Мария Викторовна Каспрович

   Судьба этой замечательной женщины очень интересна. Звали её Марусей, и она была второй по счёту дочерью в семье генерала от инфантерии Виктора Ивановича Бунина и Марии Карловны Буниной-Андерсон. Маруся родилась в Санкт-Петербурге в 1887 г., но детство и юность провела в городе Вильно, где служил её отец.

   Марусю, как и её сестёр, Нету и Лиду, очень интересовало искусство. Позже, вспоминая свою юность, она писала (1):

   «…наши увлечения - искусство и природа. С молодых лет мы проводили вместе несколько зимних месяцев в Италии: в основном, в музеях и старых храмах, держа перед собой открытые книжки и делая пометки о своих впечатлениях, переполненные общей любовью и восторгом от творчества великих мастеров - фресок Санта Мария Новелла, эфирных Мадонн Боттичелли, усыпанных золотом и пурпуром полотен Тициана и Джорджоне,  потрясающих своей выразительностью произведений Микельанжело...»

   А ещё Маруся много читала и особенно любила поэзию. Как и многие молодые девушки, она мечтала о романтической любви. Позже она вспоминала в своих дневниках, что мама старалась выбить эти мечты из её головы. Она откровенно говорила Марусе, что ей трудно будет трудно найти мужа, который закроет глаза на ее физические недостатки. Дело в том, что в возрасте 7-8 лет Маруся тяжело заболела скарлатиной и после неё получила осложнение: болезнь суставов. Следы этой болезни остались у неё на всю жизнь.
 
   Для лечения Марусю часто и надолго вывозили на курорты, в основном за рубеж: в Швейцарию, Германию, Италию. В детстве в этих поездках её сопровождала мать, а потом тётка, младшая сестра матери – Евгения Андерсон-Лучинская. В своих воспоминаниях (1) Маруся писала:

   «Годы наших общих с тётей Женей зарубежных путешествий, годы ранней молодости, связали нас прочными узами, выдержавшими испытания длительной разлукой. Я была для нее не только племянницей, отношение ее ко мне было глубоким и чувственным, истинно романтичным. Это было больше, чем дружба».

   Тётка Маруси, Евгения, была всего на 9 лет старше племянницы. Она была начинающей художницей. Вместе с ней  Маруся путешествовала по Европе, наслаждаясь всеми радостями жизни. Она очень любила живопись и мечтала о романе с красивым художником. По воспоминаниям родных и знакомых Маруся была необыкновенно обаятельной. Многие в неё влюблялись, но она не находила ни в ком своего идеала. Среди её горячих поклонников были молодой немецкий художник Вилли Эгерт и известный классик итальянского  модернизма Габриэль де Аннунцио.

   До знакомства со своим будущим мужем Мария была помолвлена. Её избранником стал начинающий итальянский поэт Эудженьо Козелчи (Eugenio Coselchi). Однако в 1910 году эта помолвка была расторгнута. Козелки очень переживал разрыв, но потом писал  своей возлюбленной: «Я благословляю Вас за это, что Вы сделали меня человеком и помогли стать художником ... Из Ваших рук  я хочу получить известность, и только Вы можете дать мне её». Правда, Эудженьо Козелки (1888-1969) так и не стал выдающимся поэтом. Он избрал себе политическую карьеру – вступил в итальянскую фашистскую партию и стал её активным членом. А это было противно ценностям, которые исповедовала Маруся.

   Но расстройству возможного брака с Э.Козелки послужила другая причина. Ещё весной 1907 г. во время путешествия по Италии с тёткой, Маруся познакомилась с Яном Каспровичем. Как вспоминала потом Маруся, это был «дородный мужчина в расцвете сил, гражданин с немецкими привычками». И хотя этот «гражданин» был  нетерпим к русским обычаям, он быстро нашел общий язык со своими очаровательными спутницами (они беседовали на немецком языке). Эта встреча привела к изменению планов Яна Каспровича: вместе с новыми знакомыми он отправился   в Сорренто. Очарованная личностью Каспровича, Маруся быстро стала горячей поклонницей его поэзии. Это было нелегко. Стихи поэта (это были его знаменитые «Гимны» - авт.) Маруся  переводила дважды: сначала, с помощью автора, с польского на немецкий, а затем, уже сама, с немецкого на русский язык. Приключение это, однако, закончилось довольно быстро: поэт должен был вернуться во Львов, а Мария с тёткой продолжили дальше своё путешествие по Италии.

   Однако, несмотря на столь короткое знакомство, Ян Каспрович не забыл о своей молодой спутнице. Он признавался потом друзьям:  «Не могу до сих пор понять, как именно эта молодая женщина, нежная и  очень умная, могла так почувствовать мои «Гимны». Она говорила о них так живо. Такая степень откровенности и чувства поэзии встретились мне впервые» (2).

   Ян Каспрович был известным польским поэтом, драматургом, литературным критиком и общественным деятелем, ректором Львовского университета. Он был уже не молод – 47 лет, женат вторым браком и имел двух дочерей. Но встреча с молодой русской девушкой, которой было  всего 20 лет, произвела на Яна огромное впечатление – он влюбился в Марусю.

   А Маруся и сама обладала душой художника. Она пробовала и писать, и рисовать, но вскоре забросила эти занятия, т.к. поняла, что не может стать блестящим художником. И тогда она решила, что лучше вообще не заниматься художеством, ибо нет ничего более жалкого, чем посредственность в искусстве. По признанию самой Маруси, она в то время часто спрашивала себя, есть ли какая-то область в жизни, где женщина могла бы выразить себя с наибольшей полнотой, и пришла к выводу, что это и есть сама жизнь. Она решила, что можно творить, косвенно влияя на жизнь и творчество другого художника. И она посчитала, что именно такую личность нашла в Яне Каспровиче. После короткого знакомства Ян и Маруся, очарованные друг другом, расстались на несколько лет, но они часто обменивались письмами.

   Спустя три года после первой встречи Маруся, возвращаясь из очередного путешествия в Петербург, по пути остановилась в Львове. Состоялась долгожданная встреча с Яном, и он признался Марусе, что всё время о ней думал. Последовала ещё более страстная переписка. Маруся была уверена в своих чувствах, но Ян сомневался. Основания для этого были: недавний разрыв со второй женой вызвал уже большой скандал в обществе, и поэт не хотел очередного скандала. Тем более, что  Маруся была моложе его почти на тридцать лет, и у него самого старшая дочь была её ровесницей. К этому прибавлялись и ещё и сплетни о якобы «богатом прошлом» пани Марии Буниной и опасения, что она им заинтересована больше как поэтом, автором его «Гимнов», чем мужчиной из плоти и крови. К тому же, Маруся была русской, а он польским писателем, которого в Польше ставили наравне с таким гением, как Адам Мицкевич.

   Полный тревог, Ян слал Марусе письма со стихами, которые позже были опубликованы в сборнике «Мгновения». В период их переписки, длившейся четыре года, они виделись всего несколько раз. В марте 1911 года Маруся с сестрами гостила у тётки в Финляндии и там получила письмо от Каспровича, где он сообщал о своём скором приезде. Наконец, в апреле 1911 года Каспрович приехал в Санкт-Петербург и появился в доме Буниных. Он был готов жениться на Марусе, и уверен в её благосклонности к браку с ним.
Вся эта история и раньше вызывала большое неудовольствие матери Маруси, Марии Карловны (отец Маруси скончался в 1908 году - авт.). Во всём случившимся она винила свою младшую сестру Евгению, которая во всём поддерживала племянницу.

