День, когда я встретил будду

Дожидаясь отправления поезда, я задумчиво смотрел в вагонное окно, мокрое от совсем ещё недавно отшумевшего на улице короткого сентябрьского ливня. Здесь, в Сайгоне в это время года дожди начинались настолько внезапно и заканчивались столь стремительно,  что порой я даже не успевал их толком заметить. Я мог лишь догадываться о том, что в  то время, пока я был занят своими делами, на улице успел пройти дождь. По потемневшему от влаги асфальту на улице;  по мокрым полиэтиленовым накидкам на вечно куда-то спешащих вьетнамских женщинах; по пьянящей свежести в воздухе.

Всего лишь несколько минут назад на улице было абсолютно сухо. В тот миг, когда я ставил ногу на ступеньку белого с синей полосой вагона, ещё ничто не предвещало того короткого, но могучего ливня, который обрушился на город мгновениями позже. Без предупреждений и прелюдий тёмные свинцовые тучи торопливо сбросили на город весь свой запас и, словно звено тяжёлых бомбардировщиков, лениво уползли куда-то вдаль, за горизонт.

Я сидел на длинной, обитой холодным красным кожезаменителем лавке в отельном купе спального вагона поезда Сайгон-Ханой и смотрел в окно. Так, во всяком случае, могло бы показаться стороннему наблюдателю, брось он тогда на меня свой мимолётный взгляд. На самом же деле всё моё внимание было приковано к самому окну.  Вернее, даже не к нему самому, а к нескончаемому танцу бесчисленных капель недавно отшумевшего дождя на его стекле.

Родившись где-то в самой верхней его части из тончайшей водяной плёнки, они отправлялись в недолгое путешествие вниз по стеклу. Некоторые срывались подобно гоночным автомобилям и, стремительно промелькнув мимо менее расторопных собратьев, заканчивали свой бег считанными секундами позже. Другие стартовали не столь стремительно, лениво, сантиметр за сантиметром, сползая всё ниже и ниже. Они то и дело меняли скорость и направление, сталкиваясь с другими обессилившими по дороге каплями. Сливаясь с ними и увлекая вслед за собой. Или просто срывая их с насиженных на стекле мест. Финал был для всех един: рано или поздно все они заканчивали свой путь в безликой водной массе в самом низу окна.

Мне помнится, в какой-то момент я поймал себя на мысли, что размышляю об этих каплях так, словно бы они были чем-то большим, чем просто вода. Как если бы они были живыми, мыслящими существами. Я думал о том, как сталкиваются и переплетаются линии их судеб на вагонном стекле. О том, что вся суть их мимолётного существования – путешествие из одного океана небытия в другой. О том, что всё что от них останется после того,  как они,  закончив свой путь, сольются с мириадами других капель – это тонкие, едва заметные пунктиры мокрых следов на окне.

Разглядывая их, я пытался восстановить в своём воображении траектории их мимолётных судеб. Словно читая биографии известных людей, пытаясь дорисовать отсутствующие детали и восполнить пробелы, я мысленно дорисовывал линии их, на первый взгляд, бессмысленных передвижений. Вот, здесь одна капля столкнулась с другой и, изменив траекторию движения ушла вниз и влево. А здесь пунктир становиться совсем прерывистым – она набрала скорость и устремилась вниз, словно вставший на путь саморазрушения отчаявшийся человек.

Внезапный шум открывающейся двери заставил меня вздрогнуть от неожиданности.  Я резко повернул голову и мой взгляд упёрся в неестественно яркую в полутьме вагона оранжевую тогу буддистского монаха. Сложив лодочкой у груди руки, он легонько поклонился и быстро проследовал на своё место на вагонной лавке. Возможно,  я бы и не обратил на своего попутчика особого внимания,  и дежурно улыбнувшись в ответ, вернулся к своему медитативному созерцанию, если бы не одно обстоятельство.  Мой попутчик не был вьетнамцем.  Он не был ни китайцем, ни корейцем, ни даже японцем. Вошедший в купе монах, судя по всему, был как и я европейцем.

Меня распирало любопытство. Мне захотелось узнать, какой путь прошёл сидевший напротив меня человек, прежде, чем сесть в этот поезд. Ещё несколько минут назад, подобно заправскому следователю, я изучал загадочные хитросплетения судеб безымянных капель на оконном стекле; сейчас мне предстояло распутать клубок похитрее.

