Гайто Газданов и свирепый идиотизм эпохи

Мне предложили написать зарисовку на тему, от которой я немного опешил. Ее название: «Самый талантливый русский писатель новой эпохи». Вот так. Ни много, ни мало. Как в детской психологии. Узнаешь любимую сказку ребенка, многое поймешь из того, что творится в его душе. И лучше сможешь сочинить сказку, чтобы добиться от него желаемого.
Пожалуй, мне пришлось бы сильно попотеть, чтобы сделать такой выбор даже в незамороченном сложными вопросами детстве. Самый талантливый в глазах кого? Непревзойденный по каким критериям?  В разработке какой темы? Интересно, что по этому поводу думает наша учительница литературы, которая заставляет нас после уроков маршировать строем? Исходить, видимо, надо из этого, остальное себе дороже…
Так бы я среагировал в детстве. С тех пор количество вопросов к жизни у меня увеличилось, но несильно.  В их числе есть и такой: что такое «новая эпоха»?  «Вопросы по поводу вопроса», примерно, те же. Новая в глазах кого? Когда она началась? С Рождества Христова, как считают христиане? Или, как по неведомым мне причинам уверены российские политологи, где-то в девяностых, когда в России начался очередной социально-психологический эксперимент? Причем, почти все доводы отечественных политологов на этот счет мне известны.  Но, как частенько бывало со мной в школе, урок  ответить могу, а вот поверить- никак.
На мой скромный взгляд, новая эпоха для самих писателей началась где-то двадцатом веке, когда утопии неожиданно стали воплощаться в реальность, а жизнь начала закатывать мастерам слова такие шарады, что все в той или иной степени стали экзистенциалистами. И даже Альбер Камю, который начисто отрицал свою принадлежность к этой философии, тем не менее, до сих пор считается ее главным представителем. 
Разумеется, этот тезис не отнесешь к тем пьсмэнникам советской выучки, которые приняли на себя роль «инженеров человеческих душ», и которых теперь никто не читает.  Ну, а остальные застыли, здесь или в эмиграции, перед разыгрывающимися перед их глазами драмами, не в силах их переварить и принять.   У них всех была одна общая черта, которую лучше всего сформулировал английский писатель Фаулс: «… моей главной заботой было сохранение свободы человека в условиях постоянно давящего конформизма, неотвратимой угрозы нашего столетия».
Фаулзу повезло, жил в либеральной Англии. Не так повезло его российским коллегам- угрозы в плане личной свободы на их долю выпали покруче. И все их усилия, по словам Альбера Камю,  были направлены «на изучение, освоение и обогащение того острова без будущности, на который они высадились». Так французский писатель определял мироощущение «абсурдного человека», и, в первую очередь,  самого себя. Да простит меня классик, но если заменить слово «высадились» на «их выбросили», получится еще точнее. Это можно отнести и ко всем его русским коллегам: от Михаила Булгакова, чьи герои в романе «Мастер и Маргарита»  могут получить обычную человеческую жизнь  лишь после смерти и ценой сделки с дьяволом, до Владимира Набокова, кропотливо коллекционирующего бабочек и воспоминания…  А почему бы и не коллекционировать бабочек? В некоторых ситуациях даже это может стать формой  сохранения себя и человеческого измерения. Тем более, сочинение книг.
Несколько слов об экзистенциализме. Российский философский словарь, опубликованный в 1991 году, определяет главный вопрос этого течения европейской мысли следующим образом: «Как жить человеку, потерявшему либерально-прогрессистские иллюзии перед лицом исторических катастроф?» В принципе, верно. Если бы только в этой формулировке не слышался  подтекст, навязывающий «думы о политике». А что можно было ожидать от составителей марксистско-ленинской выучки?  Тем временем, как раз политический ответ экзистенциалистов был несложен: противостоять всем формам  тоталитарных угроз, в какие бы одежды они не рядились. Политики им были либо смешны, либо страшны, либо смешны и страшны одновременно.  И эта мелодия, тайно или явно, присутствовала в их произведениях всегда.
Что же касается остальных «ответов», то хорошим тоном для писателей было их тщательно избегать.  Изобразить, определить  проблему гораздо важнее, чем предлагать ей надуманные решения. Заставить человека думать самостоятельно- задача максимум. Любой, претендующий на роль гуру, в лучшем случае смешон. Последний тезис лучшая прививка против любой политической пропаганды.
И, тем не менее, им приходилось думать о политике… Мне кажется, наиболее ясно выразил  мироощущение интеллектуала новой эпохи наш бывший соотечественник, ставший соотечественником француза, уроженца Алжира, Альбера Камю. Его звали совсем не по русски- Гайто Газданов. Но причем тут национальность… Перечитайте этот абзац еще раз. Француз, выходец из Алжира, русский писатель с нерусским именем, проживавший во Франции. Добавлю еще, работавший на американской радиостанции «Свобода». Эта мозаика тоже, кстати, характерная черта сознания интеллектуала нового времени.
