Ты со мной, мое поле

Ты со мной, мое поле

Автобиографическая повесть

- 1 -

Жизнь прожить, не поле перейти - гласит известная пословица. Мое поле началось в детстве, когда я стал писать стихи. А писать я начал с тех пор, как только научился читать. Когда на школьные летние каникулы взял в библиотеке известный Симоновский роман «О Сталинградской битве», читать его начал как первоклашка, по слогам, а уже закончил, читая довольно бойко. И все бои, и перипетии гвардейского корпуса генерала Сабурова, в том числе и его любовь, взволновали меня так, что я неожиданно для самого себя сочинил стихи или песню, а вернее, только начало ее. Проверить ее звучание и мотив пошел на нашу речку Чемру, что текла посредине села Новой Чемровки и была нам, пацанам, большим и маленьким, чем-то вроде кормилицы и няни, которой мы доверяли все свои мальчишеские тайны.
Вокруг стояла тишина и жара. Пели птицы в ивовых кустах по обе стороны реки, как на нашем пологом песчаном берегу, так и на противоположном глинистом, с высоким обрывом, с норами, возле которых вились стрижи, кричали чайки. А высоко в небе кружил коршун, высматривая свою добычу.
Стоя на самом краешке родного берега, я завопил во все горло, наивный и глупый, полагая, что сочинил что-то вроде как у Симонова в стихотворении «Жди меня». «Сталинград, Сталинград, дал ты фрицам под зад», - заорал я и не заметил, как из кустов вышел давнишний мой недруг и сосед Вовка Лахин. Потешаясь и ерничая над моей песней, он пнул меня в зад и толкнул в спину. Как был я в школьной форме, в ботинках и с тетрадью в руках, так и плюхнулся в воду. От неожиданности даже забыл, что умел плавать, забарахтался в воде, как щенок. А Вовка стоял и корчился от смеха, хватаясь за живот: «Ой, не могу! Сталинград, дал ты фрицу под зад!», - переиначил мою же песню Вовка. Он смеялся до тех пор, пока, наконец, весь мокрый я не выполз на берег и не взял в руки палку.
С Вовкой у нас была давняя неприязнь и война. Доставалось, правда, чаще мне, поскольку, чтобы дойти до речки, мне нужно было проходить под замшелой тесовой крышей Вовкиного дома. И каждый раз, едва увидев меня там, Вовка начинал кружить вокруг, как тот коршун над своей добычей. А порой и над нами двоими с моим младшим братишкой Славкой.
До того как я сочинил песню, произошел еще один случай. Случилось это здесь же, на речке. Нарыбачившись вдоволь, сложили мы со Славкой удочки на берегу, разделись и полезли в речку купаться. Как всегда неожиданно из кустов вышел Вовка и стал нас «солить» с берега песком. Так как этого ему показалось мало, он скинул в воду наши удочки и одежду. Но и этого видимо было для него недостаточно, раздевшись, он погнался за нами по речке. Нагадив себе в руку, сначала он кинул дерьмом в Славку, но не попал. Затем кинул в меня. Я нырнул. Дерьмо ударило меня по спине. Омерзение, вонь и злость потрясли меня и мое тело, взорвали изнутри и в миг родили во мне совершенно другого человека. Если раньше я в основном спасался бегством, то на этот раз решил, что умру, но Вовке отплачу за все свои унижения. Я повернулся к нему и, сжав кулаки, пошел на него. Увидев мое лицо, Вовка попятился. Я быстро настиг его и нанес ему несколько ударов по лицу. Затем вцепился в его толстогубое щекастое лицо, стал рвать его и царапать ногтями. Вовка попытался оттолкнуть меня, но я, изловчившись, поддал ему коленом в промежность, от чего он взвыл и, закрываясь руками, упал. Славка увидел, что я побеждаю, и схватил палку, чтобы огреть его, но тот мгновенно вскочил и задал голышом домой такого стрекоча с криком «Мама!», что мы со Славкой покатились со смеху.

-2-

С тех пор как Вовка подловил меня, с его подачи в селе ко мне накрепко прилипла кличка «композитор». Тем не менее ни с кем, а именно с Вовкой по окончании седьмого класса мы вместе начали работать в колхозе на ферме, где работал скотником Вовкин отец. Учиться Вовка ленился, а работать был согласен. Он позвал меня к себе в напарники, в фуражиры. На ферме в наши с Вовкой обязанности входила раздача кормов. К нам подходили доярки, толкая по рельсам впереди себя тележки, которые мы по два раза в день накидывали сеном, силосом и комбикормом. Работа была тяжелой. Вовка справлялся с ней играючи. Питались Лaхины не то что мы со Славкой - безотцовщина, в основном картошкой. К тому же Вовка на два года был старше меня. Его здоровенные ручищи с обгрызанными, в силу дурной привычки, ногтями были одна, что две моих. Я с трудом поспевал за ним. И, едва дождавшись перекура, в изнеможении падал на сено.
В доярках были в основном пожилые женщины, но были и две девушки чуть постарше нас с Вовкой. Белокурая, румянощекая Верка Солдатова и черненькая, кудрявая, пониже ростом Любка Киселева. У Солдатовой, как мы вскоре узнали, был уже жених, а Любка оставалась свободной. И, едва познакомившись с нами, во всю заигрывала и просто валяла дурака с обоими. Шутя мы с Вовкой по очереди толкали ее в сено или вдвоем закидывали на тележку. Плутовато поглядывая на нас, она кидала в нас пучком сена или силоса.
И я вдруг влюбился. Мне стало казаться, что ее искрящийся взгляд все чаще стал останавливаться на мне. С тех пор я старался, чтобы Вовка пореже лапал ее своими грязными, никогда дочиста не вымытыми руками. Опережая его, я закрывал ее своим телом. Вскоре Вовка просек об этом и, оставшись со мной один на один, сердито заметил: «Ты-то бы уж со своим убогим рылом не лез бы, куда не надо!» Этим он дал мне понять, (хотя я и симпатичней его) что я имею физический недостаток, приобретенный, правда, при его же участии.
Года три тому назад ребята постарше нас устроили нам с Вовкой соревнование, кто быстрее и выше залезет на дерево и слезет. Соревнование выиграл я. Залез на самый высокий тополь, наступил на хрустнувший подо мной сук и полетел на землю. Очнулся в больнице. Три месяца отходил в грудном корсете и с гипсом на шее. Когда гипс сняли, оказалось, что я не могу теперь, как раньше, держать голову прямо. Тому мешал порванный при падении левый шейный позвонок.
Вот об этом моем физическом недостатке и напомнил мне Вовка. Руки мои тотчас сжались в кулаки и я уже готов был, как тогда на реке, кинуться в драку, но тотчас подумал: «Физический недостаток все же есть. Теперь и Любка тоже заметила его». Молча отошел от Вовки и понял вдруг, что Вовке я теперь не конкурент. Да и вообще, всем здоровым парням. «Кто меня теперь такого урода полюбит?» - с горечью вздохнул я и с тех пор перестал отвечать на Любкины взгляды. А как только Вовка открывал с Любкой возню на сене, уходил на улицу.

-3-

В мои неполные семнадцать лет мы всей семьей переехали из села Новая-Чемровка под Бийск, в поселок Новый. Мать устроилась сторожем и одновременно техничкой на завод ЖБИ. Я пошел туда же бетонщиком. А в свободное время писал стихи. Вскоре вместо прежней деревенской клички получил новую - «поэт». Славка в свои двенадцать лет научился у матери играть на гитаре и теперь сам обучал своих дружков. Они целыми днями крутились возле него. К тому же он оказался искусным вралем и анекдотистом.
Жили мы в двухэтажном щитовом доме, в трехкомнатной квартире, где были сразу две семьи. В двух комнатах проживал экскаваторщик Николай Шульц со своей женой Надей и ребенком. В третьей комнате и на кухне - мы. Готовили Шульцы у себя в одной из комнат. Надя была шумноватая и глуповатая женщина. Правда, к нам она относилась неплохо, а вот на мужа кричала нередко. Называла его фашистом из-за его немецкой национальности. Николай был неплохой мужик, полная противоположность жене - спокойный и по-немецки деловитый. Когда мы приходили с работы и выходили вечером на лавочку, где Славка со своими дружками уже ставил «концерты», пел под гитару что-нибудь из уличных и дворовых куплетов, что-то вроде «гоп со смыком», а его дружки, чернявый Генка Часовских, белобрысый Митя Вежеватых и рыжеватый, с ехидной этакой улыбочкой, Ленька Утробин подпевали ему, мы с Николаем смеялись над их чудачествами. Однажды Николай спросил: «Эдик, почему тебя называют поэтом?» Я молча принес ему тетрадь со стихами. Он также молча почитал их и, ничего не сказав, вернул.
На заводе в то время, как говорили, был уже тридцать третий директор. Менялись они у нас почти каждые полгода. Тридцать третьим директором был в недавнем прошлом помощник кузнечных дел мастера, а точнее молотобоец, некто Чертищев, здоровенный крепкий детина. Но, даже став директором, он, похоже, так и остался по жизни молотобойцем. Жил и командовал в этом стиле и темпе. За дело брался с большим азартом и напором но, быстро израсходовав запал, также быстро остывал. Такими короткими рывками шли и все дела на заводе, а потом почти совсем останавливались.
Бытовых условий на заводе не было никаких, негде было даже помыться. Мы, бетонщики, не раз останавливали директора, предлагая ему хотя бы из блоков в свободное время сложить помещение для душевой. Но он только обещал. Тогда мы насели на начальника цеха. А тот своими силами смог лишь приказать сварщику по его чертежу сделать на лето умывальник. Умывальником оказалась обыкновенная труба с заваренным концом и с несколькими отверстиями по всей длине. К другому концу трубы был приварен сгон с краном. Когда для испытания этот кран открыли, сразу несколько струй воды ударило из трубы в землю. Хохоча ребята подбегали к этим струям, пытаясь умыться, но струи били в землю с такой силой, что весь цемент и песок оказывался на лицах и на одежде бетонщиков. Помывшись, ребята отходили еще грязнее, чем были. Понаблюдав за ними минут пять, я, хватаясь за живот от смеха, отошел в сторону, вынул записную книжку с ручкой и через полчаса прочитал:
Говорил директор нам красивые слова, Что построит душ па полигоне номер два. Но воздвиг лишь памятник из слов, А начальник полигона В. Фролов Изобрел нам чудо-умывальник. Умывальник или поливальник?....
И описал, в общем, всю только что увиденную картину, а через час почтой отправил письмо в газету. Фельетон напечатали буквально дня через два, притом с рисунком, по описанию. Целый месяц завод покатывался со смеху, а я купался во славе фельетониста. Душевую за это время, наконец, построили.
В то время мы с матерью стояли в очереди на расширение жилплощади. Состоялся местком, на котором Чертищев, не тая злорадства, сказал вдруг: «Рыбкины еще пусть поживут в своей комнатушке, тут подостойнее их есть», - и месткомовцы, многие еще только вчера поздравлявшие меня с тем, что я все-таки заставил Чертищева построить душ, промолчали перед лицом директора, не желая портить с ним отношений. Получилось, что за постройку душа я поплатился своей собственной квартирой. И нашей семье еще долго пришлось жить в нечеловеческих условиях.

-4-

Нежданно-негаданно из Чемровки вместе со своим мужем Владимиром пришла к нам отцова племянница Скокова Татьяна. Никакой родственной связи до этих пор она никогда не поддерживала. Отец ее, дядя Гриша умер. И вот, придя к нам, она сходу встала перед матерью на колени.
-Няня Аниска, пусти нас с мужем хоть на время на квартиру.
-Да куда же я вас пущу? - растерянно проговорила мать. - Сами ютимся кое-как. Славка вон на полу спит.
-Ладно, мам, я на кухне поставлю раскладушку, а Татьяна с Вовкой пусть на моей койке спят, - сразу войдя в положение молодоженов, пришел я им на выручку.
-Ой, Эдик! Какой ты молодец! - кинулась ко мне с поцелуем новоявленная родственница.
-Ну, если так, то живите... - сдалась, наконец, мать.
Так и стали молодожены Скоковы жить вместе с нами в комнатушке в пятнадцать квадратных метров. Ее муж рослый и рыжеватый Володька Скоков устроился на завод плотником. Татьяна пошла в арматурный цех арматурщицей. Жили мы впятером хоть и в тесноте, но, как казалось, не в обиде.
Однажды, придя с ночной смены, я расположился на своей раскладушке, на кухне. Мать со Славкой куда-то ушли. В комнате остались одни Скоковы. Вдруг я через стенку услышал Володькин голос, который старался слегка его приглушить, но все равно было слышно, что он говорил явно обо мне: «Смотри Танюха, если полезет к тебе, бей прямо тем, что в руки попадет». Я затаил дыхание, ожидая, что она возмутится, так как никогда не подавал никакого повода для такого. Ведь она была мне полусестрой. К тому же, я знал ее еще по школе, относился к ней слегка «снисходительно», это еще мягко сказано, потому что знал, что она в своей жизни не прочла ни одной книги. А для меня, считавшего себя поэтом, это казалось (да оно так и есть) просто невежеством. Я вспомнил, как просто покатывался над ней со смеху в школе, когда она путала Гоголя с Тургеневым. Пушкину приписывала Интернационал.
И вот, размышляя так о ней, вдруг услышал ее голос: «Пусть только попробует! Я все глаза его бесстыжие выцарапаю!» Мне стало обидно. Я из-за Скоковых спал теперь, испытывая большие неудобства. Раскладушка была старой, неисправной, я часто с нее падал. А навкалывавшись днем на работе, подолгу не мог заснуть ночью, так как спина моя глубоко проваливалась, затекала, немели от неудобного положения ноги, потому что их нельзя было вытянуть во всю длину, и они просто свисали на пол. Я не высыпался и утром весь разбитый плелся на работу. «И за что, - спросил я сам себя, - за то, чтобы Танька выцарапала мне глаза?» Я даже и не думал о ней серьезно, не то что приставать. Меня разобрала такая злость, что я не выдержав, встал, открыл дверь в комнату и сердито сказал: «Ну, вот что, родственнички! Не надо мне выцарапывать глаза, тем более, что у меня и в мыслях никогда не было приставать к тебе, Татьяна. Ищите себе квартиру там, где вас будут терпеть с вашей неблагодарностью!» Скоковы, молча, встали, куда-то ушли, а потом пришли за вещами. Таким образом, я приобрел себе самых заклятых врагов.
В эти дни я совершил и еще одну в своей жизни глупость. На следующий день после отъезда Скоковых.
День был предзимний пасмурный, а ночью неожиданно выпал первый обильный снег, он лежал на домах, на обочинах дороги, припудрил деревья, точно ватой под Новый год. Отоспавшись, вновь только что после ночной смены, я встал где-то к полудню, надел телогрейку, всунул ноги в сапоги и пошел через дорогу в туалет. А на обратном пути неожиданно лицом к лицу столкнулся со своей первой любовью Любкой Киселевой. На ней был светлый плащик и такой же берет. И едва я понял, что это она, у меня будто отнялись язык и ноги. Я лишь стоял, смешно и удивленно хлопая глазами, и не мог даже рта открыть. Люба же, напротив, весело окинув меня взглядом, воскликнула: «Эдь! Ты ли это? Таким красивым стал парнем! Наверное, от девок нет отбоя? Стихи-то все пишешь?»
А мне вдруг сразу же вспомнился Вовка. Как унизил он меня. Как играл с Любкой в сене. Так вот, вспомнив сейчас об этом, я еще сильнее растерялся, и, думая, что она просто смеется надо мной, шагнул от нее к калитке штакетного забора вокруг своего дома. Любка, не переставая что-то весело говорить, шагнула вслед за мной. Но я уже не слышал ее.
Видел, что она тоже была очень сильно взволнована, и умоляюще о чем-то просили меня ее искрящиеся глаза. Но я, уже полностью охваченный воспоминаниями и возмущением на ее тогдашнее, как мне казалось, предательство, шагнул за калитку. Видел, как она растерянно как-то подняла руку, пытаясь меня остановить, хотела вроде что-то сказать мне, но тоже повернулась вдруг боком и медленно пошла от меня. Как я ненавидел себя в ту минуту! А потом всю жизнь жалел, что так неразумно поступил со своей первой любовью.