   Каспрович пробыл в Санкт-Петербурге десять дней. Он посетил Буниных с официальным визитом и просил у Марии Карловны руки дочери. Вот, что Маруся записала в своём дневнике (3):
                06 мая 1911
   «…В те 10 дней, которые он тут провёл, было для меня много мучительных и неприятных мгновений в основном из-за столкновений с моей матерью. Мама оценивала этот факт иначе, формально. Каспрович был для неё «женихом», который приехал просить руки её дочери. Её заботили вещи, не имеющие для меня никакого значения: его материальное обеспечение, то, по какому обряду будет проходить  венчание и т.д. Она удивила меня сразу своим практичным отношением к этому вопросу. Невзирая на любовь ко мне, мама не щадила самых тонких моих чувств. Я должна была выслушивать много неприятных слов, высказанных в неделикатном и даже иногда грубой форме, на тему о нашей разнице в годах, о его «неудовлетворительности»,  о поверхностности его взглядов, и много других «правд». Это было для меня  ледяным душем.
Должна сказать, что облик Каспровича вызвал у нас сенсацию: шляпа с большими полями и с закопанской пелериной. Всё это было  в Петербурге незнакомым явлением. Поэтому ничего удивительного, что это вызвало у моей мамы возглас осуждения:

   – Твой Каспрович – это же разбойник!
 
   Однако сам по себе факт приезда Каспровича не был неожиданным, и был приемлем… С этим надо было считаться, как с чем-то неотвратимым, comme il est (такой, какой он есть - фр.)».

   Кроме всего прочего, для будущего бракосочетания были ещё трудности юридического и религиозного характера. Дело в том, что вторая жена Яна Каспровича, Ядвига недавно ушла от него, оставив ему двух дочерей. По католическим канонам он был всё ещё женатым и не мог жениться. Уже это вызвало большой скандал в обществе, и поэт не хотел вызывать очередной его виток. И всё же 30 сентября 1911 года Мария и Ян обвенчались в Дрезденской протестантской церкви – и это был компромисс между польским католичеством и русским православием.

   Несколько слов о Яне Каспро;виче (1860 - 1926). Он родился в семье бедного неграмотного крестьянина. Учился в немецких гимназиях. В 24-х летнем возрасте он поступил в Лейпцигский университет, затем перешёл в университет во Вроцлаве (тогда Бреслау). В молодости Ян был близок к социалистическому движению, участвовал в польских и немецких студенческих организациях, а позднее - в движении польских рабочих в Силезии, за что отбыл шестимесячное тюремное заключение. В конце 1880-х годов он обосновался во Львове, преподавал в Львовском университете им. Я.Казимира. В 1904 году Ян Каспрович получил учёную степень доктора, а с 1909 стал заведующим кафедрой литературной компаративистики, а позднее, 1921-1923 гг. – ректором Львовского университета.

   Через полгода после замужества в январе 1912 года Маруся посетила Берн. Там она уже была несколько раз, лечила свою руку. За два года до этого в одной из клиник Берна её оперировали. Теперь трудно сказать, что было у Маруси с рукой и что было причиной операций. На этот раз ей снова была рекомендована операция. Но оперировали её не в Берне, а через 2 месяца в Вене, Маруся записала в дневнике (март, 1912 г.):

   «Оперировали мне снова руку. Профессор обещал мне, что это будет последняя операция, но я не могу в это поверить. Эта болезнь висит надо мной, как Дамоклов  меч, хотя неоднократно думала, что мне может быть в 1000 раз хуже. Ведь до сих пор болезнь не мешала мне жить. Вот и теперь, идя на операцию ( а было их уже 7), я шла как на обычную прогулку. Через  месяц я всё забыла».
 
   Каспровичи жили в Львове, но лето непременно проводили в Поронине, в  столь любимых Яном и Марией  Татрах. Туда в 1912 и 1913 годах в гости  к Марусе приезжали её сёстры, Нета и Лида, а так же тётка, Евгения Лучинская. Маруся познакомила тётку с начинающим польским художником Владиславом Яроцким, и между ними завязались романтические отношения. В 1913 и в 1914 годах Марусю навещала мама.

   Маруся быстро освоилась в Польше. Она была воспитана в либеральной среде, где осуждались имперские амбиции царской России. Известно, что Царство Польское, входившее после 1815 года в состав России, бунтовало весь ХIХ век. Мятежи, сопровождаемые войнами, возникали в 1831-1832, а потом в 1863-1864 годах. И все они были жестоко подавлены. Либеральная общественность России сочувствовала польскому народу, пытавшемуся завоевать независимость.
 
   Маруся сочувствовала полякам. Она писала тогда в своём дневнике (февраль 1913 г):
               
   «… с молодости моё сердце и симпатии были на стороне поляков, и вообще на стороне тех, кого царская Россия подавляла. Я хорошо помню наши споры с отцом, когда я пыталась доказать ему, что нельзя отбирать у людей свободу, что это несправедливо и не по-людски.
Однако, отец мой, воспитанный в консервативных традициях, посвятив всю жизнь службе власти, которую я ненавидела всей душой, смотрел на меня, свою любимицу, добрыми спокойными глазами и отвечал тихим голосом, который никогда некого не оскорбил, что репрессивная политика в отношении окраин необходима, ибо Россия распалась иначе бы на части. Каждая народность потребовала бы независимости, а Россия перестала бы существовать, как великая империя».

   В 1914 году после начала 1-й Мировой войны гостем Каспровичей был В.И.Ленин. Это случилось после того, как Ян Каспрович принял участие в освобождении будущего «вождя мирового пролетариата» из австро-венгерской тюрьмы в Новом Тарге, куда тот попал как «подозрительное русское лицо». После выхода из тюрьмы Ленин благодарил Каспровича за помощь и, по всей видимости, между ними завязались дружеские отношения, а, может быть и переписка. Во всяком случае, помня, вероятно, этот случай, в 1920 году, будучи уже председателем Совета народных комиссаров, Ленин положительно решил вопрос об эмиграции из Советской России матери и сестры Маруси. Но об этом чуть позже.

   В феврале 1917 года в России произошла революция. Маруся узнаёт об этом из газет и записывает в дневнике (март 1917):

   «Хочу кричать ура: в России переворот! Не называю его революцией, поскольку произошло всё мгновенно и без кровопролития! Сегодня пришла весть об отречения царя. Сообщения из России льются как бурный поток».

   Проходит полгода новой власти в России, там назревают новые грозные события. Эхо этих событий доноситься до Львова. Маруся, конечно, обеспокоена событиями. Она записывает в дневнике (сентябрь 1917):

   «Утешает меня то, что получаю письма от моих близких. Они все вместе в Финляндии».

   Однако это продолжалось недолго: вскоре письма перестали приходить, связь между Россией и Польшей оборвалась и в конце 1917 года в дневнике появляется запись:

   «… в России продолжается борьба всех против всех. Ежедневно образуются новые государства – составные части бывшей России.
Меня страшно волнует, что сейчас делается с моими близкими в мире кровавого хаоса. С сентября не имею от них никаких вестей».

   Проходил месяц за месяцем – писем всё не было. Из дневника Маруси:
                Декабрь 1918
   «В России уже год продолжается революция! О моих близких стараюсь не думать. Писем от них давно не получала. Снится мне иногда мама. Меня преследует мысль, что я с ней никогда больше не увижусь…»

   В сентябре 1919 года Марусе удаётся получить какие-то сведения из Петрограда о матери и сестре. Слава Богу, они живы. С радостью она сообщила об этом в Лондон своей младшей сестре Лиде.  Но проходит время – писем от мамы Маруся не получает.                Апрель 1920
   Нет вестей из Санкт-Петербурга от моих близких. Уже полгода не знаю, что с ними происходит. Может быть, попробовать последнее средство, чтобы освободить маму и сестру. Написала письмо вождю Советской республики Ленину, напомнив ему наше, правда очень короткое, знакомство в Поронине и услугу, которую я ему когда-то оказала. Мы не знали тогда, какую решающую роль он будет играть в будущей истории России. Попрошу его в этом письме об одном, чтобы дал он маме и сестре разрешение выехать из Петербурга. Дойдёт ли это письмо до него? Я послала его через польского ротмистра, который намеревался перебросить его «на ту строну» через линию фронта.
Война между Польшей и Россией принимает все больший и больший размер. Мне кажется, не знаю почему, что Ленин не откажет в моей просьбе, если получит моё письмо».

