Дядя Яшка

Дядя Яшка

Рассказ

Потеряв на войне отца, наша семья, не имея своего угла, долго скиталась по квартирам. Сначала у материных родственников, затем у отцовых.
Как-то пришли проситься на квартиру к Шанулиным. Встретила нас тетка Матрена - сродная отцова сестра - в белом платочке домиком, несмотря на жару в вязанном шерстяном свитере и в резиновых литых калошах... Худенькая, хрупкая - в чем только душа держится - прилаживала пугало от воробьев в подсолнушках.
Увидев, как великовозрастный ее сын Семушка хочет за огородами разорить барсучью нору, она, сложив ладони у рта рупором, прокричала:
-Сема! Ваня с фронта пришел, конфеток тебе привез! - Так она делала, когда хотела, чтобы Семушка побыстрее шел домой, звала, обманывая, как ребенка. Впрочем, он и был, по сути, ребенок.
В 41 -м Семен и Иван ушли на фронт. Вскоре на Ивана пришла похоронка, а через полгода представитель военкомата доставил Семена в дом. Контузия и ранение в голову обернулись для сына полной потерей памяти и разума с жесточайшей эпилепсией.
Услыхав мать, Семушка предстал перед нами.
-Сема, позови тятю, - ласково сказала тетка, и Семушка вразвалочку, но без промедления пошел на пастбище.
Отцом Семушки и мужем тетки был дядя Яков или, как его тогда называли, дядя Яшка, работающий пастухом. Пришел тот с пастушьей палкой и кнутом через плечо. Загорелый, но несмотря на жару, в резиновых сапогах. В правом сапоге дыра, из которой выглядывал большой грязный палец и торчал пучок травы.
-Ну, што тебе? - не глядя ни на кого, хмуро спросил жену, даже не поздоровавшись с нами.
-Вот, Яшенька, Оня пришла с ребятёшками. Просится на квартиру, - сообщила ему тетка Матрена, оглядывая нас троих, выстроившихся по ранжиру под суровым взглядом дяди.
-Ето как же?! - сверкнул на нашу мать злыми белками глаз дядя Яшка, - да у нас самих семь ртов. - Ты что, Матрена, белены объелась?
-Ну, Яшенька! Ну, миленький, ну куды теперь им? - ласково заглядывая в глаза мужу, начала упрашивать его тетка.
-Тьфу! Туды вашу мать... - заругался тот и, проходя в дом, сердито хлопнул дверью.
Мать залилась слезами, утираясь уголком платка.
-Ты, Оня, не серчай на Якова. Вот увидишь, все обойдется. Яша - он добрый, все понимает.
Так мы стали квартирантами.
К обеду за столом собрались у Шаншулиных семеро детей, все как один такие же чернявые, скуластые, как дядя Яшка, словно комплект матрешек, вынутых одна из другой.
Во главе семьи на краю скамьи за дощатым, похожим на бригадный, столом - дядя. А тетка - у печи. Достала ухватом ведерный чугун, слила жижку, истолкла картошку и вывалила в огромную эмалированную чашу.
Проголодавшись и не в силах больше сдерживаться, я ухватил одну из ложек, не дожидаясь, когда начнут другие, нырнул ею в самую середину картофельного варева. В тот же миг огромная дядина ложка, описав дугу через стол, больно треснула меня по лбу. Взвыв не так от боли, как от обиды и неожиданности, я рванул из-за стола.
В комнате повисла гнетущая тишина, лишь слышно было, как по-бабьи запричитала мать.
-Ты што, ирод! - тетка стукнула своей сухонькой ручкой дядю по затылку и, проворно обернувшись, поймала меня, прижала к старенькому переднику, повернулась к матери:
-А ты, Онь, успокойся. И прости его, черта дикого. Нелегко ему. Вишь, какая орава? - а когда все вылезли из-за стола, убеждала всех нас. - Вы уж не сердитесь на дядю. Посердится, похмурится, да обломается, он с виду только злой.
Но мы не верили тетке Матрене, боялись дядю и тайно ненавидели.
Да и он, казалось, платил тем же. Обычно хмурый и злой, приходил он с работы, брал с печурки высушенный листовой табак и шел во двор, курил, управляясь по хозяйству. Толокся до самой ночи, а чуть свет - снова спешил на работу.