-5-

Вскоре ушел в армию. Служил в МВД, в городе Электросталь под Москвой. Прослужил из своих трех только два года. А на третий узнал, что я болен туберкулезом. Комиссовался, съездил в Санаторий и вернулся домой. И только тут очень пожалел, что вместо того, чтобы учиться какой-нибудь нужной профессии, я до армии окунулся в поэзию. А теперь вот врачи в связи с моей болезнью советовали найти какую-нибудь работу полегче, и ни в коем случае больше не простывать. «Может быть, пойти в охрану?» - мелькнула у меня мысль в голове. Но тотчас я устыдился даже этой мысли. Подумав о том, что займу бывшее материно предпенсионное место я, тем самым, признал бы себя инвалидом.
Пошел вновь на завод. Ребята из бывшей моей бригады встретили меня «на ура». Напомнили мне про фельетон и про то, что потом построили душевую. Я скромно помолчал, вспомнив, чего мне это стоило. Я до сих пор чувствовал перед матерью свою вину. Старушка из-за меня так и не узнала, что такое благоустроенное жилье. Я решил для себя, что впредь с критикой буду осторожнее.
К сгрудившимся вокруг меня ребятам, спустившись с крана, присоединился крановщик, белокурый, кучерявый и носатый, почти как Буратино, Петр Кирьянов. Когда я уходил в армию, он был электриком, а теперь вот выучился на машиниста башенного крана. Я даже слегка позавидовал тому, что человек приобрел новую профессию и подумал вновь: «Не то, что я, в погоне за журавлем в небе, выпустил из рук синицу». То есть, будь у меня, сейчас хотя бы удостоверение крановщика, с моей болезнью не о чем особенно было бы беспокоиться.
Сойдя с крана и здороваясь со мной, Петр хлопнул по моей ладони своей и, улыбаясь фиксатым ртом, сходу выдал мне совет: «Вот что Эдуард, ты бы написал о нас крановщиках. Представляешь, какие у нас расценки - копейка за подъем. Подсчитай сколько мне надо за день сделать подъемов, чтобы заработать свои 100 рублей!»
Я пообещал подумать, хотя знал, что ничего больше не напишу. Слишком дорого обходилось мне мое писательство.
В этот же день, нисколько не отдохнув после приезда, начал работать. Взяв кувалду и лом, со всеми вместе полез в только что открытую краном пропарочную камеру, чтобы разопалубить железобетонные изделия. Тюкнул раза два по металлической опалубке кувалдой, почувствовал: «Господи, до чего же я стал слаб из-за этой болезни!». Тотчас понял, что задыхаюсь, и мне просто не хватает воздуха. На карачках еле вылез из камеры, хватая ртом воздух. Чтобы ребята ничего не заметили, отошел в сторону, вынув из кармана, бросил в рот сразу несколько таблеток (врачи рекомендовали не прерывать лечение). Еще раз с тоской подумал: «Господи! Так ведь я скоро загнусь на этой работе! - и тут же разозлился на самого себя, - Ну и хрен с ней, подохну, туда мне и дорога. Не учился вовремя, вот теперь и получу, что заслужил!» А вечером, придя с работы и отдохнув, не хотел, но все же сел за фельетон про копеечные расценки.
Утром перед работой заскочил на почту, бросил в почтовый ящик письмо в «Бийский рабочий». Неожиданно возле почты встретил свою старую знакомую, еще до армии, Зину Разинскую, широкоскулую и по-азиатски узкоглазую.
-О, Эдь! Я после армии не видела еще тебя! - радостно воскликнула она и кинулась меня обнимать и целовать. - Я тебя вчера целый день разыскивала, хотела пригласить на день рождения! - заявила она и тотчас спросила, - Придешь?
-Ладно, приду, - пообещал я. За что Зинка вновь расцеловала меня и упорхнула в ближайший переулок.
Вечером, когда я пришел к Разинским в их двухкомнатную квартиру в деревянном щитоблочном бараке, стол был уже накрыт. Встретила меня Зинкина мать, такая же узкоглазая, только поменьше ростом. Затем из другой комнаты выглянула и сама именинница, наряженная, благоухающая дешевыми духами, а с ней и еще какая-то чуть постарше, доселе незнакомая мне девушка со стянутым сзади до залысин пучком волос. Знакомясь, она назвала себя жеманно Раей.
-А где дядя Петя? - зная эту семью, спросил я.
-Папа у нас болеет, - кивнула она на комнату, из которой только что вышла Зинка.
-А что с ним? - полюбопытствовал я.
-Говорят, с легкими плохо, - ответила вместо дочери тетя Нюра.
«Мой коллега», - мысленно отметил я про себя. Когда сели за стол, подняв рюмку, я потянулся к свертку рядом с собой, в котором находился подарок. Это были гипсовая копилка и букет цветов. Я сказал: «Поздравляю тебя с Днем рождения, Зин!», - и одним махом выпил. Оказалось, что Рая жила у Зинки на квартире. Она подарила ей новую какую-то блестящую кофточку. Мать дала Зинке денег на платье. Женщины тоже выпили.
Рая оказалась веселой, но какой-то взбалмошной. Хлопнув рюмкой о стол, после того как выпила, через пять минут тоненьким голоском запела: «Ах, сад ты мой сад, сад зеленый....». Затем вскочила, чтобы включить магнитофон рядом со столом на тумбочке. «Погоди ты», - остановила ее Зинка. И обняв вдруг меня, запела сама: «Распрягайте хлопцы коней». Делать нечего, пришлось нам ей подтянуть. Потом еще выпили. Пошли танцевать. Быстро опьянев, девчонки по очереди танцевали со мной. Мать вскоре, чтобы не мешать нам, ушла к отцу.
Еще сильнее девчонок опьянел я, поскольку выпивал впервые в жизни. Вскоре девчонки усадили меня на диван, целуя с двух сторон. Я не заметил даже, как и когда отключился совсем.
Очнулся среди ночи до плавок раздетый на койке, а рядом в таком же виде обе подружки. Полежал немного. Потрогал рукой одну, потом вторую. С женщинами до армии я никогда никакого дела не имел. А сейчас присутствие рядом со мной аж двух, тесно прильнувших, теплых и посапывающих, взволновало меня. Невольно провел по округлым, чьим-то девичьим бедрам. Это была Рая. Не просыпаясь, она скинула мою руку. Я повернулся к Зинке. Та, я знал, за мое отсутствие уже успела побывать замужем, став вновь незамужней, явно симпатизировала мне. Приобнял ее, она охотно поддалась и притиснулась ко мне всем телом, тяжело задышала и потянулась к моим губам. И вдруг одной рукой провела по моей восставшей плоти, слегка стянув книзу плавки. Она явно была уже опытная в этих делах. А для меня это было впервые и как-то слегка остудило и смутило. Я перевел дыхание и вдруг почувствовал, как Зинка толкает в бок Раю, чтобы она ушла. Та, наконец, поняв, в чем дело, сонно встала. Зинка уже обеими руками оглаживала меня. Эта ее смелость и откровенное желание как-то обескуражили, охладили меня, и мне расхотелось оставаться с ней наедине. Я притворно проговорил:
-Ой, девочки, я сейчас только понял, что я не дома. Не пойму, когда я отключился? - и поднялся, свесив ноги с койки.
-Да ложись ты, еще рано! - попыталась меня опрокинуть в постель Зинка. Раиса ушла.
-Ой, Зин! Я забыл совсем, мать наказывала, чтобы я долго у вас не задерживался, к нам должны были приехать брат с женой! - И вскочив, стал поспешно одеваться. Зинка разочарованно произнесла:
-Не хочешь меня... - Но я уже был у дверей.
Райка спала в кладовке. Сходу навалился на нее. Но меня встретили острые локти и разгневанный шепот. «Ты что, считаешь меня проституткой?», - тем не менее, освобождая мне краешек своей койки, спросила Райка. И сердито, долго выговаривая, проговорила в темноте: «Более того, я признаюсь тебе, мне, как и Зинке, очень хочется. Мне ведь уже двадцать семь лет. Я хочу ребенка, но только замужем». «Фу ты, черт! Лучше бы остался с Зинкой!», - мысленно чертыхнулся я, вновь обуреваемый желанием. Молча полежал. Райка была холодна и молчалива. Встал и тоже молча вышел из кладовки.

-7-

Весь следующий день я раздумывал над своей собственной судьбой. Жениться я еще не собирался, тем более, что пока не встретил такой девушки, как Любка Киселева. Вот на ней бы я сейчас женился. Ни Зинка, ни Райка мне не нравились. Тем более, Зинка. Ее доступность меня как-то шокировала. Я знал, что нравился Зинке еще до армии. «Почему тогда не дождалась?», - долго раздумывал я. Райка мне импонировала больше. «Хм», - хмыкнул про себя я, вспомнив наш с ней ночной разговор о том, что ей уже двадцать семь, и она как все хочет выйти замуж, хочет ребенка, но только традиционным образом. Нравилось мне, что девушке уже двадцать семь, а у нее сохранились такие принципы. «Неужели еще и девственница? - мысленно удивился я, но тут же отмахнулся от такой мысли - неправда, до двадцати семи лет редко какая девушка остается девушкой». Узнать хотелось. Но я тотчас же остановил себя: «Какая тебе женитьба, если ты больной туберкулезом?» А вечером все-таки спросил мать:
-Мам, а что, если я женюсь?
-На ком? - спросила мать.
-На Райке Степановой, - в шутку сказал я. Мать долго молчала, пожимая губами, как будто пробуя на вкус какой-то дефицитный продукт. Наконец, серьезно сказала:
-Ну что ж... по крайней мере, я о ней ничего дурного не слышала.
А еще через день сама напомнила о нашем разговоре:
-Ну что, сватов то засылать?
-Ты что мам, я же пошутил! - расхохотался я.
-А я уж обо всем договорилась и с Раей твоей виделась, она согласна.
-Делай, как хочешь, - пожал плечами я.
И сваты были засланы. С ними пришлось идти и нам с матерью. Все происходило как в тумане и, вроде, не со мной. Так и не заметил, как женился. То есть перенес Райкин чемодан к себе, и мы легли с ней спать на моей койке. Свадьбу делать нам обоим было не на что. С этим решили повременить до тех времен, когда заработаем.
Едва легли спать, Райка сразу тяжело задышала, притягивая меня к себе, и сходу сама вобрала меня в себя. Томно застонала и задвигалась подо мной. И даже я, неопытный мужчина понял, что Райка давно не девушка. Но темп, заданный Райкой подо мной, наконец, захватил и меня, и я, уже постанывая от удовольствия, подумал: «Да какая разница! Главное, у меня теперь есть женщина».
Утром прибежала Зинка и, завистливо поглядывая на нас с Райкой (мы были еще в постели), сказала, что она нашла Райке работу, после чего они ушли. Я хотел было пойти с ними, вернее догнать их, но возле дома у калитки увидел вдруг своего бывшего напарника Вовку Лахина.
 «Вот ездил в город сдавать бычка, решил, дай, думаю, зайду к Эдьке», - слезая с лошади, сказал Вовка и привязал лошадь к забору. Был он небрит, плохо одет. Вовку я не видел с тех пор, как уехал из села. Но знал, что он женат, причем давно, почти с того момента, как рассорил нас с Любкой Киселевой. «Где она теперь?» - почему-то с грустью подумал вновь я. Но Вовку об этом спрашивать не стал.
Дня через два после того, как я, наконец, перестал подходить к Любке, он похвастался, что на танцах познакомился с красивой девахой, что звать ее Машей Осиповой, и что он влюбился в нее, а Любку решил оставить мне. Тогда я презрительно посмотрел ему в глаза, молча, повернулся к нему спиной и пошел прочь. И вот он приехал ко мне.
«Ну что ж, проходи в дом», - пригласил я Вовку, надеясь, что он все-таки скажет что-нибудь о Любке. Но он, поднимаясь по лестничному маршу, хвастался: «Мы живем с Машей во! Полный двор скота. Маша работает агрономом в саду, а я, как отец, скотником». И войдя уже в нашу комнату, пренебрежительно оглянул ее и вздохнул:
-Я тебе говорил тогда, что зря ты уезжаешь!
-Может, зря, - вздохнул и я, приглашая Вовку к столу.
В тот вечер, когда впервые легли с Райкой спать, она достала из чемодана бутылку. Мы для того, чтобы начать интимную жизнь, выпили из нее граммов по сто. С тех пор эта бутылка так и стояла в столе. Я взял рюмки. Налил Вовке и себе. Вовка покосился на меня, так как знал, что я не пью, в свое время он это высмеивал всегда. Понимая, что я и теперь не переношу даже запаха водки, Вовка опрокинул в себя одну рюмку, потом, взяв от меня вторую, выпил и ее, и сам налил третью. А увидев на подоконнике мою тетрадь со стихами, кивнул на нее головой:
-Все еще не взялся за ум? Все этой дурью маешься?
-Маюсь, - согласился я.
Посидев еще с полчаса и допив бутылку, Вовка встал:
-Ну ладно, Эдь, поехал я. Приезжай теперь ты ко мне. Встречу, как брата.
Покачиваясь, он пошел к лошади. Оказалось, что видел я его в последний раз.
Вскоре Вовка погиб. Приехал к Маше в сад. На воротах стоял глухонемой охранник, а Маши в саду не было. Глухонемой стал на пальцах объяснять Вовке, что Маши нет, и он не может пропустить его в сад. Возле ворот на недавно обкошенной поляне стояла свежессеченная копна сена, а к ней была прислонена литовка. Вовка, ничего не поняв из знаков на пальцах глухонемого, сердито оттолкнул его. Но тот вновь заступил на его пути. Уже со злостью Вовка швырнул его так, что глухонемой, замычав, повалился на копну. Вовка быстро пошел в глубь сада, не заметив, что глухонемой схватил литовку и погнался за ним. А догнав, со всех сил обрушил ее острым концом на Вовкину спину. Пронзив Вовку насквозь, конец литовки выскочил из груди. Даже не издав звука, он мгновенно умер. Весть о Вовкиной смерти буквально потрясла меня своей жестокой необычностью. И хотя я никогда не видел от него ничего хорошего, все же пожалел.

-8-

Еще не прошел наш с Райкой медовый месяц, а у нас уже начались ссоры. На работу, в тот раз с Зинкой, Райка так и не устроилась, да и не спешила, как я понял чуть позже.
Вскоре я принес первую свою получку после армии и бросил по привычке, как и до армии, в шкатулку на столе. Положила всю свою пенсию и мать. Потом сходила с соседкой в лесопосадку и часа через полтора принесла целое ведро разных грибов. Отварила их и нажарила на сковородке с картошкой. По комнатам витал специфический грибной запах. Я нетерпеливо сглотнул слюну и немедленно уселся за стол. Рядом села мать. Лишь, Райка отчего-то насупившись, села на койке.
-Вкуснотища то какая! - невольно проговорил я и, взглянув на Райку, удивленно спросил, - а ты чего сидишь?
-Ты не считаешь меня своей женой! - не глядя на меня, противным голосом пробубнила Райка.
-С чего ты взяла? - опешил я.
-Ты деньги принес и матери отдал! - сморкаясь в уголок платка, завязанного на голове домиком, заныла Райка.
-Ты что, дура что ли? - все, поняв, рассердился я. - Во-первых, материна пенсия тоже в шкатулке, а во-вторых, не рано ли тебе командовать, когда еще даже не устроилась на работу!
Но мать хлопнула меня по затылку полотенцем: «Перестань!» Собрала в шкатулке все деньги и отнесла их Райке на койку: «Бери Рай, командуй, я даже рада, что теперь все заботы о закупке продуктов свалю с рук и не стану носить тяжелых сумок». Райка денег не взяла. Так и легли все спать, не притронувшись к грибам.
А утром, чуть свет, проснулись от стука соседки в дверь.
-Рай, там тебя нерусский какой-то спрашивает. Говорит, за тобой приехал, - прокричала через дверь соседка.
Райка взволнованно вскочила и ринулась к окну. Выглянула, но тотчас отпрянула, растерянно произнеся: «Рафик!».
-Что за Рафик? - спросил я, вставая с койки.
-В подъезде познакомились, когда к матери ездила в отпуск, - ответила она.
И только теперь я понял, почему Райка тянула с устройством на работу, и разозлился: «Так пойди и спроси, чего ему надо?» Едва я это сказал, Райка пулей вылетела на улицу, а через минуту, не скрывая радости, вбежала вновь и сообщила:
-Эдь, он приехал за мной! Говорит, что любит и хочет жениться на мне!
-Ты же вроде уже замужем, - напомнил я ей.
-Какой это замужем, когда свадьбы даже не было, - торопливо собирая вещи, проговорила Райка.
-Что ж, если так, то тогда валяй, - сыронизировал я, подумав: «Может, так и лучше... Я ведь больной», - вдруг вспомнил я. Да и порядком надоели мне уже Райкины заморочки. А скорее всего, я ее не любил. Твердо выдержав ее взгляд, я сделал ехидное и решительное резюме:
-Валяй к нему. У них, у нерусских денег куры не клюют, а на моей работе их много не заработаешь.
-А ты не обидишься? - спросила вдруг Райка и подняла уже собранный чемодан.
-Нет, - гордо сказал я, несмотря на то, что у самого от обиды и Райкиного предательства внутри уже все кипело, и на душе было скверно. Собрав волю в кулак, я пошел на работу.
Целый день порывался пойти домой, чтобы узнать, что там. Успокаивал сам себя тем, что так для меня будет лучше. Лишь к вечеру смирился. «Ну, уехала, пусть живет», - уже более спокойно подумал я и пошел домой. Вдруг в переулке кто-то налетел на меня сзади и закрыл ладонями глаза. Я услышал Райкин голос: «Противный, обрадовался, что я уеду. Ну, уж фигушки! Я теперь без тебя не могу». И она стала рассказывать: «Стала собирать чемодан, а у самой сердце разрывается на части. А когда ты ушел на работу, я заревела и к маме на грудь:
-Не могу я без него!
-Так кто ж тебя гонит? - спросила мать. - А тому, нерусскому, пойди да объясни, что опоздал он. Я так и сделала. Он ушел».
-Ну что ж, пошли домой! - вздохнул я. На сердце стало одновременно и легче, и тяжелее, я вдруг понял, что «скучать» с моей женушкой мне в жизни не придется.