Я никак не решался заговорить с ним первым. Дело в том, что мне никогда раньше не доводилось разговаривать с монахами и я даже не представлял, что в общении с ними пристойно и подобающе, а что нет. Окинув пристальным, изучающим взглядом фигуру соседа, я пришёл в выводу, что объект моих исследований был исключительно непримечателен. В нём не было решительно ничего, что могло бы дать моему воображению хотя бы малейшую зацепку или подсказку.

Перехватив глазами мой взгляд, монах улыбнулся и едва заметно кивнул головой.

—Давид, – поспешил я сгладить свою бесцеремонность, протягивая ему руку.

—Сэкито, – тихо ответил монах, коснувшись моей руки.

—Это ведь не настоящее ваше имя? – не смог удержаться я от бестактного вопроса.

В ответ монах лишь кротко улыбнулся и неопределённо пожал плечами.

—Я, вот, путешествую по Азии, – снова неуклюже попытался я наладить диалог. – А вы, наверное, здесь живёте?

—Нет, – достаточно мягко, но как-то уж слишком на мой вкус лаконично ответил монах.

Поняв, что что-либо выудить из моего собеседника будет крайне нелегко, я вздохнул и отвернулся к окну. Уже через минуту наш поезд зашипел словно пробитое автомобильное колесо и, лязгнув вагонными сцепками, тронулся с места.

***

Мимо то и дело проносились обшарпанные лачуги и разваливающиеся сараи. Роскошь Сайгона давно сменилась простой незамысловатостью сельских пейзажей Вьетнама. Пионеры в красных галстуках улыбались мне с огромных установленных вдоль путей  плакатов, оживляя в памяти картины давно канувшей в Лету эпохи.

Люди. Тысячи людей. Каждый со своей уникальной историей, переплетённой с тысячей других нитей. Вместе они образуют неповторимую паутину жизни. Я был одержим этой идеей. Я точно знал когда и как окончится моя история; в ней не было неопределённости или тайны. Всё что мне оставалось – с лёгкой грустью оглядываться назад; впереди меня уже ничего не ждало.

Ласковое осеннее солнце и встречный поток тёплого воздуха давно уже высушили вагонное стекло, стерев последние следы ещё совсем недавно разыгрывавшейся здесь драмы. За последние несколько часов ни я, ни мой случайный попутчик так и не произнесли ни единого слова. Возможно, мы так и провели бы весь долгий тридцати-часовой путь в молчании, если бы не одно, на первый взгляд совершенно случайное происшествие. Наш поезд остановился на небольшом полустанке, название которого я не решился бы повторить. Мы стояли, ожидая отправления, уже минут пять или десять, когда за окном,  на шедшей вдоль путей дороге, большой облезлый грузовик повстречался с ехавшей на мотороллере молодой вьетнамкой. Самого столкновения я не видел – как и в случае с дождём я лишь был свидетелем его последствий.

Разбитое двухколёсное транспортное средство отбросило в кусты,  далеко от искалеченного бездыханного тела. Вокруг собиралась толпа зевак. Бледный водитель грузовика хватался за голову и что-то беззвучно повторял себе под нос. Словно камень брошенный в воду, это событие породило множество волн. Последствия, которые должны были изменить многие судьбы. И лишь на мою судьбу уже ничто было не в силах повлиять. Так,  во всяком случае, мне тогда казалось.

—Смерть неизбежна, – внезапно нарушил молчание монах.

Я уже давно потерял надежду разговорить своего попутчика, и даже, признаться, успел забыть о его существовании. Я вздрогнул. В его голосе не чувствовалось ни грусти, ни печали – он просто констатировал факт. Да, смерть неизбежна, как неизбежны старость или походы к стоматологу. Но это не делает эти вещи более приятными или приемлемыми. Каким-то образом, моему попутчику удалось в одной фразе уместить всё то, что безраздельно властвовало над моим разумом последние полгода.

—Неизбежность не делает её менее пугающей.

—Не  нужно её бояться. Смерть освобождает нас.

Я непроизвольно напрягся. Последнее, что мне сейчас было нужно, так это очередная проповедь. Я уже был сыт по горло пустыми речами, заполонявших больницу сектантов и проповедников, одержимых идеей записать себе в актив ещё одного “спасённого”. “Вы верите в Бога?”, “Я бы хотел поговорить с вами об Иисусе” – так начинались и, в большинстве случаев, и заканчивались все мои с ними разговоры. Словно стая голодных волков вокруг раненного лося, они кружили вокруг меня с того самого момента, когда я впервые услышал свой приговор.

—Освобождает от страданий? – с лёгкой усмешкой поинтересовался я у своего собеседника. – Или от самой жизни?

