Завтрак для Маугли. Экстатическая тирада

Сергей Гончаренко
===================


Крошки от винной пробки напоминают грецкие орехи. При слабом освещении я сижу на кухне, исступлённый, но совсем не от вина — перегружен процессор мозга. Уже часа два полощет дождь, пахнет летом, но звук дождя запах нейтрализует, и кажется, что сейчас не начало июня, а конец сентября.
Ты должен прилететь в шесть тридцать утра, на часах около двенадцати ночи. У меня остался последний глоток вина, сейчас я его сделаю и скажу всё, что о тебе думаю, Маугли.
SMS…… SMS…… SMS…...
«Kakoe chuvstvo neset tebya ko mne v nochnom samolete?» — я отправил полчаса назад, теперь пищит, что доставлено.
Я знаю, ты не ответишь на сообщение: я задал тебе слишком сложный вопрос, Маугли. Ты не из тех, кто заглядывает в себя, и всё, что касается чувств, от тебя так же далеко, как от меня — футбол.
Что нас связывает? Ровным счётом ничего. Подумаешь, работали когда-то вместе. Подумаешь, был один… эпизод… Ну и что? Откуда такое неуёмное желание прилететь и поговорить? Ты позвонил два дня назад и трижды сказал, что очень хочешь меня видеть, и голос у тебя был подозрительный. Неужели в твоей душе произошла чувственная революция?
Собственно говоря, а почему бы не допустить мысль, что мой давний знакомый, приятель, то есть, ты, Маугли, попросту захотел погостить на выходных? Нет, что-то тут не то.
Три года назад ты женился, теперь, как оказалось, разводишься. Между прочим, о твоём разводе я наслышан от наших общих знакомых. Наверно, ты летишь как раз пожаловаться на судьбу, на свою жену, конечно же — стерву, которая тебя никогда не любила и не понимала, морочила голову, а потом взяла и ушла к другому. Лети, я тебя выслушаю. Хотя, знаешь, Маугли, душа моя, если её воспринимать как жалобную книгу, давно исписана вдоль и поперёк, и ничего туда уже не впишешь.
Итак. Твоё здоровье!
В ту августовскую субботу…
Нет, об этом позже.
С чего всё началось? Однажды (не так много лет назад) я приехал в твой город и вскоре почувствовал, что долго в нём не задержусь. В любом городе, кроме одного, с некоторых пор я стал чувствовать себя, как в каменном мешке. Так и вышло: спустя год я уехал. Я не буду объяснять тебе, почему, ибо однажды пытался, но почувствовал, что ты не поймёшь.
Целый год мы с тобой работали бок о бок, и целый год я ловил на себе твои странные взгляды, которые меня обязывали, только я всё никак не мог понять, к чему именно: то ли к высшей степени дружеской откровенности, то ли к чему-то ещё.
А вообще, удивительно судьба переплетает свои нити: мы же с тобой, Маугли, оказывается, встречались и раньше, задолго до того, как я приехал жить и работать в твой город. Ты оказался родственником моего компаньона, который однажды пригласил меня на обед. У него дома я и увидел тебя впервые. «А это — брат моей жены», — так ты был представлен. Но, признаться, я не запомнил ни твоего имени, ни твоего лица. Тогда же я познакомился с твоим отцом, отдавшим небу всю свою жизнь.
И вот я приехал в твой город через пять лет после той встречи за обедом, никак не подозревая, что нас с тобой свяжет общее дело, творимое в душном и тесном офисе. Ты, как ни странно, меня узнал, но был нерешителен, долго не подходил. А я тебя просто не замечал.
Я приехал в твой город не один, а с ней. Само собой разумеется, тогда кроме неё меня никто не интересовал, кроме неё я никого не видел и не был способен видеть, потому что любил. Есть такое чувство, Маугли, называется любовь, и если оно заполняет сердце человека, то заполняет его всецело, не бывает так, чтобы наполовину или на четверть, а в заполненном сердце места нет никому и ничему. Я не могу вспомнить отчётливо, как возникла наша дружба. По-моему, она началась с незначительного разговора в кафе во время обеденного перерыва.
Через месяц у моей возлюбленной закончился отпуск, и она вернулась в Москву, где у неё всё: дом, родители, работа, учёба, друзья — всё, кроме меня. Не вернуться она не могла: не бросать же институт на пятом курсе? Да и родители… как всегда стали вмешиваться и давить: «Ты что, собираешься строить серьёзные отношения с человеком, который уехал жить и работать на Украину?»
Она уехала, и в скором времени я почувствовал, что мне необходимо забыть её пока не поздно — это лучше, чем жить электронной перепиской и мастурбировать по утрам. По поводу разрыва отношений никаких оригинальных идей в моей голове не возникло, и в письме я предложил расстаться, оставшись друзьями.
Слышал ли ты, Маугли, когда-нибудь о том, что подобное предложение кем-либо принималось буквально и всерьёз? Нет, ты представляешь себе, что означает стать другом любимого человека?
Как ты знаешь, она периодически ко мне приезжала, я тоже ездил пару раз к ней, когда удавалось. И вот она приехала спустя год на мой день рождения. Ты же помнишь, Маугли, ты помнишь, когда приехала она, а на следующий день пришёл ты?
В ту августовскую субботу…
Сейчас, прости, всё-таки придётся откупорить ещё одну бутылку вина, приготовленную для тебя.

В ту августовскую субботу стояла жара, город был пуст, в тени лежали бездомные собаки и, высунув языки, дышали, как перед страшной кончиной.
Полтора часа я провёл на автовокзале в ожидании автобуса, несколько раз мысленно отчитав её за излишнюю, я бы даже сказал, мещанскую экономность. Я настаивал на том, чтобы она взяла билет на поезд прямого сообщения, а не устраивала суету вокруг стоимости поездки, усложняя свой маршрут и делая пересадки. И, конечно же, как и следовало ожидать — её автобус застрял на границе.
Я стоял в тени огромного дуба, курил одну за другой, теребил чуб, пытался подобрать соответствующие фразы для приветствия той, которую беззаветно любил. Я так же, как и сейчас, гадал: какое чувство несёт ко мне человека из другого города, да и вообще: ради чего всё это? Неужели ради романтики дружбы?
Когда старый-престарый ЛАЗ-697, из окон которого развевались замызганные серо-жёлтые шторки, стал притормаживать у поворота, мой пульс участился, а когда она шагнула навстречу, сердце ударило так, что я пощупал, не сдвинулось ли с места ребро.
Мы долго кружились в безмолвных объятиях, после чего я задал ей свой хрестоматийный вопрос: «Ты всё ещё… любишь… меня?» В ответ последовало актёрское закатывание глаз.
— Да! Да! Да! Больше не спрашивай об этом до конца жизни.
Но вот что меня неприятно удивило: прямо сходу она поинтересовалась, значишься ли ты в списке приглашённых на вечеринку в честь дня моего рождения. И когда я сообщил, что ты, Маугли, вообще значишься в списке избранных, она удовлетворённо промычала.
Троллейбус, пробежав по шоссе, с обоих сторон которого плотно зеленел лесопарк, свернул, урча покатился в низину, затем вынырнул в жилой массив и запетлял между пяти-, девяти- и двенадцатиэтажными домами по узким зелёным улицам, похожим на парковые аллеи. В троллейбусе ехали мы с ней. Салон был почти пуст, напротив нас сидела кондуктор: её не в меру большие груди ходили ходуном туда-сюда. Моя возлюбленная зачем-то спросила меня, что я буду делать, если вдруг у неё лет в пятьдесят будут такие же. Вероятно, она забыла, что мы договорились быть просто друзьями. При чём здесь груди?
