Предчувствие парнассиусов турана

                (Образ Центральной Азии в творчестве В.Набокова)

      Что за вычурность заголовка? – воскликнет иной читатель, взглянув на сей опус любителя-бабочколова и патриот-азиата. И что это за парнассиусы и Туран? И нельзя ли попроще и понятнее,  например, вместо парнассиуса написать аполлон или еще понятнее – белая бабочка, популярная среди любителей-энтомологов, а уже подзабытое, веющее средневековьем, слово Туран заменить на Туркестан или Среднюю Азию или, как принято  говорить теперь, с развалом Союза, на Центральную Азию. Но нет, тема обязывает, а еще больше автор, о котором пойдет речь, и простота тут, как говорится, неуместна.
       Уходя в бессмертие, В.Набоков в  своих книгах оставил столько неразрешенных мыслей, что человечество еще долго будет разгадывать все его тайны.          
        Изучение и осмысление его творческого наследия - «набоковедение» - стало целым направлением  в мировом литературоведении. О Набокове написаны сотни статей на разных языках мира, но некоторые стороны его жизни и деятельности вряд ли могут быть понятыми иностранными   авторами, хотя бы в силу своей географической отдаленности и незнания русского менталитета.
          Тема «Набоков и бабочки» обсуждалась не раз, обойден молчанием и требует осмысления вопрос «Набоков и Центральная Азия» и как сопутствующий ему: «Русские путешественники-исследователи – источник вдохновения Набокова». Тема, подходящая не столько для литературного критика, сколько для  энтомолога-лепидоптеролога (пусть даже любителя) и одновременно с этим знатока природы и истории географических открытий в Центральной Азии, где, безусловно, первую роль сыграли отечественные ученые, оставившие романтические описания своих странствий.
         Образ Центральной Азии у будущего писателя начал складываться еще в далеком детстве
          «В петербургском доме была у отца большая библиотека… Мне было восемь лет, когда роясь там…я нашел чудесные книги, приобретенные бабушкой Рукавишниковой в те дни, когда ее детям давали частные уроки зоолог Шимкевич и др. знаменитости…тут были прелестные изображения…замечательные Memories великого князя Николая Михайловича и его сотрудников, посвященные русско-азиатским бабочкам, с несравненно-прекрасными иллюстрациями кисти Ковригина, Рыбакова, Ланга». (Другие берега).
         Ничем не омраченное счастливое детство в семье богатых и любящих родителей создавали атмосферу настоящего рая, и частью этого рая, кроме бабочек, были мечты и грезы о предстоящих путешествиях и открытиях, навеянные чтением  книг русских исследователей Центральной Азии. Вся юность Набокова проходила под знаком путешествий А.Федченко, Н.Пржевальского, Г.Грумм-Гржимайло, С.Алфераки. Они привозили рассказы о далеких и загадочных странах Западного Китая, Кашгарии, Джунгарии, спрятанных от глаз европейцев не только пустынями и горами, но и закрытых деспотизмом  своих правителей, и все еще остающихся менее исследованными, чем дебри Африки и Амазонии. Впечатлительная натура мальчика, уже пристрастившегося к  азартной охоте на прелестных порхающих мотыльков, жадно впитывала рассказы о диких краях, населенных  неведомыми, эндемичными и редчайшими бабочками. Его сверстники-гимназисты грезили краснокожими индейцами Северной Америки, молодой Набоков мечтал повторить маршруты Грумм-Гржимайло и Алфераки  и забраться еще дальше в дебри никем не пройденных гор и пустынь. Его привлекали не столько яркие и красочные красавицы тропических стран, сколько более скромные эндемики Палеарктики, то есть северной Евразии. С годами расплывчатые мечтания все более претворялись в конкретные планы.
