Письма к Элен. Их было четверо

ПАВЛОВСКИЕ ПИСЬМА К « Е» В ЭЛЕКТРОННОМ ЭПИСТОЛЯРИИ

О бедном Гумере замолвите слово
Л.  Аникеева

Elen! Не гневайтесь. Вы сами предложили как-то «старомодное общение в новой интернетовской скорлупке». Так получите и распишитесь.
«…я пишу вам письмо… Хотя, между нами пути неблизкие…» Впрочем, это из другой оперы.*
Могу сразу сказать, что мне в вашей книге не понравилось.* Предисловие и Послесловие, написанные, к счастью, не вами.
Впрочем, могли бы и вы ЕЁ больше любить,
А не так треклято.
Но ведь вы не давали ей в верности клятвы
И узнаете ещё как это здорово – жить!
(Какие ваши годы!)

Словом, знаете, вы – поэт.
И небось говорите себе:
- Я им нос-то утру!
Вот и верно. Ни у кого не найдёшь этот внутренний свет…
Только знаешь, прости, что на «ТЫ*»,
Но « не стой на ветру».

Мне кажется, я подберу слова… (Они к А. А. предпосланы однако,/
Трещит с похмелья голова…/ Похищены у Пастернака:/ «Мне кажется, я подберу слова»/)/
Горела на столе свеча… ( С чужого сдёрнуты плеча/ Одёжкою – чужая строчка:/ горела на столе свеча,/ костьми белела эта ночка./)
С похмелья. Встал я поутру,
Ещё одной отгрезив строчкой,
(вы мне приснились прошлой ночью),
«Не стой – вам крикнул на ветру!»

*Роберт Рождественский «Письмо в ХХХ век».
* Елена Жабинковская «Свет мой зеркало»
* Когда прошло немного времени, по предложению Е пили на брудершафт. Так что за «ты» извинялся зря – Г.К.

Во сне вы сильно волновались,
Кому-то, может быть, назло,
Со мной так страстно целовались!
Но дальше дело не пошло.

Elen. Для таких снов, иногда переходящих в явь, придумано выражение:
Платоническая любовь.

…Иногда жаль, что Платон не стал поэтом, хотя философу не пристало бы об этом жалеть.
…иногда жаль, что Пастернак не состоялся как философ, хотя сам Герман Коген сулил ему кафедру в Марбурге.
…иногда жаль, что он не стал великим музыкантом, хотя сам Скрябин страстно этого желал.
Но юный отрок, влюблённый в Иду Высоцкую и, отвергнутый, стал великим поэтом. С этим ты не станешь спорить, я надеюсь?

Итак, Платон:

Яблоко, что тебе я кидаю. Поймай, если любишь,
И отведать мне дай сладость твоей красоты.
Если ж, увы, ты ко мне холодна. Подыми его: сможешь
Видеть на нём. Сколь кратка пышного цвета пора.

Молвила музам Киприда: «О девушки, вы Афродиту
Чтите, не то напущу мигом Эрота на вас!»
Музы в ответ: «Болтовню эту ты сбереги для Арея,
Нам же не страшен, поверь, мальчик крылатый  ничуть»/
(переводы О. Румера)

Л. В. Блуменау (1862-1931) перевёл:

Только в тенистую рощу вошли мы, как в ней увидали
Сына Кефиры, малютку, подобно яблокам алым.
Не было с ним ни колчана, ни лука кривого, доспехи
Под густолиственной чащей ближайших деревьев висели;
Сам же на розах цветущих окованный негою сонной,
Он, улыбаясь, лежал, а над ним золотистые пчёлы
Роем медовым кружились и к сладким губам его льнули.

ПАН
Тише источника скал и поросшая лесом вершина!
Разноголосый, молчи, гомон пасущихся стад!
Пан начинает играть на своей сладкозвучной свирели
Влажной губою скользя по составным тростникам,
И, окружив его роем, спешат легконогие нимфы,
Нимфы деревьев и вод, танец начать хоровой.

