что мне нужно в школу, ждут дети, я отпросилась на похороны и обязана вернуться на работу. Через несколько секунд мы с папой выскочили из автобуса и пошли к метро. Он поехал домой, а я направилась к школе, где меня действительно ждали ребята, дав честное слово, что не сбегут с уроков, будут спокойно заниматься своими делами. На душе был отвратительный осадок. Хотелось скорее погрузиться во что-то свое, привычное. В жизнь...
А  память медленно раздвигала в стороны складки огромного, почти театрального занавеса. Я видела сцену тридцатилетней давности,  освещенную многими-многими огнями добротной жизни. Широкий стол, покрытый белоснежной скатертью по случаю визита дорогих гостей, уставлен яствами до последнего краешка. Чего здесь только нет! Сочной краснотой блестит свежая ветчина. Вокруг в тон ей - тарелочки с тремя или четырьмя сортами колбасы. Сыры... Селедочка, салаты, маринады, красная рыбка...
Мы только-только вошли в квартиру. Точнее, уже в комнату. Аделина Ивановна торопит: «Скорее мойте руки, а то остывает горячее». Ах, еще и горячее?! Умывальник здесь же в комнате, в выеме справа от двери - наверное, для коммунального жилища очень удобен такой пережиток прежних, еще дореволюционных квартир.
Пока папа и мама моют руки, я, присев на краешек дивана, разглядываю комнату, хотя уже и бывала здесь. Аделина Ивановна живет в одной квартире с братом, площадь досталась им после смерти родителей. У брата семья: жена и сын; тетка - одинока. В квартире две комнаты. Мы знаем, что Аделина Ивановна не очень-то дружна со своими ближайшими родственниками. Когда родителей не стало, она хотела занять маленькую восьмиметровую комнатку, а брату с семьей отдать большую, изолированную, двадцати с лишним метров. Со временем, надеялась она, всё устроится лучше: ее отселят, им останется вся квартира, а пока вот так. Вроде бы неплохо и саправедливо. Но брат возмутился. Дело дошло до суда, где почему-то удовлетворили его иск.  Ему достались маленькая изолированная комнатка и две трети большой, тоже изолированной. В маленькой стал жить его сын, тогда еще подросток, а большую комнату перегородили неровным картоном, который в последние годы прогнулся в середине в сторону Аделины Ивановны, тем самым убавив кубатуру ее площади. Сестра хотела выровнять стены, но работника не нашла, да и надо было согласовывать с братом, работать и на его стороне тоже, а как это сделать, если с момента суда они не общались? Пришлось смириться с потерей бесценного воздушного пространства. Теперь часть большой комнаты, отгороженная ей, и всегда-то похожая на узкий коридор купейного вагона, была уродливо искривлена и возникало опасение: стена-картонка скоро вообще рухнет, и что тогда останется Аделине Ивановне? Мама с грустью смотрела на это зрелище и обещала, что если уж совсем плохо станет, она пришлет сюда наших мальчишек, у них золотые руки, и как бы братец Аделины Ивановны ни возмущался, придется смириться с временным вторжением в его частную жизнь. Аделина Ивановна реагировала на это предложение сдержанно, не желая усложнять отношений с родственниками.
...Мама и папа уже помыли руки и усаживаются за стол, ломящийся от яств, а я иду к раковине и напряженно думаю: как плохо, когда близкие не дружат. Нас дома воспитывали иначе: если мы начинали ссориться, папа тут же требовал, чтобы немедленно помирились.
И вот я тоже сажусь за стол. Аделина Ивановна просит поплотнее закрыть дверь. Закрываю. Но она встает, прикрывает еще плотнее. И уточняет: «Чтобы братец с женой  не слышали наших разговоров». Снова усаживается за стол и озаряется добрейшей улыбкой, столь странной на ее всегда суровом, морщинистом, некрасивом стародевьем лице, обрамленном коротко стриженными, палкообразными волосами темно-мышиного цвета. Она поочередно переводит взгляд с папы на маму, с мамы на меня, а потом смотрит этим сияющим взором на стол с бесчисленными яствами и предлагает: «Угощайтесь». В ее улыбке читаешь: вот теперь, вдали от мирских бурь и суеты мы предадимся приятному занятию. «Кушайте, кушайте, мои дорогие!» - приговаривает Аделина Ивановна.
