Праздник медведя

 Павел Панов








 ПРАЗДНИК МЕДВЕДЯ





(пьеса в 2- актах)




























Санкт-Петербург – Камчатка, 2011 г


 Все авторские права защищены РАО




ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:


Иннокентий Урокчан, молодой коряк

Динара, журналистка из влиятельной газеты

Корякский божок, маленькое существо

Зыков, капитан милиции

Тутушкин Егор Матвеевич, директор оленеводческого совхоза

Мерилов Михаил Ильич, глава администрации села Кинкиль

Лев Назарыч, киношник

«Старшой», браконьер из «блатных»


Коряки, браконьеры, милиционеры, пилоты





 АКТ 1.

СЦЕНА 1.


Корякское село Кинкиль. Старые, покосившиеся дома, обитые рубероидом, юкольники, перевернутые нарты, на заборе сушится огромная рыжая шкура медведя. Ближе к авансцене – сельская администрация со всеми атрибутами власти, чуть в стороне – дом Кеши Уркочана, на заднем плане – небольшая сопка с обрывом к морю, на краю его стоит белая, как кость, сухара (мертвое дерево). Звуковой фон сцены – шум моря, крики чаек, лай собак.

В сельской администрации заседают Мерилов, Зыков, Тутушкин.


МЕРИЛОВ (кладет трубку телефона) Распорядились: думать своей головой. Думать! Не исключено, говорят, товарищи, что эти самые индейцы не только с сотрудниками краевой администрации пожалуют, а кто-то еще из Совета Федераций будет.


ТУТУШКИН: Да-а… Не было печали… С утра звонили из области говорили: «Едут!» и предупреждали: «Подготовьтесь!». А тут, как на грех, небеса скурвились и все инструкторы-помощнички застряли на полдороге. А тут – индейцы!


ЗЫКИН: Тэ-эк! Что сделано? Оба бульдозера помойку убирают? Убирают! Самосвал я отрядил – снег возить, грязь засыпать… Может, если солнца не будет, дня три продержится…Это раз. Заборы школьники красят? Красят! Это два. Склады открыли, дефициты достали? Достали! Это три.


МЕРИЛОВ: Я же сказал: пока ничего не продавать! Кто распорядился?


ЗЫКОВ: А никто и не продает. Но разложить товар нужно, чтобы люди к нему привыкли. Это я распорядился.


ТУТУШКИН: К тому же Сан Саныч, нехорошо – на материке в магазинах – цивилизация, а у нас – сплошной застой социализма. Одни пустые прилавки. Соль да спички. Еще вот маска для фехтования приблудилась. Ее бабка Ительнаут все хотела купить – муку просеивать, да стоит дорого…


МЕРИЛОВ: Ладно… Чего еще-то сделано?


ТУТУШКИН: Семьи Ковевтегиных и Коллеговых из землянок выселили, отправили в табун…


МЕРИЛОВ: И угораздило же их в мае приезжать… Ехали бы в январе – красиво, чисто, помоек не видно, все в кухлянках, бисером расшитые…


ЗЫКОВ: Ну и все! Чего еще там? Не английскую королеву встречаем. Индейцев! Их там из резервации, из-за колючей проволоки выпустили на месяц, вот и пусть радуются. Не бойсь, накормим!


ТУТУШКИН: Это вы бросьте! Кто едет-то? Представители племени сиу – так, кажется. Я тут учительшу попросил литературу подобрать, почитал… Так они землю свою государству продали, деньги в банк положили, а на проценты колледж построили, пацанов своих трем языкам обучают: английскому, французскому и родному... сиуянскому. Они, которые охотники, на сезон лицензии получают, на отстрел бобров. Сейчас не помню – вроде даже по сотне штук… Да, бобер-то подороже соболя будет.


ЗЫКОВ: Ты, друг мой ситцевый, что-то опять напутал! Когда это бобер дороже соболя был? Я этой пушнины на материк… мешками…Двадцать лет… А ты мне здесь будешь!


ТУТУШКИН: Так было написано!



ЗЫКОВ: Напутал ты что-то!


ТУТУШКИН: А еще, говорят, у них болезнь профессиональная – глухота. От моторов всяких. Ну, чего смотрите?



МЕРИЛОВ: Ты, Егор Назарыч, не ихней рекламой занимайся, а о деле думай! Пока ты им дифирамбы пел, я пометочки на бумаге делал. Трем языкам учат? У нас тоже трем: русскому, английскому и корякскому.

ЗЫКОВ: Даже – четырем. Еще – матерному!


МЕРИЛОВ: Оставь, Николай Алексеевич… Шутки ему. Техника у нас тоже есть. Техника у нас тоже есть: мотонарты «Буран», рации, да на одни вертолеты сотни тысяч тратим! Ты вместо того, чтобы восторгаться, выводы делал бы – урок корякского языка организовать… показательный, дать радиограмму в табун, чтобы все три «Бурана» пригнали, пусть в поселке постоят… ненавязчиво.


ЗЫКОВ: Они без приводных ремней там.


МЕРИЛОВ: Свои ментовские ремни отдашь, Зыков!


Они замолчают, задумавшись. Слоистый дым плавает по комнате и Тутышкин, чувствуя себя виноватым, помахивает ладошкой, перемешивая его.


ТУТУШКИН: Видели вчера индейцев-то? Я видел. Чего вы так вылупились? Я спрашиваю - видели их вчера по программе «Время»? Из Якутска был репортаж. Краснокожие все, горбоносые и мужики - с косичками. Снимают все на пленку. И что интересно – бабы с ними и ребятишки в этих… в пончо.


ЗЫКОВ: Ну!?


ТУТУШКИН: В Магадан теперь едут.


МЕРИЛОВ: А как товарищи их местные встречали – не сказали?


ТУТУШКИН: Если бы сказали – тогда все просто было бы…


МЕРИЛОВ: Праздник нужен, в национальных традициях. «Уйкоаль» бы сюда…


ЗЫКОВ: Хватил! «Уйкоаль» в Париже теперь гастролирует.


МЕРИЛОВ: Стоп! У нас же есть этот… Кеша. Уркочан. Он же в «Уйкоале» выступал, по заграницам ездил. Где он сейчас?


ТУТУШКИН: У меня в совхозе работает… Тракторист, ну и – на вездеходе…


МЕРИЛОВ: Ну-ка, сюда его! Где он? В табуне? А? Чего жмуришься?


ЗЫКОВ: С Уркочаном дело особое, Михаил Ильич! Он сейчас под подпиской о невыезде, возбудили уголовное дело.


МЕРИЛОВ: Ты чего мелешь-то? Чего раскомандовался? Он мне нужен как… а он: «де-ело!» Тебе распоряжение из области – это так, тьфу? Освободить немедленно! Он что - пьяный был, подрался?


Зыков встает, одергивает китель. Глядя перед собой, раздельно чеканит:



ЗЫКОВ: Иннокентий Уркочан задержан за браконьерский лов рыбы и так же подозревается в незаконном переходе государственной границы.


МЕРИЛОВ: Какой границы? Ламутского национального округа, что ли? Да сядь ты, объясни по-человечески!


ТУТУШКИН: Ну, рассказывай…

ЗЫКОВ: Помните, он зимой пропуск в погранзону на Чукотку оформлял?

МЕРИЛОВ: Да, говорил – к дядьке, в Анадырь.

ЗЫКОВ: Так точно, вчера из Анадыря бумага пришла – у его дядьки обнаружен иностранный винчестер. На нем клеймо: «1985г.». Я сделал обыск у Уркочана, нашел точно такой же и два цинка патронов к нему. Спрашиваю: «Где взял?». А он мне ванечку валяет: «От дедушки Икавава наследство, еще со времен концессий…». А клеймо «1985г.»?

МЕРИЛОВ: Как так? А пограничники?

ЗЫКОВ: Звонил я туда. Ругаются. Собачки у них, говорят, беленькие, сами в кухлянках беленьких, в пургу через Берингов пролив – шасть! – пригнувшись, а задержат – чуть в ноги не падают: «Ай, спасип-па, нацальник, сап-сем заплудились». И что интересно – в совхоз звонить начинают, а там все местные кадры, круговая порука: «Ехал к нам сдавать пушнину, отпустите».

МЕРИЛОВ: Как же они, не зная языка?

ЗЫКОВ: Да родственники у них там.

МЕРИЛОВ: Вот что, Зыков! Нужно уметь извлекать пользу из любой ситуации. С «Уйкоаль» по заграницам ездил? Сейчас вот через пролив шастал? Значит, с иностранцами общаться умеет. Конфисковал винчестер, это твое право, а самого давай сюда, потолкуем. Иди, ищи!

ЗЫКОВ: Да куда он денется… с подводной лодки.


Мерилов встает, открывает форточку, потом достает из тумбочки чашки и заварку.


МЕРИЛОВ(подражая местному акценту): Однако, цай пить бут-тем.


Они слушают, как корякские собаки с лая перешли на вой, улыбаются. Ласково воркует самовар.


МЕРИЛОВ: А чего его из ансамбля поперли, не рассказывал?


ТУТУШКИН: Да ну его! Пацан он тогда был, да и баламут к тому же…


МЕРИЛОВ: А все же! Мне надо знать своих людей, как считаешь?


ТУТУШКИН: В Америке он отличился. В Нью-Йорке. А может, в Чикаго. Выдали им деньги на всю поездку в валюте, где-то по сто долларов и предупредили: мол, осторожнее - преступность у нас, стащить могут. А эти доллары – портянки здоровые, не то, что наши рубли. В новые джинсы не лезут, в чемодане оставлять страшно. И что придумал хитрый коряк - в грязные носки спрятал и под койку закинул. Среди ночи с концерта приезжают: носки постираны, пог;лажены и записка на английском языке. Они перевели: "Благодарю за щедрые чаевые".


МЕРИЛОВ(смеется): Уй...уй…уй… Он думал, как у нас: придет уборщица, окурки из углов выметет, да пустые бутылки вынесет и все… Так за это и погнали? 3а глупость?


ТУТУШКИН: Он, Михал Ильич, скандал устроил. Я - свободный человек, кричал, я могу хранить деньги, где хочу!


МЕРИЛОВ: Вон, ведут этого свободного…

Они выглядывают в мутное окно. По грязной улице поселка, между поко;сившихся домиков, мимо пустых юкольников мягкой походкой идет молодой коряк, заложив руки за спину, его конвоирует Зыков. Ветер с Охотского моря подталкивает их в спину, а с Востока, со стороны тундры, встает огромное остывшее в море солнце.

 В кабинет Уркочан входит, морщась от дыма, останавливается - стройный, высокий, черные волосы жесткой гривой падают за спину, смуглое лицо его невозмутимо

.

МЕРИЛОВ: Садись, Иннокентий!


КЕША: Однако, зидесь сит-теть бутем!



Уркочан, устраивается у стенки на корточках, ловко подвернув под себя ноги.


КЕША: Зачем вызывали?


МЕРИЛОВ: Понимаешь, Уркочан, делегация индейцев едет. Канадских! Встретить надо ваших сородичей.


ТУТУШКИН: Нужно праздник устроить! Или нечто необычное…


ЗЫКОВ: Уркочан, это шанс для тебя загладить вину! Но ты не думай, что такой незаменимый! Было бы сейчас другое время, лето, допустим, охота, рыбалка, шашлыки на природе - обошлись бы без тебя.