          В 1912 году (Набокову еще только 13 лет) удивительное, можно даже сказать фантастическое, путешествие совершил теперь мало кому известный, не менее страстный любитель бабочек, одно время служивший камердинером у царя, А.Н.Авинов. Со сходной судьбой (из семьи аристократов, пристрастился к бабочкам с детства благодаря иностранке-гувернантке, но родившийся на 15 лет раньше Набокова) он прошел из Индии через Каракорум, Афганистан, Кашгарию в Русский Туркестан.Он уже и до этого побывал в Средней Азии и Западном Китае и за открытия был удостоен большой золотой медали Русского географического общества. Привезенные им неведомые  и невидимые никем бабочки поразили и любителей и ученых. В 1913 году он описал бабочку (парнассиус автократор), ставшую легендой и мечтой коллекционеров всего мира. Мог ли юный лепидоптеролог, мечтающий о романтике путешествий и славе открытий, оставаться равнодушным! Уж он-то сделает не меньше!
     «Мне было восемнадцать лет. В ускоренном порядке, за месяц до формального срока я сдал выпускные экзамены и рассчитывал закончить образование в Англии, а затем организовать энтомологическую экспедицию в горы Западного Китая; все было очень просто и правдоподобно».
      Счастье было так близко! Но оно ускользнуло в самый последний момент, резко, грубо, беспощадно отрезав все пути в прошлое и в намеченные планы на будущее. В Туркестане уже начались волнения (восстание казахов и киргизов 1916 года). Далее наступили серые будни эмиграции, жизнь в постылой и давным-давно изученной и обхоженной Европе. Но в душе навсегда осталась память, сохранившая все мельчайшие детали детства и воссозданного юным Набоковым рая. И ностальгия, где тоска по отцовскому дому была неразделима с горечью утраты надежд. Надежд на жизнь исследователя, полную поэзией и романтики.
        «Она впилась, эта тоска, в один небольшой уголок земли, и оторвать ее можно только с жизнью…дайте мне, на любом материке, лес, поле и воздух, напоминающие Петербургскую губернию, и тогда душа вся перевертывается».
          Воспоминания о прошлом, грезы о несбывшихся мечтах стали наваждением, преследующим до самой смерти. Спустя двадцать лет Набоков пишет автобиографический роман «Дар, где мысленно, в рассказе о захватывающих дух странствиях Годунова-Чердынцева-отца воссоздает свою  несостоявшуюся экспедицию, пытаясь хоть так утолить жажду путешествия в Центральную Азию. Великий исследователь, мифический Годунов-Чердынцев  - его идеал, именно таким он хотел бы быть сам, хотя себе он отводит более скромную роль Федора,   сына  ученого, пытающегося попасть в одну из его экспедиций.
          «Между 1885 - м  годом и 1918 он обошел пространство невероятное, производя сьемки пути в пятиверстном масштабе на протяжении многих  тысяч верст и собирая поразительные коллекции…Взявшись серьезно за Азию, он исследовал Восточную Сибирь, Алтай, Фергану, Памир, Западный Китай, «острова Гобийского моря и его берега», Монголию, «неисправимый материк» Тибета – и в точных, полновесных словах описал свои странствия».
        Описывая странствия и приключения отца Федора (таким  Набоков хотел бы видеть и собственного отца), автор сопереживает путешественнику,  не только любуясь, а буквально упиваясь экзотическими пейзажами диких гор и суровых пустынь и  наслаждается романтикой походной жизни. Одновременно он делится своими чувствами и страстным желанием быть вместе с отцом в его скитаниях ученого пилигрима.      
         «Затем, когда я подпал под обаяние бабочек, в душе у меня что-то раскрылось, и я переживал все путешествие отца, точно их сам совершал, видел во сне вьющуюся дорогу, караван, разноцветные горы, завидовал отцу безумно, мучительно, до слез – горячих и бурных, которые вдруг вырывались у меня за столом, при обсуждении писем от него с дороги, или даже при простом упоминании далекой-далекой местности. Каждый год, с приближением весны, перед приездом в деревню я чувствовал в себе бедную частицу того, что испытал бы перед отбытием в Тибет».