Незадолго до её приезда я сменил жильё, арендовал квартиру в том же районе, где и жил. Странное дело, но мне пришёлся по сердцу этот район вопреки тому, что типовые жилые дома вызывали у меня идиосинкразию. Квартира была куда свежее и современнее прежней, правда, в ней вот уже два месяца не было горячей воды.
Полоскание из литровой баночки сопровождалось детским неистовством. Не удивляйся, это у нас с ней дружба такая, Маугли: она стоит голая, я поливаю её, а она визжит, смеётся, шутит, спрашивая, вся ли сантехника в доме исправна, вспоминает ту квартиру, где слив унитаза работал через раз, зато издавал неподражаемые звуки, а кран на кухне брызгал во все стороны, как ороситель газонов.
Бог с ней, с горячей водой, с сантехникой, преимущество моего нового жилья заключалось в том, что его владелица жила на другом конце города и не беспокоила меня даже в расчётный день: я ездил к ней сам или же отправлял с деньгами кого-нибудь из подчинённых. А вот хозяйка прежне квартиры жила по соседству и пристально наблюдала за тем, что происходит на сдаваемой жилплощади. Кроме того, она имела обыкновение появляться в самые неподходящие моменты. Однажды во время ужина она бесшумно открыла входную дверь и явилась на кухню с разорванной подушкой, из которой летели перья. Одно из них, долго и плавно кружась, опустилось в бокал с вином.
Полоскание закончилось, воспоминания о прежнем жилье тоже. Она вышла из ванной, обмотавшись полотенцем.
— Ах, завтрак уже готов? Ты просто чудо! Ты достоин моего поцелуя!
В любви я слишком обидчив... Почему достоин? Те, кто любят, раздаривают поцелуи бесконечно и просто так, а не за приготовление завтрака. Разумеется, я промолчал, потому что вспомнил о своём действующем статусе: я — друг.
Со мной она чувствовала себя обожаемой, всегда желанной гостьей, царицей. Других мужчин она постоянно учила правилам обращения с собой, меня же учить было не надо, и её это подкупало.
Я выглянул из кухни: она сидела в кресле и курила тоненькую сигарету с ментолом, изящно, меланхолично, как аристократка, испытывающая удовольствие от жизни, и в то же время божественно грустящая, мечтающая о чём-то несбыточном в сизом никотиновом мареве.
Я люблю фотографировать сознанием подобные моменты, сфотографировал и тот.
Докурив, она принялась завтракать, но как бы между прочим: ломтик сыра, глоток кофе, абрикос. Зато с упоением болтала о какой-то ерунде, например, о том, как проходила встреча депутатов Госдумы со студентами, как подруга думала, что беременна, и собиралась делать аборт, потом выяснилось, что она не беременна, потом вдруг — что всё-таки беременна, но она передумала делать аборт.
Моя возлюбленная всё говорила, говорила, но голос её летел мимо, а слова рассеивались. Я притворялся, что слушаю, а на самом деле задавался всё теми же вопросами: интересно, зачем я ей нужен, зачем она приехала? Что такое дружба между мужчиной и женщиной? Что в ней есть такого, за что можно любить? Глаза — шоколадно-нежные; нос с горбинкой, как у Ахматовой?.. Любит? Не любит? Что такое любовь? И что будет сегодня ночью?
— А я, между прочим, тебе звонила в прошлую субботу, как и договаривались, но ты был весь день недоступен. Почему? — она так быстро переключилась с рассказа на вопрос, что я был вынужден попросить её повторить.
— Мы ездили на дачу… там неустойчивый приём.… Маугли… его друзья… — я что-то бормотал и думал вовсе закрыть эту тему, чего сделать не удалось.
— Да-а-а? Маугли? Ну-ка, ну-ка, и что там была за вечеринка? Чем вы занимались, кто там был ещё?
Я почувствовал, как она вспыхнула, но не понял причины, напрягся, пытаясь сообразить, что именно её интересует, даже мелькнула догадка, что она таким образом маскирует свою ревность. Но нет… она меня никогда по-настоящему не ревновала…
Конечно, её больше всех интересовал ты, Маугли! Странно: она и видела-то тебя всего один раз, когда приезжала в начале весны. Я пригласил тебя на ужин, познакомил с ней. Видимо, раза хватило.
Когда мы тебя проводили, я спросил, каково её впечатление о тебе.
— Статен телом, а хорош ли делом? — ответила она озорно поговоркой.
Впоследствии она будет говорить, что ты идеально подошёл бы на роль любовника, но больше ни на какую другую, клятвенно уверяя меня в том, что такая роль в жизни — даже не роль, а так, эпизод. Она это будет повторять периодически, каждый раз подчёркивая, что главное и самое ценное — это родство душ, дружба, чистые, нетронутые, невинные, не замешанные на сексе отношения. И какое-то время, как ни странно, я буду этому верить, вернее, пытаться поверить, ломая себя, обходя законы здравомыслия и природы.
После завтрака ей вдруг стало душно, и она, шутя, хотя и с намёком на мою недостаточную финансовую состоятельность, спросила, почему я до сих пор не обзавёлся кондиционером, а я, так же шутя, предложил ей пылесос и сказал, что для обдува он вполне сгодится.
— Ну, так что же там было на даче? Ты мне расскажешь? — спросила она, изящно положив виноградинку в рот.
Дача-дача-дача…
И поехал я тогда с тобой, друг мой Маугли, на дачу, можно сказать, против своей воли.
Если ты помнишь, все наши пятничные пивные семинары после работы всегда заканчивались утверждением планов культурного отдыха, что выглядело откровенно пародийно: охмелевшие мужики после каторжного недельного труда на фирме начинали говорить о природе, спиртном, женщинах и шашлыках, но в их мечты свёрлами вонзались звонки мобильных телефонов: так жёны напоминали мужьям о положении стрелок на циферблатах и контролировали степень опьянения. «Вася! Петя! Домой! Хватит! Я кому сказала?!» И всякий раз, когда это происходило, перед моими глазами всплывало детство: предзакатные часы, жёлтые квадратики окон, вспыхивающие одно за другим на фоне тёмного дома. Они напоминали клеточки кроссворда. Материнские оклики с балконов: «Вася! Петя!.. Домой!» — помогали «кроссворд» разгадывать: Вася дома, Петя тоже…
И вот однажды после такой пивной пятницы ты позвонил мне чуть свет в субботу и спросил:
— Ну, шо ты там?
А я и не знал, шо я. Мы уже не раз собирались ехать то на одну дачу, то на другую, но никуда никогда не ездили, ты даже не звонил, а потом, на работе в понедельник, объяснял, что не получилось, не срослось, и понуро извинялся. Я радовался тому, что в выходные дни был предоставлен самому себе, а тут вдруг твой звонок почти на рассвете, и, не дождавшись ответа на вопрос «шо», ты бесцеремонно сообщил, мол, уже мчишься к моему дому на машине с каким-то своим другом.
— Едем! Ты понял?!
Тон у тебя был дружески-командный, на который ты, конечно, имел право, но слишком номинальное. Я не знаю, почему я согласился: видимо, с утра лень было придумывать предлоги для отказа. Я бы совершенно безропотно и с большим удовольствием поехал бы к тебе на дачу, если бы там был твой отец. Я обожаю Денисыча и готов слушать его бесконечно и с упоением. Но ты всегда был против его присутствия: «На хрен он там нужен? Опять будет задалбывать всех своими рассказами о полётах-самолётах и о том, как было хорошо жить в СССР».
Когда я увидел, что в составе отъезжающих отсутствует твоя «Джульетта», я понял, что у тебя в очередной раз возникли сердечные проблемы, которые ты намереваешься залить низкосортным спиртным и, скорее всего, забыться в шумном балагане.