Надо ли нас просить дважды! Набрасываемся на еду неистово. Поначалу я не замечаю того, что именно ем, благодарно принимая всё соскользнувшее вниз. Украдкой смотрю на папу и маму - они такие же голодные, как я, если не больше. Аделина Ивановна, сидящая слева от отца, тщательно следит за состоянием его тарелки и  подкладывает ему разных яств. Я не знаю, сколько проходит времени, прежде чем начинаю чувствовать, что желудок мой насыщается, но эта минута наступает, и тогда я могу прояснившимся взором посмотреть на стол. Теперь еще большему диву даюсь: сколько же всего здесь наставлено и какое разнообразие!
Мама ведет светский разговор с Аделиной Ивановной, папа его поддерживает. Настоящая беседа начинается чуть позже. Отец любит поговорить о чудесах жизни и обычно начинает с какой-нибудь ерунды, а потом выходит на интересные вещи. Вот и сейчас - посмотрите, говорит, на эту чашку. Она сделана из фарфора, а фарфор производят из глины, а лучшие сорта глины - большая редкость, и чтобы их отыскать, люди вечно устремлялись в далекие поиски. Секрет изготовления фарфора обычно хранился в роду-племени как великая тайна. Немало чужаков, не принадлежавших к этому роду, но жаждавших узнать секрет, отправлялись украдкой в дальний путь, в горы, погибали от невзгод и трудностей, но так и не могли принести домой великую тайну. За чашкой, будничным предметом, открываются поистине великие секреты природы , истории и человеческого бытия.
А если вдруг ударил гром и сверкнула молния, папа восторженно смотрел в небо и начинал читать стихи. Или даже напевать эпос и рассказывать о том, что у одного народа гром и молния ассоциируются с такими-то событиями и обычаями, олицетворяют определенных богов и божеств, а у иных народов всё наоборот.
Или вдруг папа вспоминал, что название улицы, на которой живет Аделина Ивановна, Первая Мещанская, отнюдь не случайное:  в старомосковские времена здесь действительно селилось мещанское сословие, презираемое боярами да дворянами, но в общем-то именно оно составляло основной костяк жизни.
Со стороны могло показаться, что он просто велеречивый человек, богато наделенный даром слова, ему ничего не стоит говорить о чем угодно. Но проходило несколько минут, и  разговоры углублялись. Аделина Ивановна, словесник по профессии, могла что-то сказать по своей специальности, и отец, филолог и писатель,  моментально разворачивал экскурсы в тайны фольклористики и русской литературы. Иногда она, большая любительница поездок и путешествий, вспоминала какую-то точку в стране, и оказывалось, что папа много знает об этом месте: бывал там в молодости, собирал народное творчество - легенды, сказания, предания. Случалось и так, что место оказывалось для него незнакомым, но он о нем много читал. И тогда рассказывал так, словно ездит в те края ежегодно.
Они говорили о драматургии, о папином идоле Шекспире. О пьесах Чехова, которые Аделина Ивановна не очень любила, но считала важными, потому что это «программный писатель», «один из тех, кто подготовил революцию», а такие люди «все без исключения очень талантливые и ценные». Вдруг начинали вспоминать, какой была Москва в тридцатые годы. Потом ни с того ни с сего она переводила разговор на нашу огромную семью и говорила, что мама потрясающая женщина, а дети «все умные и яркие, как на подбор». С восхищением отзывалась о старшем,  уже  студенте трудного института. Говорила, что она, учительница, обучила не одну сотню детей и молодых людей, среди них много значительных личностей, но настолько талантливого, а вместе с тем доброго и чистого человека, «как ваш Виленька», такого преданного сына и брата она не встречала.