-9-

После всех ссор и отъезда Рафика я, жалея о том, что до сих пор так ничего и не сказал Райке с матерью о своей болезни, подумал: «Если бы сказал, возможно, Райка уехала бы». И все рассказал им. Мать сразу заплакала, заметалась, сказала, что непременно нужно достать барсучье сало. Райка же, наоборот, оставаясь спокойной, вздохнула: «Ну и что, что туберкулез, сейчас медицина не то что в войну, тем более ты молодой, не пьешь, не куришь. Это вон Зинкиному отцу сложнее, он старый». Тем не менее, барсучье сало они с матерью достали. Только пить мне его не пришлось.
Вскоре к нам в Бийск из Калуги приехала моя теща Прасковья Егоровна, пожилая, но еще крепкая женщина с широкими натруженными руками, как у мужика. Оглядела наше жилье, нашу с Райкой койку, покосилась на материну, которая была в этой же комнате, и, подмигнув, спросила:
-А ты, сватья, когда они свои молодые дела делают, под койкой что ли прячешься?
-Да нет! - засмеялась мать. - На ночь я вообще ухожу спать на кухню, там Эдик раньше спал на раскладушке. Есть у меня и еще один сын, младше Эдика, учится в училище механизации, когда приезжает, тоже спит на кухне.
Гостила теща неделю и все почему-то жалостливо посматривала на меня. Перед отъездом, когда мы остались наедине, не выдержала и спросила:
-Ну что, зятек? Как жизнь? Говори как на духу, я ведь вижу парень ты добрый.
-Да ничего, живем, - хотел отделаться я общими словами, но она прервала.
-Ты не крути хвостом! Я знаю, что из себя представляет моя дочь. Это не Рая, а черт в юбке, - и пожаловалась, - муж мой, отец ее погиб в 1942 году под Ленинградом. А у меня их трое от него осталось. Две дочки и сын. Уже после войны повстречала я хорошего человека, так она просто выжила его. И нам не стало жизни. Куплю обеим дочерям одинаковые платья, Райка свое бережет, а младшей дочери носит. Дам сынишке на мороженное, отберет, сама съест. Мы даже рады были, что наконец уехала. А тут вдруг слышим, замуж вышла. Я даже не поверила, с ее то характером! А вторая дочь говорит: «Поезжай, предупреди парня, чтоб пожестче ее держал, иначе на голову сядет и ноги свесит».
С тем теща и уехала. А тут не до того стало. Навалилось на меня сразу сто бед. Первое, «Бийский рабочий» не стал на этот раз печатать мой фельетон, а переслал его к нам на завод, и меня вызвали на местком.

-10-

Местком состоялся сразу после директорской планерки. Во главе стола восседал Чертищев. На столе у него лежали (я увидел это еще с порога) мои тетрадные листики с фельетоном. Я увидел, что здесь сидят все, мягко говоря, мои противники, и сразу как-то собрался, предчувствуя, что ничего хорошего на этом месткоме меня не ожидает. Рядом с месткомом - моя бывшая квартирантка и троюродная сестра, недавно ставшая членом месткома и ближайшим сподвижником Чертищева. Около нее сидел такой же амбал, как и Чертищев, только курносый, депутат поселкового совета Михаил Дедов. Ближе к двери - Петр Кирьянов и два незнакомых мне мужика, пришедших на завод в мое отсутствие.
-Ну что, писака? - сверля меня насквозь злыми глазами, сказал Чертищев, обозленный на меня еще из-за первого фельетона. – Думаешь, и на этот раз тебе все с рук сойдет? И о чем ты только думаешь? Пишешь так себе, только людей от дела отрываешь.
-Да ни о чем он не думает. У него одни стишки на уме. А до того, что весь наш коллектив он вывалял в грязи, ему и дела нет! - поддержала Татьяна.
И только она закончила свой монолог, ко мне обратился Петр Кирьянов. Я слегка улыбнулся ему, уверенный в том, что уж он то поддержит меня, так как фельетон не кто-нибудь, а именно он и подбил меня написать. Но неожиданно для меня Петр вдруг спросил:
-Эдуард, помнишь, я ведь тебе говорил, против начальства идти, что против ветра плевать...
Такого я от него никогда не слышал, наоборот, он говорил иначе. Наверное, на моем лице было такое удивление и презрение к двуликости Петра, что он, не закончив фразы, замолк. Инициативу вновь перехватил Чертищев:
-Нам твои писания вот уже где! - чиркнул он по горлу ладонью. - Спрашивается, а кто ты такой, что пишешь? Ты всего лишь рядовой бетонщик и работаешь у меня. А это значит, что прежде, чем что-то написать, должен ко мне прийти и спросить, а потом показать, что написал. А ты трах, бах и факты все извратил... - и, переведя дух, продолжил. - В общем, так... мы тут посоветовались, - обвел он рукой всех членов месткома, - и решили... если с твоей стороны еще будут подобные писания, придется ставить вопрос о твоем увольнении с завода.
-Даже так? - удивился я, обвел всех взглядом и спросил. - Что-то я не могу понять, в каком веке вы живете?
-Лучше ты пойми, в каком веке мы живем, - криво усмехнулся Чертищев. - Вот попомни мое слово, ты еще вспомнишь меня, когда поймешь, что в этой жизни к чему!
Я, молча, пошел к выходу. «Ты куда? А ну-ка вернись!» - попытался меня вернуть директор, но я уже был за дверью. А дома, все еще веря в то, что газета во всем разберется, вновь написал туда письмо. На этот раз в прозе.

- 11 -

Приблизительно через неделю на завод приехал председатель общественной приемной «Бийского рабочего», старейший журналист города Александр Лютынский. Долго ходил по заводу, беседовал с рабочими, с директором и членами месткома, после чего ушел. А еще через несколько дней директору позвонил зав. отделом промышленности редакции Василий Белозерцев и спросил Чертищева.
-Неужели это правда, что вы требовали от нашего рабкора, чтоб он впредь спрашивал у вас разрешения на то, чтобы что-то написать, а потом еще и приходил к вам показывать, что написал?
-А что, он будет писать, что попало? - вопросом на вопрос гневно ответил Чертищев.
Так в следующем номере «Бийского рабочего» появилась небольшая заметка «критика под диктовку», в которой Чертищеву от горкома КПСС по партийной линии было вынесено предупреждение о недопонимании значения СМИ и роли рабочих корреспондентов. Формально победил я, но радости не было никакой. По сути фельетона так ничего и не было сделано, расценки остались прежними. И только сейчас я осознал, что Чертищев, говоря о том, что я не понимаю, в каком веке живу, был, конечно, во многом прав. Какая там к черту у нас в России, как и в СССР, свобода, тем паче, свобода слова. Да никогда ее не было и не будет. А как за эту свободу можно поплатиться, я понял в тот же вечер, когда возвращался по темноте после месткома.
Откуда-то из-за угла мне навстречу шагнул бывший Славкин дружок Митя Вежеватов, не раз побывавший в тюрьме и, по сути, ставший бандитом. Своими драками и поножовщиной он наводил на жителей поселка страх. Вынырнув из темноты, приставил к моему горлу нож: «Ты, сука, когда перестанешь писать? Мне тебя заказали, понял? Если еще раз напишешь, порежу на куски!», - сипло прохрипел он. И не отрывая ножа от горла, тотчас спросил:
-Говори сука, будешь писать или нет?
-Буду, - как можно спокойнее сказал я, а у самого уже готово было сорваться обратное. Но в этот момент нашло на меня какое-то равнодушие: «Да пусть режет! Мне все равно ведь каюк!» (Туберкулез мой плохо поддавался лечению).
-А почему ты не боишься? - удивленно спросил Митя, убирая нож.
-Я и так, наверное, скоро подохну, - с грустью вздохнул я. - У меня туберкулез.
-Что ж ты тогда работаешь на такой работе? - спросил Митя. - Да еще и писаниной усложняешь себе жизнь. Зачем тебе это?
-Да вы же сами, работяги, просили меня написать, тот же Петр Кирьянов! - разозлился я. - А теперь с ножом к горлу! Вы же за бутылку сегодня со мной, а завтра за нее же - против!
-Ну, ты все-таки не пиши, а то тебя просто убьют. Не становись поперек людям, - посоветовал уже миролюбиво Митя.
-Не людям, а нелюдям, - возразил я.
-Возможно, - вздохнул он. - Ладно, извини, - и нырнул обратно в темноту.

- 12-

Прошел год. У нас с Райкой родился сын. Назвали его Олегом. И еще одно замечательное событие произошло сразу же в начале нового года. Это увольнение из директоров Чертищева за окончательный развал производства и назначение на его место моего соседа Николая Шульца. Зная его как хорошего и порядочного человека, я как-то сразу поверил в него и в то, что он исправит положение на заводе.
И действительно, Шульц взялся за дело, что называется, засучив рукава. А меня ребята дружно избрали бригадиром. Никто из них до сих пор не знал, что я болен туберкулезом. Зная об этом, они бы никогда не допустили, чтобы я лез на самые трудные участки работы, не щадя себя и не ожидая поблажек и снисхождения. Делал все быстро и со знанием дела. По-прежнему был худой, в чем только душа держалась? Несмотря на мои фельетоны и деятельность вокруг чертищевских единомышленников, я по-прежнему был у бригады в авторитете, что заметил и Шульц.
Желая поднять производительность труда, однажды дома он сказал мне: «Эдик, ты знаешь, что у нас сейчас касса пуста. Но я готов приплачивать вам из своих сбережений, чтобы оживить производство. Сейчас вы за смену заливаете четыре, пять элеваторных колец. Этого мало. Если вы прибавите хотя бы на два кольца за смену, за каждое седьмое кольцо я готов платить вам кроме тарифа еще по пять рублей на человека».
На следующий день я поговорил с ребятами, и мы вместо семи, залили даже восемь колец. Так и продолжалось весь месяц. А в конце месяца получили весомую прибавку: вместо обычных девяноста рублей, получили по сто восемьдесят. За нами потянулись и другие бригады. Постепенно завод начал подниматься с колен.
-Молодец, Эдуард! - каждый раз после работы радовался Шульц. Он пообещал: - Трест закладывает в нашем поселке двухэтажный дом. Обещаю тебе благоустроенную квартиру в этом доме.
-Спасибо, Николай Яковлевич! - несказанно обрадовался я.
С той самой минуты, а точнее дня, мы с Райкой только и знали, что ходили смотреть, как продвигается строительство нового кирпичного дома. А шло оно довольно быстро. За зиму каменщики выложили стены, монтажники уложили на них плиты, а плотники настелили полы, навесили двери и покрыли дом шиферной крышей.
Местный комитет начал составлять списки будущих жильцов. Попал в тот список и я. Во время утверждения списков меня вызвали на местком. Долго сидел я на самых первых местах «красного уголка». Выкликали всех будущих жильцов и, наконец, назвали мою фамилию. Ведущая местком Татьяна Скокова взяла со стола лист бумаги, оказалось мое заявление.
-Что касается Эдуарда Рыбкина, местком решил перенести его очередь на следующий год, в следующий дом.
-Как?! - вскочил как ужаленный я.
Татьяна, глядя в мои глаза, наиграно развела руками.
-Таково решение месткома.
Как оглушенный, я вышел из «красного уголка» и растерянно сел на стул в коридоре. Вскоре из красного уголка, радостно гомоня, стали расходиться счастливые жильцы будущего нового дома. Вышла оттуда и Татьяна. Довольно улыбаясь и искоса поглядывая на меня, она прикрепила кнопками на дверь список, в котором моей фамилии не было.
-Ну, нет! Так я этого не оставлю! - сердито вскочил я и, вспомнив про обещание Шульца, пошел к нему в кабинет. - Николай Яковлевич! Вы обещали мне квартиру? - с дрожью в голосе спросил я.
-Да, обещал, - озабоченно почесал переносицу ручкой Шульц.
-А мне только что отказали, - совсем упавшим голосом сообщил я.
-Да?! - удивился Шульц. Но тотчас, сделав твердое выражение лица, попросил. - А ну-ка, пойди, принеси список жильцов.
Я пулей выскочил из своего кабинета, подбежал к дверям «красного уголка», снял с кнопок список жильцов и снова вошел к Шульцу. Тот взял список и, просмотрев его, вычеркнул первую фамилию (это был брат Татьяны) и вписал мою, расписался и велел повесить список обратно.

-13-

Квартиру мы с Райкой получили и перешли туда. Мать осталась в старой. Одной ей, как она сказала, и этого достаточно. Мы же с женой были просто счастливы. Ходили по комнатам, ощупывая стены и включая воду в ванной. Потом мылись по три раза в день. В эти счастливые дни и зачали дочь.
Райка и раньше-то не очень любила готовить, а тут, во время беременности, ее стало часто тошнить, поэтому приготовление пищи полностью перешло в мои руки. Благо, мать всему меня научила. Быстро и красиво лепил я пельмени, пек пироги и блины. Немного подросший, уже пятилетний Олег все чаще стал обращаться ко мне, с просьбой сготовить чего-нибудь вкусненького. Он любил вкусно поесть.
Материально мы жили куда лучше прежнего. В новой стайке за домом держали свиней и кур. И здоровье мое пошло на поправку. В тубдиспансере, где я стоял на учете, сказали, что очаги на левом легком стали уплотняться и рассасываться.
Вскоре жена родила дочь, назвали ее Аллой. Райка почувствовала ко мне что-то вроде любви или уважения. Даже похвасталась соседке, тоже Рае, только Корчигиной, что я не пью и не курю, хорошо готовлю, мою полы и подметаю лестничную площадку и вообще, берусь за любую работу в доме. На что та ей ответила: «Ну и на хрен мне нужен бы был такой мужик? Не пьет, не курит. Сиди с ним и выглядывай в окно, как люди гуляют. Так долгим век покажется».
Корчигины гуляли подолгу и шумно. Райка с восторгом наблюдала за их гулянками, а потом начинала ворчать: «Вечно сижу с тобой и гляжу, как люди живут. Что толку, что ты не пьешь?». Чтобы не слушать ее ворчания, я согласился, наконец, пойти в гости к Корчигиным. Но старался не пить, а только чокался и незаметно выплескивал спиртное в цветы. Скоро цветы у них завяли, и Раиса Корчигина сказала: «Не хочешь, не пей, но цветы мне не порть!» Я перестал портить цветы, а Корчигины перестали настаивать на том, чтобы я пил столько же, сколько и они. Просто махнули на меня рукой. А выпив, пели вместе со мной. Петь - это единственное, что я любил в гулянке. Голос у меня был сильный и красивый. Едва услышав, что я запеваю, Корчигины оставляли свои рюмки и подолгу пели со мной.
-Черт возьми, Эдик! Почему ты никуда не идешь учиться петь? У тебя голос такой! - спросил меня Николай Корчигин, муж Раисы.
-Хрен ее знает, что я больше люблю? - грустно констатировал я. - Стихи и песни люблю, а работаю бетонщиком.
И это было правдой. Не пиши я стихов, я бы, наверное, стал певцом. Но вот проклятая болезнь нарушила все мои планы.