КЕША: Охота и сейчас есть…



МЕРИЛОВ: Да какая сейчас охота! Ни гуся еще, ни утки… Куропатки пресные, как… березовые щепки.


КЕША: Медведи уже поднялись.


МЕРИЛОВ: Вот, ты же все знаешь! Эта мысль как-то нам в голову не пришла! Молодца! Во-первых, риск, пусть у них индейские кровя взыграют…во-вторых, мясо - нажарим из него национальных блюд, бифштек;сов там всяких… в-третьих, шкура, она сейчас у него аж лоснится… в-четвертых, Праздник Медведя можно устроить, это когда череп на шесте выставляют, горячую кровь пьют и кричат вот так: "Кух! Кух!".


ЗЫКОВ: Ну вот, артист! А говоришь: «н-ня знаю!» Давай, дальше думай! Праздник нужен!


КЕША: Да зачем праздник-то? Пусть посмотрят нашу обычную жизнь.

МЕРИЛОВ: Ну, вот ты мне тут начинаешь… Жизнь, смерть… Стоп… Стоп!


Мерилов думает: мягкое лицо сладостно расслабляется, глаза округляются, пшеничные усы опускаются сосульками… Кеша, прищурившись из-под набухших век, внимательно следит за ним.


МЕРИЛОВ(ласково): Похороны… Корякский обряд сожжения… Экзотично, впечатляюще… как у древних греков! И пусть знают – мы тоже блюдем традиции!


ЗЫКОВ: Так это… Покойничек нужен.

ТУТУШКИН: Я не знаю, но… бабка Ительнаут… на подходе..


ЗЫКОВ (резко): Ну, так как, Уркочан, возьмешься организовать?



КЕША: Однако, не хоцу…


ЗЫКОВ: Имей в виду, тебе две статьи корячатся. За незаконный переход границы и хранение нарезного огнестрельного ору;жия, Лет десять намотаешь. Подумай, Уркочан. Давать ход делу или нет - это нам решать.


МЕРИЛОВ: Это же твой национальный обычай! Вы же, коряки, сами упрашивали не препятствовать, не мешать…



КЕША: У нас на побережье уже лет пятнадцать не сжига;ли. Я еще пацаном был, когда запрещать начали, еще тогда тайно в лес уносили, там жгли... Я видел на костровищах колокольчики обгорелые, бисер оплавленный… И все.


ТУТУШКИН: Ну, вот... ну, видел... Поспрашиваешь у стариков...


МЕРИЛОВ: Решено! Итак, что мы имеем? Встреча: хлеб-соль… когда от "вертолетки" до поселка поедут - сопровождаем на "Буранах" и упряжках… потом - короткий митинг, обед, посещение цеха народных промыслов и показательного урока корякского языка. За;тем везем их в табуны. Егор Матвеевич, ты распорядись, кста;ти, чтобы поближе к поселку откочевали... Там, будто бы, на табун нападет медведь, и надо, понятное дело, отстрелять его. Отстреливаем и устраиваем Праздник Медведя. Затем возвра;щаемся в поселок и там, если бог примет душу бабки Ительнаут, устраиваем национальный обряд похорон. Все! Завтра утром в этом же составе собираемся здесь. Пока там эти индейцы с чукчами общаются, мы у себя успеем подготовиться. Все, свободен, Уркочан!


СЦЕНА 2-Я.



Кеша идет домой. Навстречу ему попадается толстый бородатый человек в красном арктическом пуховике и с видеокамерой, потом Кеша заходит в свой холодный дом, ныряет в олений кукуль с головой, но тут закри;чала, захлебываясь плачем соседка, тетка Анна - он встает, соображая. Хлопает, как от пинка, калитка и во дво;ре, хрустя хрустальными скорлупками изморози, частят шаги - так люди ходят, когда вместе несут что-то тяжелое. Кеша выглядывает в окно - на куске брезента несут его друга Сеньку. Мужики - там были русские и коряки - от усердия и растерянности топчутся, мешают друг другу, и от этого сенькина голова покачивалась на натянутом полотнище, слов;но он, мертвый, мотает головой от боли. Кеша торопливо одевается и идет к соседям. Сенька уже лежит на топчане - с запрокинутой головой, оскаленны;ми зубами. Хлопает дверь, и в дом, согнувшись - низкая была комнатка - входят Мерилов, Зыкин и Тутушкин. Тетка Анна на минуту примолкает, глядит на них дико, а потом, изма;явшись, снова роняет голову, и белые жесткие волосы за;крывают ей лицо.

Начальство топчется рядом с мертвым, покашливает сочувственно в кулаки.


МЕРИЛОВ: Вот, значит, как… Стропа лопнула.


ЗЫКОВ: Да, понимаешь ты... Техника безопасности… Задавило.

ТУТУШКИН: Анна Апельковна, примите наши соболезнования. Сов;хоз полностью берет все расходы на похороны. Я думаю, что ваша сестра, губернатор, поможет нам, выделит для этого средства.

ТЕТКА АННА: Спасип-па…

Начальство отступает к выходу, скрипя половицами. И стоит им только выйти, как тетка Анна протягивает иссохшие руки, прижимается головой к Кеше:

ТЕТКА АННА: Иннокентий...


КЕША (прислушиваясь): Все сделаю, тетка Анна!



ЗЫКОВ (за окном): Во парень! Не то, что бабка Ительнаут... Такого одеть в нарядную кухлянку...


МЕРИЛОВ (брякает в окно): Уркочан, выйди на минуту, нужен!


Кеша выходит во двор


МЕРИЛОВ: Завтра собирай своих коряков у конторы, будем праздник репетировать. Ну, ты знаешь - танцы-шманцы, друга своего с гитарой позови.



Садится корякское солнце, становится темно.


СЦЕНА 3-Я.


Утро. Начальство отсовещалось и выходит, покуривая, на крыльцо. Коряки в праздничных одеждах ждут команды. Мерилов кивает: «Можно!» Кеша машет рукой – и начинается!

Тут же национальный ансамбль «Уйкоаль» принимается колотить в бубны, девушки в цветных камлейках кричат, подражая чайкам: «Ка-ай! Ка-ай!», парни поддерживают ритм: «У-у! А-хай-я!! У-у! А-хай-я!!» Мелькают в бешеном танце кухлянки, и вот уже сам Кеша взлетает к небесам, подбрасываемый на медвежьей шкуре и хочет до слез, до истерики.

Потом выходит местный бард, поет балладу:


Погас костерок, что горел наскоряк,

Пургою накрыло полянку,

Задумался, даже не дышит коряк,

В снегу малахай и кухлянка.


Собачки скулят, натянув постромки,

Нюхтят: пахнет домом и дымом…

Пора эту нарту тянуть до реки,

А там и посёлок, наш Тымлат.


Там старенький дом скоро рухнет – пора!

Где был огород, там яранга,

А в ней от костра и до неба – дыра,

И духи видны спозаранку.


Он смотрит на тундру, на небо, затем –

На столб, иссечённый узором…

Давно его род и священный тотем

Не знали такого позора.


До моря, до гор ледяных, вдоль реки,

Куда только взгляд не захватит,

Уселись и шкерят икру чужаки,

Корячек, однако, брюхатят.


Дороги всё дальше уходят в хребты,

Там золото племени Кутха,

По всей уж долине чужие кресты,

Забита железом вся бухта.


Там были рыбалки и радостный лай,

Байдары в прибое встречали,

На праздник корякский Алхалалалай

В бубны стучали,

камлали.


Сейчас, как в реке на стремнине, бурун –

Закручена жизнь круговертью,

Уже не понять, кто там брат, кто там врун,

А жизнь притворяется смертью.


Начальство слушает, посмеиваясь.


МЕРИЛОВ: Вот сколько здесь живу, все никак запомнить не могу – сколько «ла» в этом слове.


ЗЫКОВ: Три слога «ла». Алхалалалай. В балалайке – два.


МЕРИЛОВ: Ну что, оставим песенку? С критикой, как бы раньше сказали, с антисоветчиной.


ЗЫКОВ: Да все равно – индейцы не поймут ни черта, а про нас никто не скажет, что рот зажимаем.


На крыльцо конторы к начальству, постукивая шикарными башмаками со шнуровкой, поднимается незнакомый толстый мужик. Пухлая капроновая куртка - красная снаружи, синяя изнутри - расстегнута до пупа, под ней виднеется свитер грубой вязки. На загорелой, породистой физиономии сияют лэйблами солнцезащитные очки, на плече болтается кожаный кофр как у фотографа.

Мерилов, Зыков и Тутышкин трясут ему по очереди руку, а он восклицает:


КИНОШНИК: А? Какая фактура! Рай, рай для киношника! Кеша, иди сюда! Поснимал немножко общих планов, крупняков. Надо будет отсмотреть, потом дубли сделать.


МЕРИЛОВ: Лев Назарыч, вас нам сам бог послал!


КИНОШНИК: Да ладно… Толстоват я для ангела!


За сценой слышен яростный лай – так тявкают мелкие собачки.


КИНОШНИК: Майкл! Джерри! Назад! А? Каково? Фокстерьеры - с ними, брат, не шути! С ними - на львов! А раньше… плантаторы с ними охотились… (он понижает голос и на крыльце все вежливо похохатывают) Да-да, их сейчас, правда, афроамериканцами зовут…


ТУТУШКИН: Вы так и путешествуете с собачками?


КИНОШНИК: А? Что? Друг человека. Дорого, черт подери, за двоих, как за полноправного гражданина, вон, как за него, платить приходиться. Майкл! Джерри! Сидеть!



МЕРИЛОВ: Что ж мы на улице? Зайдем, однако, в наше административную юрту, поцаюем… В смысле чаю попьем.


КИНОШНИК(хохочет): Поцаюем!


Они топают по крыль;цу, махнув Кеше рукой - давай за нами. И он входит, встает у дверей, прислонившись к стенке.


КИНОШНИК: «Уйкоаль», говорите? Видел, видел их в Штатах. И, знаете, что самое забавное - местные да;мочки в бинокли смотрят: «О, бьютифул, рашен фоксес!» - русские меха им больше всего понравились. Значит, ты там тоже гастролировал, артист?


КЕША: Был.


КИНОШНИК: Ну, а здесь как все сделаем? Если получится удачная съемка - слава на весь бывший Союз, глядишь, на сцену вернешься. Ну, расскажи, как ты видишь этот… обряд погребения... через сожжение?


КЕША: Не знаю.



КИНОШНИК: Ну, и прекрасно! Ты думаешь, канадские индейцы что-то про это зна;ют? Вряд ли среди них будут этнографы. Значит, надо сделать так, чтобы это просто хорошо смотрелось.

ТУТУШКИН: Вы, Лев Назарыч, прям как подарок судьбы нам, это точно!


КИНОШНИК: Ты мне, Кеша, общие моменты освети. У одних народов плачут, у других - радуются, когда к "верхним людям" - так кажется? - провожают. А у вас как?


КЕША: Однако, радуются мало-мало… Водка пьют - ой, как шибко!

ЗЫКОВ: Радуются! Я бы на их месте тоже радовался, что ухожу из этой поганой жизни.

КИНОШНИК: Так! Молодец! А боги у вас какие? - Кутха. Ворона такая.

КИНОШНИК: Этого добра здесь навалом. А танцевать ваши люди смогут?

КЕША: Маленько смогут... Водка будет - все плясать пойдем.


