Бездна. Глава 1-0. Камень

С горы катился громадный камень. Покрытый серо-зелёными столетними лишайниками, исподтишка ехидно чиркая гору, почти круглый валун грузно бухался о скальные выступы и белёсую землю, призывая за собой свиту мелких камешков. Пролежал камень где-то на краешке обрыва тысячи, или сотни тысяч лет. Какие силы держали его над бездонным пространством — непонятно. Какая воля сдвинула его с обжитой впадины — неизвестно. Может, смещённый над пропастью центр тяжести не приводил в движение махину лишь потому, что травинки своими корнями цепко сжимали породу, и лишь теперь, усохшие и побуревшие, ослабили связи в мироздании. Или обиженный на родителей и на весь мир подросток решил выпустить свою горькую обиду и подтолкнул глыбу.

Николай Васильевич был во власти тоски. Он стоял возле только что посаженной грядки и равнодушно пытался рассчитать траекторию камня: попрыгает и упадёт где-то за деревней, возле заброшенного сарая. Но камень вдруг резко изменил направление движения. Николая охватил ужас: в двух метрах от него стоял восьмилетний сынишка. По теории вероятность попадания шальной пули в сердце человека невелика. Но всем известно, как много погибло солдат именно от них.

Мальчик смотрел, как камень, меняя направление после каждого соприкосновения с грунтом, напролом через кустарники продирается к деревне.

— Папочка, миленький, я не хочу умирать! — только теперь Николай увидел в глазах сынишки ужас.

Нахлынула нежданная щемящая тревога. Двадцатисемилетний мужчина, в армии бывавший под артиллерийским обстрелом, сейчас почувствовал себя слабым, беспомощным. Он закрыл собой сынишку, да что толку? Камень сметёт на своём пути всё!

— Боженька, прости мои проказы и защити папу, маму и меня.

Отойти в сторону? Рядом — ни одного дерева, чтобы укрыться…Бежать? Куда бежать… Его так и не окрепшая вера в самый нужный момент вдруг превращалась в набор слов… Или вообще растворялась в непрерывной суете… Уверенность, что камень упадёт именно туда, куда он побежит со своим сыном, удерживала его от любого движения… Спрятаться в погребе! Но тогда злополучный камень упадёт непременно туда! Единственное спасение — на месте стоять?…

Под угрожающие скрежетания булыжника Николай Васильевич через силу вымученно улыбнулся и, наклонившись к сыну, показал на скальный выступ у подножия горы:

— Вот здесь камень остановится.

Камень, как по команде, после мощного подскока с глухим стуком уткнулся в скрытую от взора преграду.

— Слава Богу, — Николай Васильевич подмигнул сынишке.

Но вернуться к прерванной работе уже не было никаких сил. Холодная дрожь опутала его, и он почувствовал себя таким же маленьким и беспомощным, как его сынишка. Но причиной тоски был не падающий камень. Жена, застенчивая и нежная, с милым лицом и русой косой, вчера вдруг устроила ужасный скандал. Она обвинила Николая в измене. С кем?! С его бывшей преподавательницей, которую он всегда недолюбливал и, тем более, никогда не видел в ней предмет воздыханий.

Выпускник философского факультета, прочитавший множество книг о смысле жизни, целый год разжёвывавший этот смысл для равнодушных студентов, вдруг почувствовал себя на краю бездны.

Зачем продолжать работать, зачем вообще нужно жить? — неважно, через семьдесят лет умирать или через несколько секунд. Разницы абсолютно никакой: что есть время и вечность, жизнь и смерть… Многие века и тысячелетия жили люди: кто-то год, кто — больше века, кто-то даже не понял ещё, что он живёт. И вдруг теперь все они — абсолютно равны, несмотря на безбожное распутство и жуткие преступления одних или великую любовь и подвиги самопожертвования других? Нет жизни и смерти, нет вечности, нет даже времени. Одно есть — бессмыслица.

