Кто вы, доктор Захарьин?

Кто вы, доктор Захарьин?
  Правда и вымысел о классике медицины…

    Антон Павлович Чехов, обычно скупой на пустые комплименты, писал в одном из писем:  «В русской медицине Боткин то же самое, что Тургенев в литературе. А Захарьина я уподобляю Толстому — по таланту…». Сам Лев Николаевич Толстой из всех врачей доверял только Захарьину, прибегая к его советам почти при любом своем  недуге.    Слава Захарьина далеко перешагнула границы не только Московского университета, но и границы Российской империи. В музее землеведения Московского университета хранится темно-синяя, с позолотой,  ваза севрского фарфора, присланная парижскими врачами в знак восхищения достижениями профессора Захарьина и терапевтической клиники, которой он руководил более тридцати  лет.
     Но, талант – талантом, да только, ни  об одном из корифеев отечественной медицины не ходило  такого количества анекдотов,  сплетен и эпиграмм, как о знаменитом столичном профессоре, заведующем кафедрой факультетской терапии Московского университета  Григории Антоновиче  Захарьине. Что там скрывать,  несмотря на то, что он слыл  авторитетом в медицинском мире, а среди его пациентов были самые могущественные и известные люди того времени,  многие  чудачества и поступки доктора Захарьина пугали больных, возмущали  коллег, возводили вокруг него неприступный  барьер непонимания и отчуждения…

           Странный доктор

    Вся врачебная деятельность знаменитого профессора связана с Первопрестольной, ее обывателями, жизнью старейшего русского университета и всем известной привычкой москвичей к сплетням и зубоскальству.
    В Москве Захарьина знала, кажется, каждая собака, которая с лаем бросалась на долговязого профессора, отчаянно отмахивающегося здоровенной палкой.  Впрочем,  если собаки лают, то  ветер уносит, а вот от пустых слухов, досужих сплетников, не то,  что дуновением ветерка – штормовым ураганом не отделаешься. Недаром классик утверждал, что злые языки  бывают страшнее пистолетов.  А мишенью для всевозможных острот, анекдотов и пересудов Захарьин был просто великолепной…
     Он  слыл записным консерватором и чудаком,  долго не решался ездить в пролетке с резиновыми шинами, боялся  пользоваться телефоном, в своем доме № 20 на 1-й Мещанской он не позволил провести электричества, больше черта,  боялся керосиновых и газовых ламп, и работал в кабинете лишь при свечах. Он хорошо музицировал на фортепьяно и читал наизусть стихи К. Батюшкова, Е. Баратынского, А. Пушкина, но терпеть не мог современной поэзии и музыки Вагнера. Студенты потешались над его манерой одеваться в длинный,  наглухо застегнутый черный сюртук с бархатным воротником,  неизменными профессорскими  валенками, которые он не снимал даже в теплую погоду,   большой суковатой палке вместо щегольской трости с серебряным набалдашником.  Пациенты  недоумевали от требований  Захарьина, чтобы при входе его встречал человек со стулом, а перед осмотром больного полагалось выносить из дома все клетки с щеглами и канарейками, остановить  маятники стенных и каминных  часов. Мало кто задумывался, отчего, поднимаясь по лестнице, Захарьин  надолго присаживался на каждом этаже  на пресловутый стул.  На самом деле, причиной чудачеств знаменитого врача был тяжелый недуг, от которого  у него нестерпимо болели ноги.  Юные студенты не знали, что модой Захарьин пренебрегал из-за болезни, что крахмальное белье стесняло профессора, а больная нога заставляла носить теплую обувь… Во время работы -  ни малейшего шума, на консультациях Захарьина плотнее  прикрывали форточки, закрывали ставни. Зато никого не  удивляло, что профессор,  приставив стетоскоп к груди больного,  слышал то, что не могли услышать его более  модные и шумливые коллеги…
     Вот довольно типичная история, которую рассказывали о Захарьине. Однажды к нему на прием явился сибирский купец-миллионер, который с порога  пустился без стеснения рассказывать о своих похождениях, приведших к болезни. Захарьин поначалу сдерживался, но вскоре не выдержал: «Ах ты скотина, – завопил он, – ты делаешь разные пакости и о них, как ни в чем не бывало, рассказываешь!  Тебя бить за это мало! – он  схватился за палку. – Если ты так будешь жить дальше, то подохнешь от своих скверных обычаев! Говорить с тобою противно!». Накричавшись, Захарьин   дал  ряд врачебных указаний, и перепуганный пациент поклялся, что исполнит все в точности. Не успела закрыться дверь за купцом, как в кабинет вошла великосветская дама, к которой Захарьин любезно  обратился на прекрасном французском языке, и  очень вежливо  провел прием.
Потом он заметил ассистентам: «Если б я эту даму встретил как давешнего купца,  она пошла бы везде и всюду поносить меня за мою неслыханную грубость, – теперь же  будет славить мою любезность. А этот скот-купец тоже до гробовой доски не забудет  визита ко мне и точно исполнит, что ему велено. Будь я с ним вежлив, как с дамой, он ничего не стал бы делать и считал бы меня за дурака».
    Конечно, анекдот может показаться апокрифичным, да только таких историй рассказывали о Захарьине не одну и не две… Но, прежде, чем поведать еще несколько подобных случаев из практики знаменитого врача,  напомним читателю основные события его жизни.

                Anamnes vita. История жизни

    В годы разгара  борьбы  советской идеологии с проклятым космополитизмом и международным сионизмом имя  Григорий Антоновича Захарьина стало своего рода символом отечественной медицинской школы, боровшейся с засильем немцев и евреев, преобладавших  среди  докторов в клиниках и университетах  дореволюционной России. Забавно, что при этом  ему  прощалось  и дворянское происхождение,  и примесь  еврейской крови со стороны матери, урожденной  Гейман, и откровенное неприятие со стороны студентов и прогрессивной интеллигенции.