КИНОШНИК: И насчет этого, я думаю, договоримся. Значит, так. Я уже вижу это. Панорама тундры, вечные снега... Печальные односельчане заходят в чисто прибранный дом бабки Ительнаут... выносят ее на носилках, сплетенных из веток кедрача, поднимают;ся с этим горестным грузом в гору, а чайки кричат, прощаясь... А люди спокойны и сосредоточены. И вдруг бог Кутха, пролетая над корякской матерью, вскрикивает и замертво падает к ней в костер!  И огонь тогда вспыхивает сам по себе, и веселье начинается!


МЕРИЛОВ: Очень это... колоритно…


КИНОШНИК: Ну, значит, два дня на подготовку и послезавтра все во;спроизводим для фильмопроизводства.


КЕША: Как - послезавтра? А бабка Ительнаут?


МЕРИЛОВ: Все в порядке. Бабка сегодня богу душу отдала. Я перед этим был у нее, успел поговорить. "Нацальник, делай как знаешь!" - вот ее слова. Родственники тоже не возра;жают. Вопросы есть?

Кеша молчит, стиснув зубы.


ЗЫКОВ: У меня вопрос. Насчет бога Кутхи. Как это он, вскрикнув, сам по себе в костер угодит?


КИНОШНИК(смеется): Ну, что вы, братец! Образа не понимаете? Главное - образ, а остальное - дело техники. Неужто, у вас не найдется меткого стрелка, что подобьет ворону влет? Будут же они над костром летать! Обязательно будут! Да вот, хотя бы наш артист. Сможешь?


КЕША (скромничая): Однако надо попробовать….


КИНОШНИК: Ну! Так давай, попробуй! Такое оружие тебя устроит?


Лев Назарыч кивает в угол, где на оленьих рогах уже висит его новенькая бельгийская двустволка.


КЕША(подмигивает): Ет-та можна!

Они выходят на крыльцо. Киношник держит ружье стволами вверх, капитан Зыков страхует его сзади.

ЗЫКОВ: Вон, ваши Кутхи сидят... Просто нашествие какое-то черное…


КЕША: Заряжено?



ТУТУШКИН: Не подумайте, что умничаю, но вот это воронье, оно отличается от мудрого юконского ворона, живущего триста лет – настоящего бога Кутхи - так же, как шелу;дивый пес - от тундрового волка.


МЕРИЛОВ: Да ты у нас еще… этот… орнитолог.

КЕША: Давайте, стрельну!


КИНОШНИК: Так и дурак попадет. Ты влет попробуй!



Киношник пронзительно свистит. Воронье снимается с деревьев, привычно кружится над поселком, похоронно каркая. Потом эта черная стая сворачивается в тугую спираль, начинает раскручивать ее в небе.


КИНОШНИТК: Теперь стреляй!


Кешке суют в руки "бельгийку", и он уже прикладывается, собираясь залепить дуплетом, как тут собачки-фокстерьеры где-то за сценой с истеричес;ким лаем кидаются на коряка... Кеша перехватывает "бельгийку" и дважды стреляет с бедра. Раздается визг и – тишина. И тут же Кешу хватают за локти, выворачивают оружие, сбивают с ног, бьют ногами.


КИНОШНИК: Ты! Ты!! Ты мне всю жизнь за них не расплатишься! У них родословная богаче, чем у тебя, выродка! Да я тебя....


Кеша вдруг вскакивает, обиженно отталкивает начальников, отходит и разводит руками:


КЕША: Однако, пошто кричишь, нацальник? Бедные сап-пачки, уроды. Нарту таскать не могут, на мишку ходить не могут, олешка охранять не могут. Морды страшные, квадратные… Зачем нужны? Убил, чтоб не мучались. Бет-тные...


С минуту они молчат, продолжая бешено глядеть на Кешу, а потом Лев Назарыч вдруг оглушительно хохочет.


КИНОШНИК: Каково?! Чист и наивен, как настоящее дитя природы. Нет, вы послушайте: "Олешков охранять не могут»... Каков анек;дот? Ладно! За это не жалко! Будет, будет, что рассказать в Москве! Бедные вы мои, элитные ублюдки... И нарту вы тас;кать не можете, и мишку держать не можете... Вот и кон;чили так по-дурацки. Будет, будет, что дома порассказать.


СЦЕНА 4-Я.


Кеша идет в дом к Ительнаут. Пару раз ему навстречу попадаются сопливые ребятишки с бутылками бутылки с водкой, а так поселок был пуст, даже собаки куда-то исчезли. Но откуда-то, похоже, что со стороны клуба доносятся редкие удары бубна.

На полянке, бывшей когда-то клумбой, кружком сидят под одиноким фонарем коряки. Одеты они почти нарядно, по концертному, а то, что но не по сезону, так некогда переодеваться – кухлянки из оленьего камуса, что были когда-то расшиты бисером, извозюканы грязью, торбаса промокли от дорожной слякоти. Пара бутылок, уже пустых валялись на траве, третья бутылка водки гуляет по кругу. Пьяная старуха время от времени принимается бить в бубен, выкрикивать залихватски: «Ик! Ик!» Увидев Иннокентия, она беззубо улыбается:


СТАРУХА: Нымылгив елкивик, тумгутум!


КЕША: Ну-ну! Поговори мне!


СТАРУХА: Кеша, это плакат у нас был такой, ты не помнишь. Добро пожаловать, товарищ! Больше по-корякски я ничего не знаю, однако. Обрусачилась… сука.


КЕША: Надолго загуляли, земляки?


СТАРУХА: Если по тысяче дали, то это… если скинутся…бутылок тридцать.


КЕША: То есть – на месяц?!



СТАРУХА: Больше! Мы со ста граммов - в грязь пьяные. А потом еще на брагу перейдем…


КЕША: А к тому времени и канадские индейцы домой уедут, и наша лососевая путина уже закончится!



СТАРУХА: Ик! Ик!


Опять колотит в бубен старуха и коряки, глядя на нее блаженными, по-детски преданными глазами, начинают что-то выделывать в воздухе руками, какой-то танец.


КЕША: Это вы почему, сидя на жопе, танцуете? Обычай такой? Или танец? Как называется? «Новый Норгали»?


СТАРУХА: Просто сил нет встать! – смеется старуха. – Не «Норгали», а ноги не держат.


Кеша начинает поднимать своих сородичей. Они падают, смеются…


КЕША: Гады, вставайте! Нажрались опять…


КОРЯК: Кеша! Друг! Не прис-та-вай… Выпей, вон еще вот-тка осталось…


КЕША: Где?!


Кеша хватает бутылку, бросает ее в стенку клуба, летят осколки, но коряки тут же хитро сообщают ему:


КОРЯКИ: А у нас еще есть!


КЕША: Гады! Повалить вас всех, в уши нассать и заморозить!


КОРЯКИ: Не-е… Не получится заморозить, однако. Лето! Нет, не замерзнет.


КЕША: Не хочу я с вами… Один буду жить!


КЕША: Не сер-тись, однако… Кеша!


Кеша машет рукой, идет от них по улице, почти бежит. Гаснет одинокий фонарь, под которым сидят коряки и освещается дом бабушки Ительнаут.

В окне мелькает свеча, шевелятся тени - старые корячки и русские старухи собирают подружку: кто-то белые торбаса дошивает, кто-то причитает, по-архангельски окая, стекает талый воск со свеч, страшно глядят русские святые с икон. Старушки подходят к Кеше, здороваются, стараются до руки его дотронуться. Сама бабушка Ительнаут лежит тихая и просветленная, словно вещий сон досматривает. Белые волосы покойницы старухи на пробор расчесали, в руке ее холодной свечку затеплили.


КЕША: Тетка Енна... Поговорить я пришел. Был у тебя наш-то… Мерилов?


ЕННА. Был, Иннокентий...


КЕША: Тетка Енна... Ты зачем свою мамку сжигать согла;силась?


ЕННА: Богу все равно - кто как к нему попадет, Иннокентий. Коряки попоют, русские поплачут, в огне сгорит или в земле закоченеет.



РУССКАЯ СТУРУШКА: И то верно - кладбище-то в поселке плохонькое, весной речка разгуляется, кости вымоет, их потом собаки таскают.


КЕША: Тетка Енна… Меня делать… все это… заставляют. Страшно мне… не хочу!



ЕННА: А ты не мучайся, Иннокентий. Мамка перед смертью часто говорила, что раньше-то обычай был лучше нынешнего.


КЕША: Спасибо тебе, тетка Енна. Уверенность ты мне дала. А если что не так будет – сразу прости.


ЕННА: Бог простит, сынок!


СЦЕНА 5-Я.



Начальство идет к дому Кеши, стучат в окно.


ЗЫКОВ: Иннокентий, подъем! Пора.

КЕША: Куда?!



МЕРИЛОВ: С бабкой Ительнаут обряд совершать.


КЕША: А что, приехали эти… индейцы?


МЕРИЛОВ: Нет пока! У нас сегодня вроде генеральной репетиции, чтобы, когда камрады приедут, так все бы без сучка и задоринки прошло.


КЕША: Н-не понял! Моя твоя не понимает. Донт ундестенд! Не будем, значит, сжигать? Просто прорепетируем?


ЗЫКОВ: Будем-будем!


КЕША: А когда индейцы приедут, что делать будем?


ТУТУШКИН: Как говорится в народе: не было счастья, да несчастье помогло! Дружок-то твой, Сенька… Отошел. Жаль, конечно… Зато, какой парень – орел! Красивый, стройный, одни усы чего стоят! Вождь! Вот он до индейцев в холодильнике с олениной полежит.


КЕША: Ясно...


МЕРИЛОВ: Дрова мы в совхозе выписали, водку вам со склада выдадут – на сегодня немного, понятно, репетиция все-таки… Но, главное, для кино снимать будут! Поэтому, как по обычаю положено, веселье быть на лицах должно! Теперь о порядке проведения. Ты вместе с Колей Толманом носилки в гору занесешь и потом, как ворону застрелят, факел в костер бросишь.


КЕША: Я и стрелять буду, и факел бросать?


МЕРИЛОВ: Не надо! Не надо нам твоих выстрелов! Посмотрели уже. Вон, Зыков стрельнет, ему за это деньги плотют.


КЕША: Ладно. Посмотрим, что из этого получится!


Костер раскладывают на вершине лысой сопки. Она полого поднимается от поселка, и тропинка петляет между старых и кривых берез. На самой вершине – голой и каменистой, с одиноким, мертвым деревом, похожим на высокую кость руки, сухо и даже зелено, хотя по бокам сопки белеет снег. Сразу же, от мертвого дерева, гора срезается обрывом – лишь полоска черного песка и груда отбившихся от горы камней отделяют сушу от шипящего пеной прибоя.

Там, на вершине, и складывают костер. В штабель березовых поленьев набрасывают корявого корья, смолистого кедрача и молодой, кудряво закрученной бересты, а сверху усыпают темно-зелеными листьями рододендронов.


КИНОШНИК: Встали! Постояли. Взяли носилки. Стоп! Кто там в кадре еще крутится? Еще дубль. Встали! Постояли…


ЗЫКОВ: Ворону-то когда стрелять?


КИНОШНИК: Да погоди ты… И вот что… не ори здесь, капитан! У меня на камеру интершумы пишутся, и твой голос тут совсем не нужен!


ЗЫКОВ: Как это?


