1. Хреновуха

Дед Амвросий и дед Хома уже по возрасту к делу почти не пригодны: лет пять, как устранились от всяких забот по хозяйству. В свои почтенные годы что-то временами всё же ладили, по мелочам копошились во дворе или в саду. Хорошо лежать на печи, коль есть калачи, но без дела можно и одубеть.
 
Дети давно своих чад имеют, а Хома даже на минувшее Крещение удостоился чести стать прадедом. Радость-то какая!
В конце апреля внучка Ксения из Запорожья на недельку привезла трёхмесячного Ивана. Вот такой подарок преподнесла родному деду к его восьмидесятилетию. Хома обрадовался очень, решил для знакомства розовый в ямочках голый зад правнука поцеловать, но трёхдневной небритой щетиной ненароком исколол пятую точку опоры мальца. Иван кисло сморщился, обиделся на предка, раскричался… Кое-как успокоили. Нарушитель порядка за такую неосторожную нежность тут же получил строгий выговор от Ксюхи. Пришлось срочно от уха до уха выбрить обличье, пожамканное морщинами.
Пока женщины во дворе под навесом гоношили праздничный ужин, дед Хома приоделся по-праздничному, юркнул в кладовку, засунул в глубокий карман брюк чекушку хреновухи, сложил в пакет пару походных стопариков, хлеба солидную краюху, лука, кровяной домашней колбаски да шматик сала и незаметно выскользнул со двора. Не терпелось своей радостью поделиться с Амвросием – пусть позавидует, старый скалозуб, хоть по-чёрному, хоть по-белому. А то непорядок получается: чаще ему, Хоме, приходилось по разным поводам завидовать Амвросию.  Наконец-то он опередил своего друга детства хоть в чём-то.

Вот так они и жили по-соседски, и от самых сопливых времён вечно в чём-то соревновались промеж собою. Помнится, мелкими пацанятками ещё были, а тут война грянула, оккупация на два с половиной года затянулась. Всего нахлебались вдосыть, с детских и отроческих лет всякое повидали…

Вообще-то корни Амвросия к горному Алтаю приросли – там его предки не один век обитали. Справными будто бы казаками считались, пока охраняли границы необъятной Российской империи. Земли имели и лесные угодья с кедрачом, грибами, ягодами да с лесной живностью всякой. Его батюшка есаулом на Первой мировой за царя и Отечество с германцем бился в армии самого генерала Брусилова, два солдатских креста имел за отменную храбрость. А пришла власть большевиков с Гражданской войной, с голодом да разором, и – куда оно подевалось, былое благополучие!.. К концу двадцатых кровавыми мозолями и солёным потом кое-как всё же возродил хозяйство, а тут и покатилась с запада на Сибирь нещадная волна всеобщей коллективизации. Предвидя скорое разорение, и что в разжиревшие кулаки непременно запишут, отец задёшево и спешно распродал всё хозяйство и безоглядно завербовался на строительство Днепрогэса в Запорожье. Вот так они и стали представителями самого сознательного класса – пролетариями, стало быть. О прибавлении революционной сознательности говорить не приходится, но об удалой казацкой вольнице пришлось забыть навсегда – опасное сословие навсегда причислили к контрреволюционной гвардии. Ни чести былой не осталось, ни славы...
В славном городе Запорожье Амвросий и родился в самом распроклятом тридцать третьем году. Народ в ту пору с голодухи опухал да мухами мёр, а он выскочил на свет божий и удержался в нём аж почти на восемь десятков лет. Отцу Амвросия, Илье Фомичу, на то время сорок три года стукануло, а Матвею – самому старшему брату – двадцать годков исполнилось, за что парня в Красную Армию вскоре и призвали. Ушёл братишка во солдаты, а тут и родила матушка его, чада пятого по счёту.

ГЭС отстроили ударными темпами, но алтайского казака именно земля к себе манила. Мог бы запросто устроиться на какой-нибудь завод хоть кузнецом, хоть слесарем, но ходил мимо садов на городской окраине и диву давался щедрости украинской природы. Где в мире ещё есть такие жирные чернозёмы! Наконец-то приглядел село на берегу Днепра неподалёку от Никополя, саманный дом с богатым садом-огородом поблизости от Днепра купил. Три века то старинное поселение Григорьевкой называлось. Это уже в тридцатые его в Червоногригорьевку перекрестили, чтоб про какого-то разбойного атамана Григорьева случайно не напоминало. Оно и понятно: красный цвет – он самый кровавый, а потому и самый родной.