—От груза прошлых ошибок, – спокойно ответил он, не отводя взгляда. – А так-же от власти порочных идей и глупых убеждений. Иметь убеждения – всё равно что надевать на себя шоры. Закрывать глаза на всё, что этим взглядам не соответствует, раздражаться каждый раз слыша или видя что-то, что идёт с ними в разрез. Ограничивать себя в средствах и возможностях к познанию мира, в конце концов.

—Вы так думаете?

—Я в этом убеждён! – рассмеялся монах.

—Всё равно это несколько радикальное избавление. Это всё равно, что лечить головную боль декапитацией.

—Всё зависит от того, насколько сильно вы к ней привязаны, – улыбнулся глазами ой собеседник.

—К голове или к жизни?

—Вы начинаете видеть разницу, – усмехнулся Сэкито.

—Мне кажется, потеря одного, в некоторой степени, ведёт и к потере другого.

—Это очень материалистический взгляд на вещи.

—А вы верите в бессмертную душу и жизнь после смерти?

—Нет. Я верю, что воспоминания о былых неудачах не дают нам двигаться дальше, а иллюзия понимания сути окружающего нас мира мешает познавать истину. Великие открытия и свершения делают люди, которые не знают, что это невозможно, а меняют наши взгляды на мир те, кого мы ещё не успели убедить в своей правоте. По-этому, чтобы двигаться вперёд, просто необходимо время от времени умирать.

—То-есть, уступать своё место тем, кто ещё не успел набить своих собственных шишек?

—Да.

—И всё равно, я пока не хочу уходить. Я хотел бы жить вечно.

—Вы будете жить вечно. Но умереть, рано или поздно, вам всё-же придётся.

—Я не верю в реинкарнацию, жизнь после смерти, вечную душу и прочую эзотерическую чушь. Но даже если бы это и было правдой – какой мне прок в новой жизни, в которой я буду какой-нибудь глупой букашкой на лугу? Прогресс, в конце концов, заключается в накапливании знаний, а не в их утрате.

—Вы видите себя чем-то обособленным, отдельным от всего остального мира. Отсюда и чувство потери.

—Вы знаете, все эти разговоры о единении всего живого, вселенской гармонии и прочих высоких материях всегда оставались для меня не более чем разговорами. В душе я всегда был материалистом, и навряд ли что-то способно изменить это. Во мне просто нет веры.

—Многие в это верят, но очень немногие действительно понимают.

—И вы, конечно же, один из тех, кто понимает, – как можно серьёзнее, едва скрывая ехидство, поинтересовался я у своего собеседника.

—Мне бы хотелось в это верить, – добродушно усмехнулся он мне в ответ.

—А мне объяснить сможете?

—Могу попробовать. А что именно вас интересует?

Я не был уже уверен, смеётся ли надо мной монах или говорит серьёзно.

—Ну, обычный набор: в чём смысл жизни, есть ли жизнь после смерти...

—Про смысл, пожалуй не скажу, а вот ответ на второй вопрос: определённо есть, – не задумываясь выпалил мой попутчик.

—И вы об этом знаете... откуда? – недоверчиво подался я вперёд.

—Из личного опыта.

—А вот это уже интересно, – я снова откинулся назад на вагонной лавке, предвкушая дальнейшее развитие беседы.

—Это произошло уже после того, как я принял прибежище в монастыре и решил посвятить остаток свой жизни поиску её смысла....

Внезапная симпатия к сидевшему напротив человеку кольнула меня в грудь. В чём-то он был даже немного похож на меня. Или во всяком случае, был куда менее отличен от меня, чем мне представлялось ранее.

—На самом деле, довольно глупая история, – широко улыбнувшись, продолжил он. – Я подскользнулся на лестнице и упал.

—И вмы пережили состояние клинической смерти? – попытался предположить я.

—Нет, – отмахнулся монах. – Просто сильно ударился головой.

—И...?

—А когда пришёл в себя, то ничего не мог вспомнить.

—И как всё это связанно с жизнью после смерти?

—В некотором смысле, я умер. Тот я, который жил до падения больше не существует. Моя жизнь, какой я её помню начинается после его смерти.

—Ну, – немного разочарованно протянул я. – Это ведь не то же самое...

—А как вы понимаете смерть?

—Смерть – это когда всё чем я когда-либо был перестанет существовать. Моя плоть умрёт, а моё сознание растворится в океане небытия... – пафосно продекламировал я.

—Если вы – это ваше тело, то вас давно уже нет. Все, до последнего атома в нём полностью меняются каждые несколько лет. Если я снова встречу вас через дюжину лет – это будет уже совсем другой... физический объект.

—Атомы другие, суть та же.