   И так, Маруся решилась отправить письмо Ленину. И случилось, казалось бы, невероятное: письмо до Ленина дошло, и он среди хаоса творящихся событий нашёл время, положительно решить её просьбу – дать команду соответствующим органам власти.
      
   В мае 1920 Маруся записывает в дневнике:

   «Прошёл уже месяц с того дня, как получила я с удивительной в условиях войны между большевиками и Польшей скоростью депешу. Кроме прочего в ней пишется, что мама и сестра живы и здоровы. Да, получила телеграмму от Ленина, председателя совета комиссаров. Телеграмма была ответом на моё письмо. Ответ был следующим:
«Письмо Ваше получено мною три дня тому назад (дата). Будут отданы все распоряжения, чтобы облегчить Вашим родным выезд из России. Паспорта им уже выданы.                Пред. Совнаркома Ленин»

   Это было первое сообщение, которое Маруся получила о маме и сестре после более чем полугодового молчания. И всё же Маруся не могла ещё быть полностью спокойной о судьбе мамы и сестры. Уже после письма Ленина она записала в дневнике:

   «Однако сообщение  меня не успокоило полностью. Кто знает, может быть, ответ был обычной формальностью, желанием со стороны Ленина оказать услугу за услугу? Мог ли он так быстро (телеграмма была послана через 2 дня по получению моего письма) иметь подробную информацию о маме и сестре? Меня мучили эти сомнения, отравляли мою радость. Осталась только благодарность Ленину, что он занялся моим письмом. Можно себе вообразить, какое большое впечатление оказала здесь телеграмма на наших знакомых и друзей…»

   Спустя несколько дней после получения первой телеграммы пришла вторая, но уже из комиссариата иностранных дел России. Написана телеграмма была на немецком языке и послана из Эстонии:

   «Комиссариат иностранных дел выдал вашей маме и сестре разрешение на выезд в Австрию  через Финляндию. Финское правительство не впустило их в Финляндию. Они возвратились в Петербург. Прошу постараться добиться разрешения на их  проезд через Эстонию»(2).

   Маруся так комментировала то место в этой телеграмме, где говорилось о  разрешении на выезд в Австрию:   «Не могут ещё до сих пор привыкнуть, что есть Польша!» Но она была так рада, что скоро может увидеть маму и сестру. В дневнике она писала:

   «Как же я была счастлива. Знала точно, что они здоровы. Что они пережили, бедные, когда их заставили вернуться! Теперь оставался один путь через Эстонию, Вильно и Варшаву. Боюсь этой долгой и тяжёлой поездки для мамы, поездки, которая продолжится 2-3 недели, а может месяц.
Не могу себе представить минуты нашей встречи. Узнаем ли мы друг друга? Мы наверняка изменились: похудели, постарели после стольких лет голода, страдания, непокоя.
   Я убедилась, что Ленин – человек. не забывающий оказанных ему услуг. В минуту, когда революции грозила иностранная интервенция, война с «белыми», война с Польшей, он помнил о польском поэте. Я начала свои старания, получить Эстонское разрешение. Надеюсь, что всё сложиться благополучно и уже летом увижусь с мамой и сестрой».

   Летом 1920 года мечта Маруси, наконец, сбылась: Мария Карловна и Нета приехали во Львов (он тогда был польским городом – авт.). Вот что Маруся записала в дневнике:                24 июля
   «Мама и сестра после долгих и мучительных перипетий переехали, наконец, эстонскую границу. Оттуда через Варшаву они должны были двинуться во Львов. Однако связи с Польшей были уже прерваны. Вильно уже находился в руках большевиков. Они сидят уже 3 недели в Ревеле и ждут.
               
                29 августа
   Мама и сестра со мной. Это случилось так просто и естественно, как будто бы они приехали, как раньше, повидаться с нами, а не после долгих лет разлуки, после многих лет, полных потрясений, после долгой и тяжёлой дороги.
В день их приезда… я прилегла на диван в комнате Яна. Окно было открыто, вдруг слышу крик: «Маруся!» Подбежала к окну. Перед домом стояла повозка с чемоданами. Дерево заслоняло вторую её половину, и я не видела, кто в ней сидел. Но уже знала, что это они. Неодетой побежала вниз. Мы кинулись друг другу в объятья. Мама плакала. Измученная дорогой, в первую минуту она показалась мне очень утомлённой, похудевшей и постаревшей. Однако она приняла ванну, переодела платье и полностью изменилась.
   Мама говорила, что пришла в себя уже во время отдыха в Ревеле (современный Таллинн – авт.), а когда уезжала из Петербурга, была просто «кожа и кости». Похудела она в основном в последнюю зиму. Жила в нетопленной квартире, у неё болели ноги, и она могла с трудом двигаться. Ей приходилось самой убирать комнаты, готовить еду и даже колоть дрова. Рассказывала, что не раз, будучи больной с высокой температурой, она должна была стоять на морозе, чтобы продать какую-нибудь домашнюю утварь: тарелки, серебряные ложки, и купить за эти деньги немного жира или другой пищи. Не понимаю, как она могла всё это вынести.
Сестра выглядела хорошо, но я видела, как тяжело было и ей, и маме расстаться с отчизной».

   Мария Карловна и Нета поселились в Львове в доме Маруси и Яна. Все три женщины были безумно рады, что могут с утра до ночи общаться друг с другом. К сожалению, это иногда утомляло Каспровича: мать и сестра «отбирали» у него дорогую Марусю, к тому же ему теперь постоянно приходилось слышать дома чужую ему русскую речь. Маруся же, напротив, чувствовала себя настолько счастливой, что после приезда мамы почти на полгода забросила свой дневник.

   В начале 1921 года Маруся и Нета решили, что нужно им самим найти какую-то работу и самим зарабатывать деньги. В апреле 1921 года Маруся записала в дневнике:               
   «Полгода не писала. В последние месяцы жила очень интенсивной жизнью. Исполнилась одна моя давнишняя мечта: нашла, наконец, то, что мне всегда не хватало, нашла работу, которая меня интересует, захватывает меня всю и может быть со временем стать средством заработка. Буду иметь возможность оказывать материальную помощь матери и сестре».

   Всё произошло довольно неожиданно. Маруся случайно познакомилась с молодой женщиной, которая работала в мастерской по изготовлению батиков, очень модных тогда. Она рассказала Марусе мне об этой работе и как-то принесла эти батики для ознакомления. При их изготовлении использовали новинку: нанесение живописи на хлопковые ткани и шелк посредством восковой техники. Марусе и Нетте батики очень понравились, и у них сразу же возникла мысль, организовать свою собственную маленькую мастерскую. Маруся сразу же закупила всё необходимое для работы: рамы, краски, различные приспособления. Она писала в дневнике:

   «Я чувствую, что у меня  вырастают крылья и в меня входят новая жизнь и новая энергия. Я очень верю, что вопрос этот разрешится, и я увлеку за собой мою сестру, которая пока очень скептично относилась к нашему «предприятию».

   Однако работа эта пошла успешно. Первую партию батиков сёстры послали своей знакомой в США, с которой Маруся заранее договорилась. Маруся писала, что из-за большой разницы в курсе валют они заработали тогда довольно большую сумму денег.
Маруся писала дальше:

   «Работали мы как бешеные с утра до ночи. С удовольствием вспоминаю эти месяцы: маленькая квартирка пани К. , где была наша мастерская, меланхоличный шум высоких деревьев за окнами… Единственным отдыхом от работы была чашка чая, выпитая стоя, так как столы были завалены материалами. Рисунки составляли мы сами, пользуясь народными узорами, компонуя их по-своему. Работали, конечно,  по наитию, без знания техники, учились на собственных ошибках. Ведь ещё недавно слово «батик» звучало для нас экзотично и чуждо. Знали мы единственно то, что это соединение техники воска и красок. Из 20 шарфиков мы не испортили ни одного. Все выглядели эффектно, хотя не были ещё на уровне наших художественных устремлений».