     В популярных исторических  книжках и на лекциях по истории медицины о Захарьине обычно пересказывали одни и те же  факты.  Родился  будущий корифей 8 февраля 1829 года в Пензе  губернии в семье помещика. Отставной штаб-ротмистр, участник Отечественной войны 1812 года Антон Захарьин происходил из древнего боярского рода, известного с начала  XVII столетия. Женился помещик на дочери надворного советника,  выкреста из евреев,  Людмиле Григорьевне Гейман. Семейная жизнь у родителей Григория не сложилась, они расстались, и мальчик воспитывался без матери, в отцовском имение, находившемся в Саратовской губернии. В Саратове Григория  окончил гимназию и шестнадцати лет поступил на  медицинский  факультет Императорского Московского университета.  Благодаря природным способностям и усердию юноша учился  хорошо, так что  после окончания курса был оставлен ординатором факультетской терапевтической клиники. В 1854 году  Захарьин защитил   на латинском языке  докторскую  диссертацию о послеродовых заболеваниях и был командирован на усовершенствование  в  Европу. Молодой доктор стажируется у тогдашних мировых медицинских светил  Р. Вирхова, А. Труссо, Й. Шкоды.  Впереди Захарьина ожидает блестящее будущее.  Вернувшись в Россию, он читает курс диагностики внутренних заболеваний. В тридцать лет он становится профессором родной терапевтической клиники Московского университета Профессор Захарьин ежедневно посещал клинику на Страстном бульваре, не исключая праздников, поскольку, по его словам, «в страданиях больного таких перерывов нет». С 10 до 12 часов он, опять же ежедневно, читал лекции для студентов.
   В 1862 году Захарьина  назначают  директором терапевтической клиники МГУ. В Большой медицинской энциклопедии говорится, что в этом качестве  он «работал почти до самой смерти». Обратите внимание на это невинное «почти».  К причинам, заставившим Захарьину уйти в отставку мы еще вернемся в свое время. А пока перечислим несомненные достижения и открытия, сделанные этим, без сомнения, выдающимся ученым-медиком.
Уже к  1860 году появился целый ряд статей Захарьина, среди которых  «О редкой форме лейкемии», «О примечательном в диагностическом отношении случае хронической рвоты» и множество других.  Клинические лекции Захарьина  по диагностике и общей терапии, которые он посвятил Президенту Академии наук великому князю Константину Константиновичу,  были переведены на английский, немецкий и французский языки – успех, редко выпадавший на долю русских профессоров-медиков.
      В основу своего подхода к терапии  Захарьин положил достаточно простой, но крайне действенный принцип — лечить больного человека, а не болезнь какого-либо органа.  При этом, Захарьин  старался придерживаться проверенных временем способов  лечения, не увлекаясь модными методиками и нововведениями, и  часто повторял знаменитое суворовское изречение: «Ты, брат, тактик, а я – практик». 
     В плане диагностики заболеваний, он  создал свой собственный клинический метод, основу которого составляет тщательное и всестороннее изучение пациента, стремление проникнуть в его жизнь, в его психологию, тщательный сбор информации о всех деталях  жизни и быта больного.  У врачей это вызвано  не пустым любопытством, не желанием развлечь пациента разговором, а серьезным этапом клинико-диагностической работы -  сбором анамнеза, что в переводе с греческого  означает воспоминания.  Обычно анамнез  состоит из двух частей: истории жизни - анамнеза  вите  (anamnes vita) и истории болезни - анамнеза морби (anamnes morbi).
       Захарьина интересовало все - какая у больного семья, куда выходят окна его комнаты, что он ест утром и что вечером, на каком боку спит, что пережил в прошлом и как мыслит свое будущее... Он презирал врачей, не способных лечить человека без предварительных лабораторных анализов. По мнению Захарьина, только всестороннее знание всех особенностей жизни, быта, прежних заболеваний,  полученное после обстоятельной беседы с пациентом, позволяет  выяснить этапы развития заболевания, определить причины его возникновения, установить вредные  факторы  воздействия среды, привычки, наследственные особенности человека.  Таким образом, врач получает целостную картину понимания внутреннего состояния больного человека, выясняет природу его заболевания. Поэтому Захарьин мог расспрашивать  больного и час, и два, хотя,  подчас, для постановки диагноза выдающемуся клиницисту требовались минуты…
   По этому поводу, грех не вспомнить еще один достоверный анекдот о методах работы Григория Антоновича.
   Однажды его вызвали к  купцу, изнемогавшему от постоянных простуд и кашля.  Едва взглянув на кашлявшего больного, профессор забрал тысячный гонорара и на прощание сумрачно бросил: «Отлежись неделю, а потом перестань ездить на лихаче  через Ильинку…»   Ошалевший купчина в точности выполнил дорогостоящий медицинский  совет, а  вскоре с удивлением рассказывал приятелям о чудном докторе, исцелившим его от затяжной хвори. Один из ассистентов Захарьина поинтересовался, в чем заключался секрет  вредоносного действия обычной московской улицы, какой была в те времена Ильинка. «Все очень просто,  молодой человек, - отвечал  Захарьин. – Я увидал в комнате у купца множество икон, понял, что человек он богомольный, а когда едет к себе в контору по Ильинки, то обязательно крестится на каждую церковь, снимая  при этом шапку – это в нынешний-то мороз! Вот отсюда и его постоянные простуды!…»
    Доктор Захарьин не без основания полагал, что симптомы далеко не всегда определяют диагноз.  Ведь одни и те же признаки могут быть одинаковыми при совершенно разных недугах. Боль, одышку, головокружение, насморк, кашель,  цвета лица и слизистых  он считал сигналами бедствия, которые подает  организм. Установить,  отчего появились болезненные симптомы, от страдания какого органа они происходят,  и должен внимательный и умный врач.  «Слушайте, на что пациент жалуется, — советовал Захарьин. — Иногда в организме еще нет никаких материальных изменений, а больной уже испытывает страдания. Здесь никакие анализы не помогут — нужны лишь опыт и внимание. Выписать рецепт — на это и дурак способен. С рецептом мы гоним больного в аптеку за лекарством, но от этого еще никто не становился здоровым. Лечить надобно-с, господа!».