Сядь отдохнуть, о прохожий, под этой высокой сосною,
Где набежавший зефир, ветви колебля, шумит, -
И под журчанье потоков моих и под звуки свирели
Скоро на ветки твои сладкий опустится сон.

А вот эпитафия морякам:

Я – мореходца могила, а против меня – земледельца:
Морю и твёрдой земле общий наследник – Аид.
Море убило меня и бросило на берег, только
Плащ постыдившись отнять, что прикрывал наготу.
Но человек нечестивый сорвал его с трупа,
Жалкой корыстью себя в грех непомерный введя.
Пусть же он явится в нём в Аид, перед очи Миноса!
Тот не преминет узнать, в чьём нечестивец плащё.
О мореходцы! Судьба да хранит вас на суше и в море;
Знайте: плывёте теперь мимо могилы пловца.

No comment! – как говорится. Весёлый малый был этот Платоша, но жизнь положил на «скучное» дело – философию. Мир обрёл великого мыслителя, но потерял прекрасного поэта. В студенчестве я часто об этом размышлял. Учась на философском факультете и уйдя с работы в журналистике, всерьёз готовил себя к судьбе литератора, продолжая писать в стол и в студенческие, и в аспирантские годы. Был одержим мыслью – попытаться воплотить некий синтез: высокую культуру мышления с хорошим литературным стилем. В дневниках тех лет есть выписка из Гегеля: «Я глубоко убеждён, что высший акт разума, охватывающий все идеи, есть акт эстетический и что истина и благо соединяются родственными узами лишь в красоте. Философ, подобно поэту, должен обладать эстетическим даром. Люди, лишённые эстетического чувства, - а таковы наши философы – буквоеды. Философия духа – это эстетическая философия». (Ранние работы).
Прекрасно сказано, но позже, увы, сам Гегель мало заботился о стиле своих работ. Неподготовленному человеку читать его труды вообще невозможно, даже с философским образованием Гегеля, при первом прочтении можно освоить процентов на 40*.
Кажется, Дмитрий Сергеевич Лихачёв сказал как-то, что его книгу по древне-русской литературе в мире ждут семь человек. Наука вообще скучнейшая вещь и нимало не заботится о том, чтобы себя популяризировать.
Возвращаясь к Борису Леонидовичу, тоже иногда вздохнёшь с грустью: неокантианец из него получился бы что надо, но факт неоспоримый – великий поэт Пастернак всё-таки круче, чем какой-то там неокантианец.

Elen, вам не скучно?
…Измучен
  Любовью, неокантианец
Оставил Марбург и карьеру,
Когенов, Ид… «Поверх барьеров»,
Срывая юношеский глянец...

* Кстати, это характерно не только для немецкой философии. Немецкая литература также не может похвастаться «хорошим» стилем. Разве не гениальны Манн и Гессе? Но ведь их невозможно читать. – Г.К.

Впрочем, вы не любите мои стихи. Я их тоже не люблю. Меня извиняет это, я ведь литератор, а не поэт. Но стихи писал, пишу и буду писать, потому что есть вещи, которые нельзя сказать в прозе. А для литератора язык лишь средство и он пользуется тем из средств, что наиболее приемлемы в данный момент.
Продолжим однако про Пастернака. И не про него только. Их всё-таки было четверо.

ИХ БЫЛО ЧЕТВЕРО

У ААА есть три четверостишья, написанные ею в ноябре 61-го в Гаванской больнице. У стихов подзаголовок: «Комаровские наброски». А стихотворение называется – «Нас четверо». И к нему целых три эпиграфа:
1. «Ужели и Гитане гибкой все муки ада суждены» - О.М.
2. «Таким я вижу облик ваш и взгляд» - Б.П.
3. «О, Муза плача…» - М.Ц.

…И отступила я здесь от всего,
От земного всякого блага.
Духом, хранителем «места сего»
Стала лесная коряга.