-14-

В разгар лета неожиданно с тубдиспансера мне пришло письмо с путевкой в санаторий «Лебяжье», Егорьевского района, что находится где-то за Рубцовском. Пошел к Шульцу. Вынув из конверта путевку, Николай Яковлевич сказал: «Во-во! Я знал, что ты болен, но, тем не менее, работал ты, дай Бог так каждому здоровому. Потому хотел я достать тебе путевку, а тут сама пришла. Конечно же, поезжай. К тому же, у меня есть к тебе разговор и предложение. Но это потом, когда приедешь. Ни о чем не беспокойся, отдыхай и лечись». И я уехал.
Хорошо отдохнул. Блаженствовал аж целых три месяца. Уехал летом, а вернулся глубокой осенью, когда у административного здания завода вовсю опадала листва с железнодорожной лесозащитной полосы. Картаво крича, собирались стаями грачи. Но даже дождь и осенняя слякотная погода не смогли мне испортить настроение хорошо отдохнувшего человека. К тому же врачи сказали, что здоровье мое окончательно пошло на поправку и меня скоро снимут с учета в тубдиспансере.
Соскучившись по товарищам, я немедленно пошел на завод. Но едва подошел к проходной, как меня окликнула секретарь директора Валя Табакаева: «Эдуард, тебя Шульц ждет у себя!» Я сходу завернул к административному зданию. Как только вошел в кабинет, Николай Яковлевич встал из-за стола мне навстречу.
- Привет курортнику! - разулыбался было он. Но быстро погасив улыбку, кивнул на стул. - Садись! У меня к тебе разговор есть. Хотел я мастером тебя в ваш цех поставить. Как раз ты для меня самая подходящая кандидатура. Но тут тебя редакция несколько дней разыскивает. Думаю, предложат работу в редакции. Хотел я их послать куда подальше, да секретарь горкома Макушин говорит: «Ты его не держи, он человек творческий». Я решил, как ты решишь, так и будет. Но я не советовал бы тебе уходить в редакцию. Ты и у нас нужный человек. А там попадешь пока что только в ученики.
Я помолчал, потом попросил:
-Можно, Николай Яковлевич, подумаю? - хотя, как только услышал, что мне предложат работу в редакции, готов был тотчас же туда бежать.
Наш разговор прервал телефонный звонок. Звонил зав. промышленного отдела редакции Василий Филиппович Белозерцев.
-Нашелся пропавший! - обрадовано воскликнул он, едва я взял трубку и без перехода спросил. - Так как, Эдуард, насчет того, чтоб поработать у нас? Как раз для тебя только освободилось место.
-Да я даже не знаю! - обрадовался и одновременно огорчился я тем, что буду вынужден уйти от Шульца, которого я очень уважал, и даже боготворил после всего, что он для меня сделал, хотя и я для него немало сделал.
-Ну, так как? - прервал мое короткое раздумье Белозерцев. - Кстати, какое у тебя образование?
-Семь классов, - сразу упавшим голосом сказал я. Журналистом стать я мечтал уже давно, но только что решил пойти в ШРМ и закончить хотя бы десятилетку. А тут такое предложение.
-Да, негусто, - произнес на том конце провода Белозерцев, но тотчас же спохватился. - Ну, ничего, главное, что у тебя есть для этого все. Пишешь неплохо, а позже можно пойти в вечернюю школу.
-Хорошо, Василий Филиппович, - пробормотал я.
-Значит, уйдешь от меня? - сразу огорчился радом стоявший Шульц. - Думал сделать из тебя со временем начальника цеха. У тебя несомненно хорошие организаторские способности. Неплохой мог бы получиться директор. Но выбирай сам, что тебе лучше.

- 15-

«Пришел?» - буднично спросил меня Белозерцев, едва я появился близ редакции газеты в старом здании на Советской, 6, где сейчас находится типография «Катунь». Встретились мы уже на выходе. Он спешил куда-то за материалом с фотоаппаратом и блокнотом в руках.
-Вот что! - остановился он на секунду. - Мне сейчас некогда, потом поговорим. А чтобы у тебя день не пропал, вот тебе первое редакционное задание, сделай несколько информашек на первую полосу, - сказал он и исчез за углом.
Похлопав себя по карманам, чтобы проверить, не забыл ли ручку с блокнотом и удостоверение внештатника, я поспешил на предприятия.
Ходил по всему городу, побывал за день аж на двадцати предприятиях, и только в пятом часу пришел в редакцию. Белозерцева все еще не было. Лишь в кабинете редактора сидел замещавший его зав. партийным отделом, маленький, еле видный из-за стола, к тому же горбатый Василий Иванович Несин, да перед дверью редакции стучала на машинке секретарша. Здесь в общей большой комнате стояло несколько столов всех имеющихся отделов. Белозерцевский стоял ближе к выходу. Я сел за его стол и стал готовить информашки. В общем, когда без четверти пять в редакцию ввалился усталый Белозерцев и положил на угол стола свой разбухший от записей блокнот, я уже дописывал десятую информашку. Увидев Белозерцева, пересел за соседний стол. Тот выхватил у меня из-под рук исписанные листы и, прочитав, похвалил:
-Молодец, а на первый раз даже отлично! Только почему столько много? Наверное, целый день на телефоне висел? - спросил он. Затем, внимательно оглядев меня и заметив мой усталый и запыленный вид, вдруг все понял и захохотал: - Так ты что, все это собрал пешком? Я ведь просил тебя только позвонить на два, три предприятия! - и вновь захохотал, крикнув на всю редакцию, - мужики, посмотрите, что наш новый сотрудник отмочил!
Первым вышел из редакторского кабинета Несин. Потом из коридора вошел, как всегда помятый, зав. отделом культуры Толя Селищев. И, едва Белозерцев рассказал им о моем «подвиге», все рассмеялись и стали поздравлять меня с первым рабочим днем. Несин, пожимая мне руку, сказал, глядя на меня снизу вверх: «У меня на столе уже в гранках твоя зарисовка. Она мне очень понравилась, молодец! Прямо как новелла!»
Так я влился в коллектив редакции.

-16-

На следующий день, когда моими информашками забили всю первую полосу, Несин, выйдя из кабинета, вновь похвалил меня: «Будем считать, что первая полоса будет всегда твоей. У нас с ней всегда напряженка. Все строчат крупные материалы, а мелочевку некому».
Несколько дней перед своим отъездом по туристической путевке в Болгарию Белозерцев натаскивал меня. И уже за день до отъезда принес мне подшивку «Экономической газеты». Указывая на одну из статей, посоветовал: «Если сильно туго будет, подберешь цифры с какого-нибудь предприятия по выполнению плана. Вставишь вместо тех, что в этом тексте, вот и будет тебе статья на экономическую тему. Понял?» Я кивнул головой. На следующий день Белозерцев уехал.
Оставшись один в промышленном отделе, я был растерян, не знал, что делать и куда пойти. По телефону взял, на мой взгляд, достаточное количество информашек на первую полосу. Вынув из стола новый блокнот, решил пойти на предприятия - дело само подскажет. К полудню у меня в блокноте было материала на две зарисовки и еще на три информашки. Придя в редакцию, немедленно сел писать. Первая зарисовка появилась в номере на следующий день. Прочитав ее, литсотрудница отдела, которым руководил Несин, Люда Хвостенко поморщилась и сказала:
-Раздрызганная какая-то!
-А мне понравилась, - сказал, входя из коридора, спортивный обозреватель Валера Коротков.
-Да тебе вечно всегда все хорошо! - капризно дернула плечом Хвостенко. - Подлизываешься, чтобы он правил твои спортивные опусы.
Я знал, что Люда закончила пединститут. У меня такого образования не было. Все ее замечания принял к сведению, и даже не обиделся на критику. Хотя и в ее материалах мне тоже много чего не нравилось. Например, когда она делала зарисовку о человеке, там не было столько шероховатостей и грамматических ошибок, но и не было такой теплоты, как в моих зарисовках. То же самое касалось и ее стихов.
О том, что Люда пишет стихи, я узнал, где-то через месяц, моей работы в редакции, когда к нам в Бийск неожиданно приехал известный краевой поэт Марк Юдалевич. Первым краевого мэтра увидел Толя Селищев. Он почтительно подвинул для него стул к своему столу. Поэт сел, оглядывая всех присутствующих, кроме Селищева: Люду Хвостенко, опытного журналиста Анатолия Киреева и секретаря парторганизации.
-Я слышал, что кто-то тут пишет стихи? - спросил Марк Юдалевич.
-Да вот, Эдик, - кивнул в мою сторону Селищев.
И я, отчего то, сам не зная отчего, почувствовал, что краснею, как будто меня застали за чем-то неприличным. С улыбкой оглядев меня, Марк Иосифович усмехнулся. Наверное, вид у меня был несколько смешным и глуповатым. Представьте себе, широко распахнутые и, в тот же миг, наивные глаза, красные от смущения уши и лицо.
-Ну-ка, неси сюда, что ты там накропал, - просто сказал Юдалевич.
Я нырнул головой в стол, достал свою тетрадь в клеточку, подал ее Марку Иосифовичу. Подойдя, молча подала свою тетрадь и Люда Хвостенко. Юдалевич сложил наши тетради вместе и велел нам обоим принести к нему в гостиницу свои фотографии и короткие биографии, пообещав: «Думаю, что отберу несколько стихов для альманаха «Алтай».
Забегая вперед, скажу, что своих стихов мы с Хвостенко так и не увидели.
На следующий день, когда я пришел к Юдалевичу в гостиницу, он сидел на кровати, а перед ним лежала стопка рукописей. Нырнув рукой куда-то в середину, поэт достал мою тетрадь и сказал:
-Я тут отобрал три твоих стихотворения, - поправив на ходу ручкой последнюю строчку в третьем стихотворении, спросил: - А как ты относишься к стихам Хвостенко?
-Я никогда не видел ни одного ее стихотворения, - откровенно ответил я.
-Ну, а как ты вообще оцениваешь все ее материалы? - хитровато прищурился Юдалевич.
-Мне кажется, что если у меня, как она говорит, некая чисто грамматическая корявость, то у нее грамотная, но не согретая сердцем холодность.
-Это ты точно подметил, - вздохнул Марк Юдалевич и положил поверх стопы мою тетрадь.
Уходя от него, я почему-то интуитивно знал, что моих стихов в журнале не будет, не будет и Люды Хвостенко. И угадал.

- 17-

Корчигинские гулянки меня вконец достали. Мало того, я заметил, что Райка, наоборот, была от них в восторге. А Николаева брата Володьку звала не иначе как Вовочка. В отличие от неповоротливого тучного Николая, был он очень подвижный и шустрый. Когда мы с ним на его «ГАЗ-53» с брезентовым тентом тремя семьями выезжали на природу, братья от предвкушения скорой выпивки затевали шутливую борьбу. Как только Николай, на вид сильный, как медведь, клал на невысокого Вовку свои ручищи, казалось, что Вовке тотчас придет каюк. Но через минуту другую Вовка делал неожиданную подсечку, и могучий Николай валился ему под ноги, как сноп. Победоносно Вовка ставил на его грудь ногу. Райка хохотала до слез. Вскоре я догадался, что Райка изменила мне с ним.
В деревне мы с Корчнгиными купили напополам у наших родственников бычка. Я как раз был очень занят на работе. Вовка сказал, что съездит один, однако, как оказалось позже, с ним поехала Райка. Приехали они с мясом очень поздно, оба сильно выпившие. Райка тотчас прошла в спальню и уснула. С тех пор она думала и говорила только о Вовке. С утра усаживалась на лавочке возле дома и ждала, когда он хоть просто покажется около своего дома. А увидев его, сразу становилась веселой и говорливой. И, несмотря на то, что я уже давно все понял, ссоры не устраивал, потому что в ответ, как по заказу, мне стала симпатизировать Вовкина жена Галина. Может в отместку, а может, просто ей так хотелось.
Однажды, когда мы привычной компанией сидели у них за столом, Галина, сидя рядом с Вовкой и напротив меня, посмотрела мне в глаза и сказала: «Эдь, я очень люблю тебя! И готова прямо хоть сейчас перейти к тебе, а Вовка пусть живет с Райкой, - и тут же спросила, - А ты любишь меня?» Я увидел, как сразу побледнел Вовка. Заерзала рядом со мной Райка, наверное, тоже готовая перейти к Вовке хоть сейчас. Но вдруг Вовка хрипло сказал: «Я не люблю Райку. Я люблю, Галь, тебя». Райка, сидящая рядом со мной, в тот же миг сникла и опустила глаза. А Вовка шутливо обратился ко мне: «А ты, Эдь, кого больше любишь?» Мне, конечно, больше нравилась его красавица Галина, куда было моей Райке, простой, по-деревенски воспитанной и сложенной бабе до учительницы Галины. Она бы больше подошла мне. Но я как всегда был трезвее всех и, конечно, раньше всех понял, что из затеи Вовкиной жены ничего не могло получиться. У них была почти взрослая дочь, а у нас с Райкой были сын и дочь.
Уклончиво я ответил: «Что ты Вовка! Кого же мне еще любить, как не жену, с которой мы настрогали аж двоих детей». И приобнял Райку. Оскорбленная Галина буквально позеленела от злости, а Вовка, наоборот, посветлел. «Предатель!» - процедила она сквозь зубы и размахнулась, чтобы влепить мне пощечину. Вовка перехватил ее руку, а другую протянул мне: «Держи краба!»
Но я не принял его руки. «Я тебя чем-то обидел?» - сразу вскинулся тот. Я презрительно посмотрел ему в глаза. Он все понял.
Разошлись мы в этот вечер, как я того желал, мирно. Конфликт остался у каждого только в своей семье. А на уровне семей у нас разразилась настоящая война. Если у Корчигиных она началась с боевых действий и окончилась полным разрывом, (Галина собрала вещи и ушла к родителям, оставив Вовке квартиру и дочь) то у нас с Райкой война оказалась затяжной и холодной. Мы перестали заниматься сексом, и даже просто спать вместе.

-18-

За месяц отсутствия в редакции Белозерцева, плюс из-за семейных неурядиц, я вдруг почувствовал, что совершенно вымотался. Я не уставал так никогда, даже работая бетонщиком. Каждый день ходил на разные предприятия, писал статьи, зарисовки. За месяц, как и требовалось по плану, сдал две тысячи строк. Но секретарю редакции, Нине Степановне Фадеевой, этого оказалось мало. Едва я заканчивал материал, она буквально выхватывала его из рук, правила и тут же ставила в полосу. Править меня ей, конечно, приходилось много. Да и сам я нередко чувствовал, что не хватает элементарной грамотности. Кроме того, постоянно доставал своими просьбами Валера Коротков. А потом в редакции появился мой тезка Эдик Порсев. Он не так давно окончил железнодорожный институт, а до этого работал в «Западносибирском железнодорожнике». Тем не менее, и он почти с первого дня, как и Валера, стал доставать меня просьбами о помощи. Сходит на завод, возьмет материал, сначала сидит и пишет статью сам, но потом, уже почти заканчивая, устало потянется, бросит ручку и скажет, обращаясь ко мне: «Уф! Тезка, допиши, пожалуйста, конец. У меня концовки никогда не получаются». Мысленно выругавшись, я, тем не менее, отрывался от своего материала, выслушивал, о чем статья и дописывал ему концовку. Он радостно вскакивал и мчался к Нине Степановне. А я, кляня в душе его и Валеру Короткова, который вот-вот должен был заявиться со своим обозрением, сидел и долго не мог приступить к своему материалу. Мысленно я обращался к ним: «Ребята, побойтесь Бога, у вас же институты, а у меня всего семь классов. Это мне нужно обращаться к вам за помощью!»
Однажды что-то в этом духе высказал Короткову, тот сконфуженно вздохнул:
-Тут никакие институты не помогают, вот у тебя, говоришь, семь классов и хоть не всегда все и гладко, но получается. А меня Нина Степановна, даже не читая, отправляет кому-нибудь показать.
-Значит, тебе нужно бросать это дело, - сделал я жесткий для него вывод и добавил, - ну почему я должен править твои материалы, я сам еще очень мало могу!
Услышав этот разговор, Нина Степановна возразила:
-Не жалуйся! Не нужно было оставаться за Белозерцева!
-Кто, я за Белозерцева?! - воскликнул я. - Вон Киреев, журналист куда опытней и грамотней меня.
-Как раз Киреев самым первым был против поездки Белозерцева в Болгарию во время летних отпусков, тем более, что Василий Филиппович свой отпуск уже отдохнул, - доходчиво все разъяснила Фадеева.
Ничего этого я не знал, а узнав, сразу понял, что Белозерцев меня как-то использовал и в этот момент подумал: «Наверное, в редакцию меня взяли именно на срок поездки в Болгарию». Но в это не хотелось верить. С той самой минуты, у меня сразу как-то опустились руки, и даже мой «конек» зарисовки перестали получаться.