Грустное, слегка брезгливое альтер-эго  Гайто Газданова обитало в литературном космополитическом пространстве, где перемешались города, люди, события, страны… Этому разорванному и разбросанному миру придавало единство лишь ускользающее чувство я. То, что неотрефлексировано, не осознано, не прочувствованно, как бы не существует. Не скажу, что это не касается всех. Как писал Фридрих Ницше, любая картинная мира- субъективная интерпретация. Но большинству, как известно, не до таких тонких нюансов: наибольшее число людей может объединить лишь наименьший общий знаменатель. А вот у лирического героя Газданова- это последовательная, осознанная позиция. Он защищает своя внутреннее я всеми доступными способами. И пристально вглядывается во внутреннее я окружающих людей.  Причем, фантазия имеет для него такое же значение, как и реальные события.
Даже свой «тоталитарный конфликт» один из лирических героев Газданова, персонаж без имени романа  «Возращение Будды», переживает не через свой жестокий опыт гражданской войны, а как тотальное безумие, некую угрожающую возможность, существующую везде и всюду. И лишь случайность эмиграции уберегает его от того, чтобы кошмар стал реальностью.
Обрисую сюжет произведения схематично, здесь, пожалуй, это наиболее уместно. Герой совершает убийство, как акт самозащиты. И… неожиданно приходит в себя в тюрьме Центрального Государства, напоминающего Советский Союз. Вместо свободного Парижа за решеткой камеры огромная непробиваемая стена. Стены и в голове: утрата аналитических способностей, абсолютная необъяснимость, абсурдность происходящего…
Дальше число непробиваемых стен только увеличивается. Происходит то, что сам герой называет «свирепым идиотизмом». Он оказывается в пространстве, где «всякое рассуждение в принципе есть вещь наказуемая и отрицательная». Стражей Системы совершенно не интересует, какие «теории» в голове у героя. Тем не менее, персонаж виновен в них по определению. Подлинную теорию создали лучшие умы Государства. А ее незнание- тоже тяжкое преступление.
Попытки героя объяснить, что за «теории» не наказывают, оборачиваются против него. Оказывается, что он говорит на интеллектуальном языке, который также недопустим в Системе. Убийство в качестве самозащиты  тоже преступление. Преступник, пытавшийся задушить героя по неизвестным причинам, оказывается государственным агентом. А противостоять воли государства, даже если оно намерено тебя убить без суда и следствия, в этом «чудном, новом мире» уже преступление. Если Вы отстаиваете личную автономию, вину Вам придумают всегда. Если Вы интеллигент и считаете любое убийство, отчасти, преступлением, прекрасно, ухватятся еще и за это чувство.  Правда, это касается только Вас лично, а не непогрешимого Государства, которое может ликвидировать кого угодно. Единственная рациональная альтернативу, которая предлагается герою: либо Вы отрицаете свою вину и приговариваетесь к высшей мере, либо признание и временное лишение свободы.
Через подобный «психологический ритуал» проходили тысячи соотечественников Гайто Газданова на родине. Причем, частенько покаяние не означало, что тебя не поставят к стенке. Человек мог только сделать путь к ней чуть менее болезненным, только и всего.
 То, к чему в России только стремились, к тотальной «приватизации» изнутри, в романе осуществлено. Происходящее оказывается личным бредом, логично-алогичной, но тотально последовательной галлюцинацией.  И, тем не менее, главное, «внутреннее я» героя, происходящее не затрагивает: он так и не признает свою вину. В финале галлюцинация рассеивается. Безумие личное оказывается гораздо более безопасным, чем безумие историческое. На практике, герой эмигрант с тоталитаризмом может столкнуться, лишь читая статьи в газетах о советской России. Или, вспоминая «Миф о Великом Инквизиторе» Федора Достоевского. Превратности судьбы окружающих людей интересуют его гораздо больше. Причем, персонаж ведет суровый судовой журнал своего путешествия  по жизни максимально со стороны, с минимумом моральных оценок. Контуры того, что считать злом, едва намечены. Единственное однозначное зло- тоталитаризм. 
Это далеко не показательный сюжет в творчестве писателя. Но, прежде всего, я советовал бы прочитать именно этот роман. В нем отчетливо слышен голос рассказчика, который не столько воспроизводит события, сколько фиксирует, оценивает, осмысляет свою интенсивную реакцию на действительный мир. Тоталитарная инициация только проявляет этот голос максимально четко: ясность сознания даже посреди бреда.  Стремление не только выжить, но и сохранить свою индивидуальную самость, свое "я", не дать ему исчезнуть и размыться в духовных изменениях.
В общем, читайте Гайто Газданова. Он помогает осознать то, что можно обозначить, как «дух нового времени». И, главное, избегайте оценок этого писателя любым другим, кроме Вас самих. Дело в том, что не так давно мне довелось набрести на критическую статью не известного мне российского автора о романе «Возращение Будды». Сюжет с «Центральным Государством» опущен вообще, словно его не было. Зато много всего о пороках капитализма и оторванности от реальности главного героя. Не дай Бог читать Газданова в таком ключе. 
Чтобы подчеркнуть это, процитирую слова героя романа «Возращение Будды», который он говорит на допросе следователю: «Обращаю ваше внимание на то, что глагол «раскаиваться»  составляет неотъемлемую часть понятий явно религиозного происхождения. Мне было странно его слышать в устах представителя центральной власти».
Мы давно живем в мире, где даже это перестало быть «странным».