    Примечательно, что некоторые  неприятные симптомы - головную боль, недомогание, подъем температуры,  Захарьин не спешил снимать,  считая, что их динамика позволяет точно контролировать течение патологического процесса. Но и понапрасну больных не изводил. Так, он  был непримиримым противником  желудочного зонда, - любимого диагностического прибора  тогдашних докторов. «Я еще не видел больного, — утверждал  Захарьин, — который бы радовался этой врачебной забаве! Долг врача так воздействовать на психику пациента, чтобы он перестал бояться своей болезни. А мы вместо этого берем какую-то пожарную кишку и загоняем ее в пищевод до самого желудка, подвергая больного египетской казни».
    Со времен Гиппократа существует в медицине  такое понятие, как клиническое мышление. Это процесс анализа и синтеза полученной информации о больном, искусство собрать анамнез - то есть узнать от больного все о его болезни, образе жизни, работы, о вредных привычках, семейных недугах. Кроме того, врачу необходимо уметь грамотно разобраться в данных лабораторных исследований, сопоставить их с клиническими симптомами.   Именно благодаря клиническому мышлению, врач ставит правильный диагноз, выбирает наиболее рациональный метод лечения больного.   Как в любой иной сфере интеллектуальной деятельности, среди медиков встречаются люди,  поднимающиеся над средним уровнем своих коллег благодаря интеллектуальным, творческим способностям,  умению видеть то, что недоступно другим.  В  таком случае принято говорить, что у  врача замечательное клиническое мышление. Именно таким талантом клинического мышления в высшей мере обладал Григорий Антонович Захарьин, этому искусству он пытался учить своих учеников. 
   «Лечение, назначаемое Захарьиным, было глубоко продуманным и необременительным (как это всегда бывает у выдающихся врачей, он лечил легко), - писал историк медицины профессор В. Маколкин. -  Назначал немногие, но хорошо известные ему средства (врач должен лечить,  прежде всего, теми препаратами, которые он хорошо "чувствует", а это исключает безграмотность их списка, что, конечно, не противоречит стремлению использовать новые эффективные лекарства). Порой он вовсе ничего не выписывал, зато давал множество советов по гигиене, питанию, укладу жизни и т. д.».
       Захарьину принадлежит приоритет в разработке целого комплекса проблем, имеющих важнейшее значение для практической медицины. Он создал клиническую симптоматику сифилиса сердца и легких,  выделил основные клинические формы туберкулеза легких, дал оригинальную теорию особой формы хронического малокровия — хлороза, которая объясняет это заболевание эндокринным расстройством, связанным с изменениями нервной системы.
Григорий Антонович говорил, что «без гигиены и профилактики лечебная медицина бессильна. Победоносно спорить с недугами масс может лишь гигиена».  Он серьезно занимался вопросами курортологии и бальнеологии и один из первых в России начал изучать терапевтическое действие минеральных вод  далеко от места их источников, после чего в Москве появились первые бутылки с минеральной водой из Ессентуков и Боржоми.
Но, пожалуй, в историю медицины Захарьину  в первую очередь вошел,  как исследователь  вопроса о зонах чувствительности кожи.  В 1883 году он  обнаружил, что при патологии того или иного внутреннего органа определенные участки кожи становятся повышенно чувствительными и болезненными. Через 15 лет после Захарьина к подобному выводу пришел  английский невролог Г. Гед  (1861 -1940). Позже эти чувствительные участки кожи получили название проекционных зон Захарьина-Геда и  запечатлели в виде фигур во всех руководствах по нервным болезням.
          Наблюдения ученого-клинициста  показали, что при заболеваниях легких, печени,  органов малого таза кожа оказывается вовлеченной в общий патологический процесс, становясь своеобразным  маркером,  возникающих в организме нарушений. Захарьин первым обратил внимание, что определенные участки кожи реагируют болью, жжением, другими ощущениями на многие заболевания внутренних органов.  Такие состояния неврологи потом назовут  «отраженными болями». В одних случаях кожные сигналы появляются одновременно с болезнью, в других еще до начала заболевания.
          Суть этого феномена заключается в том, что длительное раздражение от пораженных внутренних органов передается в определенные сегменты спинного мозга, которые также отвечают за чувствительность кожи в  определенной части тела или конечности.   Ученые утверждают, что в процессе эмбрионального развития взаиморасположение внутреннего органа и иннервирующего его сегмента спинного мозга значительно изменяется, однако их нервные связи сохраняются. например, яичник у эмбриона закладывается на уровне шеи, а в процессе созревания плода перемещается в полость таза, сохраняя при этом  нервные связи с шейной частью спинного мозга. Поэтому при воспалении яичника отраженная боль (ноющая, тупая) нередко локализуется в области шеи и плеч.
        Будучи много лет  руководителем одной из ведущих терапевтических кафедр России, Захарьин занимался усовершенствованием учебного процесса.  По его  инициативе в Московском университете  было проведено разделение клинических дисциплин и организованы первые самостоятельные клиники детских, кожно-венерических, гинекологических болезней и болезней уха, горла и носа.
         Все удачно складывалось в жизни профессора – приличное состояние, высокие  звания, престижные награды. Он  – тайный советник и почетный член Петербургской Академии наук, кавалер орденов Белого Орла и святого Александра Невского, заслуженный ординарный профессор  Московского университета. Среди пациентов Захарьина сам государь-император Александр III и великий Лев Толстой.   Но, вдруг в марте 1895 года  грянул скандал, который, казалось бы, не ожидал ни сам знаменитый профессор, ни его коллеги…  Хотя, почему же  - вдруг?