—Мы не те, кем были при рождении или кем будем в момент смерти. Мы можем расти или стареть, отрастить живот или потерять конечности. Так в чём же суть?

—Моё сознание. Мои воспоминания и мой жизненный опыт. Мои привычки и склонности, таланты и слабости. Мои убеждения и моё видение мира.

—До того, как стать монахом, я был совсем другим человеком. Я придерживался других взглядов, в моей жизни были другие ценности и ориентиры. Моё тело с тех пор изменилось, я по-другому вижу мир. Я утратил всякие воспоминания и жизненный опыт. Если у меня и есть какие-либо таланты – я о них ничего не знаю. Так как я связан с тем человеком, что был до меня?

—А откуда вы знаете, что вы так сильно отличаетесь от него? Вы ведь не помните...

—Всё что я знаю о своей жизни до того дня, я знаю со слов других людей. Других монахов. Они рассказали мне, кем я был до того, как стать монахом.

—И кем же вы были?

—Я был вором и  убийцей.

Я немного оторопел. Не знаю, что поразило меня больше: то, что мой, казавшийся столь порядочным человеком собеседник оказался преступником или то, с какими лёгкостью и равнодушием он говорил об этом.

—И вы им поверили? А что если они обманули вас? – ухватился я за внезапную догадку. – Может вы и монахом-то не были?

—Передо мной стоял выбор: я мог попытаться вернуть своё прошлое и снова стать его рабом или быть свободным от него. Я выбрал второе.

—Я не понимаю, как можно освободиться, лишив себя собственной личности.

—Воспоминания о прошлых неудачах и ошибках формируют наше будущее.  Я не знаю кто я и могу быть кем угодно. Возможно, я трус и подлец, но не зная этого я свободен быть кем-то другим.

—И всё-же я убеждён, что если вселенная вокруг меня перестанет существовать, а я перестану существовать в этой вселенной, то вся философия мира будет уже бессильна помочь мне.

—У меня был один друг... – монах замялся. – Даже скорее, не друг, а знакомый или приятель. Довольно чудаковатый тип.

Я думаю, что понял, что именно он тогда имел в виду. У каждого из нас, наверное, есть такой чудаковатый знакомый, которого мы держим в друзьях исключительно благодаря его эксцентричности.

—Так вот он утверждал, что умирал каждую ночь.

—И каждое утро он вновь воскресал?

—Не совсем. Он утверждал, что каждое утро вместо него открывал глаза совсем другой человек. И что не только он перерождался каждое утро, но и каждый из нас.

—Интересная теория.

—Но всё дело в том, что человек, просыпавшийся утром обладал ровно таким же набором воспоминаний как и тот, что засыпал накануне. И по-этому он никогда не мог быть уверен, появился ли он на свет только что или жил на земле уже много лет.

Я задумался. Мне хотелось сходу опровергнуть смехотворную теорию, указав на какую-нибудь очевидную и глупую ошибку в рассуждения, но ничего путного в голову не шло.

—Занятно, – только и смог я выдавить из себя к своему стыду.

—Бывало спорим с ним о чём-то, и я, собираясь уходить предлагаю ему продолжить беседу на следующий день. А он мне всегда отвечал: “это уже будет спор между двумя совершенно другими людьми, а у нас есть только сегодня”.

—И что с ним случилось?

—Одним тёплым июльским утром он больше не открыл глаз.

—Мне жаль…

—А ему нет. Он говорил мне: “когда однажды утром я не проснусь, не жалей меня – я всё равно давно уже умер; просто кто-то не родится в этом теле”.

—Как-то немного диковато.

—А я после того дня стал всё чаще задаваться вопросами. Кто я такой? Умираю ли я каждую ночь, как тот полоумный старик или я умер в тот день, когда упал с лестницы? Жил ли я вообще? Что есть река: берега или вода, бегущая в них? И разве её начало не существует одновременно с её концом? Найти ответы на эти вопросы, означало понять собственную суть.

—И вы поняли?

Монах молча кивнул и улыбнулся.

—Я заинтригован.

—Я решил исключить все очевидно неверные варианты. То, что останется в итоге и будет истиной. Я непрерывно думал над этим, отбрасывал одно ошибочное решение за другим. Я понял, что я не моё тело – оно изменчиво и не постоянно. Я не мои воспоминания, так как не перестал быть собой после потери памяти. Я не мои убеждения, ведь поменяв их, я не растворился и не перестал существовать. Я не мои привычки и пристрастия, ведь бросив курить, я остался  самим собой.

—И что же осталось в конце?

—Ничего.

—Ничего?

—Я пришёл к заключению, что меня не существует.