Получалось, что Аделина Ивановна все время «заказывала музыку», то есть тематику разговоров. Но папа вдохновенно подхватывал тему и начинал развивать. Аделина Ивановна слушала, буквально раскрыв рот. Потом спохватывалась, бралась за ложки, тарелочки, салатницы, подкладывала что-то в наши опустевшие посудины. На лице ее играла блаженная, счастливая улыбка, довольная и умиротворенная, будто она наконец-то получила ответы на все вопросы, давно волновавшие ее. Так оно, наверное, и было, но, видимо, еще большее значение имел тот факт, что она просто пообщалась с интересными и симпатичными для себя людьми. Вполне возможно, собственный круг друзей ограничивался коллегами по школе и не совсем удовлетворял ее.
Хорошо помню одну особенность этих застольных бесед: разговоров об идеологии, о наших великих свершениях, о каком-нибудь Лысенко, обратавшем в те годы и душу товарища Сталина, и все сельское хозяйство страны, о нашей промышленности, конечно же лучшей в мире, то есть  сугубо политических бесед, коими тогда полнилось всё вокруг, не велось. Известная жизнь словно отступала в сторону, оттого и возникало ощущение необычности и очень плодотворного общения.
Папино вдохновение не знало границ. Он рассказывал о ком и о чем угодно, и настолько образно, что мы не замечали, как за окном становилось сумрачно, а в комнате почти темно. Аделина Ивановна спохватывалась и поспешно включала свет. Комната заливалась теплым золотом электричества, как если бы включили не две-три лампы, а многочисленные люстры  театрального зала перед началом спектакля...
 Довольная своими дорогими гостями, счастливая оттого, что ублажила их вкусной едой, Аделина Ивановна торопливо убирала со стола, чтобы накрыть его заново, теперь столь же разнообразными кондитерскими яствами. Мама пыталась ей помочь, но хозяйка энергично отмахивалась: «Что вы, что вы! Сидите, пожалуйста. Кушайте, отдыхайте. Вам же так редко удается отдохнуть! Мы сейчас будем пить чай, я тут кое-что приготовила». И на стол уже плыли, как по мягким волнам скатерти-самобранки, пироги с повидлом, посыпанные сахарной пудрой, иные, таинственно взбитые, смазанные кремами разных цветов. И одна за другой за ними семенили вазочки с конфетами: карамелью, шоколадными, знакомыми нам и не очень. И вот уже янтарный чай наполнял чашки.
Королем бесчисленных лакомств на столе было айвовое варенье. Варила его Аделина Ивановна мастерски. Раскладывая главную сладость по  розеткам, она с удовольствием, неторопливо, смачно рассказывала о том, как тщательно отбирает плоды на рынке, как обрабатывает их и готовит сироп. Сейчас варенье переливалось в электрическом свете. Нарезанная мелкими кусочками айва напоминала янтарь, а сироп представлялся лучшим медом, который мы когда-то отведали в далеком Чистополе военных времен. Мама очень внимательно слушала советы и рекомендации Аделины Ивановны и обещала, что при первой же возможности сварит айвовое варенье дома для всей семьи.
За чаем вообще наступала полоса женских бесед, и мама сообщала о том, кто как учится, у кого какие проблемы, что и где приключилось, кто заболел или недавно выздоровел. Аделина Ивановна слушала все очень внимательно, ее интересовали любые детали жизни своих друзей. Однако от меня не могло укрыться, что мамины рассказы она воспринимает несколько иначе, чем папины. Восторг, только что  блиставший в ее взоре, куда-то исчезал, сменяясь спокойным вниманием. Иногда она очень одобрительно поглядывала на меня, подливала еще чаю, подкладывала пирожков или варенья и уверенно замечала: «Ну ты-то очень хорошая девочка, учишься прекрасно, мамина помощница, никаких хлопот не доставляешь».
Закончив трапезу, мы какое-то время просто сидели, беседовали. О своих делах Аделина Ивановна говорила мало, разве что расскажет о трудном  ученике или вспомнит забавный случай из своей школьной работы. Наши обстоятельства воспринимала как приоритетные. В то время мы жили крайне трудно и бедно. Она расспрашивала о каждом из детей, обо всех наших сложностях и давала советы. 