Ещё вчера, когда весеннее солнце почти по-летнему пригрело чёрные грядки, Николай Васильевич ликовал. Он размечал свежевспаханный участок. Здесь — овощи и мелочь, там — оставить под помидоры и капусту, дальше — ранний картофель. Екатерина, оставив планировку огорода на усмотрение мужа, готовила незамысловатый постный обед. Сынишка, обрадованный доверенной ему грядочкой, преждевременно начал засевать её морковью и горохом.

Но радость, что подсохла земля и начались крестьянские заботы, что купленные вчера пёстрые курочки вышли порыться в свежевспаханной земле, оказалась хрупкой и ненадёжной. Катастрофически обесцененные деньги уже не позволят купить жильё в городе. Ещё вчера он думал: да и слава Богу! Руки есть, да и дом мечты — этакий резной теремок, можно только самому сделать. Главное — идиллия среди живописной русской природы. С одной стороны деревни — пашни, перелески и холмы, засаженные яблонями и смородиной, с севера и запада возвышаются изумительные горы. Сам бы он мог обитать в любых условиях. Но сын — восьмилетний Вася — будет воспитываться в самом расписном теремке, среди этих красот. И читать только самые лучшие книги.

Вчера он, бывший городской житель, с радостью шёл в огород и думал, что работа в университете и отказ от предложения одного хорошего знакомого устроиться в коммерческий банк — это его способ “сжечь солому”. Вслед за этим он ещё раз “поджег солому”: отказался от льготного кредита на покупку благоустроенного жилья в городе, переехал в деревню — на землю.

Теперь на свой домик, на огород, на преподавательскую работу, даже на жену с сыном он стал смотреть как на солому… Всё оставить, бросить, убежать! В монастырь, или просто бродить по дорогам от деревни к деревне. Или по вокзалам собирать пустые бутылки и без просыпу пить ненавистную водку…

К ограде подошёл сосед, высокий и страшно худой сорокалетний мужчина. Он часто подкашливал и так же часто задымлял самокрутку.

— Крепко ухнуло! — сосед замолчал. Это было не томительное ожидание подходящей темы разговора, а то молчание, когда оба собеседника понимают друг друга без слов.

— Я уж с жизнью начал прощаться… Нет, не из-за камня… Анатолий, гложет меня сегодня какая-то крыса. Что-то упустил я в этой жизни, и буду вечно упускать. Сам знаю, что много нам не нужно, мне лично вообще ничего не нужно, а крыса не спрашивает и грызёт.

— Да-а… Меня она тоже погрызла: здоровья нет, а вот тоже хочу куда-то бежать. Много ли человеку нужно? А хочу-то я совсем немного: лишь всемирного признания, на курорте отдохнуть да попить крепкого чаю с сахаром. Ну не могу отвлечься от лишнего, чрезмерного, отвлекающего, одурманивающего, — он показал на свою самокрутку. — Могу ли я заставить себя не жалеть обесцененных инфляцией мизерных сбережений? Запросто! Ан не получается… Всё мечтаю усилием воли заставить себя радоваться книгам, солнцу и хорошей погоде, радоваться тому, чему радуется твой милый сынишка. А где она, воля? Воля — пшик, не больше.

Анатолий закашлялся и побрёл в свой домик, окружённый яблонями и черёмухой. Туберкулёзник с многолетним стажем, он неделю назад выписался из больницы. Смерть предоставила в очередной раз бессрочный отпуск. Опять в его окне почти до утра горит свет: он по ночам читает книги, дерётся с Марксом, Бердяевым, Фрейдом и Ницше, строит модели вселенной, ищет истину. А вчера занимал у Николая денег на хлеб, сигареты и пачку чая.

— Папа, а как дядя Толя с книгами дерётся? Во сне, что ли?

— Спит и видит сны, что книги эти хотят захватить нашу землю, а он ищет такие книги, что сделают людей добрее и сильнее.

— Папа, почему ты вчера сказал дяде Толе, что учишь в у-ни-веррр-ситете детей страшной науке?