                Купца лечить – по купечески его материть…
   
       А теперь, дорогой читатель,  отложим на время учебники по пропедевтике внутренних болезней, энциклопедии, книги по истории медицины   и перелистаем пожелтевшие  подшивки старых газет, узнаем мнение пациентов Захарьина о своем лечащем докторе,   погрузимся в  воспоминания старых московских врачей, певших «Гуадемус»    лет, эдак,  сто двадцать пять  тому назад…
        Предоставим вначале  слово человеку далекому от медицины - популярному когда-то   фельетонисту, журналисту,  драматургу  Александру  Валентиновичу Амфитеатрову  (1862 - 1938): «Я видел Захарьина пять-шесть раз не более, в том числе - лишь однажды у постели больной.  Призван к больной он был, конечно, когда уже перепробованы были все остальные знаменитости медицинской Москвы, и ни одна не помогла. Трепетали в доме пациентки - крупной и влиятельной богачихи московской - перед приездом Захарьина, точно ждали не благодетеля и целителя, а самого Ивана Васильевича Грозного со всею опричниною.  Но великий человек приехал не то уж очень в духе, не то уж очень не в духе; дело в том, что из прославленных своих проказ он на сей раз ни одной не проделал, что говорило за доброе его расположение. Но - по усталому лицу его, угрюмому и презрительному, по взгляду, до оскорбительности небрежному, по враждебной, повелительной сухости обращения с пациенткою, родственниками ее, ассистентом своим и домашним врачом - можно было предположить совершенно обратное. Он казался человеком в состоянии крайнего удручения и нравственного, и физического, чем-то жестоко и безнадежно раздраженного и срывающего свое гневное сердце на каждом встречном. Часов в доме он, вопреки сложившейся легенде, не останавливал, костылем не стучал, крепкими словами не ругался, - он только презирал за что-то всех вокруг себя: и больную, и лечащих, и родных, с трепетом ждавших его решенья; говорил нехотя и таким злым тоном, точно все его несправедливо в чем-то обижают; съел и выпил что-то особенное, заранее, по совету с его ассистентом, для него приготовленное, и при этом выразил благодарность за хозяйскую любезность гримасою самого неподдельного омерзения: угораздило же, мол, вас купить такую гадость, - не могли найти лучше?.. Потом уехал, объявив больную безнадежною. Она, словно назло, взяла да и выздоровела… 
       Захарьин высоко ценил свой труд. В последние годы его визит на дом доступен был лишь очень богатым людям; для человека среднего состояния пригласить Захарьина было равносильно только-только что не разорению... О снисходительности его к больным неимущим  Москва что-то не слыхивала… Состояние Захарьин оставил колоссальное - вероятно, многомиллионное: один дом его на Кузнецком мосту - огромнейший капитал».
Об алчности Захарьина, его страсти к деньгам, о принадлежащих ему трем  доходным домам,  говорили много. Сплетничали, что родная мать профессора, жившая в Пензе, была вынуждена на старости давать уроки французского языка, чтобы не умереть с голода…
      Как пример бескорыстия приводили  Сергея Петровича Боткина, Вячеслава Авксентьевича Манассеина, отказывавшихся от гонораров, бесплатно лечивших неимущих больных.  Захарьин  на подобные упреки отвечал  просто:  «Если не угодно, пускай идут в бесплатные лечебницы. Адвокаты Плевако и Спасович за трехминутную речь в суде дерут десятки тысяч рублей, и никто не ставит им это в вину. А меня клянут на всех перекрестках! Хотя жрецы нашей адвокатуры спасают от каторги заведомых подлецов и мошенников, а я спасаю людей от смерти».
      Да, гонорары у Захарьина, что и говорить, кусались – обычному обывателю,  интеллигенту со  скромным доходом, они были не по карману. В приемной один захарьинский совет стоил  50 рублей, выезд знаменитости   на дом обходился в сотню целковых…   Но свои гонорары Захарьин отрабатывал сполна. В одном из писем Чехов советовал издателю Суворину: «Насчет головной боли. Не пожелаете ли посоветоваться с Захарьиным? Он возьмет с Вас сто рублей, но принесет Вам пользы минимум на тысячу. Если головы не вылечит, то побочно даст столько хороших советов и указаний, что Вы проживете лишних 20 — 30 лет».
       Действительно, зарабатывал Захарьин много, очень много, но и пожертвования он делал немалые.  Гонорары за чтение  лекций (между прочим -  приличная сумма в  1200 рублей в год), начиная с 1885 года и до конца его пребывания в университете,  распределялись среди малоимущих больных,  низкооплачиваемого персонала факультетских клиник, «недостаточных и прилежных студентов». Захарьин выделял средства на издание журнала, на нужды физико-медицинского обществ. Он сделал большой вклад на организацию  Музея изящных искусств (ныне Музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина). Узнав о бедственном положении с водоснабжением в Даниловграде (Черногория), Григорий Антонович посылал туда деньги на строительство водопровода, за что в Черногории его почитали едва ли не святым, а черногорский князь Петр наградил его высшим орденом.
В конце февраля 1896 года Захарьин  объявил о желание пожертвовать пятьсот тысяч рублей на устройство церковно-приходских школ в Пензенской и Саратовской губерниях. В письме к обер-прокурору Священного Синода К.П. Победоносцеву он просил  исходатайствовать Высочайшее дозволение на пожертвование: «Я желал бы положить 500 000 рублей  4% Государственной ренты на вечное время, неприкосновенно и необращаемо на другие цели в Московскую контору Государственного банка с тем, чтобы контора своевременно посылала проценты – одну половину Пензенскому преосвященному, а другую – Саратовскому в их непосредственное распоряжение, без привлечения к участию в оном духовных консисторий, для пособия в беднейших приходах церковно-приходским училищам или для устройства таковых».
       Святейший Синод постановил преподать Захарьину «свое благословение с выдачей установленной грамоты и книги Библия» и поручил Победоносцеву изъявить профессору признательность «за содействие к насаждению начал христианского воспитания в народе». О Высочайшей санкции на пожертвование и благодарности Священного Синода Победоносцев сообщил  Захарьину 13 мая 1896 года.  Либерально-демократическая печать, как это принято во все времена, не замедлила поставить в вину профессору доброе дело,  как радетелю «реакционного» Министерства народного просвещения.