Честно говоря, твоя личная жизнь, Маугли, не представляла для меня ни малейшего интереса, но для приличия я спросил, почему ты один, и зевнул — так получилось, этим зевком я абсолютно ничего не хотел подчеркнуть. Я действительно не выспался и провёл бы во сне ещё как минимум часа два. Я забрался в машину и уткнулся в затылок твоего бритоголового однокурсника, сидевшего за рулём. Рядом с ним расположилась какая-то девица, явно злоупотребившая краской для волос, тушью, тональным кремом и губной помадой. К тому же она как-то вульгарно курила, вернее, держала сигарету в руках. Я люблю, я просто обожаю, когда женщины курят, но девушка делала это отвратительно.
На мой вопрос, почему ты один, ты ответил, что навсегда расстался со своей тёлкой, что она полная дура, проститутка, и что твоё решение очень серьёзное и непоправимое. Мне ничего не оставалось, кроме как принять информацию к сведению, а заодно и представить себе, что в действительности вполне может быть всё наоборот: мудрая девушка взяла и ушла от тебя.
В районе метро «Индустриальная» к нам подсел ещё один твой однокурсник с гладко выбритой головой. Он пшикнул баночкой «Оболони» и поприветствовал всех словами, заканчивающимися на «и» краткое и мягкий знак. Ладно, Бог с ними, с твоими друзьями и однокурсниками, меня грело и подкупало то, что ты относился ко мне, как комсомолец к высокопоставленному гостю из капстраны. Я всегда принимал твою заботу, реагировал на лесть.
Твоему окружению я был представлен тобой как москвич, авиатор.
— Не выспался? Подремли, ещё долго ехать, — ты взял и манерно подставил своё плечо для моей головы. Я поблагодарил тебя и прильнул.
Предугаданный мной вопрос задала крашеная, пыхнув тонкой сигаретой, как факир огнём: «Ой, ребят, вы что? Того? Всё с вами ясно…» Я сочувствующе усмехнулся, как усмехаются любой заскорузлой банальности. Прилагательное, обозначающее один из многочисленных оттенков синего цвета, оживило салон машины: ну, конечно, универсальная тема нашлась. Бритоголовый за рулём тут же спохватился, стал рассказывать пошлый анекдот про педерастов, после него эстафету приняла крашеная: с умным видом она пустилась разглагольствовать о том, что сейчас везде развелось так много всяких извращенцев, а про Москву так и говорить нечего. На слове «Москва» она сделала особое ударение.
— Ну, раз нечего, тогда и говорить не будем, — сказал я вполне миролюбивым тоном.
«Мегаполисный разврат — излюбленная тема невежественных провинциалов», — помнишь, я шепнул тебе на ухо? Тема была мной заблокирована, но дальше началось словоблудие, сальные шутки. «Пообщаемся», — обещал ты, когда я спросил, что мы будем делать в загородном доме. Общением в твоём кругу принято считать обмен юмором холодного копчения.
Когда мы наконец добрались, я ощутил неумолимое желание выпить. Алкоголя захотелось просто так, а ещё и потому, что моя мрачность могла броситься в глаза твоим приятелям, она могла стать препятствием для общения, а я не люблю выглядеть занудой. В конце концов, твои друзья не виноваты, что я не привык в субботу рано просыпаться, и не виноваты в том, что люблю… её, и откуда им знать, да и зачем, грусть мою и её источник?
Тогда я дни и ночи был занят мыслями о её приезде.
Кстати! «Kakoe chuvstvo neset tebya ko mne v nochnom samolete?»
Теперь пищит, что доставить невозможно. Значит, твой самолёт уже в воздухе.
А… может, всё дело в самолёте? Ты же очень любишь летать.  Вот и отгадка: почему ты летишь ко мне…
И всё-таки мне интересно: кем ты меня считаешь, Маугли? Наверняка своим другом. Ну, какой я тебе друг, ну, какой?! Тебе надо просто пожаловаться, найти слушателя. Ты, кстати, зря во мне его ищешь, если речь о твоём разводе. Я не знаю, что тебе сказать. В лучшем случае, я сошлюсь на Фаину Раневскую: «Отношения глупого мужчины с глупой женщиной — брак и дети. Отношения умного мужчины с умной женщиной — всего лишь лёгкий флирт».

Дача-дача-дача...
Пока шла разгрузка ауди, я несколькими глотками осушил миниатюрную бутылку «Божоле». А ты то и дело подталкивал меня, подмигивал, говорил, что «не надо так загоняться», а надо отвлечься, расслабиться и всё такое. Я улыбался, причём непритворно, а довольно-таки искренне. А потом я и вовсе рассмеялся. Ты тоже почему-то стал смеяться. Моей причиной для смеха послужил твой вид: ты был настолько сосредоточен и серьёзен, когда доставал вещи из багажника, спрашивая, что находится в том или ином пакете. Что здесь смешного? Я не знаю, просто ты проделывал это так, будто делаешь самое важное, что в тот момент можно было делать.
Ещё ни разу я не был таким «не собой», как в тот день. Быть может, я что-то чувствовал…
Тебя интересовало, о чём я всё время думаю, и ты искренне не понимал, почему я думаю о ней, и зачем я о ней вообще думаю, если она в Москве, если она приедет на пару дней и уедет обратно.… Ты задавал какие-то односложные вопросы, а я отшучивался и, когда устал, то объявил, что справочное бюро моей души закрыто на технический перерыв.
А вообще, твоё отношение ко мне было всегда похоже на отношение кота к горячему котелку: из котелка маняще пахнет, и очень хочется попробовать содержимое, но кот сунет лапу и тут же одёрнет её: нестерпимо горячо. Часто ты вытягивал меня на разговор, а потом сам был этому не рад. Ты мало что понимал. Ценил ли я когда-либо то, что люди (ты в частности) хотят меня понять? Кто-то из классиков сказал: «Мне не надо, чтобы меня понимали, мне надо, чтобы меня любили...» Вот и мне тоже необходимо именно это. А что было нужно тебе? Кто был тебе нужен? Мне был нужен гуру. Одно время я истинно нуждался в гуру и остро чувствовал, что если такого гуру не будет рядом, то душа моя погибнет от метафизического голода.
Я был тебе интересен, потому что был по-другому устроен, но вряд ли ты хотел по-настоящему понять моё устройство.
Вещи выгрузили из машины, и все на какое-то время разбрелись кто куда, а я присел на скамейку в тени.
Вы с однокурсником колдовали над мангалом, а я наслаждался (уже не помню какой по счёту) миниатюрной бутылочкой «Божоле» и наблюдал за вами. Я хотел было сказать, что из магазинной свинины шашлык не будет вкусным, но передумал. Крашеная возилась на веранде за столом и, чуть что, как-то грубо и по-мужски материлась: оказывается, захватили е то растительное масло, кефир прокис и не подходит для окрошки, помидоры помялись, пиво не помещается в холодильник и вообще много всего не так. На миг она показалась мне даже забавной, какой-то незатейливой и бесхитростной самкой-хозяйкой. Интересно, смог бы я полюбить такую?
Вскоре появилась ещё одна пара: низкорослый животастый паренёк и высокая стройная девушка с длинными чёрными волосами.
Мы сели за стол. За обедом мне было скучно, потому что вы говорили исключительно о своём, вспоминали институтскую жизнь. Разумеется, я бы мог вставить что-то остроумное, смешное и в тему, но было лень. Ты периодически мне подмигивал, что, скорее всего, означало «не унывай, всё хорошо».
После обеда все направились к реке. Песчаный пляж и сосновый бор создавали полную иллюзию Прибалтики.
Я помню, как долго ты не выходил из воды, как несколько раз переплывал реку и махал рукой с другого берега.
— Довольно уже, Ихтиандр! — прокричал я тебе.
Наконец ты вышел из воды, присел на песок рядом со мной и вдруг произнёс:
— Всё-таки дура она! Дура и проститутка!