— Сыночек, я не детей учу, а взрослых.

— А взрослых не учат. Они всё знают.

— Нет, не всё. Взрослые часто допускают ошибки, за которые им потом стыдно бывает. Даже я совершаю ошибки и сожалею о них.

— Пап, скажи, какая наука бывает страшной?

— Этика?… Васенька, она не страшная. Это очень мудрая наука. Но иногда она открывает перед человеком такие истины, что он уже не может просто жить. Он начинает доискиваться до таких глубин мудрости, что он чувствует себя на краю бездны.

— Папа, ты тоже был на краю бездны?

— Наверное, был…

— А что бы мы с мамой делали, если бы тебя в армии убили?

Николай Васильевич закрыл глаза, пытаясь воссоздать тот миг… кратковременной последней перестрелки. Он думал о смерти, как о жабе за пазухой — в реальности её нет, а мерзкое чувство реально. Когда пули врывались в живую древесину берёз, о смерти думалось в третьем лице, или вообще не думалось ничего, но была чрезвычайная животная настороженность, заменяющая все инстинкты самосохранения. Но тогда это почему-то никак не воспринималось… даже удивительно… Это был не страх… нечто иное, чему из-за капризов памяти не находилось определения… С тех пор прошли почти десять лет. Иногда сердце начинало трепыхаться, но всё реже давал знать о себе тот секундный и долгий ужас, всколыхнувший всё существо при сухой трескотне, которую сопровождали завывающие призывы пуль… Ощущение — вроде так и должно быть, вроде обычная жизнь — такая же, как всегда. Светит солнышко, цветочки цветут. Страх он заметил у сослуживца, который после уже сказал, что нужно было бояться — смерть ведь рядом. Тогда и впрямь холодок близости бездны был… Но не то всё это… Он просто не успел испугаться. Ранение, почти сразу выключившее его сознание, не было тяжёлым, но армия закончилась для него на три месяца раньше…

Ребёнок прижался к отцу и долго-долго молча плакал.


Николай Васильевич обнял сына и, скрывая слёзы, начал рассказывать недавно прочитанный рассказ:

— Жил один добрый человек по имени Симоне. Он был достаточно богатым. Но однажды он разорился. Из-за того, что хотел ещё больше разбогатеть. Чтобы вернуть богатство, он начал ловить птичек, чтобы продавать их на базаре. Люди смеялись над ним. Он же, назло всем, заполнил свои комнаты несчастными пташками. А у Надзаро не было ничего. Он лежал ночью под открытым небом и считал звёзды. Ему не нужно было звёзды считать, он просто смотрел на небо, читал молитву и славил Бога. Сколько звёзд — столько молитв. За свою жизнь он много молитв прочитал — больше, чем звёзд на небе. Днём он работал. И брал за работу ровно столько, чтобы купить хлеба и фруктов. Это был весьма добродушный человек. Но он сильно ругал Симоне за то, что тот ловит птичек для продажи, и даже жарит их, когда есть нечего.

— Папа, а разве можно птичек есть?

— Нет, мой сыночек. Но от отчаяния люди иногда голову теряют, и начинают делать то смешные, а то и страшные дела. И Симоне только пожалеть бы можно, ведь вся надежда у него была на птичек, да на клочок земли, где он выращивал пшеницу. Выращенного урожая хватало только на то, чтобы заплатить подать, это налог такой, за огромный дом, который теперь пустовал и был наполнен только щебетом бедных птиц, — Николай подумал, что сыну одинаково непонятны слова подать и налог, но пояснять ничего не стал. — Надзаро ругал его и плакал над несчастными пленницами. «Дон Симо, хочешь спасти свою душу? Тогда тебе нужно отпустить всех птиц и поджечь солому!» «Поджечь солому? Да! Конечно! Отпустить птиц! Поджечь солому! Только так я спасу свою душу!» Но не знал несчастный Симоне, что Надзаро хочет поджечь пшеничные поля.