Много говорили о грубости Захарьина: хозяева звали его кабаном, прислуга – зубром. Что ж, он, действительно,  не был плющевым мишкой…  Чем-то он напоминает своих  пациентов – замоскворецких купцов-самодуров, любимых персонажей пьес А.Н. Островского.  Говорят, однажды Захарьин лапидарно просто сформулировал свой метод общения с подобной публикой: «Купца лечить – по-купечески его материть»…
     В доме  фабрикантов   Хлудовых, взбешенный профессор палкой разбил  окна, которые годами не открывались, вспорол ножом перины и подушки, кишащие клопами,   перебил посуду на  кухне,  обнаружив там  остатки вчерашнего ужина, которые «жаль выбросить, коли деньги-то плачены». В довершение всего он приказал отправить на помойку бочки с прошлогодней квашеной капустой. Очевидцы рассказывали, что вонь пошла на всю округу, а гонорар за столь оригинальную консультацию превысил все мылимые размеры.   
Но не менее строг бывал профессор и к представителям высшего света.    Князю Голицыну, жаловавшемуся  на упадок сил, Захарьин после осмотра посоветовал: «Поезжайте в деревню, подышите чудным благотворным навозом, напейтесь вечером парного молока, поваляйтесь на душистом сене и поправитесь. А я — не навоз, не молоко, не сено, я только врач и вылечить вас не берусь». Говорят, князь обиделся и сменил врача.
     Однако  другой аристократ -  и по крови, и  по духу – граф  Лев Николаевич Толстой, бывший, к тому же,  человеком, не склонным к компромиссам,  всегда готовым отстаивать свою точку зрения, надолго близко подружился с Захарьиным. В апреле 1877 года, в канун десятилетия знакомства профессора и писателя, из Ясной Поляны пришло письмо на московский адрес Захарьина. Толстой писал: «Дорогой Григорий Антонович, пишу вам  первую свободную минуту только с тем, чтобы сказать вам, что я  очень часто думаю о Вас и что последнее свидание с вами оставило во мне очень сильное и хорошее впечатление и усилило мою дружбу  с вами. Прошу верить этому и любить меня так же, как я вас». 
    Но, как часто бывает, два самолюбивых, упрямых, талантливых  человека нашли, в конце концов, повод для размолвки. Хотя и повод-то оказался таким, что для других более   приземленных, обыкновенных  людей  он,  вряд ли  бы,  стал,   убедительной причиной для разрыва…    Врач не принял религиозного мировоззрения  философа и писателя. Толстовский страх перед смертью был для  Захарьина малодушной слабостью,  переживания и сомнения  великого писателя, он расценил как «неврастеническую рефлексию». Свое мнение он не замедлил сообщить Толстому. Такого автор «Смерти Ивана Ильича» и «Крейцеровой сонаты» не прощал никому…
     Вздорный и вспыльчивый характер, склонность к выяснениям отношений часто становились причинами острых конфликтов Захарьина с  другими врачами. Он  не терпел  ни малейших возражений,  был крайне чувствителен к критике своих решений,  часто преступая  все мыслимые рамки приличий. Нередко Захарьин, презирая все неписанные законы профессиональной этики,  отказывался  принимать участие в консилиумах в московских больницах, куда его приглашали как известного авторитетного специалиста. Были случаи, когда Захарьин откровенно  хамил  коллегам, провоцируя ненужные конфликты. 
    Московский врач  Н. Боев привез к Захарьину своего больного, желая выслушать мнение профессора о диагнозе и лечение, которое он назначил пациенту.  Однако вместо приветливого приема и дельного совета, его ожидала неприятная сцена.  Захарьин, хмуро выслушал доктора Боева и поручил  своим ординаторам осмотреть его пациента. Узнав их мнение,  Захарьин посоветовал больному в присутствие Боева  обратиться к другому доктору, который будет более толково его лечить. Оскорбленный Боев,  потребовал у Захарьина извинений. Однако в ответ лишь услышал,  что, по мнению Захарьина, подобное поведение «правильное, естественное и вовсе не неловкое, а потому надо быть крайне щепетильным, чтобы обижаться на это». Обиженный врач написал открытое письмо в «Медицинское Обозрение»,  и вскоре редакцию завалили письма столичных врачей,  поддерживающих  коллегу в борьбе со знаменитым профессором-хамом…
   Но еще хуже, чем с дипломированными докторами,  складывались отношения у Захарьина со студентами.  Между молодежью и стариком-профессором уже давно пролегла глубокая трещина, однако Захарьин, словно,  и не догадывался об охлаждении  студентов к своей персоне.  Студентов все больше, чем занятия, привлекала политическая деятельность, участие в революционных кружках, распространение прокламаций, осуждающих  правительство. Захарьин не только не симпатизировал либеральным веяниям с запада, но был упрямый консерватор, приятельствовал  с К.П. Победоносцевым, лечил высшие чины империи. Однако в охлаждение отношений профессора ос студентами присутствовал и, увы, чисто профессиональный момент: загруженный частной практикой, Захарьин все дальше уходил от прямого руководства клиникой, переложив  ведение дел на своих помощников.  Результаты подобной организации учебного процесса оказались куда как  плачевные…
    В Государственном Архиве РФ хранится любопытный документ, датированный  началом апреля 1896 года. Попечитель Московского учебного округа препроводил Московскому обер-полицмейстеру  многостраничное (на 19 страницах!)  послание  студенческой организации  «Союзного совета объединенных землячеств», в котором описывалось положение дел в клинике профессора Захарьина: «…Больных кладут в клинику без всякого разбору, кладут иногда самых неподходящих после того, как они  дадут ординатору взятку. Сам Захарьин тоже мало интересуется больными. В 1893 году он ни разу не заглянул в палаты. Там лежал помощник исправника из Курской губернии. Он лежал два месяца, и ему ни разу не удалось увидеть профессора, так что он просил ординатора показать ему Захарьина, чтобы иметь возможность рассказать про него дома…
   Около часу Захарьин сидит в своем кабинете, пьет кофе и выслушивает по очереди доклады ординаторов; остальные безмолвно стоят у дверей. Часы во всех палатах останавливаются, прислуга ходит на цыпочках, студентов просят не ходить, так как профессор не любит присутствия их на обходе. Через час все ординаторы разбегаются по палатам, а сам Захарьин  торжественно поднимается на  лифте в верхние мужские палаты. Каждому больному он уделяет не более двух минут времени, усаживается на стул на приличном от него расстоянии, задает ему вопрос: «лучше ли вам?». Больной отвечает «да» или «немного». – «Ну, ничего, будьте здоровы», – затем к следующему и т. д. Через 15-20 минут обход окончен, и Захарьин, не заглядывая в помещающиеся внизу женские палаты, отправляется домой». (ГАРФ, ф. 63, оп. 14, д. 471, л.л. 9-19.)