Всех больше ненавидел и боялся его я. Тем не менее, решился отомстить и высыпал в помойное ведро весь его табак. Но, испугавшись неминуемой кары, через некоторое время хотел было вытащить курево обратно, но поздно, табак вымок и смешался с картофельными очистками.
-А, будь, что будет! - махнул я на все рукой. - Не убьет, поди.
И все-таки на душе было неспокойно. Так и просидел весь день, как на иголках, и даже не принимал участие в ребячьих играх.
Конец лета выдался дождливым, и мы, малышня, проводили время в основном в доме. Выйти на улицу было не в чем, да и берегли обувь, ведь скоро нужно было идти в школу.
Волновались и завидовали старшим: те знали, что делать - шили себе ранцы, обзаводились чернильницами-непроливашками. Я им завидовал вдвойне.
Мне с Минькой и Борькой исполнилось по семь лет, и нас пора было отдавать в школу. А в чем? Единственная обувь в нашей семье была у моего старшего брата Володьки.
Да и откуда было, что взять, если мать не работала, у нее болели ноги, простуженные на лесоповале, и она едва передвигалась по избе, управляясь по хозяйству с теткой Матреной.
Кормили обе наши семьи дядя Яшка и Семушка - пасли частный скот.
Дядя Яшка с работы пришел поздно вечером. Весь мокрый и с каким-то мешком на плече, сел на приступку печи, снял дождевик, стал разуваться. Мельком глянул в помойное ведро, увидел поверху плавающие листья, обвел внимательным взглядом всех ребят, усмехнулся, но ничего не сказал. У меня от страха захолонуло сердце.
Разувшись, дядя вынул из сапог слипшиеся соломенные подстилки, бросил их в ведро. Ноги его были мокрые и сморщенные от воды.
-Яша, Яша! - жалостливо всхлипнула тетка Матрена, возившаяся с ухватом у печи. Муж не обратил на нее внимания, взяв мешок, прошел к столу, где уже собралась, ожидая ужина, вся семья.
Заняв свое место, дядя вдруг весело сказал:
-Ну, малышня, налетай! Буду раздавать подарки. Зарплату получил!
Все сразу, взвизгнув и заверещав, окружили отца. Семушке досталась шапка, Ваське - новая рубаха, Пушке - кофта. Получили подарки и мои братья-погодки - Минька и Борька. Лишь я сидел, так и не выйдя из-за стола, и готов был разреветься. В это время рука дяди нырнула в последний раз в мешок и вытянула оттуда новенькие, пахнущие гуталином, кирзовые сапоги.
А это кому? - загадочно улыбался в седые усы дядя Яшка.
-Мне! Мне! - хором закричала малышня. Но дядя подошел ко мне:
-У вас хорошие сапоги, вот Эдуарду скоро в школу надо будет идти, - почему-то, как взрослого, назвал он меня.
-Да ты што, Яша! Опупел што ли? - ахнула тетка Матрена, - Сам разутый, раздетый. Эдька-то подождал бы еще годок.
-Ничего, Матрюш. Сапоги свои я заклею. А Эдуарду надо учиться. Послухала бы ты, какие он стишки сочиняет - может, писателем станет.
Стихов я тогда еще не писал, поскольку вообще не умел ни писать, ни читать. Так, разве что для смеха устно рифмовал:
Лушка грязная,
как чушка, Васька,
с печи слазь-ка.
Но дядя, видать, когда-то подслушал мои устные упражнения. Вот ведь, оценил... И, глядя на меня, теперь улыбался:
-Когда будешь писателем, не забудь написать про дядю, какой он злой и дурной, потому как за табак я тебе счас ухи крутить буду.
Но крутить не стал. В тот день дядя был в настроении.
-Нет, ты - добрый, ты - хороший! - обнял я его ноги, сразу забыв все свои обиды. А из глаз моих лились слезы.
Впрочем, что детские обиды, кто их помнит? Я даже тогда не представлял (знала лишь тетка), чем жертвовал дядя, покупая мне эти сапоги.
Позже стало известно, что, кроме ревматизма, дядя был болен туберкулезом. И не успел я еще износить свои сапоги, как дядя Яшка умер прямо на пастбище, когда пошла горлом кровь.
А Семушка до сих пор жив. Недавно увидел его: седой, усатый и бородатый, и, аж вздрогнул - показалось: дядя Яшка.