…Амвросий как всегда в такой час обитал с удочкой на камнях. На привычном месте восседал. Тут они и встречались издавна. Вроде бы бычков ловили, но на самом-то деле приходили на берег подумать о чём-то своём, разные липучие мысли растолочить. Когда лова почти нет, зачем думам молчать? Вот раньше была рыбалка, а сейчас так – баловство одно…

– Здоровеньки булы, Амвросий! – поприветствовал друга Хома. Он со всеми разговаривал то на русском языке, то вдруг перескакивал на украинский.
– И ты, Хома, не подыхай лет до ста, – не оборачиваясь, добродушно посоветовал тот. – Шлёпайся рядышком, коль с дружеским визитом припёрся. Чего уж там, побалакаем… А то я уж третий день ни об чём и ни с кем… Тары-бары-растабары нам сегодня не помешают. Да и клёва нет – так себе… Мотьке моей, путане старой, на ужин да на завтрак – радость какая-никакая.

Мотька – это кошка со двора Амвросия. Зверушка пожилая, а по два раза в год всё ещё приплод приносит.
– Ну, Хома, сказывай, с чем нонче пожаловал. Праздник у тебя. Слыхал, слыхал…
– А коль слыхал, старый хрен, шо спрашиваешь! Двигайся, газетку постелю. Я ж не басурман турецкий, у меня для такого праздника есть домашняя… На той неделе выгнал. С хреном. Много тебе нельзя, вот и прихватил не пьянства ради, а для радости души на свидании, так сказать.
– Ты, Хома, на моё здоровье зазря не бреши. Признайся уж, что жаба, понимаешь, давит. «Много нельзя» – ишь чего удумал! Я ишшо иого-го-го! – весело заржал Амвросий и сразу же вдруг закашлялся натужно.
– Ось воно и бачу! Твое жеребьяче иго-го – хольная фикция. Хоть сей момент в домовину укладывай. Почекай трохи, зараз тэбэ подликую.
– Чья бы корова мычала… Ты и сам давно не жеребчик, – старый друже напомнил Хоме про почтенный возраст.

К наскокам Амвросия Хома давно и прочно привык, знал его едкую натуру. Отвечал беззлобно, опять непредсказуемо переходя  на «ридну мову». Бывало старики и ругались, сердито припоминали старые обиды, те, что ещё с босоногих лет скопились, с поры жениховства и потом, за долгую жизнь наплодившиеся. Не так, чтоб до кулаков скубались, а перебраночки всё ж вспыхивали. Однако странное дело: долго друг без друга никак не могли обходиться. Хома соблюдал кордон возможных упрёков, потому как первым в особо острые моменты старался осторожно пятиться, споры спускать на тормозах. «Пущай подначивает – с меня вовсе не убудет», – так он подумал и на сей раз, не особо раздражаясь на упрёк задирчивого друга.

На тёплом плоском валуне, какими отсыпан берег Каховского водохранилища, он расстелил  газету, выставил из пакета хреновуху, вынул закуску.
– Там у тэбэ дэсь е перочинный ниж, давай его сюды. Да вэдро з-под ног сховай подале, пока не пэрекинув.
В ведре вверх брюхом плавали с десяток крупных бычков и шантрапа мелкая шевелилась. Не щедрый, надо сказать, улов.
Хома нарезал закуску, набулькал самогон в железные стопарики. Удобно расселись по краям валуна.

– Ну, шо, старый пэнь, зараз можна чеколдыкнуть за знаёмство, – молвил Хома добродушно.
– Сам ты старый маразматик! Я тебя, как облупленного, с тридцать восьмого помню, а ты: «выпьем за знакомство».
– Дурня-то выключи. Я сьогодня з правнуком познайомывся, в попку его поциломкнув.
– Ну, ежели в попку, за это обязательно надо хлопнуть по пять капель. Это дело, – с  задницами миловаться-чмокаться, – у тебя отменно получается, – не утерпел и съязвил Амвросий, а сам втайне крепко позавидовал такому счастью. Его самый старший внук, тот, что в Москве в аспирантуре учится, не спешит семьёй обзаводиться. Оно и верно: парню надобно диссертацию сварганить, по службе место приличное заполучить, а уж потом – пелёнки-распашонки…

– Умеешь ты быть пиявыцей, – беззлобно вынес приговор Хома. – А усё чэрэз тэ, як завыдка душит, – продолжил почти равнодушно. – Ну, и хрен з тобою – завыдуй! Будьмо! – и  заученным махом опрокинул стопарик в распахнутый рот. Зажмурился, тряхнул седой головой от удовольствия, закусил ломтиком сала и сочным кружком лука. Глаза сразу повлажнели, ещё больше подобрели.

Амвросий тоже вслед за другом хлобыстнул и селезнем крякнул довольно. Кинул в рот пару толстых кружков колбаски, потом глянул кротко, примирительно молвил:
– Эх, и хороша же зараза! Крепка, ан для души пользительна. Сливой влипает в задницу. Талант, он штука такая – не пропьёшь! Я про то: ловко ты намастрячился гнать самогон, ничего не скажешь. Музыка!.. Хрен медком ублажил – пролетает со свистом! По мозгам шибает обухом, но голова по утру чиста и почти празднична.