Кеша Уркочан несет носилки с телом бабушки Ительнаут, положив жерди на плечи, бессильно опустив руки вдоль тела. Сзади, где на носилках покачивается белая голова бабушки, держит носилки Коля Толман, идет, спотыкался, словно от горя, а сам старается дышать в сторону от лица покойницы, которая при жизни часто ругала его за пьянку. Лицо его – почти черное от весеннего тундрового загара, изодранное шрамами и впрямь смотрится контрастно рядом с белейшей головой старушки.

Кеша почти не чувствует веса носилок. Бабушка Ительнаут одета в нарядную кухлянку и вышитые бисером торбаса. Кеша тоже в кухлянке и торбасах, и хоть снег на тропе и сошел, а для антуража заставили их натянуть, и длинные черные волосы скрепили на лбу кожаным ремешком.

Рядом крутится толстый киношник, водит бесшумно японской видеокамерой и коряки, привыкшие больше улыбаться под щелканье и вспышки фотоаппаратов, шарахаются, когда Лев Назарыч заглядывает им в лица фиолетовым, молчащим глазом «Паносоника».


КИНОШНИК: Медленно… Очень медленно… Товарищ капитан! Вы в кадр попали! Да еще в форме…Вас здесь нет! Здесь нет власти вообще!


МЕРИЛОВ: То есть как это: нет власти?!


КИНОШНИК: Да я фигурально!


На вершину горы, куда Кеша еще пацаном забегал, не переводя дух, они поднимаются долго – киношник останавливается, снимает панорамы и портреты, «крупняки», ложится прямо на сырую землю, целясь снизу своим агрегатом, и они должны проходить прямо надо Львом Назарычем, уж стараясь не наступить ему на рожу.

Люди уже ждут на вершине – принаряженные, под хмельком. Лев Назарыч крутится еще, запечатлевая, даже гонит из кадра Мерилова, который толкается среди коряков в шляпе и репетирует речь:


МЕРИЛОВ: Дорогие товарищи индейцы! Или как их там… Достопочтимые господа! А может… Братья по разуму!


КИНОШНИК: Потом, дорогой, потом… Мне темпоритма нельзя терять!


Лев Назарыч ставит всех на край обрыва, снимает на фоне моря, потом ему приходит блажь вскарабкаться на вершину сухого дерева – поснимать костер сверху. Мерилов, толкая плечом его в толстую задницу, подсаживает, потом передает с уважением дорогую японскую видеокамеру.


КИНОШНИК: Можно возлагать!


Кеша Уркочан берет на руки легонькую бабушку Ительнаут и поднимается на костер, ступая по поленьям, как по ступеням. Он кладет ее на широкие лапы кедрача, целует в лоб и шепчет:


КЕША: Сделай, как я тебя просил….


КЕША сбегает вниз, поднимает над головой чадящий факел и бросает его в костер.Пламя взлетает над горой, огонь ручейками разбегается по костровищу, а с океана натягивает ветром – и все занимается в одно мгновение, пластает, окружив пляшущими языками худенькое тело старушки.


МЕРИЛОВ: Ворону! А, черт! Ворону забыли!


К костру лезет Зыков с растрепанной как помойная тряпка вороной… Но тут внезапно тело старушки начинает судорожно дергаеться в огне – люди кричат от страха и пятятся к обрыву, а судороги все усиливаются, и вдруг покойница садится в пламени, и толпа шарахается назад, топча друг друга, люди бегут, толкаясь и вскрикивая от этих прикосновений. От напора людских тел хрустит и валится сухара, а толстый киношник, взвизгнув, летит с обрыва.


ЕННА: Иннокентий! Что же ты… Жилочки-то… подрезать надо было, тебя же старики учили…


КЕША: Так задумано, тетка Енна, прости!



ЕННА: Так вот ты что задумал…


КЕША: Спасибо, бабушка Ительнаут!


Коряки приносят киношника Льва Назарыча, ог оказывается живой, хоть и с переломанными ногами. Он стонет, закатывая глаза:


КИНОШНИК: «Паносоник!» «Паносоник»…


КОРЯК 1: Чего это он?


КОРЯК 2: Ругается, однако.


КОРЯК 1: Надо поискать его бесшумную машинку.


КОРЯК 2: Ет-та… ищут всем поселком, да чего там искать – три шага до моря, самого его из прибоя, как моржа вытаскивали.


КОРЯК 1: А в море коряки заглядывали?


КОРЯК 2: Там много всякой всячины бывает, а этой, с фиолетовым глазом, нету!


КОРЯК 1: Однако нырять будешь?



КИНОШНИК: «Паносоник»…


КОРЯК 1: Нет? Не будешь нырять? Ну, мы тоже не будем.


СЦЕНА 6-Я.


Кабинет Мерилова. Начальство сидит за столом, Кеша – в углу на корточках.


МЕРИЛОВ: Ну, что ж, подведем итоги! Первый блин всегда комом, но опыт теперь кой-какой есть. Все, понимаешь, нужно готовить, ничего с кондачка у нас не получается, вот нам и охота…


КЕША: И что вам охота?


МЕРИЛОВ: Мне? Ничего. У меня, Иннокентий, своих желаний нет, я знаю слово «надо» и стараюсь по мере возможностей его, это «надо», выполнять. И ты меня глазами не пугай, Уркочан! Когда я говорю «хочется» или «охота», я имею в виду… охоту на медведя! Вот! Поймал мысль!


КЕША: Однако, миска больс-сой зверь! У-у, какой!


МЕРИЛОВ: Тэк. Значит, организуем Праздник Медведя. Штоб – череп на шесте, кровь ложкой пили… и не морщились! И вот так: «Хуг! Хуг!» - кричали. Наверное, надо будет одну белую важенку заколоть… Оленина вперемешку с медвежатиной – шашлыки фирменные будут.


ТУТУШКИН: А кто медведя-то стрелять будет?


МЕРИЛОВ: Не бойсь, Егор Матвеевич, тебе не придется. Вот, Иннокентий у нас… Добытчик!


КЕША: Я его что – палкой убивать буду? Винчестер-то отобрали.


ЗЫКОВ: Но-но! Осмелел. Про винчестер разговор особый будет. Слушай, может, у тебя другое оружие есть, зарегистрированное?


КЕША: Есть… Однако, давно зарегистрировано.


МЕРИЛОВ: Короче! Бери свое «давно зарегистрированное», осмотримся на местности. Мне коряки говорили, что медведь на помойку повадился.


КЕША (деловит): С индейцами тоже – на помойке охотится будем?


ТУТУШКИН: Главное – не убить, а пообщаться, Праздник Медведя главное! Вдруг с индейцами медведя не добудем, а у нас уже свой есть, в заначке.


МЕРИЛОВ: Ну, не скажи, Егор Матвеевич! Надо, чтоб их воинственные индейские кровя взыграли!


КЕША: Пошел я… ружжо большое принесу.


Дома Кеша залезает на чердак, вытаскивает из-за печной трубы длинный промасленный сверток, идет с ним в сельскую администрацию. Кешкин секрет вызывает самый живой интерес.



ТУТУШКИН: Ну-ка, ну-ка… Что там у тебя?


КЕША. Чиво пристали! Мишка – у-у! – зверь больсой, его долго стрелять надо, вот и взял… О! Чудо-вещь!

Мерилов и Зыков, сопя от любопытства, потрошат сверток и переглядываются, присвистнув – подпорченный коррозией, с погнутым пламегасителем, но – почищенный и смазанный – перед ними лежит старый авиационный пулемет.


ЗЫКОВ: Уркочан! Ты не успел по одному делу отмазаться, а уже второе сам себе шьешь. Где взял?!


КЕША: Однако, нас-сёл…


МЕРИЛОВ: Где, понимаещь, «нас-с-с-ёл»? Вот ребенок, в самом деле!


КЕША: Где-где… В тундре. Бальсой самолет падал…


ТУТУШКИН: Когда?!


КЕША: Однако, давно… Шибко старый.


ЗЫКОВ: Где, тебя спрашивают?!


КЕША: Вулкан Опала знаешь?


МЕРИЛОВ: Так это же не наш район! И где тебя черти носят! ЗЫКОВ: Какой самолет? Сколько пилотов?


КЕША: И-и-и! Не было пилотов… собирал, хоронил белые кости.


ТУТУШКИН: Это или ИЛ-2, штурмовик, или «Аэрокобра», что американцы по ленд-лизу поставляли. Летал на штурмовку, япошек долбил на Курилах, да видно его самого зацепили, не дотянул…


КЕША: Мериканцы-мериканцы! У них этот ружжо больсой, мишку долго-долго стрелять можно.


ЗЫКОВ: Ты из него стрелял уже?


КЕША: Да, мало-мало…


Зыков с трудом отстеггивает коробку с боезапасом, передергивает затвор.


КЕША: Зачем поломал?


МЕРИЛОВ: Ты понимаешь, Иннокентий, нельзя тебе с этим ружьем сегодня на медведя охотится.


КЕША: Почто нельзя? За границу не ходил, дома нашел. Отдай ружье!


МЕРИЛОВ: Понимаешь… Это – тоже нарезное оружие, на него опять же разрешение требуется.


ЗЫКОВ: Тьфу ты… Какое еще, к черту, разрешение: коряку - на пулемет?!


МЕРИЛОВ: Кеша, то, что ты нашел – молодец. Мы в область его отправим, краеведы летчиков найдут, про нас в газетах напишут. Сдать его нужно, дорогой.


КЕША. Берите! И сами мишку стреляйте.


ЗЫКОВ: Вот что, Иннокентий! Я тебе сегодня выдам тот американский винчестер, но только на эту охоту! А сейчас пошли к нам в отделение, сдашь свою тяжелую артиллерию.


В милицию Кеша входит первым, держа пулемет наперевес. Сонные дежурные – старшина и сержант – шарахаются к стене, вылупившись на него. Кеша, развеселившись, лязгает затвором:


КЕША: Руки вверх, толстожопые! Это не учебная тревога!


ЗЫКОВ: Ну, не сукины вы дети… И, блин, сразу сдаваться! А ты не шуткуй, парень, поставь вон свою дуру в угол… Ну, что встали? Да отпустите руки, кретины! Ну, хоть бы какое сопротивление оказали, хоть бы на пол попадали, залегли, позицию заняли…


СТАРШИНА: Окажешь тут…сопротивление-то…. Тильки вякнешь – он як засандалит!


ЗЫКОВ: Куда «засандалит»? Чем «засандалит»? Вот они, патроны-то! У меня!


СТАРШИНА: Оно, конечно… А так надежнее.


Зыков машет рукой, открывает кабинет, выдает Кеше его новенький винчестер, две обоймы патронов.


КЕША: Однако, от дедушки Икавава в наследство остался!


В этот момент кто-то стучит в окно:


ГОЛОС: Однако, опять мишка на помойке роется! Пацана чуть не напугал! Вы власть или куда пошли? Сделайте что-нибудь! Или оружие отдайте!


МЕРИЛОВ: Вот вам и случай! Пошли!


Охотники, зарядив оружие, идут к помойке.


КЕША: Кайнын! Кайнын! Подожди меня!


ТУТУШКИН: Вот он!

(Тутушкин стреляет)


ЗЫКОВ: Слева заходи!


МЕРИЛОВ: У-упустили! Ушел!