         Выстроенный в тонкой и экзальтированной душе юного романтика и поэта особый мир: бабочек,  поэзия странствий, исследований и открытий  и еще что-то такое, обьяснить чего не может и он сам,– волнующая его тайна, отличающая от других людей, и   которую он бережет от посторонних глаз. 
      «Я еще не  все сказал; я подхожу к самому, может быть, главному. В моем отце и вокруг него, вокруг этой ясной и прямой силы было что-то, трудно передаваемое словами, дымка, тайна, загадочная  недоговоренность, которая чувствовалась мною то  больше, то меньше…Тайне его я не могу подыскать имени, но только знаю, что от того-то и получалось то особое – и не радостное и не угрюмое, вообще никак не относящееся  к видимости жизненных чувств, - одиночество…И странно: может быть наш усадебный сторож, корявый старик…именно он искренне и без всякого страха  и удивления считавший, что мой отец знает кое-что такое, чего не знает никто, был по своему прав.               
          Как бы то ни было, но я убежден ныне, что тогда наша жизнь была действительно проникнута каким-то волшебством, неизвестным в других семьях».
         Читатель должен сам догадаться, что это за тайна – личное  ли обаяние или высокие устремления и интеллект богато одаренной натуры. В то же время тайна Годунова –Чердынского неразрывно связана с неразгаданностью  просторов Центральной Азии, которые он изучает и которые влекут его  неудержимо.
       Очарование девственной  природой, порой даже пугающей своей дикой красотой, возникшее еще в юности, осталось и в 38 лет, когда писались эти строки:
        «Весна ждала нас в горах Нань-Шаня. Все предвещало ее: журчание воды в ручейках, гром реки, свист пищух, живущих в норках на скользком, мокром косогоре, и прелестное пение местного жаворонка, и масса звуков, происхождение которых трудно себе обьяснить….И какие бывали рассветы! Только в Китае ранний туман так обаятелен: все дрожит, - фантастические очерки фанз, светающие скалы… Точно в пучину, уходит,  река  во мглу предутренних сумерек, которые еще держатся в ущельях; а повыше, вдоль бегущей воды все играет, все мреет, и уже проснулось на ивах у мельницы целое общество голубых сорок»
        Не пугали ни опасности, ни трудности пути и лишения – все представлялось сладостным, необычным раем, зовущим и манящим с неизъяснимой силой. 
        «Завьючив верблюдов водой, мы углубились в эти призрачные дебри, где крупная галька кое-где покрывала вязкую, красно-бурую глину пустыни, испещренной там и сям налетами грязного снега да выцветами соли, которые мы принимали издали за стены искомого города. Дорога была опасна вследствие страшных бурь, когда в полдень все застилала  соленая коричневая мгла, гремел ветер, по лицу хлестала мелкая галька, верблюды лежали, а нашу брезентовую палатку рвало в клочки».
        Хорошо же проштудировал гимназист-Набоков любимые книги, коль с такой детальностью описывает маршруты, картины природы и бытовую сторону экспедиции.
      «Передвигаясь с караваном  по Тянь-Шаню, я вижу, как близится вечер, натягивая тень на горные скаты. Отложив на утро трудную переправу, (через бурную реку  переброшен ветхий мост с каменными плитами поверх хвороста, а на той стороне подьем крутенек, а главное – гладок, как стекло), караван расположился на ночлег. Пока еще держатся закатные краски на воздушных ярусах неба, и готовится ужин, казаки, сняв с животных сперва потники и войлочные подкидки, промывают их раны, набитые вьюками»..я не могу отделаться от этой таинственной красоты, от этих древних красок, плывущих перед глазами как бы в поисках новых очертаний, когда теперь воображаю снаряжение отцовского каравана в Пржевальске, куда обычно сам он прибывал из Ташкента на почтовых»..
       Для писателя горы и пустыни Средней Азии и Казахстана – бесконечно и всю жизнь влекущая к себе экзотика, и.  он не может  избавиться от этого искушения. 