Немало повредило Захарьину, как ни странно, и участие в лечение  императора Александра  III.
                Смерть императора

    Казалось, могучая внешность, богатырское здоровье, молодой возраст   обещали   императору Александру III долгие годы царствования. Но в ноябре 44-летний 1889 года царь  неожиданно серьезно занемог.  «Чувствую еще себя отвратительно; четыре ночи не спал и не ложился от боли в спине. Сегодня, наконец, спал, но глупейшая слабость», - писал Александр III  в те дни К.П. Победоносцеву. Но вскоре боли прошли, и царь, казалось, совсем забыл о болезни.  Однако спустя три года, во время визита в Данию в августе 1893 года, у Александра открылось сильнейшее носовое кровотечение. Вернувшись в Россию,  Александр III  вновь полностью ушел в работу и не дозволял медикам докучать себе.  Он еще мог завязать в узел кочергу, но смерть уже постучала в ворота Гатчинского дворца.
    В январе 1894 года  Александр снова заболел: лейб-медики Г. И. Гирш и  Н. А. Вельяминов  поставили  модный по тому времени диагноз - инфлюэнция.  Несмотря на ухудшение  здоровья,  Александр  III  не  менял  режим: напряженная работа до глубокой ночи, приемы, заседания Государственного Совета. На сон отводилось не более пяти часов в сутки. 
    Придворные медики, обеспокоенные  состоянием  здоровья  императора, решили пригласить  на консилиум  профессора Григория Антоновича Захарьина. Историю болезни Александра III   Г.А. Захарьин подробно описал в своих записках.
   «В течение  январской инфлюэнции, когда я впервые был вызван для лечения Его Величества, ежедневно производились, само собой разумеется, тщательные химические  и  микроскопические исследования. В первые 3-4 дня было замечено ничтожное количество белка в почечном отделяемом, как обыкновенное  явление  при острых лихорадочных болезнях, но не было так называемых цилиндров, за сим  белок исчез и до моего отъезда, в течение более недели, не появлялся, равно и цилиндры...
     Сердце было нормальное,  и деятельность его во все время  была удовлетворительна. С моего отъезда в конце января и до 9 августа...  Государь не находился под моим врачебным наблюдением. За все это время я лишь однажды имел счастье видеть Государя 2-го июня…. В конце аудиенции Государь, вообще тяготившийся врачебным исследованиям, дал мне несколько минут времени, чтобы осведомиться о состоянии его здоровья и выслушать грудь. Оказалось следующее:  аппетит хорош, пищеварение не особенно правильно (ложась почивать вскоре после вечернего кушанья - простокваша с сухарями, - Государь чувствовал стеснение в груди, вскоре проходившее. Я указал на необходимые меры, и это явление, как я узнал позднее, в августе, прошло); грудь здорова, сердце нормально, и деятельность его удовлетворительна, небольшой кашель зависит лишь от привычного катара глотки, обыкновенного при курении. Государь похудел (сравнительно с тем, как был в Москве весной 1893 года), лишь на сколько желательно; сон хорош, голова не болит и свежа, стан и движения, голос и речь бодры».
  Весну и начало лета 1894 года Александр  III  провел  в  работе. Между тем состояние здоровья Александра III  ухудшалось, но император  продолжал свои обычные занятия.
Захарьин видел, что здоровье императора ухудшается на глазах. Особенно тревожил опытного врача  напряженный ритм жизни Александра III.  Захарьин видел в этом одну из главных причин приближающейся катастрофы: «Условия и образ жизни Государя с его январской болезни  были прежними,  то есть прямо противоположными тому, чего требовало его здоровье и на чем настаивали врачи: постоянное утомление умственными  занятиями, а весьма нередко и телесное, постоянно недостаточный сон, частое пребывание на воздухе во всякую погоду; роковое же влияние на развитие и быстрый ход болезни имели крайне холодное и сырое лето и еще более сырой и холодный  нижний  этаж государева помещения в Александрии (около Петергофа), в особенности находившаяся в этом этаже опочивальня, наиболее холодная и в  высшей степени сырая. Государь не выносил жары и всегда искал прохлады...»
    В письменном  заключении о болезни, представленном Александру III, медики не сочли возможным скрывать от больного диагноз и тяжесть состояния, более того, врачи прямо сообщили, что подобный недуг  хоть «иногда проходит, но в высшей степени редко».  Надеясь, что теплый  крымский климат поможет больше лекарств, 21 сентября 1894 года царская семья   переехала в Ливадийский дворец под Ялтой
Александр  III умирал, как  и  жил - без громких  фраз и театральных жестов.  В ночь на 20 октября больному  стало трудно дышать, под ноги положили подушку. Он тихо сказал жене: «Чувствую приближение конца».  Та попыталась ободрить мужа. «Нет, -  тихо ответил государь, - это тянется слишком долго: чувствую, что смерть близка. Будь покойна. Я совершенно покоен».  На рассвете вся семья вошла к  императору в комнату. Он всех поцеловал, и  потребовал причастия…
    20 октября 1894 года  новый русский царь  Николай II  записал в дневнике: «Боже мой, Боже мой, что за день! Господь отозвал себе нашего обожаемого, дорогого, горячо любимого Папа. Голова  идет кругом, верить не хочется - кажется до того неправдоподобной ужасная действительность. Все утро мы  провели  наверху около  него. Дыхание было затруднено, требовалось все время давать ему  вдыхать  кислород.  Около половины 3 он  причастился св. Тайн; вскоре начались   легкие  судороги... и конец  быстро  настал. Отец Иоанн [Янышев] больше часу стоял у его изголовья и держал за  голову. Это была смерть святого! Господи, помоги нам в эти тяжелые дни!».