Постепенно мы поднимались и начинали прощаться. Время пролетело незаметно. Аделина Ивановна улыбалась так приветливо, будто перед этим улыбка на много лет покинула ее лицо и вот теперь выходил наружу весь накопленный запас. Повторяла, что очень рада нашему визиту и будет с нетерпением ждать следующей встречи. Предлагала не откладывать ее в долгий ящик и обязательно привести с собой еще кого-нибудь из ребят.
Благодеяния Аделины Ивановны на этом не кончались. Она одалживала нам деньги чаще, чем кто-либо другой. Вечно уговаривала: «Не торопитесь, придут лучшие времена, тогда и вернете». Но мы поступали иначе: хотя бы часть долга старались отдать ей при первой же возможности, и тогда немного расчищался наш темный долговой небосвод. Пришло время, и отдали ей всё до копеечки.
Выйдя на лестницу, мы долго и неторопливо спускались вниз, чувствуя, что Аделина Ивановна еще не ушла, стоит у приоткрытой двери. Мама и папа  толковали вполголоса: визит им явно понравился. У меня же была особая функция: ни в коем случае не разбить баночку с айвовым вареньем и не рассыпать пакет с самодельными пирожками - гостинцы нашим малышам от Аделины Ивановны. Надо ли говорить, что подобное никогда не случилось, я бережно доносила всё до дому.
Вскоре мы втискивались в троллейбус или автобус, и вот уже совсем иные, насущные проблемы заполняли душу.
Сама Аделина Ивановна бывала у нас в гостях нечасто: раза три, как я помню. Приветливо сидела за скудным столом, с аппетитом ела кислые щи или картошку в мундире и обязательно говорила  хорошие слова. Расспрашивала каждого о школьных делах, тема, наиболее близкая ей самой. А потом вскоре звонила, приглашала приехать. И, не спрашивая, нужны ли нам деньги, сама вручала очередную сумму, которую мама заносила дома в длинный список  долгов. Отказаться не хватало мужества - дети же вечно голодные. Похоже, Аделина Ивановна поставила себе непременную задачу помогать нашей семье. И помогала, сколько могла. Мы считали ее состоятельным человеком, но какая уж состоятельность, она же была всего-навсего учительницей. Откуда  богатства? Если и жила безбедно, то только за счет одиночества и скромности, очень простеньких своих потребностей.
А однажды Аделина Ивановна долго-долго о чем-то беседовала с мамой по телефону.
- Пойдешь с нами, - сказала мне мама, закончив разговор. - Аделина Ивановна кавалера тебе нашла. Ее родственник или знакомый, солидный человек, хочет жениться.
Мне уже исполнилось восемнадцать, и проблемы любви, личной жизни стали волновать, пожалуй, больше, чем что-либо другое. Я обрадовалась. Собралась, оделась как могла лучше, хотя в общем-то гардероб мой был весьма скуден, а вкус не развит - не на чем ему было развиться. И, тем не менее, глаза  сияли,  это я увидела, едва взглянув на себя в зеркало.
Жених появился лишь где-то к середине застолья. Молодой человек лет тридцати «с гаком», невысокий, средней комплекции, довольно интеллигентный на вид. Правда, мне он не очень понравился. Но я тут же отогнала негативные  мысли прочь. Другого ухажера у меня тогда не было, а этот человек показался хотя бы солидным и приличным. Я присмирела, хотя мысленно всхлипнула. И стала с интересом прислушиваться к тому, о чем говорили за столом, краешком глаза нет-нет да проверяя, какое произвожу  впечатление.
И почувствовала, как стало поднывать сердце: судя по скучающему внешнему виду жениха, он мною не заинтересовался; был лишь внешне любезным, а глаза отводил. Улучив момент, когда он вышел  из комнаты, Аделина Ивановна шепнула: «Понимаешь, это засидевшийся холостяк. Его мама очень хочет, чтобы он женился. Думаю, такая чудесная девушка, как ты, просто не может ему не понравиться!» Может быть, она бы сказала и что-то еще,  подбодрила, подняла мой дух. Но гость вернулся в комнату, и мы перестали шептаться.