-19-

Белозерцев приехал примерно через неделю. Сев за стол и взяв подшивку, сразу стал смотреть мои материалы. А спустя примерно полчаса повернулся ко мне и не глядя в глаза сказал:
-Прочитал я, что ты за месяц написал, и понял, что, похоже, я ошибся в тебе, Эдуард, но теперь уж точно могу сказать, ничего из тебя не выйдет. Все слабо, сыро, и даже не пахнет журналистикой.
Убитый его суровым приговором, я до вечера сидел, как пригвожденный к своему месту, ничего не делая, грустно смотрел в окно на прохожих, мысленно прощаясь со своей давней мечтой стать писателем. «Какой там писатель, - криво усмехнулся я, а про себя подумал, - журналистом даже не смог стать». Вяло встал и пошел домой. И мне расхотелось вдруг жить. Даже подумалось, когда шел: «А не пойти ли куда-нибудь, взобраться на крышу и прыгнуть вниз головой, сразу оборвав все свои проблемы и заморочки». Но тотчас же я отверг эту мысль и в полный голос сказал себе: «Нет!» Я спросил себя: «А что собственно произошло? Ну, уйду из этой редакции, найду другую работу и жену можно бросить и начать все сначала».
На следующий день я взял со стола Белозерцева лист бумаги и написал заявление об увольнении. Как пьяный вошел в кабинет Несина. Василий Иванович рылся в столе в каких-то бумагах. Из-за стола был виден лишь его заметный, даже под рубашкой, горб на спине. При моем появлении он на миг приподнял голову. Я молча положил ему на стол заявление. Василий Иванович мельком взглянул на него. Сел в кресло, кашлянул.
-Ну, это ты зря! Это, ты, наверное, из-за того, что мы тебя иногда с Ниной Степановной правим? - спросил он.
-Нет, Белозерцев сказал, что журналист из меня не выйдет, - невнятно пробормотал я.
-Ну да! Съездил в Болгарию, а теперь ты ему зачем? - криво усмехнулся Василий Иванович, перекладывая бумаги с одного угла стола на другой. - А я против того, чтобы ты уходил. Я, наоборот, вижу, ты способный. Даже со своими семью классами ты куда успешнее справляешься, чем многие наши грамотеи с институтами. Если хочешь, я возьму над тобой шефство. Уверен, через год ты лучше нас с Белозерцевым будешь писать. Вон Коротков с Порсевым, их выгоняют в одну дверь, а они в другую. Вот им бы я тоже подписал заявление, потому что они бездарные и случайные в газете люди.
-Спасибо, Василий Иванович! - сказал я. - Но заявление все-таки подпишите. В газете работать я больше не могу и не хочу!
-Ничего я тебе подписывать не стану! - оттолкнул от себя заявление Несин. - Иди, как следует подумай дома.
Заявление мне на следующий день подписал пришедший из отпуска редактор Иван Павлович Полищук.

-20-

Едва уволился я из редакции, сразу пошел искать работу. Дома, конечно, ничего не сказал. И без того было, хоть не приходи. Моя Раиса заявила, что не любит меня, но, тем не менее, дико ревновала ко всем. Считала, что если у нас с ней нет никакого секса, значит, у меня кто-то есть. И не могла, и не хотела понять и представить себе, что для сохранения семьи мужчина может оставаться верным даже той женщине, которая сама изменила ему.
Райка патологически не могла терпеть таких, как я и моя мать, которая, оставшись в сорок лет вдовой, до сих пор хранила верность отцу. Когда мать об этом упоминала, Райку начинало трясти, и она кричала на нас: «Святоши! Вам бы только в церкви служить! Все вы стараетесь сделать всем добро и не можете хоть что-то сделать для себя!»
Чтобы Райка не узнала и не догадалась о моем уходе из редакции и не подняла скандал, а, точнее, просто потому, что не хотелось даже встречаться с женой, я пошел к матери. Пришел, покушал и, чтобы мать тоже ни о чем не догадалась по моему растерянному лицу, сказал, что пойду подышать свежим воздухом.
Был уже поздний вечер. В поселке в окнах всех домов вспыхнул свет. Я вышел во двор, мучительно думая: «Что делать?» Возвращаться к Шульцу было стыдно. «Как же он был прав, не отпуская меня в редакцию!» - подумал я. Все оказалось точно так, как он и предсказывал. Погнавшись за мечтой, я выпустил синицу из рук, а точнее, не приобрел нужной профессии. Вспомнил, как Шульц советовал пойти учиться в вечернюю школу и поступить хотя бы, как он, в БЛЕТТ. Раздумывая так, решил зайти к бывшему дружку брата Лехе Утробину, к тому самому рыжеватому пацану с ехидной улыбкой, что когда-то ходил к Славке учиться играть на гитаре. Теперь он сам неплохо играл и прилично пел. Я иногда заходил послушать.
Из того худенького пацана давно уже вырос детина под метр восемьдесят, с пышной бородой, как у Карла Маркса. Успел он уже отслужить в армии, а потом три года проплавать на торговом флоте в Мурманске. Заработал кучу денег, но, привыкнув к разгульной жизни в портах, все их уже спустил. Теперь работал рулевым на «Заре» на Телецком, а по выходным вел прежнюю разгульную жизнь: вино, женщины. Чтобы часто не докучать матери, оборудовал перед домом в сарае что-то вроде комнаты отдыха, где и развлекался с друзьями. Там у него был диван, телевизор, магнитофон и целый морской уголок с различными морскими прибамбасами и с подмигивающими на фотографиях голыми женщинами, привезенными им из Японии.
Только я хотел подойти к Лехиной комнате «отдыха», как у него вдруг открылась дверь, освещенная электрическим светом, туда вошла какая-то женщина. А через секунду я понял, это была Галина, жена Вовки Корчигина. Я остановился, удивленно подумав: «Зачем она здесь?» Я знал, что она ушла от Вовки и живет теперь у родителей... Пока я думал, свет в окне у Лехи погас. «Неужели?» - как молния меня пронзила догадка. Вовкина Галина, красавица и учительница теперь по ночам сама захаживала на огонек к холостому мореману. Вспомнил, как она мне предлагала при Вовке перейти ко мне. Похвалил себя за то, что не сделал такую глупость, хотя Галина и нравилась мне. А сейчас вот, увидев ее у Лехи и вспомнив свою жену, в моей душе поднялась буря возмущения против всех женщин. Еще раз я убедился, что нет их, верных, добрых и честных. Постояв минут пять, вновь вернулся к матери.
На следующий день, выходя утром от матери, встретил Леху и как-бы ненароком спросил:
-И давно Галка заглядывает к тебе на огонек? У нее же муж, дочь.
-А мне то что... Я ее, между прочим, не звал. Потом, у меня принцип такой, никогда не отказывать, когда женщина хочет.
На том мы разошлись. Не заходя домой, я вновь пошел искать работу.

-21 -

Никогда не забуду этот день, когда мне впервые крупно повезло. Утром за завтраком у матери я, бегло пробегая глазами строчки «Бийского рабочего» в той части, где печатались разные объявления, вдруг наткнулся на объявление, в котором говорилось, что ПМК-492 требуются грузчики на разгрузку вагонов на жд. тупике близ станции Чемровка, то есть у нас в поселке Новом. Решил позвонить в ПМК. Зашел к своему соседу, у которого был телефон. На мой звонок тотчас же ответил сам начальник отдела кадров и, узнав, кто звонит, вдруг сказал:
-А, это ты, Эдуард! Я как-то разговаривал с Николаем Яковлевичем Шульцем. Он очень хорошо отзывался о тебе и однажды даже показывал мне тебя. В связи с этим у меня есть к тебе встречное предложение.
-Какое? - невольно вырвалось у меня.
-Ты знаешь, на тупике в Чемровке работал ваш поселковый житель Александр Шестаков?
-Знаю, он там мастером был, - проявил осведомленность я.
-Так вот, - продолжал начальник отдела кадров, - мы его за пьянку только что уволили. А Шульц сказал, что ты и насчет этого очень надежный. Мы предлагаем тебе принять у Шестакова дела. Как ты на это смотришь?
-Согласен! - обрадовался я.
-Тогда бери трудовую книжку и приезжай к нам оформляться. Я знаю, что в редакции ты уже не работаешь, и только что хотел сам звонить тебе насчет этого предложения.
Обрадовавшись, что так хорошо и быстро решился вопрос о моем трудоустройстве, да еще и с повышением в должности против той, которая была у меня на заводе. Получалось, что я ничего не потерял. А там, перед тем, как уволиться из редакции, даже подумывал о том, чтобы свести счеты с жизнью. Теперь же лишь подумал: «Вот дурак!» Взял документы и поехал на автобусе в ПМК, в город.
В городе, подходя к бывшей мельнице, где теперь размещалось ПМК-492, возле музея вдруг встретил Василия Ивановича Несина.
-Здорово, Эдуард! - первым приветствовал он меня.
И, заметив мое приподнятое настроение, сказал:
-Вижу, оправился от шока. Может, вернешься обратно в редакцию?
-Нет, Василий Иванович, я только что, можно сказать, устроился на работу! - радостно сообщил я.
-Поздравляю, - пожимая мне руку, искренне порадовался за меня Несин и тут же вздохнул:
-Учиться тебе надо. Я постоянно думаю о тебе. И, знаешь, я придумал. У меня есть очень хороший знакомый в БМТТ, могу поговорить с ним.
-Для поступления в техникум нужно восемь классов, а у меня только семь, - проговорил я. Василий Иванович немного помолчал и вновь предложил:
-Ну, если есть большое желание учиться, я думаю можно этот вопрос решить. Поступай в вечернюю школу, а я поговорю со своим знакомым. Пока будешь в техникуме вольным слушателем, а когда на будущий год принесешь документы за восьмой класс, тебя сразу переведут на второй курс студентом техникума.
-Идет! - обрадовался я. А через час, побывав с Несиным в учебной части БМТТ, стал вольным слушателем первого курса заочного экономического отделения. Пошел в ПМК, написал заявление. Лысоватый начальник отдела кадров сказал, что начальник ПМК в отпуске, за него главный инженер Шабалин. Зашел к главному инженеру, симпатичному, с пышной шевелюрой и с крупными жгучими глазами мужчине. Тот, прочитав заявление, молча подписал. И вот, под вечер на автобусе № 14, я полный радужных надежд возвращался в поселок уже мастером погрузочно-разгрузочного тупика.
Так два хороших человека возвратили меня к жизни, это - Шульц и Несин. Забегая вперед, скажу, что по окончанию техникума Несин тотчас повел меня в кабинет директора университета Марксизма-Ленинизма, что находился рядом с отделом писем редакции, где Несин работал теперь. Из этого кабинета я вышел с документом, подтверждающим то, что отныне я являюсь студентом партийно-хозяйственного факультета данного университета. Несин ни на миг не сомневался, что из меня когда-нибудь выйдет хороший журналист или писатель.

-22-

Дисциплину на тупике ПМК я навел сравнительно быстро. Сам не пил и не позволял этого делать в рабочее время грузчикам. А они у меня были в основном вербованные и первостатейные алкаши. Но я сразу поставил им условие, в нерабочее время - пожалуйста, это не мое дело, но замечу во время работы, немедленно отправлю в отдел кадров. И дела пошли со скрипом, но лучше, чем с прежним мастером. Правда, с самого первого моего рабочего дня на тупике меня поразило, что цемент здесь разгружается из вагонов прямо на землю и лежит под открытым небом зимой и летом, в весеннюю и осеннюю слякоть и в сильный ветер. Цемент разносится ветром по всей округе, мокнет под дождем, покрывается толстой коркой. Словом, таким образом, строительство несет огромные убытки. Так же под открытым небом хранились все стройматериалы.
Сев как-то с калькулятором, я подсчитал, что за год ПМК несло по этой причине миллионные убытки. При минимальных затратах на строительство склада, хотя бы самого примитивного, из досок, эти убытки могли бы наполовину сократиться. То есть постройка такого склада окупалась в один, два месяца. Я пошел к начальнику за разрешением на это строительство силами своих грузчиков. Думал, начальник сразу ухватится за эту идею, но он, выслушав, вдруг спросил:
-И откуда ты такой умный? Ты думаешь, только тебе в голову пришла такая мысль? И вообще, это не твое дело. Командуй там своими алкашами и не лезь не в свое дело. Тут и без тебя забот хватает.
И я несолоно хлебавши ушел из ПМК расстроившись. Правда, это огорчение мне слегка подсластила весть о том, что я теперь совершенно здоровый человек. Об этом я узнал буквально через полчаса, когда ушел из ПМК и зашел по пути в тубдиспансер. Едва я зашел в кабинет своего лечащего врача, как она сообщила мне:
-Рыбкин, мы снимаем вас с учета, можете спокойно жить и работать. Поздравляем вас с выздоровлением и благодарим за то, что поняли нас и ведете здоровый образ жизни, не курите и не пьете! Такт держать! Но, предупреждаем, все-таки поберегитесь и старайтесь не простывать.
Я поблагодарил женщину и вышел из тубдиспансера. Настроение у меня несколько улучшилось, но, вспомнив о своих семейных делах, я тотчас нахмурился.
Дня два тому назад, возвращаясь с работы, я неожиданно повстречал Татьяну Скокову. Она поздоровалась, и уже было прошла мимо, но вдруг, оглянувшись, окликнула:
-Эдик, ты откуда знаешь Любку Киселеву?
-А что? - сразу заволновался я.
-Да я вчера была в Чемровке. Встретила ее, она спросила: «Ты Эдика Рыбкина не знаешь?» А потом вдруг как заплачет: «Всю жизнь я его люблю! Как-то раз даже сама насмелилась приехать к нему, а он не захотел даже разговаривать со мной». - Когда это она к тебе приезжала? - заподозрила меня в измене Райке Татьяна и рассказала:
-Я сказала ей, что с Райкой ты плохо живешь, а она еще сильнее в слезы и говорит: «Может, мы с ним счастливы бы были?» - Так все же, когда Любка к тебе приезжала? - сразу же после своего рассказа вновь полюбопытствовала Татьяна.
-Да это было еще, когда мы только что переехали из Чемровки в поселок Новый, - нисколько не кривя душой, ответил я.
-Давай, давай! Заливай! - не поверила Татьяна. - Все вы мужики за чужой юбкой готовы хоть на край света!