    Патологоанатомический   диагноз звучал следующим образом: «Хронический интерстициальный нефрит с последовательным поражением сердца и сосудов, гемморрагический  инфаркт в левом легком, с последовательным воспалением» .
Смерть еще не успела наложить свою печать на лицо усопшего, как в столице вслух заговорили о том, что императора лечили неправильно. Тотчас отыскали  и  главного  виновника  врачебной ошибки - им стал профессор  Захарьин. 
    Как  писали  тогдашние газеты,  началась «настоящая вакханалия ложных слухов и вымыслов», обвинявших Захарьина в  неправильной  тактике  лечения. Их поддерживали и родственники умершего императора.  «Я до сих пор помню его, – вспоминала впоследствии  дочь императора великая княгиня Ольга Александровна. – Знаменитый этот специал ист всю ночь бродил по дому, жалуясь, что ему мешает спать тиканье башенных часов. Он умолял приказать остановить их. Думаю, от его приезда не было никакого толка».
     Один из наиболее  видных представителей медицинского факультета Московского университета А.А. Остроумов даже прочел лекцию об ошибках, допущенных при лечении импеатора. На экзаменах Остроумов хвалил отличников: «Вы знаете болезни почек лучше Захарьина». Не замедлили припомнить, что в жилах Захарьина есть примесь иудейской крови. А раз так – стало быть,  дело пахнет ритуальным убийством русского государя. Короче говоря: бей, сам понимаешь, кого…
      Захарьин был вынужден публично оправдывать избранную  врачебную тактику: «Лечение направлялось  главным образом против уремических припадков и против слабой деятельности сердца; позднее, когда с  развитием отеков уремические  явления  стали стихать (уменьшился дурной вкус, появился небольшой аппетит и сон  стал  несколько  лучше), лечение направлялось исключительно на регулирование и укрепление сердца. Но все средства давались,  само собою разумеется,  наиболее действенные -  действовали слабо и ненадолго.
     Распространяемые слухи, что Государю во время последней болезни была пущена кровь, а в январскую инфлюэнцию ставились мушки, вызвавшие  раздражение почек и тем способствовавшие развитию  нефрита, ложны: ни  кровопускания,  ни вообще какого-либо кровоизвлечения не делалось (наоборот,  в последнюю болезнь одно время давалось  железо), ни мушек не ставилось,  как в январскую, так и в последнюю болезнь».
Однако объяснения Захарьина только подлили масла в огонь.  Его оппоненты  прямо указывали на  ошибки, допущенные при лечении.  Профессор физиологии Киевского университета С. И. Чирьев в открытом письмо  к  Захарьину обвинял его в профессиональной некомпетентности, утверждая,  «что если бы он отнесся к случаю с должным вниманием, то он ни в каком случае не мог бы преспокойно уехать в Москву, а устроил бы постоянный медицинский надзор за больным для выяснения характера многих темных для него вопросов этого страдания».
     Конечно, если бы  в распоряжении тогдашних докторов  были современные аппараты искусственной почки, мощные антибиотики, возможности трансплантационной хирургии, исход болезни замечательного русского императора Александра III мог быть иным, иной, вероятно, была бы и нынешняя Россия. Но история не терпит сослагательного наклонения…

           Finita la comedia

         Ну, вот и настало время вернуться к сакраментальной цитате из медицинской энциклопедии, в которой говорилось, что Захарьин возглавлял факультетскую терапевтическую клинику Московского университета «почти до самой смерти».
В  марте 1896 года Московский университет, а затем всю Москву поразила сенсационное известие: заслуженный ординарный профессор Г.А. Захарьин,  возглавлявший более 30 лет, объявил о своем намерении выйти в отставку. Еженедельник «Врач» незамедлительно донес эту новость всем провинциальным и земским докторам  Российской империи…
Причиной отставки стал извечный «конфликт отцов и детей». К концу 1895 года тлеющий конфликт между заведующим кафедрой и студентами вспыхнул ярким пламенем. На  студенческой сходке еще в  ноябре 1895 года была вынесена резолюция  о наказании Захарьина «за небрежное отношение к своим обязанностям, за дурное ведение клиники, за содействие путем влияния неправильному назначению профессоров».
О своем постановлении студенческая депутация уведомила Захарьина 12 ноября. Изумленный профессор растерялся и промолчал. На следующий день, 13 ноября, профессор вошел в пустой зал: вместо обычных двухсот человек на лекции пришло  только четыре студента -  остальные шумно горланили  за дверями аудитории.
       Было время, когда на захарьинские лекции  стремились попасть не только медики, но и студенты исторического, юридического, филологического факультетов, послушать Захарьина приезжали врачи из самых отдаленных медвежьих углов. Аудитория была переполнена всегда, ведь Захарьина, право, стоило послушать. Именно слушать, поскольку лектором он был непревзойденным. Это как в искусстве. Написанный сценарий — это одно, а спектакль, поставленный талантливым режиссером и сыгранный блестящими артистами, — совсем иное. Не случайно, когда лекции Захарьина были изданы книгой, бывший студент-медик  А.П. Чехов охарактеризовал разницу между «живой» лекцией и книгой словами: «...есть либретто, но нет оперы».