За весь вечер я не почувствовала ни малейшего его интереса к себе. Было очень грустно. Так часто случается: нет у тебя чего-то, и не замечаешь, не страдаешь, а вот если вдруг начнут дразнить да еще приговаривать, что ты недостойная, коль у тебя этого нет, страдаешь не на шутку. Нечто подобное  происходило со мной сейчас. Я мечтала, чтобы неуклюжий вечер поскорее кончился, хотела удрать домой, зарыться в свою скорлупу и не вылезать из нее, коль скоро все повернулось столь нелепо.
«Жених» пошел проводить меня. Скучная получилась дорога! О чем-то говорили - не молчать же, но это была лишь пустая болтовня. И когда добрались до метро, я вздохнула с облегчением. Просто поняла, что, даже записав мой телефон,  он никогда не позвонит, не удостоит, так сказать, своим почтением. Я и на секунду не подумала, что может быть другая причина. Например -  не позвонит потому, что по старохолостяцкой привычке предпочитает ни с кем себя не связывать. Или, скажем, боится брака по каким-то своим, возможно, чисто мужским причинам. О подобном я вообще не догадывалась! В душе застряло одно: я, по его мнению, недостаточно хороша, и, конечно, это вызывало обиду.
Расставшись с кавалером, я спустилась в метро. Хотелось плакать. Вот когда я досадовала на Аделину Ивановну! Ну зачем она пригласила меня? Да еще так откровенно всё обставила... Зачем унизила, усугубила мое тогдашнее ощущение одиночества? Видите ли, ей показалось, мы хорошая пара: такую девушку не полюбить невозможно... Сама книжный человек, я поняла, что она черпает свои представления о жизни из далеких гимназических лет учебы: несмотря на возраст, мало понимает в реальных обстоятельствах! По-прежнему «правильная» и прямолинейная,  как ее когда-то воспитывали... Мне было плохо, горько, неприятно, я откровенно жалела, что так легко откликнулась на ее желание сосватать меня знакомому.
Но когда я доехала до своей станции, обида почти улетучилась, пришло ясное и светлое чувство: Аделина Ивановна ни в чем тут не виновата, она же ничего плохого не хотела, наоборот - заботилась обо мне и моем будущем. Разве я имею право на нее сердиться? Да и вообще - хорошо, что все именно так получилось: засидевшийся холостяк мне ведь тоже совсем не понравился...
...Мама и папа познакомились с Аделиной Ивановной в Звенигороде, на даче Петухова, еще летом сорок восьмого года, когда снимали там комнату с моей маленькой годовалой сестричкой (остальные ребята разъехались на лето - кто в лагерь, кто с детским садом на дачу). Аделина Ивановна арендовала помещение у Петухова много лет подряд: очень любила Звенигород, этот дом  и... самого хозяина. Мама говорила, она потому и снимает у него дачу, что их роман продолжается с довоенной поры. Он тоже давно был влюблен в свою дачницу, учительницу из Москвы и явно благородную девицу. 
В стародавние времена было совершенно естественно: в какой губернский городок ни приедешь, дома везде обозначались не номерами, а фамилиями владельцев - дом Иванова, дома Петрова. Даже в старой Москве отчасти сохранялась эта традиция уже при наличии номеров. Дом Петухова и в довоенные годы имел свой номер, однако больше его знали именно под фамилией владельца. Он стоял в старой части города, добротный и богатый. Фасад выходил на дорогу, но от нее отделяли забор и некоторое пространство, засаженное красивыми цветами. Они ярко пламенели в пасмурные дни, а в солнечные сливались своей красотой с окружающим миром, изливая волшебные запахи вокруг. Машинный перегар и выхлопные газы исчезали в терпких и сладких ароматах цветов. 