-23-

Прошел месяц. Был майский весенний день, светло и солнечно, а главное, радостно на душе. Только что, я сдал все экзамены в ШРМ и получил аттестат зрелости, а в техникуме меня перевели на второй курс. Огорчение вызывало лишь то, что не так давно в связи с хорошим и весенним настроением, я вдруг разразился целым циклом стихов и послал их в «Алтайскую правду» Марку Юдалевичу. Но вскоре получил от него в ответ письмо, в котором он спрашивал: «Эдуард, до нас донеслось, что вы уличены в плагиате. Как так получилось? Объясните, вы же не бездарный человек?»
Я понял, что это постарались мои бывшие коллеги из «Бийского рабочего». Вскоре после того, как я ушел из газеты, оттуда уволились Эдик Порсев и Валера Короткое. На наши места пришли люди из ближних районных газет, Анатолий Остряков и Владимир Борисов. Я уже был знаком с ними и иногда даже приносил небольшие материалы о людях хороших. Придя домой, я сначала написал ответ на письмо Марка Юдалевича, рассказав все без утайки. А потом, наконец, решившись, написал в «Бийский рабочий». Надеясь через газету повлиять на начальство ПМК и послал в отдел писем Несину, с которым я теперь чаще всего сотрудничал. Отправил несколько удачных зарисовок, и даже очерк о борьбе со снегом в буран на станции Чемровка. Несин, оказывается, в то время лежал в больнице, и мое письмо попало в руки Борисова. И он, в этот самый день, после того как я получил аттестат зрелости в вечерней школе, приехал ко мне для проверки фактов. Увидев, как при разгрузке цемента на землю он струится, словно снежная поземка, Борисов воскликнул:
-Оказывается, сам ты и распыляешь цемент, а критикуешь начальство!
-Так потому и критикую, что не принимают никаких мер и не дают разрешения на постройку склада! - в тон ответил я ему.
-Ладно, ладно, не заводись! - похлопал он меня по плечу.
Походил взад-вперед вдоль стройматериалов, задал пяток вопросов и собрался ехать назад. Я подбросил его на мотоцикле до города. И, наконец, решившись, достал из-за пазухи конверт с зарисовкой о механике котельной ЖБИ Стельмахе. Отдал ее, чтобы опубликовали в «Бийском рабочем». А через три дня вдруг прочитал в газете статью, из которой было ясно, что Борисов так и остался при своем мнении. Во-первых, он считал, что это я во всем виноват и распыляю цемент. Да еще и свою вину пытаюсь свалить с больной головы на здоровую. То есть, на свое начальство. Прочитав статью, я просто был поражен, но, посмотрев на столбец в газете, что был чуть ниже, увидел свою зарисовку, а под ней все та же подпись - В. Борисов. Разгневанный, я позвонил в редакцию, но на том конце провода меня уже ждали. Трубку взял Борисов и проговорил:
-Ты шум не поднимай! Понимаешь, у меня зарисовки как-то не получаются. Я решил взять твою, а тебе за нее напишу статью, - он положил трубку.
 «Вот наглец!» - возмутился я, позабыв даже спросить, почему это он вдруг вину начальства решил переложить на меня? Но звонить, снова не стал. Долго ждал от Борисова статью взамен зарисовки, но так и не дождался.

-24-

После Борисовской статьи начальство ПМК прямо таки ополчилось на меня, во всем мне, отказывая и ставя палки в колеса. Пришлось уволиться. На мое место нашли другого человека. Но через месяц, как-то проходя мимо бывшего своего тупика, я глазам своим не поверил. Там уже стоял дощатый склад. Как раз такой, какой предлагал я, кроме того, в нем был выпрошенный мной заготзерноленточный транспортер, по которому грузчики разгружали в склад цемент и им отгружали цемент из склада на автомобили. «Выходит, в ПМК предложение приняли, но почему постарались поскорее избавиться от меня?» - недоумевал я.
К тому времени я уже устроился на новую работу, притом на ту же должность в соседнее СМУ-4 - «Сибакадемстрой», который строил курорт «Белокуриха». С начальником перевалочной базы Иваном Павловичем Оксемом мы уже успели понять, оценить друг друга и сработаться. Пройдя мимо своего бывшего тупика, я зашел на завод ЖБИ, разыскивая в котельной жену. Но ее там не оказалось. Сказали, что ушла в бухгалтерию. Пошел в административное здание, даже забыв о том, что был День строителя. В связи с этим на завод в буфет привезли бочковое пиво. И многие после торжественного собрания теперь шли мне навстречу, неся бутылки и канистры с пивом. На входе административного здания неожиданно встретился с Шульцем и с начальником монтажного участка треста Раченковым, который был одинакового с Шульцем роста. Видимо, по случаю праздника оба были слегка навеселе. Как оказалось, на завод вдруг приехало трестовское начальство, привезли переходящее Красное знамя, а с ними по поводу Дня строителя приехали и их жены. Был и Раченков с женой, главным экономистом завода. Собирались ехать на природу, но отведав пива и прикончив запасы коньяка в кабинете Шульца, отложили поездку и решили перейти в Красный уголок, чтобы продолжить празднование там. Последними туда пошли Раченков и Шульц. С ними то я и столкнулся в коридоре.
-О! Эдуард! Подгребай к нам! - сразу растопырив руки, пошел навстречу ко мне Шульц, но идущий за ним Раченков поморщился и толкнул того в спину.
-На хрен он нам нужен, критикан несчастный! Мне начальник ПМК такое про него порассказал...
-Что ты, Раченков, твой начальник хитрец, а Эдуард сделал ему деловое предложение по поводу строительства склада. Так вот, начальник ПМК выжил его, а сам, построив этот склад, получил крупную сумму за рацпредложение и огромный экономический эффект.
Но Раченков не поверил ему и смотрел на меня по-прежнему неприязненно. «Пошли, Эдик!» - обнял меня Шульц и повел в Красный уголок. Там уже кружились в танце под музыку пятеро женщин. Тучный управляющий сидел в глубине зала за столом, заставленным бутылками и закусками, а с ним двое, чуть помоложе его, работников треста. Введя меня в Красный уголок, Шульц представил меня:
-Это мой бывший сосед и очень хороший парень. Он, конечно, маленько современный Дон Кихот - хочет, чтобы всем было хорошо. Отчасти, я тоже за это. Но это ерунда. Я знаю, он неплохой поэт, а главное, очень хорошо поет. Сейчас он нам споет, и вы в этом убедитесь, - наконец закончил Шульц свой монолог. Сидящие за столом мужчины и танцующие женщины, остановившись, захлопали в ладоши:
-Просим! Просим!
Вытолкнутый на середину Красного уголка, я от неожиданности смутился и растерянно спросил:
-А что теперь то?
Раченков быстро прошел к столу, налил в стопку коньяку, протянул мне:
-На, дрябни для смелости.
Я выпил. Испытывающе глядя на меня, управляющий трестом спросил:
-Знаешь, «то не ветер ветку клонит»? Я очень люблю эту песню.
«То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит, знать мое, о мое сердечко стонет, как осенний лист дрожит», - запел я. Не успел я пропеть и куплета, как Раченков воскликнул: «Правда, интересный парень!» Подскочил ко мне и, обняв, во все горло запел со мной. С другой стороны меня приобнял Шульц. Тотчас к нам подошли сначала все женщины, потом, даже сам управляющий протиснулся к нам и самозабвенно запел. Едва заканчивалась одна песня, я начинал другую. Казалось, про выпивку все забыли и целый час пели. Когда я под вечер, уже выпивший, уходил от них, Шульц провожая меня, вдруг совершенно трезво проговорил:
-Зря ты, Эдик, ушел с завода! Твои журналисты - они гнилые, продажные люди. Ты еще не раз убедишься в этом.
Сказанное Шульцем оказалось пророчеством и последними словами моего бывшего соседа. Вскоре, он умер от рака горла. Узнав об этом, я горько сожалел и недоумевал: «Почему так? Как хороший человек, так не дает ему Бог долгой жизни. И наоборот, какой-нибудь распоследний идиот и негодяй еще долго будет жить и портить жизнь другим».

-25-

Нежданно-негаданно из «Бийского рабочего» мне позвонил Полищук:
-Эдуард, приди. Ко Дню печати за активную рабкоровскую деятельность редакция награждает тебя Почетной грамотой.
А на следующий день открываю «Бийский рабочий», а там заметка Белозерцева «Главная тема», где коротко написано о моей рабкоровской деятельности.
Пришел в редакцию. Белозерцев, сразу пожав мне руку, вручил, взяв со стола, краснокожую книжицу с золотым тиснением по верху, внутри которой была Почетная грамота. После вручения грамоты вышел на улицу. Еще раз открыл, любуясь наградой, прочел на титульном листе: Эдуарду Максимовичу Рыбкину за активную рабкоровскую деятельность. А я - Сергеевич. Василий Филиппович даже поленился за все эти годы узнать мое отчество. Вроде пустяк, а мне стало как-то обидно из-за его пренебрежительности. С одной стороны, редакция вроде награждает, а с другой, вроде и не уважает, если даже не захотела узнать такую малость, как имя моего отца, коммуниста и фронтовика. Таких вот накладок за все мое знакомство с Белозерцевым было хоть отбавляй.
Вскоре после того, как меня наградили, я написал статью в «Рабоче-крестьянский корреспондент». Показал ее Василию Филипповичу. Ни слова не говоря, он взял ручку и под моей подписью приписал: «P.S. Только что услыхал, что, оказывается, у нас в поселке герой, да еще французского сопротивления». Пойду, поговорю с героем... Прочитав это через его плечо, я смущенно проговорил:
-Василий Филиппович, меня же засмеют! Какие же у нас в поселке герои, да еще французского сопротивления!?! Но он успокоил меня:
-Да кто там читает этот журнал, только мы, рабкоры и журналисты.
А через два месяца, когда ко мне пришел этот журнал № 9, ко мне хватаясь за животы, прибежали два соседа: «Ну, ты и враль, Эдик! Где ж ты отыскал у нас в поселке героев французского сопротивления?» А месяц спустя Белозерцев подставил меня еще сильнее.
Однажды ко мне пришли старушки пенсионерки с жалобой на заведующую поселковой почтой, которая часто грубила и даже присваивала переводы старушек, а когда ей делали замечание, в отместку она отсылала переводы обратно в город. Обо всем этом я написал в «Бийский рабочий». А через неделю читаю в газете заметку со своей подписью, но в обработке Белозерцева, примерно такого содержания: «В поселке Новом работает на почте симпатичная девушка Надя - молодой специалист. Надя недавно закончила техникум, но, несмотря на свою молодость, пользуется у начальства Главпочтамта уважением и авторитетом. Никаких замечаний к ней нет. Наоборот, начальство отмечает ее аккуратность и дисциплинированность. Надя всегда вовремя сдает отчеты, а главное, грамотные».
В заключении заметки Белозерцев вывел свое резюме: «А то, что кто-то иногда жалуется на нее по мелочам, то всем ведь не угодишь». В этот же день, разочарованные и оскорбленные старушки остановили меня и гневно сказали в глаза:
-Брехун ты и непутевый!
А сама Надя при встрече добила меня:
-Писака! Писать то не умеешь, хотел покритиковать, а вышло, похвалил, как в той песне «шила милому кисет, а вышла рукавичка!»
Окружили меня как-то мужики и сердито спрашивают: «Когда врать перестанешь?» Вспомнили и зав. почтой, и про французское сопротивление. Я выложил им все без утайки. И тогда они в один голос:
-И ты до сих пор им пишешь? Да они даже не уважают тебя!
Мужики посоветовали пойти и набить Белозерцеву морду. Я, конечно, не пошел, а зря...
Вскоре после моего награждения Почетной грамотой мне позвонил редактор газеты Иван Павлович Полищук:
-Эдуард! Приди завтра к восьми на вокзал при параде. Редакция тебя направляет на краевой слет рабселькоров в Барнаул. Поедем я, ты, Герой Советского Союза Маскаев и библиограф центральной библиотеки Домникова.
На следующий день именно в этом составе мы вчетвером поехали в краевой центр в ТЮЗ, где проходил слет. Там меня вызвали на сцену, пожали руку и наградили второй грамотой, но уже от краевого комитета по печати. Еще там, в Барнауле, ко мне в голову закралась мысль, похожая на подозрение: «Что-то как-то враз вдруг подобрел и потеплел ко мне «Бийский рабочий». Ведь совсем недавно все было наоборот?» Хотя я очень много делал для этой газеты и готов был по единому зову встать среди ночи и поехать хоть на край света, чтобы сделать материал. Они же в последнее время относились ко мне с прохладцей, если не сказать, с недоверием, а тут вдруг сразу две Почетных грамоты. Я вспомнил про свое откровенное и довольно грустное письмо Марку Юдалевичу и спросил себя: «Не его ли рук дело это заступничество?» Я оказался прав.

-26-

И вот, наконец, я окончил техникум, конечно, благодаря Василию Ивановичу Несину. Окончил, хоть и не на отлично. Но и это было неплохо при моей жизни, болезни и такой, как у меня, жены, которая постоянно твердит, что я выучился только благодаря тому, что она, якобы, создала мне тепличные условия. А на самом деле было все наоборот. Особенно после того, как узнала, что Вовка Корчигин вновь сошелся с Галиной. Они снова побывали у нас в гостях.
Галина, пожив у родителей, поняла, что Леха Утробин пустой номер. Потому что пьет еще больше Вовки, к тому же руки растут не из того места и кроме того, как держать бутылку, гитару и штурвал «Зари», ничего делать не умеет. А, Вовка отличный шофер и на все руки мастер, да и дочь у них.
Галина вернулась к Вовке, который от счастья не знал даже, куда бы ему усадить свою красавицу, конечно, даже не предполагая, какую «свинью» успела ему подложить эта красавица. Райка же, видя радость Вовки, с каждой минутой их пребывания у нас, становилась все темнее и угрюмее. А после их ухода тотчас превратилась в фурию и мегеру.
Мало того, с той самой минуты, а точнее, той же ночью сказала, что отныне отказывается от сексуальной жизни со мной. И в дальнейшем неукоснительно следовала сказанному. Я молчал, терпел и крепился изо всех сил ради детей. И, несмотря на то, что она действительно не любила меня, а я не изменял ей, никуда, кроме работы не ходил и ни с кем, кроме нее не общался, дико ревновала меня ко всем подряд. Злобствуя на гулянках, подговаривала мужиков, чтобы они меня побили.
А однажды, чтобы уколоть меня побольнее, пришла в «Бийский рабочий» и сказала Белозерцеву: «Вот вы его печатаете, а он самый распоследний негодяй и бабник». Но и этого ей показалось мало.
Случилось это перед самой осенью. Я из последних сил старался сохранить семью и как-то облегчить себе и жене жизнь. В сарае у нас с ней всегда хрюкало пару поросят, кудахтало с десяток куриц. Всем им постоянно приходилось что-то варить на корм, а так как в квартире летом было и без того жарко, я решил прямо на погребе построить летнюю кухню. Для этого выписал у себя на работе брус, а точнее, прокладки из-под плит перекрытий. В этот же вечер, когда привез на автомобиле брус, мы с Райкой поссорились из-за того, что поздно вернулся с работы.
-Потаскун! - кричала она. - Если тебе нравится таскаться от меня, бери свою койку, увози и ставь ее у себя на работе!
А через неделю к нам на перевалочную базу вдруг нагрянула комиссия во главе с начальником СМУ-4 Бисеровым. Экстренно собрали общее собрание. И почему-то (я недоумевал) пригласили мою жену. Едва началось собрание, Бисеров взял со стола какую-то тетрадь в клеточку и стал читать. Это оказалось заявление моей жены, в котором она писала: «Довожу до вашего сведения, что мой муж и ваш мастер погрузбюро только притворяется, что он хороший, а на самом деле «писака» - всех критикует и опровергает, а сам вор. Недавно он украл с базы целую машину строительного бруса, а заплатил как за дрова, по три рубля за куб. Я, как честный и порядочный человек сигнализирую вам об этом и хочу, чтобы его наказали и передали дело в суд».
Дочитав до этого места, Бисеров брезгливо отбросил от себя тетрадь. Собрание ахнуло и враз заговорило всякий на свой лад, высказывая собственное мнение. А начальник базы Иван Павлович Оксем захохотал:
-Настоящий бред сивой кобылы!
-Я тоже так думаю! - рассмеялся и Бисеров и поднял руку, - Тише товарищи! - и, дождавшись тишины, пояснил, - Что касается бруса, выписанного как дрова, я сам дал Ивану Павловичу указание выписывать своим рабочим, тем более хорошим. А Эдуард у нас честный и добросовестный работник. Зная об этом, мы его, таким образом, решили поощрить, учитывая, что у него двое детей. И, повернувшись лицом к Райке, произнес:
-Сколько же злости, как нужно ненавидеть мужа, чтобы отчебучить такое? Он же, гражданочка, для вас старался!
-Да вы мужики все друг за дружку! - вскочила на своем месте Райка. - Я этого так не оставлю, я в суд пойду! - сказала она и пошла к выходу.
-Где ты, Эдуард, откопал такое «сокровище», - покачал головой Бисеров. - Разве можно с такой жить?
В этот же вечер терпение мое окончательно лопнуло, я ушел от Райки к матери.