     Но, рано или поздно, но любой спектакль оканчивается, уходят с подмостков актеры, рабочие разбирают декорации… Настало время уйти со сцены и Григорию Антоновичу Захарьину. Видимо, разорвалась связь поколений,  пришли иные персонажи, старый профессор стал чужд  молодежи,  пропал интерес к его лекциям… Но не только это обстоятельство задело Захарьина – его поразило поведение коллег по университету,  трусливо смолчавших или злорадно посмеивающихся над тем, кого еще вчера они почтительно  именовали великим клиницистом и диагностом. В частном письме один  из профессоров красноречиво признается: «Решение студентов не посещать более со второго полугодия лекций Захарьина для него тем более неприятно, что он не встретил почти никакой поддержки со стороны профессоров университета: так сильно насолил он всем»…
Наступивший 1896 год принес Захарьину очередные огорчения. Почти весь четвертый  курс медицинского факультета, за исключением 17 человек, выразил желание слушать лекции профессора Павлинова, а третий курс в полном составе записался на лекции к профессору Н.Ф. Голубову. 
       У Захарьина оставался единственный пристойный выход из сложившейся ситуации – отставка. Это было не простое решение, он горько жаловался: «Бывало, куда ни придешь, всюду кричат: «Захарьин! Захарьин!» А теперь как послушаешь, что обо мне говорят, так и кажется, что вся Россия меня ненавидит. Хотелось бы знать мне — за что
Желая  хоть немного смягчить жестокий удар  товарищ (заместитель) министра народного просвещения Н.М. Аничков выдвинул кандидатуру Захарьина в состав медицинской испытательной (иными словами, государственной экзаменационной) комиссии. После долгих размышлений Захарьин отверг это предложение. Мотивы своего отказа он изложил в коротком письме Аничкову: «…я решительно не могу взять на себя этой обязанности – для меня необычной, по состоянию здоровья даже непосильной, в данном случае мне антипатичной и по своей действительности равняющейся капле в море».
        Конечно, отставка не могла повлиять на имущественные дела Захарьина – он был очень богат, не уменьшилось и число пациентов – запись на прием к знаменитому врачу шла на месяцы вперед. Да и характер у Григория Антоновича Захарьина был бойцовый, позволявший пережить многие невзгоды, отвечать ударом на удар.  Но, полученный моральный удар со стороны тех, кому он посвятил годы своей жизни, надломил, казалось бы, железного Захарьина. Он и до этого  не отличался богатырским здоровьем, страдал  тяжелым ишиасом (невритом седалищного нерва), который  сравнивал с пушечным ядром, прикованным к ноге каторжника.  . Профессора мучили сильнейшие боли, появились признаки атрофии мышц  ноги.  Чтобы избавиться от болей, он  решился на сложную операцию по удалению пострадавшей ветви седалищного нерва и лег под нож в частную клинику доктора Кни. Операция оказалась малоудачной. Выписавшись,  Захарьин заметил: « Теперь я на себе испытал, как далеко шагнула хирургия: улучшения болезни нет, но зато нет и ухудшения»... На фоне хронических болей все явственнее проявлялась  неврастения, раздражительность.
       22 декабря 1897 года у Захарьина неожиданно появилось поперхивание, смазанность речи, резкая слабость.  Больного врача  уложили в постель.   Для него не был загадкой диагноз рокового недуга – инсульт. Весь день он слабеющим языком он спокойно сделал все нужные распоряжения, простился с родными.  На следующий день Григорий Антонович  Захарьин умер от повторного кровоизлияния в мозг…
       Обычно заслуженных  профессоров Императорского Московского университета  отпевали в университетской церкви святой Татианы, потом студенты на руках несли гроб на кладбище, здесь говорили речи, возлагали венки…
      На этот раз все произошло иначе.  В скромной приходской церкви, неподалеку от дома отпели того, кто был одним из создателей русской клинической школы.  «Странная судьба,  -  писал профессор В.Д. Шервинский.  - Странно то, что профессора, создавшего новую медицинскую русскую школу и оставившего глубокий след в русской врачебной жизни, наказали, - я прямо выговариваю это слово, - неуважением  при конце его жизни».
Рядом с храмом Владимирской иконы Божией Матери в Куркино под Москвой построенного еще в 1672 году в память спасения Белокаменной  от нашествия крымского хана Мехмеда Гирея, находится склеп-часовня, построенный  академиком  архитектуры Ф. О. Шехтелем.  Здесь у  мозаики распятого Спасителя, выполненной по эскизу В. М. Васнецова, покоится  прах замечательного русского врача-клинициста Григория Антоновича  Захарьина.
         
            Вместо эпикриза
    Позвольте, воскликнет иной читатель, где же мораль этого рассказа, кем был, как называть теперь, наконец, этого самого  профессора Захарьина – хапугой в белом халате или великим врачевателем, не боявшимся говорить правду сильным мира сего?
Не утихают споры о личности Захарьина и в специальной историко-медицинской  литературе. Кто-то пишет о заслугах профессора перед русской медициной, другие вспоминают  странности его поведения.  Да и в реальной жизни,  не будет преувеличением сказать, что при желании, его прямыми наследниками можно называть и современного  хама-врача,  привычно берущего взятку у пенсионера, и  усердного  клинического  ординатора, остающемся на бесплатном дежурстве, чтобы подробнее   расспросить пациента о его недуге...
   Конечно, самое простое сказать, что нравственный портрет человека  не создается одними  только светлыми мазками, что в любом из нас присутствуют привычки и особенности характера,  мягко говоря,  не  самые привлекательные... Очень правильные  и верные слова при прощание с Григорием Антоновичем нашел его современник и ученик,   профессор В.Ф. Снегирев: «Натура Захарьина  сочетала множество крайностей, иногда совершенно парадоксальных. Доверчивость и подозрительность, расчетливость и щедрость, вспыльчивость и сдержанность, аскетизм и гуманность при его страстной натуре уживались в нем вполне… Искренность и прямолинейность были вполне присущи ему, уступчивость и податливость не были в его характере. Он был боевой человек и натура наступательная… подчинение, отступление, компромиссы были чужды ему. И все это сделало ему немало недругов…  Родина и университет потеряли  гениального врача и блестящего профессора. Отныне имя его принадлежит истории, деяния его служат славе русского имени».