В семье сохранилась фотография, на которой мои родители изображены с тремя детьми и хозяином, Петуховым, еще до войны. Сбоку, не очень удачно, будто попала в кадр случайно, возилась  с овощами его жена. Трудно определить ее возраст, но весьма молодая. Явно очень трудолюбивая женщина, хозяйственная до мозга костей и вообще из тех жен, на которых во всем можно положиться. Много лет спустя, уже в 1951 году, снимая дачу в одной из звенигородских деревень, мы все вместе с мамой как-то навестили ее прежнего дачного хозяина и видели эту жену. Сам Петухов сидел на скамейке в своем палисадничке, а она, ставшая уютной толстенькой старушкой, как и прежде, возилась по хозяйству. Чувствовалось, что простое понятие «отдых» для нее вообще не существует - всегда работа, работа и работа, не одна, так другая.
Она умерла позже в том же году. Судя по дальнейшим событиям, Петухов тужил недолго: преданная жена и прекрасная хозяйка, самого главного - милых детушек - она ему не родила. Выдержав только тот срок, который в качестве обязательного отведен для подобных дел, он снова женился. Но и второй жене Бог не дал детей от Петухова - вполне возможно, что он сам был пустоцветом, да только поди признайся в таком перед людьми! Вторая жена отличалась скандальным нравом, однако Петухов дожил с ней до своего естественного конца.
Когда Аделина Ивановна впервые отдыхала на даче Петухова, он еще состоял в первом браке. Их взаимная любовь не остыла, и когда он женился  вторично.
Иногда в маминых и папиных разговорах проскальзывали недоуменные нотки. Да и мы удивлялись этому роману. Ну что могло быть общего у Аделины Ивановны, сухой и педантичной учительницы, которая, кажется, всю свою жизнь строила только по «Правилам для учащихся», с городским мещанином Петуховым, недавно из деревни, навсегда в ней душой и оставшимся? Аделину Ивановну по ее внешности, манерам, разговорам можно было бы даже назвать «монашествующей учительницей», навеки застывшей в едином возрасте и неизменном облике. Сухое лицо, улыбавшееся очень редко, внешне совсем некрасивое. Строго-учительские  глаза. Серый цвет кожи. Прямые, как палки, волосы, темно-серые, подстриженные в правильный кружок. Хрестоматийную педагогическую взыскательность источала каждая деталь ее облика. Более того - словно осуждение за какую-то неправильность, в которой живет чуть ли не каждый человек. Вечная гимназистка старых времен, постепенно ставшая классной дамой той же гимназии, которая совершенно точно знает, что ее ученицам почти ничего нельзя, а можно лишь то, что позволено правилами гимназии. Если Аделина Ивановна все-таки улыбалась, возникало ощущение, что она преступила какой-то очень важный, раз и навсегда для нее писаный закон.
А Петухов, хитрованистый живчик, был человеком «себе на уме». Не оторвать от земли и грядок, от устойчивого, давно и навсегда сложившегося быта. К тому же, оба уже в весьма солидном возрасте - хорошо за пятьдесят. Мама и папа рассказывали, как Петухов и Аделина Ивановна романтично  прогуливались по берегу Москвы-реки и звенигородским лесам, как взбирались на Городок, где по сей день стоит замечательный собор. Видимо, там у них иногда тоже происходили свидания. Петухов прибывал на утреннюю воскресную или вечернюю службу, а Аделина Ивановна, ярая советская атеистка-просвещенка, которая и слышать-то слово «церковь» спокойно не могла, вынуждена была преодолевать свое отвращение к религии и попам и тоже входить в храм;  под его защитой начинались тайные свидания. Прогулки - совсем другое дело: мало ли почему люди идут вместе! Может, просто хозяин показывает своей дачнице окрестности? Правда, демонстрирует их уже в двадцатый или тридцатый раз... Ну да кто бы стал подсчитывать! Пусть показывает. Только вот местные дамы не могли успокоиться: увидев Петухова и Аделину Ивановну на прогулке или в церкви, спешили «доложить обо всем» его  супруге...