Помолчал чуток и добавил с непривычной теплинкой в голосе, словно медаль на грудь друга подцепил:
– И деток, понимаешь, тоже, между прочим, славных сладил. Не оплошал!.. Теперь вот Ксюха порадовала: хоть фамилия и потерялась, но корни твои глубоко проросли. Как нарекли мужичка-то?
– Иваном кличем – резво ответил Хома.
– Хорошо, хоть не в честь тебя обозвали. Иоанн – это звучит гордо! – Амвросий опять почти съязвил по привычке.

Но Хома сахарной улыбкой расплылся – угодил, шибко умастил таким комплиментом с намёком на именно царское величие.
Притихли. Хорошо-то как! Над ними небо выткано кружевом тонкой облачности, старая шелковица только-только выпустила свежую листву, травы в буйный рост пошли, воздух полон тишины и запахов. Справа первоцветом полыхает куст сирени, а за спиной, недалече, в садах белопенно цветут вишни, черешни да яблони. Абрикосы и персики – те чуток раньше отневестились и теперь выкинули светло-зелёную листву.
Над самой водой, над её зеркальной гладью снуют стрижи да ласточки, чертят замысловатыми зигзагами свои странные маршруты и при этом подают голосом правила движения: в суматошном полёте то и дело разносится долгое и звонкое «чиир-р-р, чиир-р-р». Птицы мечутся, у самой воды и на лету вылавливают вкусную зелёную мошкару, а потом вдруг взмывают вверх и, чёрными крестиками расправив на некоторое время острые крылышки,  ловят там встречные потоки воздуха.

«Удивительно устроен птичий мир, – думал Амвросий. – Пути-дороги у пташек часто пересекаются, а столкновений аварийных не случается. А мы друг на друга порой кричим, требуем своего и… расшибаемся. У птичек бы надобно учиться мудрости бытия, но куда там!.. Ведь мы шибко разумные, у каждого свой гонор есть, своя самая главная правда. А эти неразумные существа как-то умеют обходиться  без эгоизма и погибельных войнушек промеж собою. Нет у них начальства, но есть вековечная птичья демократия».

Старики затихли. Сидели и любовались совершенством мира. Отчего-то раньше, пока хватало сил и здоровья, красота природы не так часто к глазу льнула. А теперь, думая о скором расставании с дорогим миром, всё чаще хочется вот так замереть и созерцать это предзакатное небо с медленно ползущими над водной ширью облаками, запёкшимися в горячих лучах, и этот далёкий противоположный берег Днепра, соединённый с горизонтом голубоватой прозрачной дымкой.  Небесный свет опрокинулся в зеркальные воды, с наслаждением полощется в них, радостью сияет. Куда ни кинешь взор, благодать земная всюду торжествует. Потому и тоска сжимает душу при мысли, что наступит самый последний час, накрепко сомкнутся очи, и уже никогда ты не увидишь этаких райских красот.

– Ну, Хома, ты чего пригорюнился-то? Разглядел ляпоту земную и помирать раздумал – так, что ли?..
– Так, так, це справди!..
– А ты и не поспешай в ад, дружище. Кощей из тебя и здесь получится добрячий – все необходимые приметы уже на морде нарисованы. Наливай, что ли, своё зелье, пока оно не прокисло. Тебе скоро до дому шкандыбать надобно да и мне удочку пора сматывать – Мотька свежатинки заждалась.

Хома наполнил стопарики, навинтил колпачок на горлышко чекушки.
– Ты, Амвросий, остаток прыхваты до дому. Пэрэд вэчэрей для апэтыту прыймы. Суха ложка рот дэрэ. А я, звыняй, воздэржусь. Ксюха за дидом скоро козонькой прыскочыт,  до столу поклыче...

– Ну, Хома, давай долбанём по последней за мальца твоего, за Иоанна. Пущай растёт дитятко крепеньким мужчинкой и вумным непременно.
Опять шибко угодил добрым словом. Хома благодарно глянул на друга и выпил.
Вскоре старики неспешно разбрелись, каждый в свою сторону. Бутылочку с остатком хреновухи  Амвросий заткнул под ремень. Рубаха навыпуск, жена лакомство не приметит.
«Сейчас незаметно от старухи приму пяток аппетитных капель, поужинаю,– невинно думал Амвросий, – посмотрю по телеку «Новости», на сон грядущий в интернете погуляю и – на боковую. Ещё один день почти отсчитал. Сколько их осталось – лишь одному Господу ведомо».