   После отгрузки транспорта в Америку Маруся и Нета поехали в Краков, чтобы продать очередные изготовленные ими батики. Кроме того, они планировали набраться опыта в известной мастерской по изготовлению этих изделий.
 
   «Поездка эта немного освежила и расслабила меня. Гуляли, любовались Краковом. Продали батики. Как давно мечтала об этом. Речь о не деньгах, а о чувстве заработка. Вернулась в Львов перед самым Рождеством».

   К сожалению, приезд мамы и сестры стал поводом для конфликтов между Марусей и Яном. Корни этих конфликтов были достаточно глубокие и сложные. Началом их послужил тот давний приезд Каспровича в Санкт-Петербург в 1911 году, когда Мария Карловна всячески хотела воспрепятствовать браку своей дочери. В августе 1921 года Маруся записала в дневнике:

   «С некоторого времени Янек твердит мне, что я очень изменилась, что больше не принадлежу ему.

   – Твоя жизнь уже там, – говорит он мечтательно, показывая головой в направлении комнаты, где обычно я сижу с матерью, – я это понимаю. Это очень похвально для тебя и хорошо тебя характеризует, однако не отменяет того факта, что ты постепенно отдаляешься от меня, становишься мне чужой».

   Не помогали Марусины объяснения, что её чувства к маме и сестре и её чувство к мужу совершенно разные. Там, говорила она Яну, больше сочувствия, а тебе я отдаю всю свою душу. Но объяснения эти не очень успокаивали Каспровича.

   Марусю расстраивали эти разговоры с мужем, однако она не хотела говорить об этом с матерью и сестрой, заранее зная их реакцию. Она изливала свою душу в дневнике:

   «Это отчуждение, о котором я говорю, углубляет факт, что часто должна была говорить при нём по-русски, на языке, которого он не понимает. До сих пор моя «русскость» никогда Янека не раздражала, может потому, что я быстро и хорошо научилась говорить по-польски и что широко вникла в дела его народа… Иногда его веселил тот факт, что он, Каспрович, горячий поляк и патриот, женился на россиянке.

   – Ты, «москалиха», – шутил он, чувственно прижимая к себе.
 
   А сейчас вот разговор мой с матерью по-русски его раздражает и утомляет. Он говорит, что она становиться в эти минуты чужой для него.

   – Не удивляйся, что я так чувствую, – пробует он перевести разговор в другое русло, – ведь и среди своих собственных родственников у меня тоже были бы, чувства, они мешали бы моей жизни с тобой. Так я мечтал на старости лет жить с тобой в полном одиночестве. Где-то в деревне…Моя работа, книжки и ты – ничего больше не требовал бы!»

   Проходит несколько месяцев, и конфликт не утихал. Маруся и Ян любили друг друга, но присутствие мамы и сестры нарушали прежнюю идиллию их жизни. В январе 1922 года Маруся снова возвращается к этой больной для неё и Яна теме:

   «Янек прижимает мою голову к своей,  говорит:

   – Может быть, я ошибаюсь, но я чувствую, что ты всё больше от меня отдаляешься, принадлежишь им, а не мне.
Нет, я не знаю, о чём он говорит, может быть отгадаю… Речь идёт, наверное, о том неуловимом психическом влиянии, которое при общении с матерью и сестрой проникает в меня. Трудно этому факту что-то возразить. Обе они никогда полностью не сольются со здешней атмосферой. Обе имеют слишком много явных и глубоких российских черт характера, чтобы не чувствовать себя здесь чужаками».
 
   Каспровичи жили в Львове с 1911 по 1923 год. В 1923 году Ян закончил свою преподавательскую деятельность и ушёл из университета. Они с Марусей решили купить свой собственный дом в горах. Подходящий дом они нашли в Поронине, в местечке Харенда. Он располагался в живописном месте, на пригорке. От него вела тропинка к бурной горной речке Закопанке.  И по сей день это место, и дом привлекают своей прелестью. Нет ничего удивительного, что и Каспровичи были им очарованы. Поэт решил сделать всё, чтобы там поселиться вдвоём с Марусей. Но нужна была внушительная денежная сумма, которую запросила владелица дома. Таких денег не было. К счастью, в это время Ян  получил довольно значительный аванс за перевод на польский язык произведений Шекспира. И на эти деньги они с Марусей купили понравившийся дом. Позже Ян шутил, что ему помог приобрести дом англичанин по имени Шекспир. В конце 1923 года Каспровичи обосновались в Харенде, оставив свою львовскую квартиру Марусиной маме и сестре. Тогда они не знали ещё, что Яну осталось жить чуть более двух лет.

   Кроме постоянного присутствия в жизни Каспровичей мамы и сестры, была ещё одна причина конфликтов, возникавших между Марусей и Яном. Маруся, которая уже давно вела свои дневниковые записи, решила на их основе написать книгу. Творческие устремления жены, по-видимому, не очень устраивали поэта, в чём-то мешали ему, и эта тема стала даже табу в их доме.

   Как раз в это время у них на Харенде гостили друзья, пара из Болгарии: литературовед Боян Пенев и его супруга, поэтесса и переводчица поэзии Каспровича Дора. Слушая возражения Яна, Пенев напротив, всячески поддерживал Марусю в её литературных опытах.

   За три месяца до кончины Каспровича, Харенду посетил выдающийся польский писатель и художник авангарда Станислав Игнаций Виткевич (1885-1939). Очарованный отношениями поэта и его жены – музы его творчества  – художник написал их портреты. Лицо Яна Каспровича выглядело на портрете изможденным и замкнутым – художник своей интуицией ощущал его приближаю¬щуюся смерть. Напротив, Маруся на двух его портретах полна жизни, над  её головой возносится желтый ореол.
 
   Ян Каспрович долго и тяжело болел, в последние месяцы был прикован к постели. Маруся ухаживала за ним до его последней минуты, до воскресенья  1 августа 1926 г., когда он ушел из жизни в своей постели в Харенде. Узнав об этом, тётка Маруси, Лидия Карловна Атаева, писала ей из Москвы в августе 1926года:

   «Милая и дорогая Марусенька!
 Сегодня узнала из газет о смерти Яна. Душевно сочувствую тебе, твоему горю. Вполне понимаю, как тяжело тебе терять друга, с которым ты прожила, кажется, 16 лет. Утешением тебе должно служить сознание, что кончились его мучения, ведь, верно, он страдал удушьем и вообще, как умный человек, должен был тяжело переживать своё беспомощное положение, как паралитика и невозможности работать. Кроме того, ты не одна, возле тебя близкие люди, мама, Нета. Какое счастье, что судьба закинула их как раз в это время к тебе. Я уверена, что ты возьмешь себя в руки, не будешь так предаваться отчаянию и тоске, а займёшься работой. Ведь ты такая способная ко всему. Видишь, у нас в стране варваров, оценили Яна, его талант…
   …получили мамино письмо с описанием смерти и похорон Яна… Как ты должна быть довольна, что ему воздали должную дань и почёт, вполне оценили его. Ведь уж можно сказать, что «он памятник себе воздвиг нерукотворный». Будем ждать фотографий, о которых пишет мама. А ты, милая, не унывай, береги теперь маму, хотя она и пишет грустные слова о себе, о своей смерти…». 

   После смерти Яна к Марусе из Львова переехала её мать, Мария Карловна (1927). Однако, и она, не прожив на Харенде одного года, скончалась, и Маруся вновь осталась одна. Она твёрдо решила ничего не менять в доме и всю оставшуюся жизнь посвятить делу укрепления славы и распространению поэзии своего покойного мужа. Вскоре она занялась сооружением мавзолея, который  должен был располагаться недалеко от дома. По окончании строительства мавзолея Маруся перенесла туда останки мужа.