Я молчал, не хотел вникать, комментировать. Вспомнилась ранняя молодость, те вечера и ночи, когда приходилось вести бестолковые рассуждения, чаще всего сочувственные, на тему той или иной банальной проблемы в отношениях между «он» и «она». Зачастую всё сводилось к тому, что я озвучивал чужие монологи, придумывал объяснения или даже составлял тексты прощальных или объяснительных писем. Я не знаю, зачем я это делал. Все меня считали своим другом, видимо, я пытался оправдать своё звание. По правде говоря, я не нуждался в дружбах, а нуждался в людях, которые вместе со мной вели бы кропотливые поиски Истины. Но по мере самостоятельного познания и приближения к понимаю того, что никакой Истины нет вообще, даже такая нужда отпала, и единственным смыслом жизни стала любовь.
По тому, как я не отреагировал на твою «дуру» и «проститутку», ты, очевидно, понял, что никакого разговора и обсуждения твоей пассии не будет, и сам предложил замять, перевести ещё не начавшийся разговор на другую тему. Но, кажется, мы вообще молчали до самого вечера, просто лежали разморённые на песке под солнцем, пока крашеная не подошла к нам и не свистнула:
— Фю-фю! Пацаны, собираемся, уходим.
Ближе к ночи собралась гроза, небо кружило чернильные облака. После ужина ребята играли в карты на веранде, а мы с тобой уединились на втором этаже, в комнате с настежь распахнутыми окнами. Мы распластались на огромной кровати, изничтожая комаров аплодисментами, потягивали — ты пиво, я — вино, и рассуждали о новинке украинской авиационной промышленности, вяло спорили о дате начала серийного производства самолёта «Ан-140».
В коридоре послышались тяжёлые шаги, дверь в комнату распахнулась, и к нам ввалилась эта подвыпившая фея с распущенными волосами, чем-то похожая на Тамару Гвердцители. Я почему-то был уверен, что эта деваха «принадлежит» твоему однокурснику, а она оказалась бесхозной. Набросилась на тебя сходу. Я сказал, что пойду вниз и не буду вам мешать. Ты зачем-то попытался меня остановить, даже схватил за руку, и я успел увидеть твоё расстроенное лицо. Я так до сих пор и не пойму, чем именно ты был огорчён. Очевидно, по логике дружбы, друзья должны заниматься любовью синхронно. Возможно, я не спорю, я даже знаю, что синхронность ощущений закрепляет дружеские чувства. Но на кой мне твой разврат, если у меня своего хватает?
О тебе и даче, о вечеринке и даже о фее я рассказывал ей в день, когда она приехала. Она слушала, красила ногти, любовалась ими, а когда я умолк, заговорщицки подмигнула:
— Мне кажется, Маугли весьма темпераментен… Надо будет завтра проверить.
Я обомлел. Она же посмотрела на меня как ни в чём не бывало, и это был взгляд умной, рассудительной женщины. Потом она снова переключилась на ногти, плечами выразив недоумение, и добавила:
— Хм. А что тут такого?
Я демонстративно схватился руками за голову и удалился на кухню со словами «ну и шуточки у тебя».
Когда она закончила с маникюром, мы неспешно отправились в супермаркет, а вернувшись, вспомнили о времени и гостях.
Она принялась утюжить своё необыкновенно красивое длинное платье, которым так хвасталась по телефону перед приездом, я же, как очумевшая кухарка, лишённая ассистентов, бесновался в кухне: там всё кипело, парилось, жарилось.
Неожиданно раздался телефонный звонок, межгород.
— Я подойду, не отвлекайся, — сказала она и уронила утюг: — Ой!
— Ал-ло! Да. … Очень хорошо. Готовимся к приходу гостей. … Нет. Ну, я же сказала, будем встречать коллег по работе. … Ты ходил в библиотеку? Что? Да. Передала. Завтра? Завтра мы ждём нашего общего знакомого. Что? Хорошо.
Пока она вела разговор, моё сердце постепенно останавливалось, потом и вовсе остановилось, перевернулось и начало биться не слева направо, а будто бы сверху вниз. Я понял, что сейчас произойдёт нечто непоправимое. Выскочив из кухни, я поднял утюг, и швырнул его, стараясь угодить в хозяйский телевизор, но не попал.
— Какого чёрта ты дала ему мой номер? Ты вообще соображаешь, что творишь?
— Успокойся!
— Слушайте, идите вы все на фиг! То есть конкретно ты иди на фиг!
— Ты ведёшь себя как ненормальный!
— Что, что, пардон, это я-то веду себя как ненормальный? Я ненормальный? А тот, который сюда звонит, он нормальный? А ты нормальная? Может, вы ещё и сексом при мне будете заниматься, и ты скажешь, что это нормально? Так, ну, в общем, всё! Вот сейчас уже точно всё!
— Что всё?
— Послушай, зачем я тебе вообще нужен? А? Зачем ты сюда вообще приехала? Тебе доставляет удовольствие кататься на поездах-автобусах? Или ты примчалась за очередным дружеским советом, как вести себя с этим козлом? Господи, уму непостижимо: я ломаю голову над тем, как тебе добиться любви другого мужчины! Вздор, бред! — я схватил привезённый ею «сувенир» — кованый подсвечник.
—У тебя умопомрачение! Поставь на место!
Она пыталась выглядеть невозмутимой.
— Это его подарок? Знаешь, куда пусть он его засунет?!
— Положи, я сказала! Ты психопат!
— Да, я — психопат! А ты бы на моём месте не была бы психопаткой? Это ты из меня сделала психопата. В прошлом году ты уехала и моментально переключилась на него, и, не стесняясь, мне об этом сообщила. Нормальный человек в состоянии такое выдержать? Всё! Я так больше не могу! Я отказываюсь от дружбы с тобой, не нужна мне такая дружба! Дружба мне вообще не нужна! У меня друзей уже предостаточно, от половины можно спокойно избавиться. Идиотизм какой-то…
— Что ты несёшь?! Немедленно замолчи!
— Я уже давно молчу. Где твои вещи? Убери сейчас же своё дурацкое платье! Всё! Я сказал, всё! Денег на обратную дорогу не дам. Деньги пусть он тебе высылает. Телеграфом. Главпочтамт рядом с вокзалом, получишь перевод, купишь билет и сразу на поезд.
— Ещё одно слово — и я действительно соберусь и уеду.
— Уезжай!
— Хо-ро-шо… я уеду, только ус-по-койся… Здесь на тумбочке лежало расписание поездов, где оно?
— Откуда я знаю? Звони в справочную. Что хочешь, то и делай.
— Ты серьёзно?
— Угу, поторапливайся.
Я вернулся на кухню и бессознательно сбросил в мусорное ведро почти всё то, что было приготовлено для салатов. Лихорадочное обращение с ножом стоило мне крови. Нервно распотрошив аптечку и не найдя в ней пластыря, я кое-как замотал рану скотчем, присел на табурет и закурил. Она дозвонилась на вокзал, поинтересовалась, когда отправляется ближайший поезд на Москву, и пустилась в безудержный плач. Я докурил, подошёл к ней опустошённый, бесчувственный, готовый на всё: на безвозвратную потерю отношений, на срыв праздника, на что угодно. Я подошёл, не понимая, зачем, не представляя, что говорить и как себя вести.
От сердцебиения меня шатало.
Она вскочила, убежала в ванную и судорожно всхлипывала там, а я откупорил бутылку крымского портвейна и выпил её почти залпом.
Вместе с вином в меня вливалось сладкое чувство удовлетворения свершившимся возмездием, вполне реальным и земным.
Я засмотрелся в окно: на стадионе, по окружности которого были насажены пирамидальные тополя, подростки играли в футбол. Эта безмятежная картина вызвала во мне какое-то странное чувство, я не понимал, почему окружающий мир живёт, даже не подозревая о том, какая чудовищная трагедия происходит сейчас рядом — в нашей маленькой квартирке.