       «Далее я вижу горы: хребет Тянь-Шань. В поисках перевалов (нанесенных на карты по расспросным данным, но впервые исследованных отцом) караван поднимался по кручам, по узким карнизам, соскальзывал на север, в степь, кишевшую сайгачатами, и поднимался опять на юг, тут переходя вброд потоки, там стараясь пройти вброд в полную воду, - и вверх, вверх по едва проходимым тропам.
      Как играло солнце! От сухости воздуха была поразительно резка разница между светом и тенью: на свету такие вспышки, такое обилие блеска, что порой невозможно смотреть на скалу, на ручей, в тени же – мрак, поглощающий подробности: так что всякая краска жила волшебно умноженной жизнью, и менялась масть лошадей, входивших в тополевую прохладу». 
         Готовый до бесконечности описывать свой фантастический мир  странствий по влекущей  и такой заманчивой земле Набоков словами сына  Годунова-Чердынцева Федора  в конце-концов признается в своем бессилии совладать со своими эмоциями и продолжать рассказ,: и почти в экстазе восклицает:
        «Хорошо, я тебе признаюсь: ведь я-то сам лишь  искатель словесных приключений,  и- прости меня, если я отказываюсь травить мою мечту там, где на свою охоту ходил отец»
          Говоря иначе, мечта его  так сильна, что описать ее словами невозможно.
       И опять горечь потери, признание в любви и даже больше:
        «…казалось – вот сейчас тронусь в путь. Оттуда я и теперь черпаю крылья». Многозначительная фраза!  Она заключает в себе всю суть Набокова, живущего воспоминаниями о родине и детстве.
          Удивляя своей географической осведомленностью, Набоков произносит, звучащие для него как музыка, названия самых экзотических местностей: Кам, Лхасса, Лобнор, Тарим, Кукунор, чередуя их с мифическими, выдуманными им самим, но вполне вписывающимися в канву повествования и не противоречащими среднеазиатской топонимике: Кара-Кошук-Куль, Ак-Булат, Дын-Коу. Так же и с именами ученых (в основном энтомологов): реальные Фишер фон Вальдхайм, Менетрие, Эверсманн, Ш.Обертюр, великий князь Николай Михайлович, Холодковский, Штаудингер и пр. переплетаются  с именами вымышленными (геодезист Куницин, урядник Семен Жаркой, орнитолог Петров, киргиз Жаксыбай, бурят Буянтуев, американцы Сатхлебен и Аллен и др.), но  легко угадывающимися в настоящих спутниках русских путешественниках.
      В ряд экзотических для Набокова местечек  попал и Верный, нынешний Алматы:
       «Ну, это что, - говорил отец, - видел бы ты физиономии китайцев, когда я однажды коллекционировал на какой-то священной горе, или как на меня посмотрела передовая учительница в городе Верном, когда я объяснил ей, чем занят в овраге».
      Видимо, запал этот город в душу Набокова, коль уж он упоминает о нем и второй раз, теперь в рассказе «Круг»:
      «Засим Годунов-Чердынцев уехал в Самарканд или в Верный, откуда привык начинать свои прогулки».
        Уверенно  «путешествует» Набоков и по  «киргизским» (казахским) степям:
        По одной (версии) весть о его смерти (Годунова-Чердынцева) доставил какой-то киргиз в Семипалатинске, по другой – какой-то казак в Ак-Булаке. Как он шел? Ехал ли из Семиречья на Омск (ковыльной степью, с вожаком на чубарой юрге), или из Памира на Оренбург, через Тургайскую область (степью песчаной, с вожаком на верблюде, он сам на коне, ноги в березовых стременах, - все дальше на Север, от колодца к колодцу, избегая аулов и полотна)?».
        О том, что прообразом К.К.Годунова-Чердынцева послужил известный путешественник Г.Е.Грумм-Гржимайло, сомнений не возникает. Оба фанатически преданы бабочкам, то же увлечение горами Тянь-Шаня, Памира, Западного Китая. Даже годы рождений совпадают: 1860. Правда, к маршрутам Грумм-Гржимайло прибавились отрезки пути Пржевальского, Потанина, других русских путешественников (что говорит об образе русского путешественника вообще). Не скрывая своего восхищения, Набоков прямо говорит о своей любви к ученому:
         «Знаешь, когда я читаю его (т.е. отца, - прим. А.Л.) или Грума книги, слушаю их упоительный ритм, изучаю расположение слов, не заменимых ничем и не переместимых никак, мне кажется кощунственным взять да и разбавить все это собой».