Это был долгий и значительный роман. При всем своем недоумении, мама и папа относились к нему положительно. Правда, маму удивляла Аделина Ивановна: с ее моралью ничего подобного не должно было случиться! Однако мама высказывалась «на данную тему» совсем не часто и быстро умолкала.
Иногда мне казалось, что я буквально вижу Аделину Ивановну на этих  лирических прогулках, слышу биение ее сердца, нежданно-негаданно столь поздно и надолго влюбившегося. Я невольно пыталась как бы заглянуть в глубины ее души, где внезапно ожили персонажи литературных произведений, о которых она рассказывала на своих уроках подросткам. Вот когда, думалось мне, она по-настоящему поняла, какие же душевные бури, сколь сильные переживания описаны в ставших хрестоматийными произведениях... Наверное, первое лето ее любви к Петухову стало совершенно особенным в жизни Аделины Ивановны: его очарования, чувств, которые оно пробудило, хватило потом на многие годы постной, однообразной жизни. В своем воображении я видела Аделину Ивановну моложе лет на тридцать, ставшую похожей на тургеневскую девушку, романтично бредущую по берегу реки, мечтательно ожидающую возлюбленного. Или вдруг она приобретала в моем представлении облик женщины довоенных времен, обязательно в круглой шляпке без полей, танцующей ритмичный и страстный фокстрот... Я видела и Петухова - оторвавшись от крепких цепей законного брака и хозяйства, он, тоже молодой и преобразившийся, спешит на тайное свидание, такой счастливый и окрыленный...
А молва доносила: Аделина Ивановна обиделась на Петухова за то, что после смерти первой жены он женился не на ней, а на другой женщине. Но обиделась лишь сердцем. Умом же отлично понимала, что она совсем не пара Петухову и никогда не сможет отдаться огороду и корове, ее душа будет вечно тянуться к столице; а он никогда не привыкнет к нагромождению каменных московских глыб-домов, к сумасшедшему темпу жизни, при котором не то что на огороде повозиться времени не остается, но и дыхание перевести, полюбоваться закатом или восходом солнца. Не знаю, рассказывала ли Аделина Ивановна маме и папе о своих переживаниях, но они об этом знали. И удивлялись лишь тому, что  продолжает снимать у Петухова дачу, все ту же уютную комнатку в мансарде, за густой сеткой тюлевых занавесок. Зачем душу травить? А она объясняла, что очень любит Звенигород, и он совсем не надоедает ей за долгих два месяца учительского отпуска; и что она любит Петухова лишь товарищеской любовью... Я, услышав об этом от мамы,  не поверила. Может быть, потому, что сама уже вступала в пору первых сердечных рассветов, мне казалось, что Аделина Ивановна живет летом у Петухова, поскольку лелеет тайную надежду чаще видеться с ним и любовь ее к нему по-прежнему жива. Я глубоко сочувствовала ей и была всецело за любовь. Интуитивно восхищалась способностью Аделины Ивановны довольствоваться малым, дорожить тем, что есть, и  не требовать от судьбы большего.
Ничто, как известно, не вечно. Аделина Ивановна перестала ездить в Звенигород. Она открыла для себя новую Землю Обетованную - черноморское побережье Кавказа. На два отпускных месяца, не теряя и дня в Москве, она отправлялась  в Новый Афон, стала ездить туда ежегодно. Когда вышла на пенсию, жила там и дольше, до тех пор, пока осень не врывалась и в эти края своими промозглыми ветрами, штормующим морем и холодом. Тогда Аделина Ивановна собирала чемодан, покупала обратный билет и возвращалась в Москву. Через несколько дней обязательно приглашала нас к себе. Снова устраивала обильное застолье, за которым королем по-прежнему оставалось ее фантастическое айвовое варенье. Мама и папа прихватывали с собой кого-нибудь из нас. Аделина Ивановна непременно рассказывала про монастырь в Новом Афоне, про исторические события, связанные с этим местом, про карстовые пещеры, которые не раз посетила с экскурсиями. Папа не отставал: сообщал что-то необыкновенное о Кавказе в целом и о Новом Афоне в частности. Даже если кое-что в его рассказе оказывалось плодом творческого воображения, все равно  было любопытно. Какими разными становились их истории! Аделина Ивановна говорила всё очень правильно и подробно, но в папиных словах слышалось столько поэзии! Или возникал разговор о поездках на катере вдоль берега. Аделина Ивановна, будто учитель географии, считала своим долгом  перечислить каждый пункт, отметить основные достопримечательности. А папа пускался в бесконечные лирические и одновременно исторические экскурсы. Она словно писала школьное сочинение на тему: «Как я провела лето», а в его речах вздыбливался живой Кавказ  в разных проявлениях. Он ведь знал  его с молодых лет, еще  в начале своей рабочей деятельности бывал там в командировках, много читал. Самым внимательным его слушателем оказывалась именно Аделина Ивановна.