КЕША: Однако, здесь сидит. К реке спустился. Видишь – остров? По той стороне лед идет, мишка не полезет. Будете сами стрелять? А то я первый пойду, у меня тоже – кровя индейские играют…


МЕРИЛОВ: А что, товарищи… Именно так! Не с вездехода, не с вертолета, не браконьерским способом, а пешком, как говорится, добыть зверя… Хотя, по нашему сценарию, это биологическое животное нанесло ущерб государству – подавило олешек в табуне и подлежит, понимаешь, отстрелу любым способом… Но мы с ним – в честном бою, по-мужски…


Мерилов берет наизготовку свою двустволку, Тутушкин зачем-то вешает свой карабин на шею, а Зыков пристегивает рожок к автомату, и все смотрят на Кешу.


ЗЫКОВ: Ну, давай, добытчик!


Кеша, усмехнувшись, лезет в кусты, держа винчестер над головой. Начальство осторожно ступает следом.


КЕША: Кайнын… Кайнын… Это я, Кешка… Ты узнал меня, кайнын?


И тут за спиной раздается рев и тонкий крик Тутушкина. Кеша резко оборачивается и успевает заметить – медведь, кинувшись, немного промахнулся, не убил сразу, и теперь Тутушкин с разодранным лицом с неожиданной ловкостью петляет меж кустов, а зверь, как-то странно припадая на бок, наседает на него сзади.

А в другую сторону, ополоумев, ломится капитан Зыкин, расталкивая ветки автоматом. Помедлив всего одну секунду – стрелять уже было нельзя – Кеша вскидывает винчестер и повторяет как заклинание:


КЕША: Кайнын…


Медведь сгребает Тутушкина, отшвыривает, и тогда Кеша стреляет, целя зверю в голову. Медведь дергается несколько раз, валится набок, подгребает под себя зернистый снег и обмякает, конвульсивно вздрагивая… И только тогда, сшибая ветки, гремит длинная, очень длинная автоматная очередь. Кеша падает на землю, мгновенно перезаряжает, но Зыков больше не стреляет, он тоже лязгает затвором. Тогда Уркочан ставит оружие на предохранитель, подходит поближе, смотрит…


КЕША: Вот, однако… Это моя пуля, на попала медведю в голову, рядом с ухом. Еще вот одна рана – в слипшейся крови на боку – это раньше стрелял дядька Тутушкин. А вот и он, разлохматив пшеничные усы, лежит на боку и укоризненно смотрит на Кешу остекленевшими глазами. Лицо-то, смотри-ка… как неузнаваемо изменилось – расползлось, подранное когтями, вывалились… петлями…. синие кишки, и снег директор испачкал своей мочой и кровью. А желтая лысина лопнула, как перезрелая дыня…



Кеша всматривается повнимательнее и свистит удивленно.


КЕША: Нацальник, а ты его добил, однако. Весь рожок в дядьку Тутушкина влепил.



Услышав утробные звуки, Кеша оглядывается – Мерилов висит на кустах и стонет. Его рыжие усы повисли сосульками, газа страдальчески смотрят на этот мир. Задыхаясь, лязгая зубами, вылезает из кустов Зыков и сразу же орет на Кешу:


ЗЫКОВ: Ты почему раньше, подлец, не стрелял?

КЕША: Зацем обижаешь, нацальник? Я, однако, хотел, чтобы они поближе к конторе подбежали, тогда бы медведя тащить не пришлось. Мишка зверь тяжелый, уй…


ЗАКОВ: Да я т-тебя, суку…


КЕША (устало): Ладно. Поохотились. Ты, капитан, вон лучше дружка своего подбери, а то ты ему всю фигуру испортил.


КЕША закидывает винчестер за плечо, идет прочь из села.


ЗЫКОВ. Стой!! Стой, стрелять буду!


КЕША останавливается, стоит не оглядываясь. Сзади раздается щелчок вхолостую, Кеша смеется и уходит прочь.


КЕША: Господи! Ну все одни и те же рожи! Пошли хоть кого-нибудь новенького! Человека пошли!


На сцену потихоньку выбираются коряки, допивают из горлышка бутылку водки, начинают опять танцевать «Норгали», но это уже пьяный танец, танец отчаяния.



ЗАНАВЕС





2-Й АКТ.



Сцена 1-я. Лето. Корякское Село Кинкиль. На берегу реки начальство готовится к рейду. С ними журналистка из влиятельной газеты Динара.

МЕРИЛОВ (по телефону): Какие новости? Так, это я знаю… Об этом мне тоже докладывали… Кто сбежал? Иннокентий Уркочан по кличке Маугли? Это наш артист? Это там ему такую кличку дали? Да… Да он все районное начальство под медведя подставил! А потом еще нас и пострелял из «калашникова». Я сам еле уцелел.


ГОЛОС: Кстати, насчет последнего факта вы меня так и не убедили. Да, я был в отпуске, не смог лично проконтролировать… Ладно, не пузырись. Его бы, этот Уркочана самого об этом поспрошать, а? А что для этого нужно? Правильно, поймать. И доставить к нам в живом и целом виде. Вот ты мне это и обеспечишь! Задачу понял? Выполняй. Да, кстати… тут у нас одна корреспондентка крутится из Москвы. Смуглая такая, смышленая. Возьми ее с собой в рейд, я обещал ей интересный материал. Только.. поаккуратнее там, эта газета и самого… ну, ты понимаешь… нет-нет, да куснет. Потом лизнет, понятное дело, но покусывают они ощутимо.


МЕРИЛОВ (подходит к Динаре): Разрешите представиться, глава местной администрации Мерилов Михаил Ильич, так сказать, тоже Ильич.



ДИНАРА: Динара, можно просто Дина.


МЕРИЛОВ: Что ж, Дина, как говорится, с корабля и бал! Пойдем искать беглого преступника, убийцу… Не страшно?


ДИНАРА: Нет! А где мы будем его искать?


МЕРИЛОВ: У сородичей, где ж ему быть… заодно и проверим – нет ли случаев браконьерства, у нас же, понимаете, лососевая путина. Для начала проверим участки рядом с Кинкилем, пойдем на «казанках», вот, наденьте рыбацкую куртку, а то промокните от брызг. С нами пойдет капитан Зыков, он будет за милицию, ну, а я есмь власть.


Они идут к реке. Сцену затягивает туманом, слышно, как работают лодочные двигатели, шумит вода. Туман рассеивается – корякское стойбище, юкольники, висят сети с разномастными наплавами.


МЕРИЛОВ: Что, зацепил топляк? Шпонки сорвал? А, капитан!


ЗЫКОВ: Нет, Михал Ильич! Смотри! Вон - красная полоса тянется за кормой.


МЕРИЛОВ: Это… Что?


ЗЫКОВ (весело): Кровь! По живой рыбе идем, винт вязнет! МЕРИЛОВ: Этническая сила в тропических лесах! Да сколько же ее здесь в этом году!


ЗЫКОВ: Много…


МЕРИЛОВ: Пошли потихоньку вон к тем юкольникам!


ЗЫКОВ: Кто здесь за главного будет?


КОРЯКИ (вразнобой): Однако, все главные…


ДИНАРА (на диктофон): Ловят здесь по местным лимитам, что выделяет власть для малочисленных народов Севера. Государство дает по двести килограммов на каждого коренного жителя, а кто сколько взял – поди, проверь, посчитай, если не лень. С рыбой тоже обращаются просто – достал из сетки, вспорол брюхо, икру – русскому дяде в обмен на водку, головы – в яму, квасить, потом пососать, полакомиться можно будет зимой… вот еще один быстрый взмах тяжелого и острого ножа, и два пласта красной, сочной лососины перекидываются через жердь в юкольнике…


МЕРИЛОВ: В яму-то зачем они ее? Вы знаете, товарищ корреспондент?


ДИНАРА: А вы как считаете?


МЕРИЛОВ: Да кто их знает… Одни говорят – традиция, другие считают – организм у северного человека так устроен, не в состоянии сам все переваривать, вот и квасят коряки рыбу. Не знаю. Медведь тоже рыбу любит с душком. Но знаете, девушка, что корякские пацаны, когда их в советские времена ловили по тундре и свозили в интернаты, конкретно травились молоком, а им еще пожирней наливали, почти сливки – бедные детки, синюшние, молочка им парного… крыночку.


ДИНАРА: Цитирую. «Камчадалы питаются рыбой и зверем, а рыбу едят сырую, мерзлую, а в зиму рыбу запасают сырую: кладут в ямы и засыпают землею»…


МЕРИЛОВ: Вот за что я люблю современную молодежь! Могла бы не знать… А ведь знает! Это кто был? Крашенинников? Птенец гнезда Петрова?


ДИНАРА: Волотька Атласов, первопроходец. Казак.


ЗЫКОВ: Значит, землей лосось деликатесный засыпают! И так – до весны?


ДИНАРА: Ну, не до весны… Дальше он пишет… Сейчас, вспомню… «И когда та рыба изноет, то рыбу, вынимая, кладут в колоды и заливают водою»… Короче. Потом они эту воду нагревали, бросая туда раскаленные в костре камни, и пили. А дальше снова наизусть помню: «А от тое рыбы исходит смрадный дух, что русскому человеку по нужде терпеть не мочно!» Все!


ЗЫКОВ: Да, точно. Терпеть не мочно! Пошли отсюда! Вон, в сторонку, на ветерок. Вот, а здесь рыбалка идет полным ходом.


Рядом с сетями стоит тетка Енна и два мужика бандюковатого вида.


МЕРИЛОВ: Кто такие?


МУЖИК: А мы не местные. Вот, помогает бабушке!



МЕРИЛОВ: Я – Мерилов, местная власть! В наше рыбохозяйственное пользование отдана эта река и морские участки, прилегающие к ней! Это, сами видите, начальник местной милиции. Итак, повторяю вопрос – что вы здесь делаете? Здесь могу рыбачить только я и местное население по национальным лимитам.


МУЖИК 2: Вот мы и помогаем корякам осваивать эти национальные лимиты. Вон тетка Енна стоит, мы оказываем ей шефскую помощь. Безвозмездную.


МЕРИЛОВ: Привет, бабка! Что ж от тебя так разит-то… как говорится, на три метра против ветра. Это твои архаровцы здесь рыбачат? А, бабка?


ТЕТКА ЕННА: Эт-та да… помогают маленько…


ДИНАРА: Вы посмотрите, как они ее приспособили! Видите, в спину бабку доской уперли, чтобы не упала… Заботливые мальчики, даже фанерку приколотили, чтобы торцом доски старухе спину не резало.


ЗЫКОВ: Ясно… Пошли назад.



МЕРИЛОВ: Тимуровцы, стало быть? Ну-ну…


МУЖИК 1: Вроде того…


МЕРИЛОВ резко поворачивается и идет дальше. Уже у костровища, он оглядывается, видит старенькую двустволку, висящую под навесом, снимает ее с сучка, переламывает:


МЕРИЛОВ: Ага! Пули!

 (Мерилов стреляет)

ЗЫКОВ: Ильич, не надо, не стреляй, разорвет еще! Ладно! Как там говорится? «Лишь топор поднял палач, а народ кричит»… Короче, в рифму народ кричит. Эй, кончай работу! Все на берег, разговор есть!


МЕРИЛОВ: Быстро, я сказал!!


МЕРИЛОВ подходит к потухшему костру, находит закопченную кружку, наливает себе чаю.


ЗЫКОВ: Вот я одного понять не могу… Вот им разрешено ловить красную рыбу по два центнера на душу, а мне – нет, я эти рыбные квоты, если бы был рыбопромышленником, на аукционе покупать бы стал, платить за рыбу, которая еще в воде плавает… Причем дурные деньги платить!