   Глядя на портреты Маруси, созданные рукой талантливого художника С.Виткевича, понятно, что такая молодая, 39-и летняя женщина не могла долго оставаться в одиночестве.  И она снова, как в юности, нашла человека, в жизни и творчестве которого могла бы играть важную роль.  Тогда в её доме поселился «молодой русский поэт» (определение самой Маруси в её „Дневниках”- авт.) Михаил Хорманьский. Он приехал  в Закопане вместе с матерью. После бегства из советской России им было негде жить. К тому же, Михаилу надо было поправить свое здоровье.

   Михаилу Хорманьскому было чуть более 20 лет, он был начинающим писателем. Михаил был хорош собой, обходителен, скромен. Он сразу влюбился в пани Марию, и она через какое-то время ответила на его чувства. Между ними вспыхнули романтические отношения. Польские биографы Марии пишут об этом (4):

   «Она не могла отвергнуть чувства Хорманьского. Роман длился долго, несмотря на то, что писатель не был легким партнером. Он любил жить не по средствам, и Маруся не раз должна была вытаскивать его из финансовых передряг. Было нелегко. Окружающие сплетничали, но она не обращала внимания на то, что говорили люди, а они говорили громко и ясно: «Она молодая, это можно понять… Но не в Харенде!!! Не в этом доме!!! Так тесно связанном с памятью о великом поэте».

   Маруся не стыдилась этой любви, стыдиться её начал Хорманьский. Он решил расстаться с Марусей, покинул Харенду и поселился в одном из отелей в Закопане. Со временем Михаил Хорманьский стал известным польским писателем. В середине 60-х годов он написал роман «По лестнице вверх, по лестнице вниз», в котором увековечил Марию Каспрович в образе  Драгины Луцкой, вдовы скульптора. Друзья очень старались, чтобы Мария не смогла прочесть эту книгу. И она ее действительно не прочитала – роман вышел в свет лишь в конце 1967 года, за несколько месяцев до её смерти.

   О жизни Марии в то время хорошо была осведомлена, Евгения Лучинская, которая жила тогда в Бельгии. В своих письмах тётка спрашивала её о взаимоотношениях с Хорманьским, сетовала на него и звала Марию, поехать с ней вместе в Париж (июнь 1928):
   «…работаю для будущего, для Парижа. Будем там вместе. Думаю, попаду туда в начале декабря… Немного побуду в Бельгии, но к концу ноября ты должна быть готова к отъезду… Как будет чудесно вместе, будет много знакомых, и ты забудешь свои переживания…»

   Итак, после разрыва с  Михаилом Хорманьским, Мария в начале  1929 года  вместе с сестрой Нетой уехала во Францию, в Париж, где их уже ждала тётка, Евгения Лучинская. Вместе они работали на ткацкой фабрике, где снова, как и в Львове изготовляли батики. Работа была трудной, но интересной. Заработанных денег им хватало на безбедную жизнь.

   Мария прожила во Франции около года. В 1930 году она вернулась в Закопане. Мария тяжело переносила своё одиночество, всё время звала к себе своих сестёр. Спустя два года обе приняли приглашение Марии, и целых три года, 1932 по 1935,  Нета и Лида жили вместе на Харенде. Это напомнило им далёкие детские годы.

   Мария продолжила писать свои дневники. Там она вспоминала о своей жизни в семье, о путешествиях, о своей встрече с Яном, подробно о годах их совместной жизни, тайниках его творчества, о людях, писателях и артистах, с которыми Ян Каспрович и она встречались. Среди них был известный русский поэт-символист Константин Бальмонт (1867-1942). Он  подружился с Яном Каспровичем в Париже (1906-1907гг) во время своего предреволюционного изгнания. Бальмонт переводил произведения Каспровича на русский язык, писал о его творчестве в статьях (перевод Бальмонта стихов Каспровича вышел в Варшаве в 1928 году). Уже после смерти поэта Бальмонт дважды гостил у Марии Каспрович в Закопане.

   Гостями Марии в разные годы были выдающийся польский писатель и художник авангарда Станислав Игнаций Виткевич (1885-1939) и немецкий пианист Пе;три Эгон (1881-1962), известные польские писатели Сте;фан Жеро;мский (1864-1925) Корнель Макушиньский (1884-1953), София Налковская,  Бру;но Шульц (1892-1942) и др.

   В 1932 году вышел из печати первый том её «Дневников» – книга нашумевшая тогда своей откровенностью, и критики ставили автору это в упрёк. Но всё же, все признавали, что написана она талантливо.  Через какое-то время вышла и вторая часть книги. Оба тома „Дневников” Марии Каспрович переиздаются, и по сей день.
 
   Через несколько лет Мария выпустила ещё одну книгу «В нашем горском доме» 1). В ней большое место уделено описанию жизни сестёр в России и в эмиграции, а также последнему году жизни матери на Харенде. К сожалению, в своих воспоминаниях Мария почти ничего не пишет самой себе. Однако описывая своих сестёр, она как бы смотрит на себя их глазами. Вот, например, что Мария писала о старшей сестре Нете, об их взаимоотношениях (1):

   «С Нетой нас связывала только кровь, всё остальное нас разделяло. Она постоянно была настроена против меня. Критиковала всё: мою неорганизованность, мой способ ведения домашнего хозяйства, моё отношение к службе и, прежде всего, мою личную жизнь – те события, которые в ней происходили. Одобряла она только мою жизнь с Яном. Это было возможно единственным, что она принимала во мне безропотно… мою семейную жизнь. Позднее я поняла, что на основе этой личной жизни я создала для неё особое понятие, идеал, и она хотела это сохранить до конца, не допуская никаких изменений. Поэтому она так агрессивно приняла мою «измену» относительно прошлой моей жизни: мою новую любовь. Я знаю, почему так было: Нета не принимала меня за обычного человека, прикладывала ко мне особую мерку: мне нельзя было лгать, ошибаться, делать то, что делают все, поддаваться слабостям, любить. По её мнению моей обязанностью была верность и постоянство... Резкость, с какой она переживала изменения во мне, показали, как глубоко её это трогало».

   Совсем по-другому Мария писала о своих взаимоотношениях с младшей сестрой, Лидой:
«Лиду я любила чувственно и болезненно. За её несгибаемой цельной натурой я угадывала страдающее сердце… Внешне она была чаще всего весёлой. Обладала чувством юмора, шутила, обладала интуицией в отношении людей. Была типом людей реалистичных, конкретных, и, несмотря на это, лучше Неты понимала мою натуру, мечтательницы, чуть абстрактной. Я думаю, что именно эти  мои черты характера были ей близки и милы, хотя часто я от этого страдала. Она любила мою непрактичность, «широкие жесты», то, что Нету так выводило из себя».

   Живя долгое время в достатке, Мария и после смерти мужа не меняла своих привычек. Дом всегда был полон гостей, и Мария была им рада. Средств часто нехватало, и Мария брала деньги в долг. Сёстры, которым всё время приходилось экономить, осуждали Марию за такую расточительность. Вот что она писала об этом:

   «Они и меня хотели в Харенде научить экономности. Считали меня за неисправимую транжиру.
   – У тебя вечные гости, приёмы, угощения каждого, – говорили они, – можно это делать значительно скромнее, как у других людей. Живёшь, как будто у тебя доход 1000 злотых в месяц…
Я соглашалась с ними.
   – Может быть, я научусь сейчас от вас немного экономности, – говорила я смущаясь.
   Где там! Мои так называемые «широкие жесты» каждый раз снова повторялись. Считать каждый грош на Харенде? Нет, это было невозможно.
Харенда была окружена «дикими» селениями, людьми, единственной целью которых было добыча этих грошей. Пусть же хотя бы этот дом даст людям пример того, что не деньги решают всё, что делясь ими, не обеднеешь….
   – Ты берёшь себе на голову столько материальных проблем, – утверждали сёстры.
И снова они были правы. Этих проблем я имела очень много: не оплаченные счета в лавке, взносы в банк или магазин одежды за вещи… Что ж с этого… Расплачивалась с долгами в означенный срок, не сильно их увеличивая…Люди охотно давали мне в долг, веря в мою солидность: я держала слово…»

   А ещё сёстры были не довольны отношениями Марии с прислугой, особенно в этом усердствовала Нета с её деспотичным характером. Мария пишет в дневнике:

   «Меня расстраивало отношение Неты к нашим девушкам, домашним прислугам: ни одна из них не могла угодить Нете. Она была в постоянной борьбе с ними. На них она вымещала свою потребность командовать. Из-за этого ни одна служанка не могла надолго удержаться в Харенде.