Господи, как я любил и ненавидел это существо, рыдающее в ванной! Но в тот момент я остро чувствовал, что от моей любви уцелеют только воспоминания о первых её днях, и они ещё долго будут манить и тянуть в прошлое, миражи счастья то и дело будут появляться то здесь, то там, а я буду гоняться за ними, всякий раз бередя раны.
Я пил вино и что-то тихо напевал.
— Ты бы хоть людей предупредил, чтобы не приходили в этот бедлам, — послышался её голос из ванной, она говорила в нос. — Времени уже половина четвёртого. Кстати, поезд отправляется через два с половиной часа. Но я могу уйти сейчас. Какой троллейбус ходит до вокзала?
— Тридцать девятый.
Мне похорошело. Я уронил голову на стол и стал смеяться. Я понял, что в такой ситуации положено сойти сума, однако я всё же пока не сошёл, потому что способен рассуждать логически. Итак. Ко мне приезжает женщина, которая утверждает, что любит меня, но хочет со мной только дружить. Что это? Абсурд. Когда любят, хотят жить, но никак не дружить. Мало того, она уже почти год живёт с другим человеком, а, приехав ко мне, живо интересуется ещё и моим приятелем: тобой, Маугли. Чудно, правда? Впрочем… если отбросить тебя, то, вполне возможно, мне следовало бы радоваться, ибо я в её жизни занимаю особенное положение: я реально действующий друг-любовник, что называется, «при живом муже». Хорошо, а «муж» что? Он ведь знает, что она поехала ко мне. Какой нормальный мужчина допустит подобное? Хотя… какой я, к чёрту, любовник? Это только внешне выглядит так. Если бы я был любовником, то мы бы сходу, как только зашли в квартиру, на пороге, раздевая друг друга, стали бы заниматься тем, чем положено заниматься любовникам, которые, ко всему прочему, не виделись несколько месяцев.
Но я — друг.
В дверь позвонили.
Гости стояли полукругом, в центре — помощник генерального. Он держал какую-то коробку, и вначале я не сообразил, что мне дарят музыкальный центр. Появление гостей заставило меня опомниться, но не до конца. Кроме центра мне вручили букет из двадцати пяти роз, комментируя это число так: чтобы мне всегда было столько же, что тридцать — всего лишь по календарю. Я ещё не пришёл в себя, поэтому взял цветы и сунул их в ведро, стоявшее в коридоре. Моя возлюбленная это заметила, взглянула на меня, потом на ведро: мол, ты что — совсем уже, что ли? Достала цветы и унесла их в комнату, мило и приветливо улыбаясь гостям.
Знаешь, Маугли, как иногда странно бывает: мир внезапно меняется. Так и у меня ощущение раздора сменилось чувством, будто бы между нами произошла незначительная размолвка, какая может произойти между мужем и женой, предположим, из-за несогласованной перестановки мебели в доме. Меня стало дурманить, я вновь был готов обманывать себя. В новой реальности моя возлюбленная была доброй и улыбчивой, очаровательной, такой, какой бы я видел её в любви к себе…
В разгар праздника сквозь шум голосов и музыки она услышала телефонный звонок и мигом очутилась у телефона. Я успел подумать, что праздник кончился, возвращается «старая» реальность: это снова звонит «он». Но нет.
— Ал-ло. Кто-кто? Артём? Ах, Артём…. М-да. Передам, обязательно. Почему юбиляр? Нет, он ещё не юбиляр. Занят гостями, да. Ну, разумеется, — тут она слегка озадачилась и жестом подозвала меня к себе, прислонила трубку к животу, что бы на том конце ничего услышали. — Кто такой Артём? Ты мне о нём ничего не рассказывал.
— Мой знакомый, тоже хороший парень, — ответил я на радостях: всё-таки Бог миловал, это не «он», а всего лишь Артём.
— Да, да! Разумеется, Артём мы вас ждём! С гитарой? О! М-да. Гм. Мы будем вам очень рады!
Она положила трубку, после чего меня вдруг осенило.
— Боже мой, что ты наделала?! Ты кого пригласила?
— Артёма. А что? Ты же сам сказал: хороший парень, вот и пусть приходит.
— Послушай, это уже просто сумасшествие какое-то! Ему девятнадцать лет! Ты вообще соображаешь, что творишь? Артём не для такой компании!
Она попыталась выразить искреннее удивление, мол, ей двадцать один, а если человек на два года моложе, то что, ему тут вообще не место? Затем она добавила, что по голосу не скажешь, что Артём teenager, и отметила, что голос у него приятный и интригующий, а если он здесь некстати, то мне стоило бы раньше намекнуть, в то время, когда он был на проводе. Мало того, Артём обещал прийти ещё и со своим другом.
Я отрешённо потряс головой, обхватив её руками.
— Ой, ну, позвони ему, скажи, что произошла накладка, пусть приходит в другой раз, — как ни в чём не бывало посоветовала она и переключилась на моего коллегу, — я согласна, давайте потанцуем!
— Да, но я не помню его телефона и не знаю, откуда он звонил...
Этого она уже не слышала.
Артём и его друг Серёжа явились минут через десять после ухода моих сослуживцев и тоже довольно быстро ушли, исполнив пару песен под гитару, одна из них была про каких-то пожарных.
— А! Я вспомнила! Это те самые ребята, с которыми ты познакомился, когда у тебя на старой квартире сломался замок, ты мне рассказывал, весной, кажется, — она обессилено зевнула и присела на софу, сделав это так, будто она моя жена, и мы только что отпраздновали золотую свадьбу, выпроводив последних гостей.
В ту ночь мы уснули с ней обнявшись, просто обнявшись.

Кстати, Маугли, как ты там? Летишь?
«Kakogo hrena ty letish ko mne v nochnom samolete?» — сообщение было набрано, но не отправлено.
Я продолжу, пока ты летишь.

Наступивший день был ярче и жарче прошедшего. Она ещё лежала в постели, ворочалась, мычала, пряталась от лучей. А я стоял посреди кухни, озирался, пытаясь понять, каким образом пульт от телевизора попал в раковину вместе с грязной посудой. Тихо бормотало FM-радио, ди-джей напомнил, что в городе уже полдень, а температура воздуха плюс тридцать один градус. Я принялся за мытьё, но сигаретный дым попал в глаз, я резко одёрнул руку и глубоко поранил кисть о кран. «Надо же?! Вторая рана. Символично», — подумал я. Когда я вбежал в комнату с просьбой о помощи, она уже лежала на животе и сосредоточенно нажимала кнопки на телефонном аппарате.
— Ты кому зво… — впрочем, мой вопрос не требовался. Я злорадно усмехнулся: как бы не так! Я вспомнил, что так и не оплатил последний счёт, поэтому выход на межгород заблокировали.
Она на меня не реагировала, нажимала восьмёрку и слушала, видимо, пыталась перевести с украинского фразы, которые повторял женским голосом бездушный автомат.
— Ты что-то не оплатил, я правильно поняла? — спросила она, даже не взглянув на меня.
— Ага. Я теперь в Россию с работы звоню, если надо... — спокойно, насколько мог, ответил я.
Душа утяжелялась и набухала.
Она перевела взгляд на меня и подстрекающе улыбнулась. Но внезапно её глаза наполнились трагической серьёзностью: взгляд был такой, будто я измываюсь над ней, как антихрист, и не даю сделать короткий звонок смертельно больному человеку. На меня же это не подействовало, а молчание и надвигающиеся слёзы и вовсе распаляли: хотелось причинить ей боль. Искусно, изощрённо.
Я рванул ящик комода, достал кипу счетов за услуги связи, и они разлетелись по комнате.
Жильцы соседних квартир наверняка подумали, что кто-то в доме решил устроить репетицию театральной постановки. Меня понесло, началась экстатическая тирада.