МЕРИЛОВ: Национальная политика…


ЗЫКОВ: Вот ты, Ильич, умный – два университета закончил, из третьего выгнали… Объясни мне, что это за хрень пушистая – национальная политика? Ведь мы сами, своими руками повод для конфликта создаем, а потом сидим и ждем, когда взорвется.


МЕРИЛОВ: Да не мы это повод создаем, до нас постарались.


ЗЫКОВ: Но сейчас-то… Я не большой поклонник Америки, но там, как мне кажется, не только национального вопроса не существуют, даже расовой темы. Это как бы… косметический, что ли, момент – ты негр, черный, я - брюнет, у тебя подружка – китаянка, у меня русская, но большеглазая…


МЕРИЛОВ: Это ты про свою соседку что ли?


ЗЫКОВ: Вот ты, Ильич, человек какой конкретный! Я тебе про политику толкую! А ты все про баб… Ну, ладно, я – не местный, а ты-то на этой земле пятым поколением живешь. Почему тебе не даны права местного жителя? Это же надо – пятым поколением…

МЕРИЛОВ: Шестым. Сын – седьмое, внуки – восьмое. Конечно, ты в чем-то прав. Это еще Маркес писал, что если на какой-нибудь земле появились могилы твоих предков, то эту землю уже своей считать можешь.


ЗЫКОВ: Кто так написал?


МЕРИЛОВ: Маркес. Лауреат Нобелевской премии. Роман «Сто лет одиночества» и все такое… Мне про него Тутушкин, земля ему пухом, рассказывал.

ЗЫКОВ: Жалко, что наши вожди этого Маркеса не читали. Все больше – Маркса. И Энгельса. Ну ладно, собрались коряки.

МЕРИЛОВ: Все собрались? Почти все… Кто из вас был принят на работу на рыбокомбинат? Ну, что молчите? Вот тебя помню! Тебя! вас двоих… Почему не на работе?

КОРЯК: Так рыба идет…

МЕРИЛОВ: Правильно! И у нас она идет! Только здесь вы юколы вонючей навялите и всю зиму грызть ее будете, икру на водку поменяете – и все! Без денег, без еды, без работы! А у меня комбинат круглый года работать будет! Нормальная зарплата, деньги – два раза в месяц. Магазин в поселке я для вас открою, товары привезу, цены – как на материке, хлеб дешевый выпекать буду! Есть работа – есть деньги, пошел – купил. Вам же детей скоро в школу собирать! Что молчите? Икру на буквари менять будете? Так не поменяют же! Только на водку!

МЕРИЛОВ подходит к толпе, стараясь встретиться хоть с кем-то взглядом.

МЕРИЛОВ: Значит, так! Браконьерить я вам больше не дадим! Завтра власти поднимают вертолет и я привожу из райцентра три бригады милиции и инспекторов рыбвода, отправлю их в рейд на нерестилища. Кто не спрятался – я не виноват! Пожгу к вашей корякской матери все браконьерские балаганы, кто не уйдет в шеломайник – всех посажу. А на этих… тимуровцев, что вам якобы помогают национальные лимиты осваивать, не рассчитывайте – аэропорт перекроем, эти мужички или сгноят вашу икру в схоронах, или сами ее жрать будут. Не дам вывезти икру на материк, не дам продать! Не будет вам бандитских денег!

Он еще раз делает паузу, чтобы слова дошли до коряков. Они стоят, угрюмо молчат.

МЕРИЛОВ: А я вам платить по закону буду! С больничными листами, с отпускными, с оплатой проезда на материк, с детскими пособиями!

Коряки смотрят в сторону, продолжали молчать.

МЕРИЛОВ: По десять тысяч каждому на конвейере платить буду! На неводах и тонях – больше! Это вам что – не деньги? Нет? Что, уже хер за мясо не считаете? Чтоб завтра все у меня на рабочих местах были! Иначе китайцев привезу, в ваши кухлянки наряжу и всем скажу, что это они – коряки!

ЗЫКОВ: Ну ты хамло! Это же…аборигены! Они же… как дети. Они, наверное, тебя…послушают.

МЕРИЛОВ: Ну, думайте! Решайте! Сегодня к двенадцати часам жду рыбообработчиков! Вашу национальную смену я сегодня жду на конвейере! Все!! Да, еще вот что… За чай – спасибо, хороший чай, с дымком.

ЗЫКОВ: А я так красиво говорить не умею! Но если выяснится, что вы укрываете у себя беглого преступника Уркочана Иннокентия, то обещаю: посажу за соучастие! Вы меня знаете! Стоп! А там кто рыбку шкерит? Там уже не ваш участок! Эй, выходи: стрелять буду!

Но браконьеры появляются сами - первым на зеленой резиновой лодке по протоке выгребает мальчишка лет десяти, следом из кустов вылезает старый, сморщенный коряк – не то его отец, не то дед, существо без возраста.

ЗЫКОВ: Ну, давай для начала выбирай сетку!

Сетку – метров двадцать – вытягивают на речную косу, в ячее запуталась рыба.

ЗЫКОВ: Толпичан! Иди сюда, дурак старый, протокол составлять будем. Что же ты речку-то напрочь перегородил? Ты бы метра три оставил, чтобы хоть кто-то дошел до нерестилища, отнерестился…

СТАРИК: Да это сегодня только, нацальник… Вчера вообще не рыбачил!

ЗЫКОВ: Ладно, подписывай здесь и вот здесь. Товарищ журналистка, понятой будете? Тогда, прошу, ваш автограф. Веди, дед, показывай, где икру зарыл.

ДИНАРА: По закону нам запрещено быть понятыми.

ЗЫКОВ: Нет? Да мы что-нибудь придумаем… Все в сторонке от жизни норовите остаться!

ДИНАРА: Ну почему! В самой, что ни на есть, гуще!

ЗЫКОВ: Посмотрим, как вы здесь…Ладно! Икру – в лодку, рыбу… да она лощавая уже – в речку. Пацан, иди вон туда, не глазей здесь! Вот тебе, дед, канистра… Спички есть? Действуй! Балаган свой, шмутки, лодку – все жги!

ДИНАРА: Может, позднее карательные действия проводить будем? Вон за теми кустами еще браконьеры.

ЗЫКОВ: Да ладно! Скоро темнеть начнет, по реке ночью – опасно. Идем на базу!

ДИНАРА (щелкает фотоаппаратом): Вон! Вон! Там так много – рыба, икра!

ЗЫКОВ: Ладно, пошли!

Но браконьеры что-то не показываются, не идут сдаваться.

ЗЫКОВ: Странно… Все места здесь знаю, всех бракуш – кто, с кем, для кого рыбку шкерит, а эти кто-то новенькие. Эй! Выходи! Ты смотри, попрятались! Вылезай, гребаный-смешной, пока я не сделал вид, что ты в меня стрелял. А я в пределах допустимой самообороны…

Он и вправду передергивает затвор, дает короткую очередь по верхушкам деревьев – летят, срезанные пулями ветки, с поляны поднимается с истошными воплями выводок куропаток.

ЗЫКОВ: Выходи! Некогда нам с вами валандаться!

Кусты шевелятся, и на поляну выходят три крепеньких мужика в камуфляжной форме. Вытирая на ходу руки (рыбку шкерили), они идут, приветливо улыбаясь:

СТАРШОЙ: Доброго здоровьица, товарищ Зыков!

ЗЫКОВ: Капитан полиции Зыков! Браконьерим? Предъявите документы!

СТАРШОЙ: Чего? А, документы… Это пожалуйста!

ЗЫКОВ: Тэк-с, граждане! Будем составлять протокол. Динара, вы можете пока пройти, снять их балаган, палатку, икру в бочках… Работайте спокойно, вы здесь под защитой полиции.

ДИНАРА: Спасибо!

Динара уходит, бросив на песчаную косу свой хипповый рюкзачок.

СТАРШОЙ (с угрозой): Что за дела, капитан! Ты же знаешь – на кого мы здесь работаем!

ЗЫКОВ: Знаю! Ты же видишь, я не один. Московская газета, скандальная, сука… Девка вас заметила, нащелкала во всех видах. Вы бы, вашу мать, хоть сетку камуфляжную на палатку кинули, да рыбу поротую закопали – сверкает на солнышке, из космоса, наверное, видно.

СТАРШОЙ: Так никогда же сюда инспекция не заруливала! Сто лет здесь заготавливаем, есть же договоренность…

МЕРИЛОВ: Да тут особый случай! Беглого ловим.

ЗЫКОВ: Погоняло – Маугли, слыхали? Ушел, гаденыш, где-то здесь прячется.

СТАРШОЙ: Это артист, что ли? И что, нам теперь из-за этого пацана под статью идти? Ну, падла, попадется он мне, удавлю

ЗЫКОВ: Да никакой статьи. Слетаете в город, в баньке попаритесь, а то провоняли здесь как… кобели.

СТАРШОЙ: Как тот ваш медведь после спячки!

ЗЫКОВ: Я тебе, блин, подначу! Так подначу, что никакой Артем Сергеевич…

ЗЫКОВ: Ладно, капитан, не заводись. И - без имен, ладно? Мы же не одни здесь!

МЕРИЛОВ: Да вон, я вижу ее. Работает девка, ваш балаган снимает. Далеко она, не услышит.

ЗЫКОВ: Кстати, если этот пацан… коряк опереточный… вам попадется… ну, ты понимаешь… от меня особенная благодарность будет!


Мужики в камуфляжной форме грузят в лодки икру, свои рюкзаки, ружья, дорогие карабины, рацию, бинокли ночного видения – хорошо экипированы были.

ДИНАРА: А этот балаган мы сжигать не будем?

ЗЫКОВ: Нет, товарищ корреспондент! Сжигаем через раз! А почему, спросите вы. Экология! Меньше вредных выбросов в атмосферу – крепче наш озоновый слой!

ДИНАРА: А этот кто к нам топает? Людно здесь у вас, однако.

ЗЫКОВ (смотрит в бинокль): А это… черт! Это же Кешка! Уркочан!

ДИНАРА: Маугли?! Я с вами!

ЗЫКОВ: Нельзя, девушка! Он, по нашим сведениям, вооружен. И ему терять нечего. Оставайтесь в лодке!

ДИНАРА: Ну уж дудки! Вы же обещали прокурору…

МЕРИЛОВ: Я не обещал ему вашей гибели!

ДИНАРА: А вы не видели, я сама увязалась. К тому же, оставаться юной девушке в этом вертолете среди страшных браконьеров… Капитан, как говорят хорошенькие девушки в американских боевиках, рядом с вами – самое безопасное место!

ЗЫКОВ: Ладно! Только, и в самом деле, держитесь за моей спиной.

СТАРШОЙ: Вот он! Слева заходи! Держи! Стой, Маугли! ДИНАРА: Стой, негодяй!

Вместе со всеми Динара бросается в погоню. Слышно истошное кряканье уток, плеск воды, рев медведицы, крики и выстрелы.

ДИНАРА: Вот он! Стой, Маугли!

Ветки хлещут по лицу, но Динара бежит за ускользающей тенью человека, одетого в робу зэка.

ДИНАРА: Стой!

И вдруг она проваливается в какую-то яму. Удар, и меркнет свет. В темноте слышны голоса.

СТРАШОЙ: Да где он?

ЗЫКОВ: А хрен его знает!

МЕРИЛОВ: Ты за кем бежал?