   – Потому, что ты их распустила! – упрекала она меня.

   В этом смысле я признавала ее правоту. У меня не было склонности держать в строгости людей, от меня зависящих. Я не умела, как моя мать, быть для них требовательной и одновременно доброй. Метод мамы был лучше моего соглашательства, которое быстро приводило к безразличию и лени»

   Совсем другими были отношения с Лидой. Вот, что она писала о ней:

   «О наших отношениях с Лидой не буду много говорить, да это и не требуется. Это можно выразить одним словом – любовь. Истоки этой любви можно найти в нашем детстве… В то время я не делала разницы между сёстрами. По крайней мере, я не могла объяснить себе этой разницы. Только позднее чувство моё к Нете затормозилось и свободно развивалось в сторону Лиды…
С Лидой мы никогда не говорили о нашей взаимной любви, однако она проявлялась в наших поступках, движениях, улыбках. Вели себя так, будто знали, что всё умрёт, а чувства в нас останутся, и ничто не может их уничтожить».

   Может быть, долгое пребывание сестёр в гостях у Марии привело к тому, что, начиная с 1935 или 1936 года, на Харенде начались семейные конфликты. Корни их лежали в тех далёких годах, когда Маруся вошла в жизнь семьи Каспровичей, стала женой Яна. До того в доме главенствовала жена Яна, Ядвига, а после её ухода – дочери, Ханка и Янина. Когда в доме появилась молодая Маруся, именно она заняла то место, которое раньше принадлежало матери девочек. Им, конечно, не могло нравиться такое положение, тем более, что Маруся была только ненамного старше, чем они. Но пока был жив их отец, в доме всё было относительно спокойно.

   В первые после смерти Каспровича годы конфликтов не было. Согласно его завещанию Мария должна была жить на первом этаже большого дома, обе дочери – на втором. Но как уже было сказано раньше, Мария хотела посвятить себя делу укрепления памяти Яна Каспровича. Она задумала создать на основе дома поэта народный гуцульский университет, который стал бы «живым памятником» Яну Каспровичу, способствовать распространению его поэзии. Для этого Мария несколько раз обращалась в соответствующие органы. Но эти попытки были безрезультатными. Время было напряжённое: в Европе назревала война, и у польских властей были совсем другие заботы.

   Против замыслов Марии возражали дочери Каспровича, в особенности  Ханка, которая вышла замуж за давнего друга их дома Владислава Яроцкого. Ханка и Владислав жили в Кракове, но в летние месяцы приезжали отдыхать на Харенду, и они были против создания музея. Эти противоречия вылились в открытый конфликт. В1037 и 1938 годах в гости к Марии приезжала тётка, Евгения Карловна Лучинская. Её и Владислава Яроцкого связывали давние романтические отношения, и Мария возлагала надежду с её помощью  урегулировать конфликта разгоревшийся конфликт.

   Действительно, на время пребывания на Харенде Евгении Карловны конфликты утихали, но с её отъездом возобновились с новой силой. Яроцкие хотели продать дом, Мария, конечно, возражала против его продажи. В крайнем случае, она хотела бы, чтобы его выкупил кто-то из её друзей или какая-нибудь государственная организация с тем, чтобы в доме создать музей. Она бы стала его хранительницей, при этом самой жить в доме, снимая пару комнат.
Всё это привело к судебному процессу, который начался в 1938 году. В качестве примирительной меры было предложение, продать дом с участком, а полученные средства разделить между участниками процесса. Но это разрушало планы Марии на создание музея. Об этом она писала сестре в Лондон, но та никак не могла понять, почему сестра была расстроена таким поворотом дела. Из-за участившихся ссор с Яроцкими в 1938-1939 г.г. Мария часто уезжала во Львов, подолгу оставалась там, лишь изредка навещая Закопане. Не раз она ездила в  Вильно, чтобы навестить жившую там старшую сестру Нету.

В это время в Европе происходили тревожные события. В сентябре 1938 года Германия заявила о своем намерении аннексировать Судетскую область Чехословакии, где проживало около трех миллионов этнических немцев. Для разрешения этого конфликта в Мюнхене на переговоры срочно собрались главы европейских государств. Желая предотвратить войну, они пошли на уступки и согласились с требованиями Германии. Однако, несмотря на мюнхенское «умиротворение» Гитлера, многое говорили о том, что близится война. 15 марта 1939 года указом рейхсканцлера Германии, кроме Судетской области, Чехия и Моравия были объявлены протекторатом Германии.

   Слушая по радио эти тревожные сообщения, младшая сестра Лида в конце марта 1939 года писала Марии (3):
«… я обеспокоена «событиями» в связи с тобой; ведь поляки не дадут себя проглотить, как чехи … Главное боюсь молниеносного германского выступления, которым они достигают своей цели пока «демократы» переговариваются и колеблются… Во всяком случае, обдумай, что ты будешь делать в случае германского наступления… советовала бы тебе переехать к Басе, мне кажется в Закопане  безопаснее, чем на Харенде. Мечтаю, чтобы Яроцкие жили бы в Кракове; он такой трус, побоится остаться в незащищённом месте…. Единственный плюс, что процесс Харенды отойдёт на время в сторону – не до того будет».

   Однако, по всей видимости, суд состоялся, и решение его было в пользу четы Яроцких. Тем не менее, Мария не теряла надежду на благоприятное решение судьбы дома на Харенде. Накануне, в июне 1939 года Лида писала Марии во Львов:

   «Итак, 27-го решается судьба Харенды; боюсь, что дело кончится не в твою пользу, но думаю, что в конечном итоге весь этот процесс окажется tres futile (мелочный - фр.), ибо конечно думается, что войны не миновать… и всё кончится тем, что Харенда будет занята неприятелем и м.б. разрушена… Я буду злорадствовать, пусть и Я<роцкому> не достанется».

   Опасения Лиды были, увы, не напрасны: 1 сентября Германия напала на Польшу – началась 2-я Мировая война. Она застала Марию в Львове. Однако в следующем, 1940 году, после прихода в Западную Украину и Львов Красной армии там была установлена советская власть. Мария вынуждена была покинуть Львов и вернуться в Закопане. С началом войны все споры о доме временно утихли.

   Согласно секретным протоколам пакта Молотова - Риббентропа, заключённому между СССР и Германией западная часть Польши находилась в сфере влияния Германии. Поэтому вскоре после поражения Польши и Краков, и Закопане были оккупированы немецкими войсками.

   Как жила при немцах Мария Викторовна теперь мы вряд ли узнаем. Но вот, зимой  1945 года в Закопане вступили войска Красной армии. У Марии были опасения, быть репрессированной: ведь по советским понятиям она была белоэмигранткой, т.е. «врагам народа». Но, когда Мария рассказала командованию о своих встречах с Лениным в 1914 году, о помощи Каспровича матери и сестре, её не только не стали преследовать, а, напротив, стали помогать с продуктами. В дом к Марии стали приводить группу за группой солдат Красной армии, чтобы они могли услышать её рассказы о встрече с Лениным (5).