— Смотри, как падают несозревшие плоды любви! Жаль, но им не дали созреть! Правда, красиво? Пшш… фить! О! Вот! Выбрал наугад: 18-е марта. Ты помнишь, о чём мы говорили в этот день? 21 час 12 минут украинского времени. Нет? А я — помню! Это ты ни черта не помнишь! А я — всё помню! Ты рассказывала мне, что этот козёл — так ведь ты его любила называть в то время — опять обманул, он в который раз пообещал тебя проводить, но не проводил. Он рыл траншею вокруг корпуса заочного отделения, а потом пил пиво с институтскими дворниками. И такому человеку ты готова отдать свою жизнь? А ты сокрушалась, кручинилась. Потом позвонила мне, попросила перезвонить, и я тут же перезвонил. Я слушал и утешал. Ты понимаешь, как я любил тебя? Пшш… вжж-жь… О! Вот, смотри, ещё: 27 декабря, 20 часов 37 минут, далее везде время киевское. Помнишь наш разговор? Вспоминай, как рухнули твои новогодние планы! Ты ведь хотела встретить праздник с ним, а не получилось, он уехал с родителями в Вологду, и ты осталась одна. И тут ты ещё раз вспомнила обо мне, попросила перезвонить. А я — добрый, любящий и понимающий — перезвонил. Твои родители запретили тебе звонить мне сюда — на Украину, потому что дорого. Пшш... вяу-вяу-вяй. Смотри, как красиво разлетаются бумажки! Ты снова говорила мне, что любишь меня и только меня. А он… он так… для технических нужд… Здесь любовь, там… секс. Кстати, а что, собственно, по поводу секса? Где секс, я тебя спрашиваю? Если есть любовь, то где же? Одного без другого не бывает. Пшш... реу-реу-реу! А хочешь, я тебе кое-что расскажу? Хочешь? Вон там, как раз, где ты сейчас разлеглась, такая вся из себя красивая, я спал со Снежанной (здесь я ей солгал). Снежанна нашла мне эту квартиру, между прочим. А знаешь, почему она старалась ради меня? Потому что она меня действительно любит, не понарошку! Любит и хочет секса! Не веришь? Думаешь, я фантазирую? Думаешь, что когда любят, не хотят секса? Ещё как хотят! Хочешь, я сейчас позвоню ей? Она приедет, она обязательно приедет! Проведём вечер при свечах. Втроём.
Она внезапно прыснула смехом:
— Ты лучше Маугли своему позвони, такой вариант куда симпатичнее.
Я на мгновенье опешил, но виду не подал и почти не запнулся.
— Ах, тебе… нужен мой друг?! Думаешь, я не понимаю, почему ты о нём так кручинишься: приглянулся мальчик, да? Я знаю, что для женщин он — объедение. Ай-ай-ай-ай-ай! Похотливица ты моя! Он вечером приедет, не переживай. Я попрошу, чтобы он позанимался с тобой плотскими утехами, а я тем временем съезжу на вокзал и куплю тебе билет на завтрашний вечерний поезд, а потом вернусь. Нет, не вернусь, я уйду ночевать к друзьям, к Олегу, а завтра вечером я тебя провожу. Встретимся на перроне. Провожу, а потом позвоню твоему без пяти минут мужу, чтобы он тебя встретил утром на Курском вокзале. Так пойдёт? Всё будет прекрасно и замечательно, чисто по-дружески! И останутся позади все эти дурацкие письма, детские грёзы о счастье, романтическая шизофрения… Настоящие друзья именно так и поступают.
У неё снова увлажнились глаза.
— Ничего, поплачь, моя горемычная, а я пока вынесу мусор, а то уже начинаю чувствовать себя осой, мечтающей присесть на арбузную корку.
Тирада закончилась. Я схватил пакет с мусором и выбежал из квартиры.
Забросив пакет в бак, я направился к троллейбусной остановке. Бесцельно прокатился до конечной 12-го маршрута и обратно.
Когда я вернулся — минут через сорок, она бросилась ко мне. Мы обнялись и долго так стояли в прихожей, после чего она прошептала:
— Я так люблю тебя… Больше всех на свете! А когда моешь посуду, лучше пользоваться перчатками.
Маугли, я никогда не рассказывал тебе об этом… Погоди. Который час? Твой самолёт уже приступил к снижению? У меня к завтраку ещё ничего не готово. Кроме мыслей у меня ничего не готово. Но время ещё есть. 5-42. Я дорасскажу, успею.

Днём мы с ней сходили на рынок, а после до самого вечера бродили по ботаническому саду, вспоминая прошлое лето.
Она по-прежнему недоумевала, каким образом родители тогда разрешили ей ехать со мной. Это было слишком смелое решение: отпустить двадцатилетнюю девочку впервые в другой город с малознакомым человеком с неясными намерениями. Мы увлеклись обсасыванием подробностей начала нашего романа, то передвигаясь, то останавливаясь, потом присели на спиленное дерево. Лето, когда между нами всё завертелось, в моей памяти сохранилось как видеоролик. День отъезда: пекло, Москва, мы сбежали с работы на полчаса раньше, чтобы успеть собрать вещи. А тут ещё позвонил мой приятель. Впрочем, он объявился кстати: помог тащить вещи на вокзал.
Мы ехали в пропахшем мочой и куревом плацкартном вагоне задрипанного поезда «Москва-Севастополь», в котором нам достался один комплект белья на двоих. Утром наш поезд прибыл в город, в котором я прожил большую часть своей жизни. Моя мама перепутала время прибытия: мы были уже дома, а она всё ещё металась с цветами по перрону.
Когда мы целовались, лёжа на диване в моей комнате, меня накрыло уже забытое после долгого перерыва чувство блаженства.
А ещё через два дня мы с ней приехали в твой город, Маугли, где провели вместе самый незабываемый и самый роковой месяц в моей жизни.

Вспоминая о тех счастливых днях, мы гуляли по ботаническому саду. Вдруг пискнуло SMS.
— Что там? — спросила она, причём так, будто SMS предназначается для неё.
— Ничего. Шесть пять семь семь три вылетел из Афин.
— Кстати, а где же твой друг? Почему он до сих пор не звонит? Уже семь.
Её вопрос вмиг всё испортил: душа, словно парившая в воздухе, как тело под действием сил чародея, вдруг некрасиво шлёпнулась, шмякнулась.
— Зачем он тебе? Если обещал, значит, позвонит, — отрезал я.
— Как это зачем? Может, я после твоего рассказа о даче начала испытывать к нему тёплые чувства...
— ?..
Мы вернулись домой, она залегла на софу и стала смотреть телевизор, я возился в кухне.
Когда раздался телефонный звонок, она таким резким движением схватила трубку, будто ей должны были позвонить и сообщить, как прошли роды у подруги.
— Ал-ло. Да. А кто спрашивает? Секундочку.
Перед началом разговора я успел зло и чётко сказать, что мне не нравится её роль дежурной телефонистки. Она хитро улыбнулась, прищурилась и заявила, что хочет проконтролировать каждый звонок мне, ибо она должна знать, чем я живу и с кем общаюсь.
Минут десять я обсуждал рабочие дела, а она, лёжа на животе, смотрела музыкальный канал, мотая ногами и истребляя сливы. Когда я закончил разговор, она жалобно простонала:
— Ну, где же твой дачный дру-у-у-г? Позвони ему сам. Или ты уже не хочешь, чтобы он пришёл?
Ты позвонил, когда уже совсем стемнело. Она схватила трубку  машинально. Не знаю, что ты ей говорил, я слышал только её. Хочешь, воспроизведу?