Все мы немного у жизни в гостях,
Жить – это только привычка.
Чудится мне на воздушных путях
Двух голосов перекличка.

Двух? А ещё у восточной стены,
В зарослях крепкой малины,
Тёмная, свежая ветвь бузины…
Это – письмо от Марины.

Так Ахматова называет четыре имени: себя, Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака, Марину Цветаеву. Анна Андреевна – непререкаемый авторитет, сказала – отрезала: таких нас четверо и баста! Духовный поэтический квадрат. С этим не поспоришь. Да никто и не пытался… (Кроме дураков (дур) и графоманов (графоманш).
Лёжа на больничной койке, Ахматова была погружена в невесёлые думы о том, что все трое лежат уже в сырой земле, а ей судьба дарила ещё жить почти пять лет. Год назад ушёл Борис Пастернак: 1 июня 1960 года в Боткинской больнице.
На следующий день после смерти она напишет:

Умолк вчера неповторимый голос,
И нас покинул собеседник рощ.
Он превратился в жизнь дающий колос
Или в тончайший, им воспетый дождь.

И все цветы, что только есть на свете,
Навстречу этой смерти расцвели.
Но сразу стало тихо на планете,
Носящей имя скромное... Земли.

О как!* Умели писать женщины «Серебряного века»! Это стихотворение входит в триптих стихов о Б.П. А вообще у А.А. много стихов и высказываний о Борисе Леонидовиче. Как, впрочем, и наоборот:

АННЕ АХМАТОВОЙ
Мне кажется, я подберу слова,
Похожие на вашу первозданность.
 А ошибусь,- мне это трын-трава,
 Я все равно с ошибкой не расстанусь
………………………………………………..
.
...Таким я вижу облик ваш и взгляд.
 Он мне внушен не тем столбом из соли,
Которым вы пять лет тому назад
 Испуг оглядки к рифме прикололи,

Но, исходив от ваших первых книг,
Где крепли прозы пристальной крупицы,
Он и во всех, как искры проводник,
Событья былью заставляет биться.

 Важно: все они жили на этой земле, были современниками, были человеками и все человеческое было им не чуждо, порой они, как дети, ссорились, обижали друг друга, соперничали, но каждый из них прекрасно осознавал и величие других, и свою собственную значимость. Так А. А. поначалу не очень жаловала Марину Ивановну Цветаеву, позволяла себе колкости, впрочем, она позволяла их и по отношению к О.М. и Б.П. но в том настоящем, подлинном, что их объединяло, все они нежно любили и ценили друг друга, легко отдавая пальму первенства один - другому.