   Жизнь в послевоенной Польше была трудной, впрочем, как и во всех странах Европы, по которым прокатилась война. Зная тяжёлое материальное положение Марии, тётка и сестра Лида по возможности помогали Марии: слали ей посылки с едой и одеждой. Судя по письму Лиды, у Марии была какая-то травма. В августе 1945 года Лида писала сестре:

   «Тётя мне писала, что у тебя несчастье быть искалеченной в таких условиях. А специальной обуви тебе, наверное, очень не хватает! Чтобы я могла сделать, чтобы вам помочь – к сожалению, я так далеко от вас двоих (имеется в виду и их сестра Нета, жившая тогда ещё в Вильнюсе - авт.)! Но, по крайней мере, напиши мне, дорогая моя, если ты в состоянии это сделать. Вы, наверное, лишены много. При первой возможности, когда снова будет разрешение посылать посылки, пошлю всё, что тебе нужно будет. У меня для тебя и для Неты разные вещи. Напиши только, что самое срочное».

   Вероятно, Мария во время войны продолжала свою литературную деятельность. Узнав об этом, Лида писала ей в декабре 1945 года:

   «Рада узнать, что ты работаешь над своими книгами. Надеюсь, принесут тебе что-нибудь ещё, кроме славы!»

   Как только закончилась война Мария снова стала делать всё возможное, чтобы вызвать к себе сестру Нету. С 1935 года та жила в Литве, в тогдашнем Вильно. В 1940 году после присоединения Литвы к СССР Нета не смогла уехать из Вильно в Закопане. Почтовая связь между сёстрами прервалась, и всю войну Мария ничего не знала о жизни Неты. В середине 1946 года, используя свои связи, Мария всё же сумела добыть для неё польскую визу. Она собиралась добиться такой же визы и для своей московской тётки Лидии Карловны Атаевой, но из этого, к сожалению, ничего не вышло. Да и Нете долгое время не разрешали выезд из СССР.

   Только в мае 1947 года Нета получила, наконец, разрешение на эмиграцию. Она приехала в Закопане и  поселилась у Марии на Харенде. Лида писала тогда своим старшим сёстрам (июль 1947):

   «Так приятно, что вы опять вместе и можете в случае чего друг другу помочь. Грустно, что Нета так исхудала и ослабла… Так странно представить себе, что вы обе на Харенде – и я могла быть с вами, если б не обстоятельства. Напиши, что вам из еды наиболее ценно – постараюсь вскоре ещё послать».

   Вскоре по окончании войны Мария Викторовна снова предпринимала попытки создания музея Яна Каспровича. И только в 1950 года эти хлопоты, наконец, увенчались, успехом: дом на Харенде получил статус музея, Мария назначена его хранительницей, а Нета – её официальной помощницей. По этому поводу Лида писала сёстрам (май 1950):

   «Какое благополучие, что вы, наконец, обе имеете постоянный и верный доход… Я очень рада, что вы имеете официальные посты и работу…»

   Мария развивает бурную деятельность по пропаганде творчества Каспровича. Она пишет статьи,  участвует в создании фильма, посвящённого знаменитому польскому учёному, поэту и политическому деятелю.

   Жизнь в послевоенной Польше была трудной, впрочем, как и во всех странах Европы, по которым прокатилась война. Зная тяжёлое материальное положение Марии, тётка и сестра Лида по возможности помогали Марии. Они шлют в Закопане посылки с продуктами и особенно чай, кофе, сахар, шоколад. Эти дефицитные продукты нужны были Марии и Нетте не столько для себя, сколько для гостей вновь созданного музея, которых с каждым днём становиться всё больше. Обычно Мария Викторовна встречала их, проводила с ними экскурсию по дому, водила к мавзолею, а потом, угощала гостей чаем или кофе. Это был обычный ритуал, который сохранился и до наших дней, когда уже давно нет на свете ни Марии Викторовны, ни Анны Викторовны.

   Мария с Нетой не оставались в долгу. Они посылали Лиде в Лондон изделия художественного промысла, продаваемых на рынке в Закопане: шкатулки, деревянные рамки фигурки, брошки, платки с вышивкой и даже платья. Часть этих вещей Лида могла реализовать.

   Между тем, конфликт Марии с Яроцкими до конца не утихал. Вероятно, Яроцким была не по душе, а иногда и мешала деятельность Марии. Кроме этого, существовали какие-то имущественные и денежные конфликты. Евгения Карловна всё время переписывалась с Владиславом Яроцким и была, конечно, в курсе взаимных претензий. В январе 1952 год она писала племянницам, что им пора бы примириться с Яроцкими.
   Но конфликт продолжался. Исследователь жизни Яна и Марии Каспровичей профессор Роман Лот (Roman Loth) на мои вопросы о конфликте писал, что об отношениях Марии с Яроцким можно написать целый роман. В своём письме ко мне (май  2011) он так описал послевоенную жизнь на Харенде:

   «После войны в Харенде жили семья Яроцких (наверху) и Мария Каспрович (на первом этаже). У госпожи Марии был открытый дом, она часто принимала гостей; Харенда, как дом большого поэта, был целью большого количества посетителей. Однако, Мария не имела для этого достаточных средств и постоянно находилась в безденежье. В 1950 году она превратила свою часть Харенды в музей. 1 июня 1950 министерство культуры и искусства приняло Харенду официально под свою опеку».

   В том же письме профессор Лот писал о взаимоотношениях Марии с женой Яроцкого, Ханой:
   «Моё мнение, госпожа Мария была с людьми всегда приветливой, но, однако, эгоцентричной (но не эгоистичной!), а иногда и немного бестактной; все её неловкости Анна (Ханна) Яроцкая трактовала как доказательства враждебности. Я хотел бы здесь отметить, что госпожа Мария всегда была готова к согласию, однако, Яроцкая не хотела соглашений; её отношение к Марии было всегда негативным, это была уже патологическая ненависть. Все, кто был с госпожой Марией в хороших отношениях, рассматривались Яроцкой как враги. Я знаю это из собственного опыта, так как много лет пытался поддерживать контакт с обеими дамами. Контакт с госпожой Марией всегда был очень дружественен. Другая дочь Яна Каспровича, Янина Малажинская, была очень приятна и приветлива (также и с Марией), однако, она была полностью под влиянием своей сестры».

   И только в конце 1955 или начале 1956 года этот конфликт утих (но окончательно не закончился). В январе 1956 года Лида писала Марии:

  «Очень рада, что кончилась твоя война с Я<роцким>…. Худой мир лучше доброй ссоры… Но твоя борьба была вынужденной и никогда не заключала злобы (на которую я способна), а только возмущение и самозащита».

   Очень была рада примирению и тётка, Евгения Карловна. Однако, несмотря на примирение, огонёк вражды всё же тлел, и в её письмах к племяннице постоянно присутствовала эта тема. Так, в августе 1957 она писала Марии:

   «Мне очень больно, что я огорчила тебя. Конечно, я писала под впечатлением письма Владека, где всё было иначе. Это ужасно – постоянный раздор и ненависть. Ты ещё сильная, если держишь равновесие. Это нелегко при такой смуте. И особенно тяжело должно быть, когда они живут на Харенде. Ты много сделала для них, но сплошь и рядом люди враждебны за услуги, которые они получают».

   Окончательный мир на Харенде наступил через много лет, в 1966 году.

   Летом 1957 года у Марии диагностировали, вероятно, рак груди. Об этом Нета сообщила сестре в Лондон, и Лида писала Марии (август, 1957):

   «…с трудом поняла, что ты имела операцию в груди. Нета пишет, что всё прошло благополучно…Всё же, я никак не ожидала, что у тебя это может случиться и вообще, сколько в жизни операций, эта чуть ли не десятая? Надеюсь, что твоё выздоровление подвигается успешно, без осложнений. Не торопись выходить из госпиталя».

   Тётка тогда писала ей (август 1957 г):
«Меня очень огорчило известие о твоей болезни, такой серьёзной…Я понимаю тебя, я тоже пережила что ты,  когда была в клинике с плевритом 2 месяца».