— Папа, зачем жечь пшеницу? Это же хорошее растение. Из неё хлеб пекут.

— Да, сыночек, это был жестокий поступок. Но иногда хороший человек не решается на главный выбор в своей жизни, и ему нужно помочь. Может, стоило бы только подтолкнуть бы человека к правильному пути, да смелости не хватает, да и не может человек решить, что правильно, что вредно. Но, с Божией помощью, устраиваются дела человеческие, видит человек, что не так он жил, не к тому стремился, и только подожжённая солома может освободить человека от того, что мешает ему оглянуться на жизнь свою.

Николай Васильевич посмотрел на сына и подумал: говорил-то я сам с собой, сын ничего не понял из моего сумбурного монолога. Стыдно: чему я ребёнка учу?! Я сам из такого рассказа могу сделать какие угодно выводы. И, чтобы мальчик всё понял правильно, начал поучать:

— Иногда это бывает жестоко, мы жалеем несчастного. А он говорит — Слава Богу за всё — за скорбь, за болезнь и за радость, бежит от всего лишнего в этой жизни. Надзаро прочитал молитв больше, чем звёзд на небе. И Бог ему открыл, что своим жестоким поступком он спасёт пленных пташек и несчастного Симоне.

— Папа, а у мамы скоро болезнь пройдёт?

— Скоро, сыночек.

Николай Васильевич почему-то вдруг понял, какой плохой он преподаватель этики, плохой муж и отец, отвратительный человек. Он не знал, за что казнит себя, но чёткое осознание краха своей жизни охватило им. Он продолжил рассказ, совсем не упоминая про сожжённую солому.

— Пути назад не было. Симоне продал свой дом, вернул все долги. Вместе с Надзаро они стали вдвоём обрабатывать клочок земли, выращивать немного хлеба для пропитания. И вместе читали молитвы по ночам. Звёзды — как чётки. Одна звезда — одна молитва.

— Когда они все звёзды пересчитают, они начнут с самого начала?

Николаю Васильевичу вдруг стало так тепло на душе, так хорошо. Он окинул взглядом чёрные свежевспаханные грядки и погладил по голове своего сына.

— Пойдём мамочку успокаивать. Не обижайся на неё. Она просто заболела. Такая болезнь бывает, когда горлышко и зубки не болят, зато больно в душе. Вот она и поругалась на нас.

— Папа, а мамину болезнь вылечат в больнице?

— Вылечат, мой Василёк, — Николай подумал, что после вчерашнего он совсем не хочет видеть жену. Поэтому решил оттянуть этот момент: — А пойдём посмотрим на злополучный камень. Лежит он где-то под берёзкой да смеётся над нами.

— Папа, может быть, маму пригласим с нами, чтобы она успокоилась?

Николай Васильевич нехотя переступил порог дома. Жена с мокрыми от слёз глазами встала с кровати и обняла мужа.

— Прости… — она долго молчала, поливая слезами рубашку мужа. — Прости, знаю, что я не права, ты никогда теперь не сможешь меня простить, прости… Не отправляй меня в больницу, я обещаю все лекарства пить, прости, если сможешь…

— Конечно! Ведь я люблю тебя и нашего сыночка.

Николай поцеловал все слезинки жены и повёл на улицу. Через заднюю калитку всей семьёй они вышли на пригорок. Перед ними открылась широкая ложбина. Николай Васильевич, проживший в этой деревне немногим больше недели, ещё не знал, что неровности рельефа надёжно защищают ближайшие полтора десятка домов от любых камнепадов. Вот и огромный камень: уткнулся в землю посреди земляничной полянки. Вася погладил выветрившуюся поверхность валуна. Потом нагнулся и стал что-то гладить ладошкой. Николай Васильевич посмотрел, что привлекло сынишку… Точёные листики земляники, тончайшие ворсинки. И не высохшие ещё росинки. Каждая росинка — одна звёздочка.