СТАРШОЙ: Я? За тобой. А ты за кем?

ЗЫКОВ: Тьфу, блин… А я думал – ты его видишь!

СТАРШОЙ: Господа менты! Ночуем здесь или идем на базу? Пока на воде все видно…

МЕРИЛОВ: Конечно, на базу! Какая тут ночевка – ты, когда бегал, медведицу с медвежатами видел? А ведь она вернется!

ЗЫКОВ: Да, конечно, летим. Кстати, а где девка?

МЕРИЛОВ: Динарочка! Ау! Товарищ корреспондент!

ЗЫКОВ: Слушайте, а, может, он ее в заложницы взял? А?

МЕРИЛОВ: Ну, так уж сразу – в заложницы…

ЗЫКОВ: Тогда где она?

И они снова кричат, стреляют, зажигают фальшфейеры. Но тихо в лесу, даже птицы замолчали.

МЕРИЛОВ: Ладно, летим на базу! Завтра возвращаемся и продолжаем поиски! А что мы можем? И не смотрите на меня так, я не имею право рисковать жизнями остальных, вашими жизнями… даже браконьерскими… да она же самовольно

ушла, покинула борт судна типа моторная лодка! Все слышали, как капитан полиции Зыков ей запрещал это делать?

СТАРШОЙ: Ну… было.

СТАРИК: Вроде…да.

МЕРИЛОВ: Тогда уходим!


СЦЕНА 2-Я.ИЗБУШКА МАУГЛИ.


Динара лежит на нарах. Горит свеча, полыхает печурка, рядом с ней сидит коротко стриженный смуглый парень – Кеша Уркочан. От неожиданности Динара пытается отползти к стене, натянуть на себя старое одеяло.

ДИНАРА: Ай!

КЕША (подражая филину):У! Угу!

ДИНАРА: Ты чего?

КЕША: Чего-чего… Живу я здесь, вот чего!

ДИНАРА: Ты кто?

КЕША: А то ты не знаешь! Сама же пять часов назад кричала: «Маугли, стой, негодяй!»

ДИНАРА: А ты хороший, да?

КЕША: Ладно, попробуй встать. Сильно ушиблась-то? Тогда вставай, чай пить будем. Однако…

ДИНАРА: Откуда у тебя здесь чай?

КЕША: Это землянка моего отца. По наследству мне досталась. Здесь много чего есть. А главное, про ее никто не знает. Даже Зыков, даже вертолетчики.

ДИНАРА: Тебя все равно найдут, Маугли!

КЕША: Найдут, да не поймают. Ты лучше о себе подумай. Ты из Москвы?

ДИНАРА: Да. Как ты догадался?

КЕША: У нас таких нет. В смысле, ты похожа на корячку, только… слишком холеная.

ДИНАРА: У меня отец узбек. Азия-с. Богатый человек. А что касается холености… здесь это за день пройдет. У тебя мыло-то хоть есть?

КЕША: У меня все здесь есть. Даже свобода. Вон там, на полочке мыло. И зубная паста… И даже сегодня суп из куропатки с лапшой есть!

ДИНАРА: Ух ты!

КЕША: Проголодалась?

ДИНАРА: Еще как!

КЕША: Ну погоди пока с чаем-то… Сейчас налью супчика. Хлеба вот только нет. Но есть сухари. У меня здесь удобно, все под рукой…

ДИНАРА: Ты и куропатку, наверное, руками ловил?

КЕША: Зачем руками? Стрелой бью. Из лука. Я же Маугли!

ДИНАРА: А Зыков говорил, что у тебя оружие есть, автомат…

КЕША: Откуда я его возьму? У охранника на зоне? А-а… это он свои сказки продолжает рассказывать. Мол, я отобрал у него автомат, убил дядьку Тутушкина, а потом сбежал…

ДИНАРА: А что не так, что ли?

КЕША: Ты мне, девушка, не прокурор! Зачем тебе все это знать?

ДИНАРА: А с прокурором-то я как раз общалась… С самым главным в вашем крае. Очень интересуется, как все было на самом деле.

Кеша молчит.

ДИНАРА: Ладно, завтра они вернутся за мной, а там посмотрим, как все получится!

КЕША: Никто сюда не вернется ни завтра, ни послезавтра. Циклон подошел. Слышишь, дождь стучит по крыше? Перевал закрыт, не пройдет «вертушка». И по реке не пойдут – опасно, берега подмыло, много топляков идет, побьет лодки.

Дождь барабанит по крыше землянки. Намокли за окном гигантские заросли папоротника и шеломайника. От порывов ветра трепещет полиэтиленовая пленка на окошке, прибитая вместо стекла. Трепещет пламя свечи.

КЕША: Вот… Ты когда бежала, свой магнитофон уронила. Я потом нашел, подобрал. Может, музыку послушаем?

ДИНАРА: О! Спасибо! Сейчас посмотрим, что там за музыка записалась!

ДИНАРА отматывает пленку, включает диктофон. Они сидят и моча слушают, как Зыков готовит охоту на Маугли, на него – Кешку Уркочана, но сам он сидит спокойно, смуглое нервное лицо на этот раз невозмутимо.

ДИНАРА: Бежать тебе надо, Иннокентий! Поймают они тебя. Убийство человека… к тому же – госчиновника… похищение оружия…

КЕША: Нет, не побегу. Они же не ловить меня будут, они придут убивать. Потому что это я знаю, что дядьку Тутушкина положил из автомата сам Зыков, палил, гад, с перепугу… А автомат он в протоку выбросил, он там сейчас и лежит, я нырял, проверял.

ДИНАРА: Ты ничего не докажешь!

КЕША: А я, однако, ничего доказывать и не собираюсь. Они будут убивать меня, а я их. Мы все умрем, но кто-то раньше!

ДИНАРА: Кеша! Честно говоря, очень хочется спать! Завтра закончим этот философский спор о жизни и смерти. Давай я лягу на полу…

КЕША: Давай ты вот здесь, ближе к печке ляжешь на нарах, а на полу я, у меня есть олений кукуль. Утром буду как настоящий коряк, весь в шерсти.

ДИНАРА (хохочет): Весь в шерсти? Ну, уговорил! Мне очень хочется посмотреть это фрик-шоу!

КЕШ: Фрик… что? Ты фрикаделек хочешь? Я мясо завтра добуду, а вот мясорубки-то нет… Но я ножом мелко-мелко порежу, сделаю тебе фрикадельки. Черемшу добавлю, дикий лук, будет вкусно!

ДИНАРА: Ладно, Кеша, проехали. Это шутка была. Дурацкая. Давай спать.

КЕША: Давай, однако! Я и сам чтой-то притомился, сейчас усну, не долетая до подушки.

ДИНАРА: Это как? Не долетая до подушки? Ну-ка попробуем! Бэм-с – хр-р-р – бух!

КЕША: Нет, не так! Бэм-с – чмок-чмок – бух!

А дождь все барабанит и барабанит по крыше землянки. Гаснет свет.



СЦЕНА 3-Я.

Утро. Туман лег такой, что и в десятке метров деревья стоят как приведения, скрючив корявые лапы.

КЕША: У-а – хайя!

ДИНАРА: Боже, как под водой! Я ныряла с аквалангом на Кипре, так там…

КЕША: Пойдем, однако, на рып-палку, жен-сина! Чавычу острогой бить пут-тем!

Слышен шум реки на перекате, там идет, прыгая вверх по камням, лосось.

ДИНАРА: Вот она, вот! Лови ее!

КЕША: Нет, однако. Коряк ноги мочить не будет. Вот здесь, в тихой заводи, мы добудем чавычу!

ДИНАРА: Здесь плохое место, Кеша! Вон, видишь, на дне бревно лежит, ты за него своим трезубцем зацепишься - и все…

КЕША: Это не трезубец, а острога! А вон то – не бревно, это чавыча отдыхает. Видишь – плавниками шевелит!

Кеша резко бьет острогой. Огромная, серебристая, тугая рыбина бьется у него в руках, и Кеша с трудом удерживает ее, оскальзываясь на сыром берегу.

КЕША: Пособи!

Наконец, рыбина на берегу.

ДИНАРА: Слушай, она разевает пасть и злобно смотрит на меня своим потухающим глазом.

КЕША: Однако, коряк поймал рыбу.

ДИНАРА: Ч-черт! Что это было? Это называется «коряк не будут ноги мочить»? И сам мокрый, и я – насквозь!

КЕША: Килограмм на шестнадцать будет! Рыбонька моя! говорит он, глядя на Динару.

ДИНАРА:  Кто?!

КЕША (хитро): Чавыча, конечно!

Они жарят шашлыки из чавычи на углях. От равномерного жара сочные куски лосося покрываются золотистой корочкой, Динара, жмурясь от удовольствия, стягивает их зубами с ивовых прутиков.

ДИНАРА: М-м-м! К такой-то рыбке да еще бы вина!

КЕША: Вино магазинное закончилось, однако. Есть корякские… деликатесы.

ДИНАРА: Мухоморы, что ли? Мухоморы не буду!

КЕША: Зачем мухоморы? Брага на сладкой жимолости. А мухоморы коряки не жуют. Нет, бывает, конечно, когда коряк в город поедет и в панки запишется… или в готы… А так – нет, плохой гриб.

ДИНАРА: Ишь ты! Ну, давай свое таежное вино, вождь.

Кеша бежит в землянку и возвращается с бутылкой причудливой формы.

КЕША: На прибойке бутылку нашел прошлым летом. Там еще записка была, но размокла, не смог прочитать.

ДИНАРА: Жаль… Вдруг это сама судьба тебе бутылку подбросила?

КЕША: Судьба – она такая, то бутылку подбросит, то журналистку…

Вино из жимолости пошло хорошо, видно, что Динара слегка захмелела.

ДИНАРА: Ну, хорошо! Землянка у тебя чистая, уютная… вино не хуже итальянских… чавыча – такой и в парижских ресторанах не подадут! А что ты, Иннокентий, можешь свое, корякское, можно сказать, сермяжное показать? Чтобы ничего похожего ни у кого не было!

КЕША (наивно моргая): Могу корякский поцелуй показать! ДИНАРА: Нет, мой краснокожий вождь! Целоваться я с тобой не буду!

КЕША (огрченно): А почему?

ДИНАРА:  Ну… я забыла в городе свою зубную щетку.

КЕША: Э, да ты совсем, однако, ничего не знаешь! Коряки не целуют друг друга в губы, они обнюхиваются, а потом трутся носами!

ДИНАРА: Слушай, а это прикольно! Я, кстати, об этом где-то читала. Налей-ка, вождь, немного твоего тундрового бордо! Ну, на корякский брудершафт! Почеломкаемся, вождь!

Они встают на четвереньки, пыхтя и сопя обнюхивают друг друга – лицо, шею, руки… Потом трутся носами, стараясь не расхохотаться. Конечно, Кеша пробует ее поцеловать:

КЕША: А если… по международному способу?

ДИНАРА: Нет-нет, Иннокентий! Ты беглый преступник, страшный тип, и с тобой я целоваться не буду!

КЕША: Хорошо! Тогда я тебе скажу – где ты читала про такой способ целоваться носами. Это у Ильи Сельвинского, но там он про чукчей пишет. К тому же сейчас ни чукчи, ни тем более, коряки, так не целуются. То был поэтический вымысел.

ДИНАРА: Ах, ты сукин корякский сын! Ишь ты, обманул наивную девушку! Ладно, прощаю, было весело. Налей еще своего… с корякского виноградника!