   Примерно до марта 1958 года Мария болела. После операции и послеоперационного лечения осенью её отправили в санаторий. Лида писала Марии (октябрь, 1958):

   «Дорогая Маруся…С одной стороны рада, что ты самые скверные осенние месяцы проведёшь в культурных городских условиях, с другой стороны, ты верно не совсем  в порядке, если едешь в санаторий, но слава Богу отдохнёшь по-настоящему под докторским надзором. Ты слишком много отдаёшь сил и энергии на всех и вся, а организм уже не может. Жаль также Нету в её одиночестве. На Харенде осенью, помню, было тоскливо, и это даже тогда, когда мы жили втроём имея много друзей  и знакомых».

   Лида была очень обеспокоена состоянием здоровья сестры, но она и сама была очень больна. В 1955 году она перенесла инсульт, и порез лица не проходил около года. Лида часто простужалась, и в 1957 году после перенесённого бронхита снова попала в клинику.

   Все послевоенные годы Лида мечтала попасть в Харенду, увидеть сестёр, с которыми многие годы только переписывалась. Но по целому ряду причин это было тогда невозможно. В 1959 году Мария, зная о тяжёлой болезни Лиды (та снова лежала в госпитале), решила навестить её в Лондоне. Она долго оформляла необходимые документы. В апреле 1960 года, когда всё они уже были готовы, сёстры получили горестное известие из Лондона: дочь Лиды, Ирина сообщила, что Лидия Викторовна скончалась.

   И  всё же, Мария прилетела в Лондон и была на похоронах сестры. Туда же прилетела и тётка, Евгения Лучинская. Это свидание и разговоры о покойной Лиде нарушили их добрые отношения. Мария, вероятно, высказывала уже тогда, а потом в письмах к тёте обиды за сестру Лиду, за отношение к ней тётушки. На упрёки племянницы Евгения Карловна, которой было к тому времени уже 82 года, реагировала очень тяжело.

   В своих письмах Мария Викторовна продолжала упрекать тётку за то, что на первом месте у неё живопись и что часто из-за своего искусства она жертвовала родственными отношениями. Здесь были обиды за Лиду в то время, когда сестра  и тётка жили ещё в эмиграции в Финляндии, и позже, когда обе они уехали во Францию. Припомнила Мария Викторовна и переписку тётки с её злейшим врагом – Владиславом Яроцким. Этих писем-упрёков было, наверное, немало. В моём распоряжении есть только ответы на эти письма, и они будут приведены в рассказе, посвящённой Евгении Карловне Лучинской.

   В конце 1961 или в начале 1962 года Мария Викторовна посетила СССР. Это был первый приезд на родину после 1911 года, когда она после замужества уехала в Польшу. Мария Викторовна побывала, вероятно, в Москве и Ленинграде. Вообще, в 60-е годы она много ездила по стране, пропагандируя творчество Яна Каспровича, побывала она в Венгрия, Чехословакия и других странах, входивших тогда в так называемый социалистический лагерь. В эти годы вообще значительно возрос поток туристов в Харенду, что радовало, но, конечно, создавало определённые трудности для 70-летней Марии Викторовны и её старшей сестры. В июне 1962 года тётка, Евгения Лучинская, писала ей:

   «…у вас теперь туристов много и ты исчерпываешь себя на них. Сколько в тебе пыла и духовных сил. Ты замечательная по своей деятельности для Польши и, наряду с Каспровичем, создаёшь себе незабвенное имя. У тебя благая цель, которая наполняет жизнь».

   Да, гостей было много. Среди них такие известные в Польше люди, как историк литературы профессор Ягеллонского университета Тадеуш Грабовский (1871-1960), писатели Ян Кухарский, Ви;тольд Гомбро;вич, Тадеуш Рожевич, журналист Сергей Поволоцкий и многие другие. Мария приветливо встречала всех, для каждого находила добрые слова. Однако, ни для кого из них она не была той музой, что была для тех двух—Каспровича и Хорманьского.

   Из иностранных гостей Харенды, можно отметить известного итальянского слависта Энрико Дамиани, давнюю знакомую Марии - болгарскую поэтессу Дору Пеневу. Большим другом Марии Викторовны была супруга президента Финляндии У. Кекконена, известная писательница Сюльви Уйно (1900-1974). Она несколько раз посещала Марию Викторовну во время государственных визитов президента Финляндии в Польшу. Как правило, гости Харенды записывали свои впечатления о посещении музея в книгу отзывов посетителей, которая теперь уже насчитывает записи много сотен имён известных людей.

   Есть основания полагать, что Мария Викторовна вторично посетила Москву в начале 1967 года. Тогда она пыталась связаться со своими московскими родными, но не получила ответа на посланное письмо.  Вскоре в журнале «Новый мир» появилась её статья о Ленине – очень модная тогда тема в преддверии 100-летнего юбилея со дня его рождения.

   В 1966-1967 годах новые беды пришли к пожилым уже сестрам Марии и Анне. Анна начала слепнуть, её оперировали, но неудачно: она полностью ослепла. У Марии стало совсем плохо с ногами. По всей видимости, она снова упала и сломала шейку бедра. Её оперировали, и  теперь Мария могла ходить только с палкой. Тётка, сама уже очень старая и тоже почти ослепшая, писала тогда ей (апрель, 1967): 

   «Я тобой восхищена…заниматься слепой сестрой нелегко. Это подвиг! И сама ещё болеешь ногой. Это редкая теперь забота о близких. Ты сильный человек с добрым сердцем. И к тому же все усилия не увенчались успехом – Нете не лучше. Это очень горько. Старость тяжёлое состояние и ещё с таким недомоганием. Нета стойко переносит своё несчастие. Это достойно большого уважения.

   Летом 1967 Мария Викторовна в очередной раз сломала руку. Тётя писала ей тогда:

   «Жизнь твоя стала тяжёлой: сломана рука и забота о Нете бедной».

   В начале 1968 года, как бы продолжая эту тему, она писала племяннице:

   «Как твоё здоровье, рука совсем поправилась? Ты удивительно терпелива и стойко переносишь болезни. Вот и Неточка на твоём попечении, и ты её поддерживаешь даже морально…»

   В апреле 1968 года снова тревожное письмо от тётки:

   «Слава Богу, что рука твоя поправилась, а нога как?... Тебе предстоит операция… Надо надеяться, что тебе вылечат твоё бедро. Ужасно это, что на старости лет случаются все эти недуги».

   Весь 1968 год болезни не отступали. Здоровье Марии Викторовны становилось всё хуже. Теперь уже 87-летняя Анна Викторовна ухаживала за сестрой.

   12 декабря 1968 года Мария Викторовна Каспрович скончалась. Это случилось в день сто восьмой годовщины рождения её горячо любимого мужа Яна.
 
   Мария Викторовна прожила в доме на Харенде 45 лет, из которых лишь 3 года с Каспровичем. Но, благодаря ей, выросла и сохраняется легенда Харенды – память об её талантливом муже, а теперь и о ней самой – Марии Каспрович.

   Марию Викторовну похоронили там же, на Харенде, в мавзолее, воздвигнутым ею в память о муже – великом польском поэте Яне Каспровиче.

Источники.               
1.Маria Kasprowiczowa «W naszym g;rskim domu», Warszawa, 1968. Перевод В.Н Чижова.
2.Maria Kasprowiczowa  «Dziennik». Warszawa, 1958.
3. Здесь и далее приводятся отрывки из писем, полученных Марией Каспрович в период 1926-1968 г.г. Копии писем любезно предоставлены автору сотрудниками музея Яна Каспровича в Харенде.
4.Paulina Sygnatowicz «Polskie Muzy: Maria Kasprowiczowa».Warszawa, 2005.
5.Цыбард Марк. «Русская муза Яна Каспровича» 2011 V