-27-

Нежданно-негаданно, услыхав, что я разошелся с женой, к нам с матерью приехал Остряков. Был он в крепком подпитии. Открыв дверь в нашу комнатушку, и увидев со мной мать, слегка замешкался, но тотчас пояснил причину своего прихода:
-Я, Эдик, узнал, что ты ушел от жены, пришел, так сказать, проявить солидарность и поддержку тебе. Потому что сам не так давно разошелся с женой.
Анатолий не жил с женой уже больше года. И за это время жена его успела вновь выйти замуж. А ушла она от Острякова исключительно из-за его пьянства и, к тому же он ничего знать не хотел, кроме своей рыбалки. И если Анатолий даже спустя год вспомнил вновь о бывшей жене, я понял, что он по-прежнему любит ее. Услышав, что я теперь тоже одинок, он приехал ко мне. «Проходи, Толик!», - пригласил я его. Тот разулся, разделся, повесил на вешалку пиджак, в носках прошел ко мне и, сев на диван, негромко спросил:
-У тебя выпить ничего не найдется?
Я вскочил, чтобы сходить в магазин, но мать опередила меня:
-Вы сидите, а я сейчас схожу куплю.
А минут через десять подала мне в дверь бутылку «Столичной» и ушла, оставив нас вдвоем. Я вынул закуску, достал рюмки и налил их. Остряков тотчас опрокинул одну в себя. И, заметив, что я только пригубил, удивленно вскинул брови. Я извинился:
-Извини Толя, я и в добрые времена не пью, а когда есть проблемы не хочу быть слабым. Если я сейчас выпью, стану жаловаться на жизнь, а она не причем, все дело в нас самих.
-А я-то думал, посидим от души, - проговорил Остряков и, не дожидаясь меня, налил еще рюмку и выпил. И быстро стал до неприличия пьян, а увидев, что в бутылке остается немного, спросил, - Ты че, бутылку взял на двоих и все?
Мать, услышав его слова, вошла и предложила:
-У меня есть ягодное вино, (я знал об этом).
На кухне у нее стояла десятилитровая бутыль, куда она складывала остатки уже забродивших ягод, из которых потом настаивалось вино. Обычно им она угощала пьющих родственников, когда тем не хватало купленного в магазине.
Я сходил, притащил в комнату эту бутыль, в которой было наполовину вина, налил Острякову стакан. Вино ему настолько понравилось, что он даже поставил рядом на стул бутылку. Пил весь вечер и ночь, не дав нам с матерью сомкнуть глаз. Она спала на раскладушке на кухне, я на ее койке. Толик с бутылью занял диван. Но перед утром Остряков, чуть соснув, вдруг поспешно встал и ушел почему-то. Почему, я понял чуть позже, когда увидел диван, пропахший вином и аммиаком остряковской мочи, ударившей мне в нос. Диван этот мне пришлось, потом вытаскивать на улицу, отмывать и просушивать на солнце.
Неожиданно в этот день мне вновь пришло письмо от Марка Юдалевича. Он сообщал, что два моих стихотворения будут напечатаны в «Алтайской правде», где он был литконсультантом. В своем письме, несмотря на то, что порекомендовал мои стихи для печати, он посоветовал мне писать больше прозу. По его мнению, это у меня лучше получалось. Оба рассказа, что я ему посылал, он тоже порекомендовал для печати, а также очерк о бульдозеристе Александре Дедове. В заключение Марк Юдалевич меня по-отечески пожурил, вспомнив мой прошлогодний рассказ о наших с женой взаимоотношениях.
В начале рассказа я заподозрил свою жену в измене и спросил ее, любит ли еще она меня. Жена обняла меня и сказала: «Кого же мне еще любить, как не тебя, мой родной!» Я тоже обнял ее и был необычайно счастлив. Таков был финал того рассказа. Марк Юдалевич писал, что понял, как я доверчив и наивен по жизни. «И потому, - писал он, - жизнь тебя еще долго будет бить». Его пророчества, как вы знаете, уже полностью сбылись.
Но несмотря на его рекомендации, напечатанными свои рассказы я так нигде и не увидел. И только теперь сообразил, что рекомендовал он мои рассказы, видимо, для бийской печати. А я их нигде не показал, надеясь увидеть на страницах краевой печати. Правда, однажды откуда-то пришел на мое имя, но на адрес жены гонорар в сто пятьдесят рублей. Жена их получила, но не отдала. Я даже не смог узнать, откуда этот гонорар.

-28-

Дела по работе у меня как никогда шли хорошо. С тех пор как Райка написала на меня заявление, мы еще больше сдружились с Иваном Павловичем Оксемом. И в «Бийском рабочем» ко мне стали относиться более-менее. Белозерцев из редакции «Бийского рабочего» ушел в «Домостроитель» редактором. Борисов неожиданно умер, чему я нисколько не удивился, зная о том, как они с Остряковым пили. Постоянно в их столах гремели и выпадали, едва они лезли туда, бутылки. Вместо них в «Бийский рабочий» пришли мои земляки иркутяне, окончившие иркутский факультет журналистики, супруги Орлянские, Гриша и Нина. С ними я как-то сразу нашел общий язык. Нине нравились мои зарисовки, Гриша в литстранице опубликовал мои короткие рассказы. Неожиданно Грише предложили место редактора во вновь открывающейся на Олеумном заводе газете с названием «За прогресс».
Гриша часто бывал у меня дома, а тут стал бывать еще чаще и уговаривал, пойти работать с ним в газету. Я же, помня свой неудачный опыт с «Бийским рабочим» и не забывая предостережение Шульца о том, что журналисты гнилые люди и не раз еще могут подставить, отказывался. К тому же с Оксемом сработался также,  как когда-то с Шульцем. Просто в начале о моем переходе в газету даже разговаривать не хотел. Тем не менее, мне очень хотелось. Журналистская жилка еще жила во мне и никак не хотела угасать. А где, как не в газете, есть возможность встречаться каждый день с новыми героями, общаться с ними. Долго я мучился своими сомнениями и желаниями.
Однажды ночью мне даже приснился Шульц, который грозил пальцем: «Ты опять хочешь связаться с этими газетчиками, которые за то, чтобы напечататься, продадут и мать родную. Ты, похоже, тоже такой...» Тем не менее, через несколько дней почти со скандалом я уволился от Оксема и Бисерова. Пришел на олеумный к Грише и стал корреспондентом заводской газеты.
Работали мы с Гришей целый год дружно и плодотворно. Но вдруг к нам зачастил с бутылками Остряков. Его выгнали за пьянку из «Бийского рабочего», и теперь он искал работу. Они с Гришей все чаще стали выпивать. Постепенно вся работа газеты свалилась на меня. Писал Гриша мало. А однажды, когда я после похода в цех возвратился в административное здание, не дойдя пяти шагов до двери редакции, вдруг услышал голос Острякова. Он спрашивал Орлянского:
-Гриш, как ты с ним работаешь? Борисов говорил, что он плагиатом занимается, а Белозерцев утверждал, что он бабник.
-Пишет он неплохо, - ответил ему Гриша. - А что бабник - это неправда. С его мордашкой я бы тоже стал бы бабником. Только, насколько я знаю, после того как он разошелся с женой, не имеет даже женщины, к которой можно было бы сходить.
-Да врет он, - прервал его Остряков. - Мне ребята те, с кем он раньше работал, рассказывали, что он переписывает чужие стихи и выдает за свои.
-Неправда, - сказал Орлянский голосом, в котором прозвучало сомнение. - Он при мне в трамвае экспромтом про наше озеро Кругленькое сочинил неплохое стихотворение.
-Да знаешь, сколько этих Кругленьких в нашей стране! - стоял на своем Остряков.
Не выдержав столь наглой лжи и оскорблений, я рванул на себя дверь и сходу врезал Острякову по роже. Он даже не отмахнулся, потому что был не только алкашом и сплетником, но и трусом. Повернувшись к Грише, я выпалил ему в лицо:
-Все, Гриша, я ухожу от тебя. Так работать я больше не могу. Но и предупреждаю тебя, возьмешь Острякова, он тебе еще такое подстроит, что хватит на всю оставшуюся жизнь.
На следующий день, несмотря на уговоры директора завода, который сказал, что я их устраиваю больше, чем Орлянский, поскольку газета выходит из одних моих материалов, я уволился. И тут же устроился на железную дорогу проводником пассажирских вагонов.

-29-

Неожиданно до меня дошел слух, что умер Василий Иванович Несин. Человек, которого я в «Бийском рабочем» больше всех уважал, и который сделал для меня больше всех. Последний раз я его видел примерно с месяц назад и вот - нет человека. Как-то при встрече он предупредил меня:
-Я слышал, что ты дружишь с Остряковым? Предупреждаю тебя, он мерзкий человек и только прикидывается твоим другом, а в редакции распространяет про тебя всякие сплетни.
-Знаю, - вздохнул я. - Там еще и покойничек Володя Борисов в этом преуспел.
-Точно, - подтвердил Несин.
Я рассказал ему о Борисовской статье и украденной у меня зарисовке.
-Вот хлюст! - возмутился Василий Иванович.
И вот, оказывается, нет уже в живых Василия Ивановича. Хотя я никогда не был любителем выпить, я позвал Леху Утробина. Рассказал ему, что был за человек Несин, и мы помянули его, выпив за то, чтобы земля ему была пухом.
В нашем разговоре с Утробиным участвовали моя и его мать, тетя Маруся Барабанова. Оглядывая неприглядные потолки и стены своей комнаты, я спросил: «Леш, тебе нравится вот такая наша житуха?»
Когда я приходил к матери, еще живя с женой в благоустроенной квартире, то как-то не замечал, в каких условиях она живет. Но в первую ночь, когда я перешел к ней, разразился ливень. Всю ночь мы не спали, подставляя тазы, ванны и кастрюли. Дому было уже сорок лет, и за все эти годы его ни разу не ремонтировали, а его шиферная крыша была, что решето.
Выслушав меня, Лешка сразу понял суть вопроса, но только пожал плечами:
-А что мы можем с тобой сделать, вот пусть Шабалин об этом заботится.
-Но как же, это ведь мы здесь живем, - возразил я. - Давай мы с тобой влезем на крышу и хотя бы над своими квартирами починим шифер, подмажем потолки.
В этот же день мы с Лехой слазили на крышу, заделали дыры в своих потолках, а наши матери побелили в комнатах. К нам присоединились бабка Козлиха с бабкой Ариной Скоковой, матерью моего бывшего квартиранта Володьки Скокова. В складчину все купили краски, покрасили пол в коридоре, навели панели. Потом решили побелить и покрасить в подъезде. Через два дня наши квартиры было не узнать, и мы ходили с Лешкой как именинники. Все наши четыре бабки хвалили нас на все лады. А в моей душе таилась еще одна задумка.
Я решил выхлопотать как матери погибшего на фронте моего старшего брата Николая благоустроенную квартиру. Сходил в горисполком, отнес документы, какие были нужны, и мать поставили на очередь. С мыслью об этой квартире я теперь уезжал в поездки и приезжал.
Приехал из одной поездки в Москву, смотрю, на лавочке возле дома сидит Леха невеселый такой.
-Ты чего сегодня хмурый такой? - спросил я.
-А ты что, разве не видишь? - ответил он мне вопросом на вопрос и кивнул куда-то напротив себя.
Я взглянул туда и обомлел. Где находились еще до моей поездки погреба, стайки, Лехина «комната отдыха» и кладовка моей матери, теперь была ровная, расчищенная бульдозером площадка.
-Кто же это сделал? - невольно сорвалось с моего языка.
-Шабалин, кто же еще, - невесело, как и прежде сообщил Леха и тотчас попросил: «Напиши в «Бийский рабочий».
-Знаешь Леш, я бы написал, - почесал я у себя в затылке. - Но, с некоторых пор я у бийских журналистов не в авторитете. Недавно встретил редактора «Бийчанки» Бориса Стукачева, он даже не поздоровался и думаю, даже больше того, уверен, что не поможет.
-Ну, напиши в «Народный контроль», - не отставал Леха.
-И туда, если узнают с «Бийского рабочего», сольют на меня всю грязь, - отбивался я как мог. Я знал, что скоро получу квартиру, и ввязываться ни в какие заморочки не хотелось.
-Ну, пиши тогда от моего имени, - продолжал настаивать Леха.
-Ладно, - наконец, согласился я и в тот же день написал требуемое письмо.
Леха отнес его на почту. А через неделю приезжаю - Леха встречает меня у подъезда, размахивая письмом из народного контроля. В письме говорилось: «Уважаемый т. Утробин, факты в вашем письме частично подтвердились. Директор завода ЖБИ Шабалин использовал деньги, отпущенные на ремонт вашего дома, на строительство своего офиса и собственного кабинета. Деньги, потраченные не по назначению, народный контроль потребовал возвратить. Директор обещал через неделю завести на дом шифер, а погреба и сараи построить в другом месте, так как на этом месте планируется строительство нового дома».
«Ура! Наша взяла!», - от радости завопил Леха. Но я не разделил его оптимизма. Наученный горьким опытом, я уже знал, что за любую победу кому-то очень дорого придется платить и, скорее всего, опять мне.
Так оно и случилось. Дня через три на «Газ-66» с тентом за мной приехали аж три милиционера и повезли в Приобскую милицию к следователю, ничего мне не объясняя и не предъявляя ордера на арест. Мать упала в обморок, успев произнести только: «Что ты натворил?»
Следователь, отпустив конвоиров, подал мне анонимку, в которой говорилось обо мне: «Нигде не работает, ведет свободный образ жизни, имеет большие деньги, а недавно купил нового «Жигуленка».
Я расхохотался. Благо при себе всегда носил документы. Мое удостоверение проводника опровергло измышление анонимщика о том, что я не работаю. А мой техпаспорт на автомобиль «Жигули» первой модели показал, что автомобиль я купил еще пять лет назад, сняв со сберкнижки деньги, которые я копил семь лет, отказывая себе во всем. Посмотрев документы, ни слова не говоря, следователь, отпустил меня из УГРО.

-30-

Жизнь после моего ареста вроде начала входить в нормальное русло. Больше того, нам с матерью за погибшего моего брата Николая и за все наши муки наконец дали двухкомнатную квартиру и мы переехали на Зеленый клин, на улицу Советскую, 197/1. Потом я вновь женился. А вот отношения с «Бийским рабочим» были по-прежнему натянуты, как струна, тронешь - звенит. И тот же самый «Бийский рабочий», что дважды награждал меня за активную деятельность, с другой стороны, за это же самое, мягко сказать, не уважал.
Вскоре я написал небольшую повесть о своем детстве и послал на улицу Анатолия, 12, в краевой союз писателей, а чуть позже позвонил туда. Ответил мне Евгений Гущин. Он сразу сказал:
-Я помню Эдуард тебя еще по Бийску. Молодец, хорошо написал свою повесть «Над Чемровкой ходят тучи», можно было бы подредактировать и опубликовать. Но, понимаешь, какое дело, у тебя нет авторитета среди бийских журналистов, - закончил он и положил трубку.
Прошло три года, я никак не мог поверить, что если у тебя есть талант, но нет авторитета, необходимо крепко попить с журналистами, как скажем Остряков и Борисов. Об этом я только думал, но все равно не смог бы этого сделать, потому что всю жизнь трезвенник. Также мне не хотелось верить в то, что по такой, казалось бы, незначительной причине человеку можно отказать в таланте.
Я написал вторую повесть «Монтажники» - о монтажниках Байконура, где в 80-е годы мне пришлось поработать. Вскоре из издательства пришло письмо от Анатолия Егорова, который писал, что повесть ему понравилась, что мне удалось написать приличную вещь, и он берется ее редактировать. Но для издания повести мне нужно прислать напечатанный на машинке договор с подписью, свою фотографию и биографию в кратком изложении. Я немедля все сделал и послал в издательство. Через полмесяца пришло письмо от Анатолия Кирилина: «От печатания повести решили воздержаться. Вы предвзято относитесь к людям пьющим, а это, в основном, талантливые люди».
Я же, как я понял, к этим талантливым людям не могу относиться, поскольку совсем не пью. Оказывается, и такой причины было достаточно, чтобы не пустить в союз писателей.
Долго вообще не писал. Уже забыли о том, что я когда-то мог что-то написать. А если же я что-то присылал из своих зарисовок, работающая в отделе писем Хвостенко строго следила, чтобы мои материалы не ушли дальше нее.
Когда Хвостенко ушла и на ее месте оказалась Людмила Носкова, напечатали мою небольшую заметку. Пробовал я написать и рассказ, назывался он «Старлей». Его напечатали как случай без грифа «Рассказ». Также опубликовали и второй мой рассказ «Семушка». Я написал третий «Перечеркнутая жизнь» - об одном убийстве из-за денег. Рассказ этот был вымышлен от начала до конца, но при его написании я использовал фамилию реального человека. При переписывании решил дать герою другую фамилию. Дописал рассказ и усталый лег спать, а перед сном придумал эту новую фамилию для моего героя и записал ее на листок.
Утром меня вызвали на работу. За ночь я все заспал, мне показалось, что фамилию героя я исправил, а перечитывать рассказ, уже не было времени, так как меня на месяц отправляли в командировку в Читу. Я запечатал рассказ в конверт и по дороге на работу бросил его в почтовый ящик.
Когда я вернулся и увидел свой выдуманный рассказ под самой серьезной рубрикой «Будни милиции» вновь без грифа «Рассказ», а главное с неисправленной настоящей фамилией реального человека в выдуманной истории, сразу позвонил ему: «Саш, извини!» Я рассказал ему, как все получилось. Пообещал, что напишу опровержение, и Саша, в конце концов, понял и извинил меня. Зато редакция, твердо уверенная в том, что я сделал это намеренно, отказала мне в праве печататься.
Прошло десять лет. За это время убийцы уже отсидели и получили право на труд, свободу слова и печати. Меня же, похоже, приговорили пожизненно, хотя никто и не судил. И по конституции я, как и каждый гражданин имею право на свободу слова и печати и использование своего таланта, для того, чтобы стать писателем. Но все это только в конституции, которую наши чиновники могут отменить одним росчерком пера.