— Ой, привет! Ты откуда? А мы весь день ждём твоего звонка! Ты скоро? Ах, с ней? Нет, на часочек нас не устроит. М-да, ха-ха… В кафе? Мороженое? Какое ещё мороженое? Какое кафе? У нас горилка на столе! Что? Ну, вот отвези свою воздыхательницу и приезжай к нам. У нас к твоему приезду всё готово. Что? О! А какой? О! Что? Ну, поставишь на стоянку… Ммм. Именинник делегировал мне все свои полномочия по приёму гостей. Да! Ну хорошо, сейчас даю.
Послушай, а какого чёрта ты тогда советовался со мной, приезжать или нет? Знал ведь, что я отвечу. Я взял трубку, сказал тебе, что ты у меня всегда желанный гость, в отличие от тех, которые, вместо того, чтобы заниматься любовью, сутками караулят входящие звонки и SMS-сообщения.
После разговора я долго смотрел на неё: она как-то слишком мечтательно улыбалась, а в глазах хороводили чёртики.
— Ну что? Что ты от него хочешь? — вымученно спросил я.
— Хватит вопросов, лучше давай займёмся сервировкой стола, — она сплюнула и протянула мне свой кулачок, полный сливовых косточек. Я глубоко вздохнул и отправился на кухню. Господи, как ей такое удавалось: творить недопустимое прямо у меня на глазах? Ты не знаешь, Маугли?
Помнишь, ты позвонил в дверь, а я был на кухне, а она, встречая тебя, ахнула, мол, где же фрак?
— Милый! Ты только посмотри на него! Он одет, как мотоциклист, — доносились её слова из прихожей.
Ты поздравил меня с круглой датой и подарил мне часы.
Мы сели за стол.
Кстати, тогда за столом первоначальное напряжение плавно, но быстро перешло в нормальное общение, помнишь? Шутки, истории. Она вела себя безукоризненно, что и уменьшило мои страхи и подозрения. Мы с ней мило ютились в кресле, обнявшись, ты рассказывал о своей недавней поездке в Крым.
Но потом она стала вспоминать, как однажды мы с ней ехали вместе из Киева и, пока я находился в туалете, к ней с предложением успел пристать какой-то пожилой хохол с золотыми зубами, а я, дурак, стал комментировать, мол, да, она у меня такая, все за ней охотятся. Я сильнее прижал её к себе, чем, кажется, спугнул тот вечер.
— Так, дорогой именинник! Вы что-то… слишком увлекаетесь… И вообще… мало внимания уделяете гостю. Пересядьте лучше к нему! — сказала она и демонстративно подтолкнула меня ладошкой.
Умница, ничего не скажешь: мои обжимания ей надоели, и она сконструировала фразу так, что и не подкопаешься, хотя на самом деле — просто послала.
Я пересел к тебе. Этим я хотел показать ей, что, мол, подумаешь, какая нашлась — объятия ей мои обрыдли, а вот возьму и пересяду, раз так, да ещё такое тут устрою, что сама будешь не рада. А ты, мерзавец, почему улыбался и молчал? И зачем-то ещё сказал: «Ага, иди сюда!» Игра меня раззадоривала.
Зазвонил телефон. Я уже знал, что это звонит «он» и зло съязвил:
— Дорогая, тебе опять звонят. Бесчисленные поклонники.
— Ал-ло. Да. У нас гости. Нет. Я сказала, нет. Потом. Не вздумай. Поговорим, когда я приеду в Москву. Что? Ложись спать. Не вздумай, я тебе сказала!
Я помню твою мимику, когда она вела разговор. Видимо, я тоже менялся в лице. Интересно, ты заметил?
Ты, видя, что происходит нечто такое, чему вряд ли дадут объяснение, вздохнул — вздох явно подчёркивал недоверие, и сказал:
— Вы шо-то темните тут.
Ой, темним, ой, темним! Вся наша жизнь — сплошное погружение во тьму. Ты не мог понять, с кем она говорит по телефону таким тоном. Хотя, если не вслушиваться, то можно подумать, что она строит младшего нерадивого брата, например.
Я и ты, Маугли, безмолвствовали, а она дрессировала неизвестного тебе мужчину, но очень хорошо известного мне, потому что он был моим другом, представь себе!
— Ну, перестань, я сказала! Ну, что ты дурью маешься, в конце концов? Ложись спать! Что? Нет, не понимаю!.. Нет, я тоже не смогу… Всё. Я кладу трубку.
Она положила трубку и возлегла на софу…
Всё началось с персика, который я ей протянул. Он стал самым настоящим плодом искушения. Блестящие струйки сока стекали по её пальцам… А ты? Какого дьявола ты тоже возжелал этот персик?
— Милый именинник, позаботьтесь об угощении! Можете даже из рук покормить дорогого гостя.
Я сказал, что не люблю ощущать себя под режиссурой. А что я ещё мог сказать?
Один твой вид, Маугли, по её словам, вызывает у женщин предоргазменное наслаждение. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, чего она хотела. Но какое искусство — «раскрутить» тебя моими руками!
A ты, мерзавец, продолжал улыбаться и молчать…
Когда мы с ней познакомились, она была совсем ещё ребёнком, нежным, доверчивым. И если бы я не уехал из Москвы… Ах, если бы я не уехал из Москвы… Ты хоть представляешь себе, что такое любить ту, которая на десять лет моложе тебя? Это почти по-набоковски. У меня синдром «лолитизма». О, какой безгреховной она была! А теперь лежит на софе развратная, разнузданная извращенка. Но как она обворожительна, чёрт возьми! Как она сильна — хочет одновременно двух мужчин! Хотя, нет, одного — я явно мешаю и, если что, буду использован в качестве гарнира. А ты чего хотел тогда, Маугли?
Мне показалось, что игра закончилась, и теперь мы запросто уляжемся и уснём… Но кто же улежит? Провокатор, естественно, она.
— Ребята, вы как хотите, а я сниму топик, а то слишком жарко.
— Да, да, конечно! А я… футболку! И мне жарко! — подскочил ты.
Тогда я ей шепнул: «Как я тебя ненавижу».
Меня трясло не от страсти, а от ревности и ненависти. Я видел и чувствовал, как вы оба хотите друг друга. И если бы я не любил её, я бы ещё раньше вас снялся со стояночного тормоза. Экая невидаль: трое в постели… И что?
Сердцебиение у всех было такое, что, казалось, мир гудел вокруг, как вулкан.
— Чёрт! Что это? — вскрикнул я.
— Это грудь моя, левая, успокойся! — ответила она.

Вечером, когда она уезжала, мы с ней стояли у вагона, разговаривали. Помню её благоразумные оттенки интонации и взор, обладающий знанием жизни и опытом.
— Ты переживаешь, что ли? Не стоит, ерунда. Но, согласись, Маугли — прелесть?! Столько прыти! Зря ты так… Ничего же не было!
Утешительнее слов, чем эти, я никогда ещё не слышал. Маугли, ты прелесть!
Я проводил её и направился от вокзала в сторону центра по узкой, старой, на вид заброшенной, хотя центральной улице. Мимо изредка с грохотом и лязгом проносились трамваи. Я шёл, представляя и даже чувствуя, как её поезд раскачивается на стрелках, набирает скорость, устремляясь из горловины станции на север, в прохладу ночи, туда, где струились сверчки, где пахло последним месяцем лета. Я шёл и нёс в себе невыносимое. Я шёл и не слышал, как работает сердце. Я шёл и не видел, как, обгоняя меня или навстречу мне, несутся на роликах мальчики и девочки в эбонитовых наушниках, словно пасхальные свечи держа в руках баночки пепси. Куда они несутся? Я был не в состоянии додумать какую-либо мысль. Я шёл, даже не зная, куда я иду: то ли к метро, то ли к автобусной остановке. Я шёл, понимая только одно: мне нужно срочно изменить состав крови или сделать лоботомию.