—Как это?

—Я – не более, чем совокупность событий и действий, просто образ в сознаниях людей, смотрящих на меня. Как след воды на стекле.

—След воды на стекле? – я немного оторопел от подобного сравнения.

—Или “отражение вселенной, застывшее в мгновении”, если вам больше нравятся поэтические метафоры, – рассмеялся мой собеседник.

—Нет, уж лучше про воду и стекло. Оно мне ближе...

—Каждый раз, когда вы общаетесь с человеком, любым человеком, вы что-то у него заимствуете. Фразу, мысль, привычку, идею... Они становится частью вас. Сам этот человек, через них, становиться частью вас. Вы сами – немыслимая смесь, невообразимый винегрет из всех людей, которые когда-либо попадались вам на пути. Все ваши мысли и убеждения были когда-то высказаны кем-то другим, но подобраны и присвоены вами.

—Но ведь не все же люди, из тех, что попадались мне на пути, вызывали во мне желание подражать им или, как вы выражаетесь, делать их частью себя.

—Человек, вызвавший у вас антипатию, может засесть внутри куда глубже кумира. Вы до последнего издыхания будете помнить каким вам быть не стоит и пронесёте его образ сквозь всю свою жизнь.

Тут он замолчал, словно бы вспоминая о чём-то важном и задумчиво посмотрел в окно.

—Пока хоть один помнящий вас или несущий в себе ваши мысли человек жив, вы не можете по-настоящему умереть. Воспоминания обо мне навсегда останутся с вами. Вы будете не раз мысленно возвращаться к этому разговору, обдумывая то, о чём мы говорили. Я буду жить в вашем сознании, хотите вы того или нет. Однажды встретившись, люди навсегда остаются связанны друг с другом.

—Обещаю всегда помнить эту встречу, – улыбнулся я.

—Я тоже не забуду вас.

***

Как и предсказывал мне мой случайный попутчик, впоследствии я снова и снова мысленно переносился в тот день, старательно восстанавливая в памяти каждую мельчайшую деталь. Монаха в оранжевой тоге, поцарапанный вагонный столик, обсохшее на солнце оконное стекло, попавшую под колёса грузовика вьетнамскую девушку...

Нет, конечно же я не верил его словам и не воспринимал всерьёз его безумные речи. Вся эта метафизика и восточная философия – всё это было не для меня. Я был закоренелым материалистом, им и оставался до самого конца. Но несмотря на это, каждый раз, вспоминая наш с ним разговор, я испытывал странное, незнакомое мне доселе чувство внутреннего комфорта. Бушевавший во мне ранее шторм сомнений и противоречий утих, уступив место умиротворённому созерцанию. Страх перед скорым и неизбежным концом, терзавший все эти месяцы, словно голодный хищник мою душу, окончательно отступил.

Поначалу, едва вернувшись назад в хоспис,  я много думал о том, насколько неправильно и даже бестолково я прожил свою жизнь: гонялся не за тем, желал не того, дружил не с теми. Весь мой жизненный путь предстал передо мной чередой неверных решений и нереализованных возможностей. Но, пожалуй, самым ужасным во всём этом было то, что времени что-либо исправить у меня уже не оставалось – я доживал последние, отпущенные мне врачами дни своей жизни. Ещё совсем недавно подобные мысли, скорее всего, повергли бы меня в уныние. Но то было раньше – до разговора с монахом.

В тот день, в поезде, он напоследок сказал мне: “Я верю, что когда я в последний раз закрою глаза, их откроет кто-то другой”. Я много думал над значением этой фразы и, кажется, наконец понял её истинный смысл.

Мой недолгий путь был уже почти завершён. Подобно капле дождя на стекле, я смотрел в безбрежный океан небытия перед собой и мог лишь украдкой оглядываться на оставленный позади след. Всё было уже давно сказано и сделано. Всё, что мне было суждено познать в этой жизни, я уже давно открыл для себя и, проживи я ещё на Земле хоть сто лет, ничего нового я бы уже не узнал. Я мог предсказать сюжет любого фильма по первым его минутам, а развитие беседы по первым словам. Ощущение новизны давно оставило меня; жизнь не подкидывала мне уже удивительных находок, коими изобиловали мои детство и юность. И это, пожалуй, и было самым удивительным откровением последних лет. Я давно закостенел в своих суждениях и был уже физически неспособен на новые открытия.

Пришло время и мне уйти. Впервые в жизни я не страшился неизвестности. Я встречал её с распростёртыми объятиями, ведь впереди меня ждало что-но новое, неизведанное. Я закрыл глаза. Кто-то другой открыл их.