-31 -

После моего месячного отсутствия в командировке (ездил за отремонтированными вагонами в Читу), мне позвонил вдруг Гриша Орлянский:
-Эдик, выручай! Иди вместо меня редактором. Я переговорил, против тебя тут никто ничего не имеет.
-Ты что, смеешься что ли? - возмутился я. - Вы мне с Остряковым такую свинью подложили...
-Знал бы ты, какую мне Остряков свинью подложил, - вздохнул на том конце провода Гриша. - И самого его уже выгнали за пьянку.
-Что он там еще натворил? - полюбопытствовал я.
-Да ладно, я не хочу говорить об этом, - грустно проговорил Гриша и положил трубку.
А вскоре я услышал, что Орлянские поспешно уволились и оба уехали из Бийска. Острякова взял к себе на работу в «Темп» на Сибприбормаш Федор Быханов. Меня по состоянию здоровья пересадили с поездов дальнего направления на ближнее. Я теперь стал ездить на пригородной прицепке «Предгорье», что ходила от Бийска до Барнаула.
Нисколько не смущаясь того, что я съездил ему по морде, и что по отношению ко мне он совершил подлость, Остряков пришел. А так как он все-таки побаивался меня, прихватил с собой своего друга с радиокомпании Виктора Брюхова. Оба пришли с удочками и всякими снастями для рыбалки. Подойдя к моему вагону на посадке, Остряков попросил: «Эдик, возьми нас с Виктором до Уткуля. Мы не успели купить билеты».
Ради Виктора, который ничего плохого мне не делал, я согласился. А вечером на обратный путь они пришли ко мне уже с уловом. С тех пор Брюхова я никогда больше на рыбалке не видел. А вот Остряков приходил теперь без билета на каждую мою смену. В случае, если появлялся ревизор, Остряков похлопывал себя по карманам и вздыхал: «У меня как раз денег с собой нет». Я торопливо бежал, покупал ему билет у бригадира поезда, а если не успевал, то платил за него вдвойне ревизору. Но Острякову было плевать на это. Когда я находился на отдыхе дома, он приходил и просил: «Дай пятьдесят рублей взаймы». И если я говорил, что денег нет, он начинал возмущаться: «Ну, дай, я же тебе отдам». Я стал ему кем-то вроде родственника или постоянной палочки-выручалочки. Терпел я его, потому что прекрасно понимал, что Остряков алкоголик, а алкоголизм - это болезнь. Терпел и как неизбежное зло, и потому, что жаль было Острякова, как неплохого журналиста, который был нисколько не хуже меня.
К тому же у меня был второй такой «друг» по займу денег, это бывший дружок брата Леха Утробин. Мать он свою уже схоронил, из рулевых на «Заре» на Телецком вылетел за пьянку. Работал теперь сварщиком на бывшей моей перевалочной базе от ОМУ-4 из Белокурихи. Правда, получил однокомнатную квартиру на улице Гастелло, 6. Но пить стал еще сильнее, а занимать деньги приходил ко мне, только в отличие от Острякова не наглел. Когда я видел, что он скучно сидит и часто вздыхает, спрашивал: «Ну что, Лень, опять пропился?» Он кивал головой. Я понимал, что если не дам ему денег, будет сидеть голодом. Давал ему на булку хлеба, не больше, так как знал, что пропьет. Минут через пять после этого он нырял в рюмочную, несмотря на то, что был голоден.
А как-то он пожаловался, что принял, мол, на квартиру красивую женщину, стал сожительствовать с ней, а она привела за собой двадцатилетнюю племянницу. Вскоре, сожительница вместе с племянницей, наняли рэкетиров, чтобы те заставили Jlexy поменять квартиру на развалюху в частном секторе. Лешка пришел посоветоваться, что делать. Я подсказал ему написать заявление в милицию, что он и сделал. Рэкетиры отстали. Сожительницу с племянницей он, по-моему, выгнал.
-И не пускай больше, - наставлял его я.
-Не пущу, - пообещал он.

-32-

Месяца через два ко мне занимать деньги без отдачи вновь пришел Остряков. Я дал ему тридцать рублей. Он посмотрел на меня и неожиданно спросил:
-Ты никогда мне не отказываешь. Почему?
-Да жалко мне вас алкашей, несчастные вы люди. Даю вам, чтобы от голода вы не пропали, а вы опять все туда же тратите, на водку.
И мы с Остряковым разговорились. Я вспомнил про олеумный завод и про то, как Белозерцев предупреждал Гришу Орлянс-кого о том, что я бабник. Гриша тогда сказал, что с моей мордашкой он бы там всех женщин перетрахал. Услышав это, Орлянский расхохотался:
-Только не с Гришиными способностями, он свою Нинку то обеспечить не мог!
И рассказал, что когда он работал с Гришей, нередко приходил к Орлянским за бутылкой. Втроем они выпивали ее. Пока Гриша бегал за второй в магазин, они с Нинкой начинали целоваться и заниматься любовью. Рассказывая об этом, Остряков посверкивал глазами, видимо, ожидая, что я скажу ему, какой он супермен и лихой мужчина. Вместо этого я с ненавистью бросил ему в лицо:
- Морду бы тебе расколоть за это. Ведь, несмотря ни на что, Гриша взял тебя к себе на работу, терпел все твои загулы и вкалывал за тебя. А ты вместо благодарности вот такую свинью ему подложил.
И, наконец, я понял, о чем не хотел говорить тогда по телефону Гриша. Движимый возмущением и презрением к Острякову, я указал ему на дверь: «Вон отсюда!» Это была моя последняя встреча с ним.

-33-

Второй мой «подопечный», Леха Утробин, несмотря на то, что обещал мне не пускать к себе на порог сожительницу и племянницу, все же пустил, потому и погиб.
О его гибели я узнал лишь в больнице, где лежал с обострением язвы двенадцатиперстной кишки, из заметки в «Бийском рабочем» следователя уголовного розыска. Впрочем, сначала я ничего не понял и хотел уже было положить газету в тумбочку. Но вдруг осознал, что было там что-то знакомое и решил еще раз прочесть.
В заметке говорилось: «Некий гражданин У. проживал с сожительницей и ее двадцатилетней племянницей, которые нигде не работали и пытались отнять у него квартиру. Он отказал им и в дальнейшем выгнал обеих, но через некоторое время женщины снова пришли к нему. Они стали просить прощения и уговаривать гражданина У. пустить их снова к себе. Поначалу У. отказал им, но, увидев в руках у женщин две бутылки водки, не устоял и впустил. Все трое сели за стол. Сожительница обняла У. за шею и шепнула, что в знак благодарности они с племянницей решили побаловать его сексом, и велела ему пойти и как следует помыться в ванной, пока они будут раздеваться. Ничего не подозревая, У. налил воду и начал мыться. Вдруг в ванную ворвались женщины с молотками в руках и стали бить его по голове. Он попытался встать, но женщины продолжали бить его сильнее и сильнее, в один миг превратив его голову в кровавое месиво. Но так как гражданин У. все еще бился в конвульсиях и никак не умирал, женщины открыли кран с горячей водой и стали обваривать его кипятком. Когда мужчина затих, сожительница принесла мешок, чтобы ночью увезти в нем труп на Бию. Тело не помещалось в мешок и, пока преступницы пробовали затолкать его, позвонили в дверь. Испугавшись, убийцы прикрыли труп дерюжкой и убежали через балкон. Соседи, заметив открытую дверь балкона в зимнее время года, решили проверить, что случилось, и обнаружили гражданина У., убитым в собственной ванной, после чего позвонили в милицию. Через два дня убийц нашли. Они во всем сознались. Сожительницу суд приговорил к восьми годам тюремного заключения, а ее племянницу к пяти».
Перечитав заметку второй раз, я сразу понял, о ком идет речь и пошел на Гастелло, 6, в квартиру № 146. Но, подойдя к дому, я узнал, что Леху уже схоронили. У него на Сахарном были племянник и сестра.

-34-

После гибели Лехи Утробина я долго размышлял о людях его типа - любителей выпить. Всех их, так или иначе, смерть настигает досрочно. Не миновала сия судьба и Острякова. И, как ни странно, о его смерти я узнал тоже из «Бийского рабочего». Прочел и остолбенел.
Смерть Острякова оказалась не менее ужасной, чем у Лехи. В заметке говорилось: «Трагически погиб в поселке Сорокино известный и талантливый журналист Анатолий Васильевич Остряков. Предположительно причиной гибели стало неосторожное обращение с огнем. Сгорел от оброненного им непогашенного окурка».
Погиб Анатолий, как мне стало известно, после недельной попойки, которую начал после того, как занял денег у меня, а продолжил на деньги, занятые в тот же день у заместителя редактора Бийской радиокомпании и у своего друга Виктора Брюхова. Уже позднее Виктор рассказал мне, как они с редактором Валентиной Каплиной пытались остановить пьянство Острякова (он был одним из авторов передач на Бийском радио): «Приехали в Сорокино, в поселок Молодежный и увидели такую картину: квартира вся загаженная, с открытыми настежь дверями, а сам Остряков в невменяемом состоянии лежит на диване прямо в одежде и в обуви. Обмочился весь и обгадился. Каплина, поморщившись, вышла в коридор. Брюхов стянул с него сапоги и брюки. Вытряхнул из брюк их вонючее содержимое в унитаз, нашел сухие, натянул на Острякова, и они с Каплиной уехали».

-35-

О дне похорон я узнал из звонка редактора радиокомпании Каплиной. «Эдуард Сергеевич, - попросила она, - вы ведь друг Острякова, помогите его бывшей жене съездить на кладбище, чтобы потом показать похоронной процессии, где находится его могила». Я пообещал прийти.
Пришел в радиокомпанию на Красноармейской, 39. Там был уже почти весь журналистский корпус. Привезли гроб с телом покойного. Все расселись в двух автобусах, а я сел в Волгу «Бийского рабочего». Вскоре ко мне подсела директор библиотеки имени В.М. Шукшина Домникова и еще, видимо, какой-то родственник бывшей жены Острякова с кистями и краской для того, чтобы сразу после похорон покрасить оградку. Поехали на кладбище. Там я вышел из машины и указал на могилу Острякова. Горько плакала дочь Острякова и, наоборот, не обронила ни одной слезинки его бывшая жена. Она спокойно оглянулась на соседнюю могилу и, прочитав фамилию усопшей Огневой, усмехнулась:
-Вполне хорошее для него соседство, Огнева и Остряков, сгоревший в огне.
Настолько, видать, Остряков своим пьянством вытравил все в ее душе, что даже на кладбище у нее не нашлось для него доброго слова.
А вот коллеги Острякова - журналисты - по очереди подходили к могиле и рассказывали о том, какой был Анатолий Васильевич Остряков талантливый журналист, хороший товарищ, добрый и совестливый человек. Виктор Брюхов, тоже из бывших мореманов, как Остряков и Утробин, прочитал на смерть друга стихи, чуть ли не поэму. А я, зная Острякова очень хорошо, стоял тут же, и как не кощунственно это звучит, воспринимал все происходящее, как неискренний, насквозь фальшивый спектакль.
Остряков никогда не был ни добрым, ни порядочным. Да и насчет большого таланта тоже был перебор. Писал штампами, а последнее время, пропив мозги и душу, писал слабо. К тому же, о чем многие знали, заказывал из какой-нибудь соседней области местные газеты и переделывал их материалы. Тоже самое делал и Борисов. А подумать, до самой смерти остались в авторитете. Мне же в газете не простили ошибок. К тому же, я никогда не злоупотреблял алкоголем, не залез в постель жены товарища и, наконец, никогда ни при людях, ни один не обмочился и не обгадился. Но, видимо, в нашей стране красть, так миллион, а обмачиваться и обгаживаться, так каждый день. И не нужно быть ни добрым, ни честным и порядочным. Всегда у нас легче прощают отпетых мошенников, воров, пьяниц и даже убийц, нежели праведников.
В связи со своими размышлениями об этом, я вспомнил там же, на кладбище, как незадолго до похорон Острякова, я вдруг встретил в трамвае свою бывшую соседку по Новой Чемровке, Светку Теплихину. Которая жила от меня через три дома, как раз по соседству с Вовкой Лахиным. С тем самым, с которым мне не раз в детстве приходилось драться из-за его наглости и жестокости. В том числе и из-за Светки.
Как-то раз пятнадцатилетний Вовка зазвал ее в подсолнухи, повалил, стянул трусы и начал насиловать (тогда Светке было десять лет). Увидев это, я закричал и кинулся на него со стеблем от подсолнуха. Но он не торопясь довел свое дело до конца. К моему удивлению, и Светка спокойно встала, натянула трусики и неторопливо пошла к своему дому.
Встретившись с ней тогда в трамвае, я разговорился и шутя припомнил тот случай. Она расхохоталась мне в лицо: «Ты все такой же идиот, Эдик!» Та Светка уже давно закончила пединститут и стала учительницей. Удивилась:
-Надо же, какая память, помнит, да еще такую мелочь!
Оказывается, для нее это было мелочью и тогда, как я понял теперь, Вовка ее вовсе не насиловал.
Припомнился мне и еще один случай. Как-то застал я Вовку на издевательстве над соседским пятилетним Валеркой Совриковым. Вовка натолок полстакана мокриц и, грозя кулаком, заталкивал их в рот Валерке, заставляя, есть. Валерка ревел, косясь на грозный кулак, давился, плевал, но ел. Увидев это, я чуть не захлестнул Вовку подсолнухом. Валерки, я знаю, теперь нет в живых. Он попал под машину.
Я подумал, а если бы он был жив сейчас? Неужели бы тоже возмутился, что я напомнил ему о его унижениях, и не остался бы благодарен за то, что я заступился за него? Неужели я в жизни понимал все неправильно? Я спросил себя: «А смог бы я жить иначе, правильно, как это считается сейчас? То есть быть злым, хитрым, изворотливым и безжалостным». И тотчас понял - не смог бы. А это значит, что и в другой жизни я был бы только таким, какой я есть.
Я перестал болеть душой, что кто-то меня обошел, подставил. Не злюсь больше ни на кого. Понял, незачем. Денег много мне не надо. Богатым стать я тоже не хочу. Есть лишь одно желание - писать. Жаль, что не дают, и мешает очень многое. Радуюсь, когда удается написать хорошо. Вот и счастлив одним лишь тем, что заканчиваю эту повесть. Найти бы еще денег на ее издание, но боюсь, что при жизни мне это не удастся, и даже не из-за денег. После моей кончины мой труд, скорее всего, выбросят, а жаль, если так и не поймут меня. Зла никому я не хотел.
29.02.2004