Заехать в офис? Заехать? Заехать, чтобы как можно дольше не попадать в дом, где ещё витают запахи еды, алкоголя и плоти. Или метнуться на автовокзал — последний автобус ещё не ушёл — и домой, к маме? Она удивится, всполошится: что случилось? Я никогда не приезжал по понедельникам. В офис, конечно, в офис! Засесть за клавиатуру: это моё перо. Но что писать? Кому? Неважно… Уже метро? Нет, я не могу в метро: я знаю, что закрою глаза, буду слушать шум поезда, несущегося по тоннелю, и представлять Москву, в которой завтра утром будет она. Я буду заслонять уши, чтобы не слышать объявления станций на украинском языке, чтобы была полная иллюзия Москвы. Но я не хочу так, лучше я сяду в автобус и поеду по тем самым улицам, по которым много лет назад ездила моя мама, будучи беременной мною, студентка пятого курса — эти улицы почти не изменились, я вдохну в себя заплесневелый запах шестидесятых, и он унесёт меня куда-то туда...
— Следующая «Радиотехникум».
В офис! Конечно, в офис!
— Вы оплачивали проезд?
— Оплачивал. Причём не раз. Из Москвы сюда и обратно.
Кондукторша взглянула на меня, как на юродивого. Я шизофренично улыбнулся, кашлянул и сказал ей, что для проезда в этом автобусе пассажирам нужно выдавать респираторы, а водителю и кондуктору пользоваться противогазами. Мои лёгкие отказывались сотрудничать с бензинными парами.
— Следующая «Университет».
Я снова думал о ней, о том, что недаром первый парень бросил её. Видимо, что-то неладное в ней почувствовал. Где ты, мой демон? Смотришь в окно вагона? Где же наши первые дни любви?
— Следующая «Улица Отокара Яроша».
Отокара Яроша? Весной мы гуляли с ней по этой улице: тогда, в марте… Лил дождь, мы быстро промокли и озябли, зашли в кафе.
«Вот, давай, вей гнёздышко, я перееду сюда, будем ребёночка возить в колясочке, и, быть может, тогда подобные прогулки обретут хоть какой-то смысл», — помню, сказанное ею, когда она, не отрываясь, смотрела в меню.
Она шутила, потому что никогда бы не переехала в этот город и никакие дети ей были не нужны. Да и кто рожает от друзей? Нет, разумеется, она понимала и знала, что когда-нибудь она станет матерью, потому что придётся, и другого выхода нет.
— «Ботанический сад». Следующая «Тобольская».
Тобольская… Знаешь, Маугли, я выпрыгнул из автобуса и почувствовал себя темпераментным актёром, лицедеем: я переключился, подбежал к ларьку, отпустил комплименты продавщице, даже не видя её лица. Я был весел, обаятелен, искромётен, что-то напевал и насвистывал, скачками преодолевал ступеньки, поднимаясь в офис. Лифт не работал: было уже полдевятого. Я знал, что в офисе находятся, по крайней мере, двое сотрудников, они никогда не уходят раньше девяти, я их прозвал «группой продлённого дня». Но Бог мой: кто это? Кто стоит в конце коридора в белой футболке?
Это был ты.
Ответь честно, что ты делал так поздно в офисе? Ты знал, что я заеду? Знал? Знал или нет? Интересно, что же ты хотел мне сказать?
Мы встретились возле секретарской стойки.
— Ты в чём-то меня подозреваешь? — спросил ты и тут же стал оправдываться, мол, ты что, ничего же не было… было просто интересно… все «прикололись»... и ничего более… А ещё ты пытался меня убедить в том, что я твой друг, и в силу чего ты бы никогда не посмел… допустить… ничего такого… даже если бы очень хотел… Кроме того, ты сказал, что тебе все женщины вообще по боку и что на самом деле ты ни одну из них, которые у тебя были, никогда не любил по-настоящему, что всё было просто так и совсем несерьёзно. Что меня толкнуло спросить, любил ли ты когда-либо по-настоящему мужчин? Сарказм, что же ещё. Я не знал, в чём ты передо мной виноват и виноват ли. И тут ты вдруг взметнулся, сказал, что я абсолютно ничего не понимаю и всё специально переворачиваю, цепляюсь к словам, что мне, по-видимому, не дано понять, что же такое настоящая дружба, чистота отношений, доверие и всё прочее.
Ты был прав: мне не дано.

Пи-пи.
«Ya рriletel, vzyal taxi, edu»
Без двадцати семь утра.
Пока ты едешь, у меня есть немного времени.

Помнишь ли вечер, когда я уезжал из твоего города насовсем? Он был таким же промозглым, как сегодняшнее утро, всё в дождевой воде.
Тогда я перебирал взглядом упакованные вещи, ждал твоего звонка: вот-вот. А ты задерживался.
В машине, мчащейся по мокрому шоссе, несколько раз я приносил свои извинения и объяснения, мол, так получилось, пришлось просить перевезти вещи именно тебя, с остальными что-то случилось, у одного заболела жена, у другого машина на ремонте, а третий уехал в срочную командировку. Ты не понял, почему я извиняюсь, подчеркнул, что для единственного друга готов сделать всё.
Для единственного друга…
Потом почти всю дорогу мы молчали.
— Ты мне свой московский телефон оставишь? — спросил ты, видимо, решив, что дальше молчать уже неестественно. Но я ничего тебе так и не ответил: язвить мне не хотелось, а номер своего телефона я ещё и сам не знал. Я попросил разрешения закурить, однако ты не унимался, не прекращал выяснять: быть может, я на тебя за что-либо обижаюсь, но за что?
Я молчал, потому что знал, что наступит тот день, когда я всё тебе скажу.
Я вернулся в Москву и через месяц-другой напрочь забыл о твоём существовании, Маугли. Но вот однажды глубокой ноябрьской ночью, когда я остался у друзей после вечеринки, когда все только улеглись, вдруг запиликал мобильник, спросонья я долго не мог его найти.
— Прости, пришлось разбудить. Знаешь, кто мне только что звонил? — с надменным ехидством произнесла она.
— Кто? И… кому?
— Да мне, мне! Угадай с трёх раз!
— Господи, ну кто? Кто? Говори уже!
— Твой Маугли.
— Кому звонил? Тебе?
— Ну да. Только что. Пять минут назад.
— А… А откуда он узнал твой номер?
— Хм, интересно, а кто же ему поручал отдать ключи хозяйке квартиры и оплатить счета телефонной станции, когда уезжал? Я его об этом точно не просила, — она говорила с явным оттенком упрёка, будто бы я совершил непростительную оплошность, рассекретив её телефон.
— Да… но как он…
— Как, как… Он вычислил номер моего телефона из распечаток, сам признался.
Я осмысливающе гукнул и спросил у неё, зачем ты звонил и что хотел.
— Тебя он хотел. Говорил, что ты дорог ему как друг, — сказала она, очень похоже, что при этом выпускала дым. — Маугли раздосадован тем, что ты не выходишь на связь, просил тебя позвонить. Ты меня слышишь?
— Слышу.
— Если будешь с ним общаться, намекни, чтобы мне он больше не звонил. У меня родители переполошились, сразу возникли вопросы, кто да что: межгород, да ещё и среди ночи.
— Хорошо, намекну.
— И вообще… Я хочу сказать, что ты… безжалостен к своим друзьям, — теперь по паузе и выдоху было ясно, что она курит. — Ты и Маугли предал, ты кинул его. Как так можно разбрасываться людьми, не понимаю! И в чём он перед тобой провинился?
В ту ночь я так же не смог уснуть, как и в эту.
Ну? Где ты там, Маугли? Ты уже у подъезда? Сейчас спущусь, домофон не работает. А завтрак уже готов! Интересно, что ты мне скажешь?
Я тебе ничего не скажу.
Мне уже нечего тебе сказать, Маугли.

[2002]