СЦЕНА 4-Я.

Темнеет. Кеша и Динара спят на одной лежанке – Кеша в своем кукуле, Динара – укутавшись в одеяло. Внезапно Кеша бесшумно поднимается, тихо подходит к двери, прислушивается.

ДИНАРА: Что там? Кто-то пришел?

КЕША (уклончиво): Нет, просто дождь заканчивается. Ты не выходи из землянки пока. Если хочешь, я дверь снаружи закрою, а мне… надо… дело есть.

ДИНАРА: Что случилось, Иннокентий? Ты знаешь, я занималась альпинизмом, там у нас был закон «в горах секретов нет».

КЕША: Ну… хорошо. Ночью матуха приходила. На запах. Я вчера чавычу разделал, а потроха не успел закопать. Надо это сделать, иначе повадится, убивать ее придется.

ДИНАРА: Я с тобой!

КЕША: Нет, посиди здесь, я быстро. Вон, на полке чай, сахар. Цаюй, однако!


СЦЕНА 5-Я.

Утро. Взлетают утки с плесов – кто-то спугнул их, стелется туман, плещет рыба в реке. Динара, разметавшись, спит в землянке. Кеша закрывает снаружи дверь на ржавый шкворень и уходит на охоту – бить стрелой птицу.

Он крадется за глухарем, улыбаясь своим мыслям, натягивает тетиву лука… Где-то там, около землянки, начинает орать воронье, Кеша оглядывается, глухарь улетает.

А в этот момент к землянке подходит крадучись тот самый браконьер, СТАРШОЙ. Оглянувшись воровато, он снимает с плеча карабин, прислоняет его к стенке, бесшумно вытаскивает шкворень, заглядывает, шепчет, облизываясь:

СТАРШОЙ: Опаньки! А в прикупе – дамочка козырная!

Динара просыпается, задыхаясь от тяжести вонючего тела – мужик лезет к ней, ухватив за волосы:

СТАРШОЙ: Тихо… тихо, девонька… дядя хороший… лежи, сучка…

Меркнет свет, а когда он загорается вновь, то видно, что верхом на СТАРШОМ сидит КЕША, приставив тому к горлу тяжелый корякский охотничий нож.

КЕША: Что же ты, дядя, к девушке лезешь, не побрившись? Дай-ка я тебе поскоблю харю немножко!

СТАРШОЙ: Ты… пацан… в натуре…

КЕША: Ты как сюда попал? Меня искал? Нашел, да? Вот он я!

СТАРШОЙ: Ну, ты же умный пацан… Ты все понял, да?


Динара выскальзывает из-под мужика, вжимается в угол, еле прикрывшись одеялом. Испуг почти прошел, и она, дотянувшись до диктофона, включат его за запись.


КЕША: Ну, убил бы ты меня… И что взамен? Что пообещал тебе Зыков? Деньги? Сколько?

СТАРШОЙ: Зыков никому не платит, пацан.. все ему только платят!

КЕША: Тогда что?

СТАРШОЙ: Обещал три года на реке не замечать… пусти, пацан, вену откроешь… забрызгаю я тебе здесь все…

КЕША: Ничего, выброшу подстилку, у коряка еще есть. Отвечай, пока я тебя спрашиваю! А ее… решил на меня списать? Мол, Маугли изнасиловал журналисточку, убил ее, а потом и на меня кинулся… а я – его, в целях самообороны… так, да?

СТАРШОЙ: Ты что, пацан… Не-ет… Я же – с обоюдного согласия… Девочка сама…

ДИНАРА: Убей его, Кеша! Режь эту тварь, я отвернусь! – кричит в ярости Динара.

КЕША: Нет, я его отпущу. Вот карабин только конфискую. Э, да я знаю этот карабин… это же… точно! Мой. Оптику на него поставили? Это хорошо. Тогда я штук пять ваших козлов завалить успею, пока вы меня тут успокоите. Дай-ка, дружок, я у тебя карманы проверю… О, еще две обоймы. Тогда скажи им: десять. Иннокентий Уркочан берет встречный план пристрелить десять козлов, пока сам не сдохнет. Десять. Раньше не лягу. А теперь – вали отсюда!

СТАРШОЙ: Ну, ты, пацан…

КЕША: Хороший карабин! Кучно бьет. От дедушки Икавава в наследство достался.

СТАРШОЙ: Слухай, а я-то как пойду? Там же матуха с медвежатами бродит. Порвет меня!

КЕША: А ты постарайся меньше пахнуть, может, не учует А то медведи тухлятинку любят… однако.


СТАРШОЙ уходит, еще что-то орет из кустов, но Кеша вскидывает карабин, стараясь рассмотреть его через оптику, и крики тут же затихают, только удаляющийся треск валежника слышат они.


СЦЕНА 6-Я.


Ночь. Жарко пылает печурка. Красные блики пляшет по стенам землянки. Горит свеча. Динара возится под одеялом, вздыхает.


ДИНАРА: М-м-м…

КЕША: Что, болит где-нибудь?

ДИНАРА: Кажется… он зацепил меня когтями… через одежду коду подрал!

КЕША: Счас! У меня есть немного йода! Счас промоем, потом смажем… К утру заживет.


Динара впервые видит его почти голого – смуглого мускулистого парня в какой-то дурацкой набедренной повязке.


КЕША: Вот! Аптечка не такая богатая, как у нас в деревне, но все основное есть. Покажи спину!


Динаре приходится снять майку.


КЕША: Ну, не страшно! Терпи! Э-э, да ты еще не успокоилась! Первый раз что с медведем, что с человеком сцепиться всегда страшно, потом уже привычно. Ну, что ты…


Он снова гладит ее по голове, как ребенка, потом осторожно целует в голое плечо.И Динара, всхлипнув, поворачивается резко, обхватывает его за шею…Трещит свеча, освещая два молодых смуглых тела, пластает весело печурка, снова ухает в лесу филин, как старый леший «У! У-угу!», да маленький корякский божок, пристроившись в уголке, сидит, зарыв глаза, да тихонько выводит древнюю мелодию горлового пения.

СВЕТАЕТ.


ДИНАРА: Уходить тебе надо, Иннокентий!

КЕША: Куда? Я – коряк. Все, что у меня осталось – вот эта отцовская землянка.

ДИНАРА: Да у тебя целый мир, Кеша!

КЕША: … «где так вольно дышит человек!» Ну, да…

ДИНАРА: Нужно… нужно идти в прокуратуру, выходить в город, нужно сдаваться! Да, это риск – не разберутся, добавят за побег. Но есть шанс, что вообще пересмотрят дело. Кеша, это лучше, чем просто тупо попасть под пули ОМОНа!

КЕША: Я не дойду. В зэковской-то робе… первый же встречный сдаст!

ДИНАРА: А ты… ты, Кеша, в мою одежды переоденься! Смотри, мы же один размер носим, да мы просто похожи!

КЕША: Да, только я… мальчик!

ДИНАРА: Ну, это пока разберутся… Побудешь пока девочкой! Я тебя губы научу красить, глазки рисовать. Возьмешь мое удостоверение из телекомпании, с ним любые двери можно левой ногой открывать. Смотри, здесь на фотографии я с короткой стрижкой. Да посмотри же ты! Мы очень похожи. Не видишь? Дай-ка зеркало…


Прижавшись щеками, они пытаются разглядеть в обломок зеркала два лица одновременно.


КЕША: Да, похожи…

ДИНАРА: Вот и решено! Отдашь прокурору кассету из диктофона, покажешь – куда Зыков автомат выбросил, и все – свобода! Погоди, я сделаю копию…Приедешь ко мне, я тебя устрою по специальности…

КЕША: Оленеводом что ли, в Москве?

ДИНАРА: Артистом!

КЕША: А ты? Как ты здесь одна будешь?

ДИНАРА: А я подожду, пока этот гад сюда ОМОН приведет, с ними в город и вернусь. Скажу, что вот… забрал мою одежду, ушел на север, в табуны, к сородичам!

КЕША: Нет, это опасно! Они могут, однако, сразу начать на поражение стрелять! Или нам здесь оставаться вместе, или уходить вместе!

ДИНАРА: Оставаться нельзя, тогда смерть обоим, слишком много знаем. Да и кассету уничтожат! А уходить… я же не смогу, Кеша. Я тебе обузой буду, нас догонят.


Кеша молчит, закрыв глаза. Тундровый божок злится, топает ногами, и Кеша не может понять – чего он хочет.  Динара обнимает его за шею, притягивает к себе.


ДИНАРА: Иди, Кеша, иди, мой хороший! И постарайся добраться до прокуратуры, пока перевал закрыт, пока вертолеты не летают. Пешком они сюда больше не сунутся, значит, у нас есть время.

КЕША: Это дня три, потом распогодится…

ДИНАРА: Успеешь?

КЕША: Успею. На трассу выйду к утру, а там на попутных КАМАЗах – четырнадцать часов. Да, успею.

ДИНАРА: Ты поаккуратнее там с шоферюгами! Ты же будешь девочкой! Хорошенькой такой!

КЕША: Я тебе карабин оставлю!

ДИНАРА: Ты мне еще маузер дай и спроси – в каком полку я служила! Не надо, Кеша! Я все равно не умею стрелять. Выйдешь в город, сдашь оружие в прокуратуру. Против Зыкова будет лишний факт – нанял киллера и выдал ему конфискованное оружие. А тебе сдача карабина зачтется. А я посижу в землянке, чай попью, подумаю… о жизни. Вот, в удостоверении визитка главного редактора, вот мой сотовый телефон, выйдешь в зону действия сети, позвони ему, все расскажи, путь держит на контроле. Вот диктофон, вот кассета.

КЕША: Ты словно ждала этого – все продумала!

ДИНАРА: Ладно тебе! Ты меня спасал – я тебя. Времени у нас мало. Давай, что ли, свой… костюмчик, - пытается улыбнуться Динара.

КЕША: Это зэковская роба.

ДИНАРА: Ну… В России живем! Как говорится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Снимай!

КЕША: Ты первая!

ДИНАРА: Ишь, какой хитренький! Ты первый!

КЕША: Тогда раздеваемся одновременно. На счет «три»!

ДИНАРА: Раз! Два! Три!


Они срывают с себя одежды, А потом стоят и смотрят друг на друга, стараясь запомнить.


Кеша бежит по тайге. Взрываются под ногами выводки куропаток, выпрыгивает из воды напуганная рыба, удирают с треском по кустам медведи.

Он поднимается на перевал, рядом – кратер Мутновского вулкана. Дымят фумаролы, клокочет, кипит грязь в вулканическом котле, срываются с ледника глыбы и разлетаются от ударов сверкающими осколками, клокочет отравленный ручей.

Кеша сидит неподвижно, ему слышатся удары бубна, горловое пение маленького корякского идола – он скачет в кратере вулкана и чему-то радуется.

Встает солнце, освещая перевал. Кеша смотрит то налево, то направо, и ему кажется, что он видит, как с одной стороны за ним наблюдает Динара, а другой – Зыков.

Кеша встает, идет вдоль горного хребта, и огромная его тень пляшет по тундре. Вдруг он видит две тени, что за ним идет, пританцовывая, маленький корякский идол. Кеша резко оборачивается – сзади никого нет, только раздается хихиканье, удары в бубен и древнее горловое пение.


КОНЕЦ.





















Сообщить в Яндекс о проблеме