         И вот еще цитата все из того же «Дара»:
        «…фраза из записок друга моего отца, Григория Ефимовича Грумм-Гржимайло, запомнившаяся мной навеки, полная удивительной музыкой правды, именно потому, что это говорит не невежда-поэт, а гениальный естествоиспытатель».
         Не скрывая своего пристрастия, Набоков рассыпается в комплиментах  авторам-путешественникам.
       «Я зачитывался великолепной описательной прозой великих русских естествоиспытателей и путешественников, открывавших новых птиц и насекомых в Средней Азии».
            И это пишет амбициозный, даже высокомерный и самовлюбленный Набоков, критикующий едва ли не всех писателей, исключая разве что Пушкина! Чтобы подчеркнуть превосходство описателей-путешественников, он приносит в жертву С.Аксакова, одной фразой («Если даже такой записной любитель природы, как Аксаков, мог в бездарнейшем «Собирании бабочек» уснастить свою благонамеренную болтовню всякими нелепицами…») уничтожая, хотя и маленький, но литературный шедевр, кстати, ничем непогрешимый против науки. По этой же причине Набоков ниспровергает признанных ученых-энтомологов с мировыми именами Фабра и Штаудингера.
          Писатели и ученые, попавшие к нему в немилость,– простые смертные, путешественники-естествоиспытатели – недосягаемые небожители. Вот он, явный субьективизм, порожденный  ностальгией по детству! И не в этом ли кроется разгадка  тайны Набокова – в его детскости и радости открытия мира, продолжающихся всю жизнь, спрятанных в глубинах  души и сохранившихся  под личиной скептицизма.   
         Несмотря на житейские передряги и оторванность от родины, Набоков добился в жизни очень многого, если не сказать - всего. Он путешествовал по Европе и Америке, охотился на столь любимых им булавоусых чешуекрылых (именно так называются дневные бабочки), описывал новые виды, работал в энтомологическом музее престижного Гарвардского университета (этим до сих пор гордятся ученые Гарварда). Он стал всемирно прославленным писателем. Его почитатели, любители-лепидоптерологи, благодарные ему за то, что он прославил бабочек и их любимое занятие, называли открытых им и ими бабочек не только его именем, но и именами его литературных героев. Глубоко затаив печаль, он говорил о своей привязанности к Америке  (а сам уехал из нее, как только получил материальную свободу. В Европу, поближе к настоящей родине.), как-то произнес слова о «ржавых русских струнах», но в них отчетливо слышится  сарказм. Сарказм, связанный с невозможностью побывать на родине, оккупированной Советами.
       Правомерно задать вопрос:  был ли он по-настоящему счастлив, осуществил ли свою мечту, добился ли разгадки тайны, о которой писал не раз?  Думается, что нет. Об этом он говорит полными горечи и затаенной тоски словами своих литературных героев –Годунова-Чердынцева отца, из-за революции не вернувшегося из последнего маршрута, его сына Федора, которого отец так и не взял в свою экспедицию!
       «До крайней минуты Федору мечталось, что отец все-таки возьмет его с собой, - некогда говорил, что так сделает, как только сыну исполнится пятнадцать. «В другое время взял бы», - сказал он теперь, точно забыв, что для него время всегда  было другим».
          Умирая ранним утром (за несколько часов до кончины), писатель (в глазах его стояли слезы) произнес последнюю фразу: «Бабочки, наверное, уже взлетают». Прощаясь с ними, он хотел сказать, что ему так и не удалось полюбоваться полетом аполлона автократора – крылатого самодержца Центральной Азии.
                А.Лухтанов.
                1.09.2007г.