Потом мы уходили. Снова навещали ее спустя какое-то, иногда длительное время. Но говорили о ней часто. Больше всего нас изумляло, что Аделина Ивановна, несмотря на скуку и однообразие своего существования, сумела изобрести для себя новую жизнь. Она не сидела во дворе на лавочке, как другие старушки-пенсионерки, смакуя сплетни о каждом соседе, которому довелось в этот момент пройти мимо. Она жила, причем интересно. Умела зажечь других. Смогла не потерять себя, даже когда возраст и связанные с ним перемены выбили ее из привычной колеи стабильного существования. Не утонула в дебрях одиночества. Для многих выход на пенсию, потеря возможности работать и постоянно встречаться с людьми оборачивается драмой, а то и трагедией. А она, вроде бы никому не нужная, жила полнокровно, что внушало огромное уважение. Мама и папа часто и охотно встречались с ней, и для любого из нас это было по-своему заманчиво.
Аделина Ивановна и моих родителей подтолкнула к поездкам на юг, к посильным путешествиям, отдыху на море.  В течение нескольких лет они тоже ездили на Черноморское побережье Кавказа. Она вызвала к жизни их  лирическое рвение, которое на многие годы оказалось загнанным трудными обстоятельствами в такие глубины, откуда почти невозможно вывести мечты в реальность. На несколько лет Аделина Ивановна стала для них своего рода олицетворением Кавказа, юга, моря, солнца, света. В общем - счастья. Несмотря на то, что годы настойчиво рвались вперед и молодости им не добавляли.
А потом, переехав в Кузьминки, Аделина Ивановна как-то исчезла из нашей жизни, всецело растворилась в проблемах и семейных обстоятельствах сестры. От нее прежней мало что осталось. Встречи с моими родителями  теперь возникали редко, а мы, дети, ушли каждый в свои уже очень взрослые дела. Родители в основном только перезванивались с Аделиной Ивановной, она охотно беседовала, но сама почти не звонила. Конечно, сказывалось и то, что все интенсивно старели.
И вот Аделина Ивановна снова постучала в нашу дверь,  но уже оледенелой, мертвой рукой. Попросила проводить ее в последний путь по земле. И было это раннемартовским утром, когда вокруг еще серебрился снег, а неистовое солнце возвещало о начале весны.
Я торопилась с похорон обратно в школу, пряча глаза от слепящих  лучей. Грустила: как жаль, что Аделина Ивановна умерла. Думалось и о том, что она оставалась непростой личностью, не всем и не во всем нравилась. Однако сейчас я сильнее всего ощущала, что ушел навсегда еще один хороший человек и какой-то уголок моей собственной жизни опустел. Хотелось хотя бы на время повернуть прошедшие дни и годы вспять, пережить их заново. Просто повторить то хорошее, что когда-то было очень доступным и как бы немножко обычным. Возможно, что теперь мы бы гораздо острее, чем прежде, почувствовали ее неординарность. Но, увы, время вспять не повернешь.
Из-за угла показалось здание моей школы, и я прибавила шагу, поспешив к ожидавшим меня детям.