Elen! Хочу позволить себе отступление. Один старый графоман, по иронии судьбы, являющийся к тому же ещё и руководителем одного из отделений СП России в субъекте Федерации ненавидит Ахматову, называя её «прости господи» (очень смягчаю его нецензурщину и брань), и прочее… Вот уж воистину - «моська» лает на «слониху».
Преисполненный амбиций и чувства собственного достоинства этот господин печатает свои абсолютно беспомощные стихи в хорошо изданных толстых книгах с твёрдым переплётом и я видел пачки этих книг, пылящихся на шкафах в его доме. Там же пылятся такие же пачки его прозы (им написан трёхтомный труд о казачестве, который невозможно читать.  Как говорит поэт Виктор Павлов – «засыпаешь на первой же странице»).
Кроме того, он считает себя живописцем; все стены в его квартире увешаны полотнами своего хозяина. Я не очень хорошо разбираюсь в живописи, но по-моему качество картин столь же низкое, что и его литературные опусы. Это, правда, не мешает ему быть действительным членом Союза художников России.
В довершение всего этот человек ещё является математиком, профессором Санкт-Петербургского университета. А в сумме получается некое духовное убожество и нравственный вакуум, почему? Конечно, поэт может нравится или нет, дело вкуса, но то, как отзываются о другом поэте руководитель литературного сообщества, причём, не кулуарно, публично, на заседании Правления, согласись, это критерий.
 И тут  вспомнил, что всё уже было в истории отечественной славистики: Я пишу «Исповедь книжного мальчика» и про это уже читал ещё в 60-е годы. 1946 год. Андрей Андреевич Жданов собирает в Ленинграде писателей и выступает перед ними с докладом. Зощенко – «литературный хулиган, пасквилянт, пошляк»; Ахматова – «взбесившаяся барынька, мечущаяся между будуаром и молельной». После доклада Жданова Анну Андреевну и Михаила Михайловича исключили из Союза советских писателей.
«У Анны Андреевны я был в 1947 году. В маленькой комнате, где висел её портрет работы Модильяни, она сидела, как всегда печальная и величественная; читала Горация. Несчастья рушились на нее, как обвалы, и нужна была необычайная душевная сила, чтобы сохранить достоинство, внешнее спокойствие, гордость в хорошем смысле этого слова» (Илья Эренбург).
В тот год я только родился. Когда пишу эту книгу мне 58. И уже давно нет той страны и Жданова (он умер в 1948 году), а всё остаётся по-прежнему: в нашей стране литературой продолжают руководить люди, совершенно в ней ничего не понимающие.
Пишу эти строки, а дочка по соседству смотрит фильм о  Моцарте. И та же тема унижения великого художника властью. И я подумал, может быть не от строя зависит это унизительное состояние творческой личности в обществе?

  С творчеством Анны Ахматовой Марина Цветаева познакомилась в 1912 г. и навсегда сохранила восторженное чувство к ней. И хотя увиделись они только один раз в 1941 г., 7-8 июня, за два с небольшим месяца до рокового 31 августа, когда М.Ц. покончила с собой, она всегда очень нежно любила Анну и посвятила ей немало стихов. 11 февраля 1915 г.:

Узкий нерусский стан -
Над фолиантами.
Шаль из турецких стран
Пала, как мантия.
……………………………..

Вас передашь одной
Ломанной чёрной линией.
Холод - в веселье, зной-
В Вашем унынии.

Вся Ваша жизнь - озноб,
И завершится - чем она?
Облачный - томен - лоб
Юного демона.

Каждого из земных
Вам заиграть - безделица!
И безоружный стих
В сердце нам целится.

В утренний сонный час,
 - Кажется, четверть пятого,
Я полюбила Вас,
 Анна Ахматова.

Еще шестнадцать строк:

СТИХИ К АХМАТОВОЙ

О Муза плача, прекраснейшая из муз!
О ты, шальное исчадие ночи белой!
Ты черную насылаешь метель на Русь,
И вопли твои вонзаются в нас как стрелы.

А мы шарахаемся, и глухое: ох! -
Стотысячное  -тебе присягает,- Анна
 Ахматова! - Это имя - огромный вздох,
И в глубь он падает, которая безымянна.

Мы коронованы тем ,что одну с тобой
 Мы землю топчем, что небо над нами - то же!
 И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
Уже бессмертным на смертное сходит ложе.

В певучем граде моем купола горят,
И Спаса Светлого славит слепец бродячий...
 -И я дарю тебе свой колокольный град,
Ахматова - и сердце свое в придачу!

19 июня 1916.

Через много лет А.А. даст "Поздний ответ" своему "двойнику":

М.И Цветаевой
Белорученька моя, чернокнижница...

 Невидимка, двойник, пересмешник,
 Что ты прячешься в черных кустах,
То забьешься в дырявый скворечник,
То мелькнешь на погибших крестах,
То кричишь из Маринкиной башни:
"Я сегодня вернулась домой.
Полюбуйтесь, родимые пашни,
Что за это случилось со мной.
Поглотила любимых пучина,
И разрушен родительский дом'.
Мы с тобою сегодня, Марина,
По столице полночной идем,
А. за нами таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет,
А вокруг погребальные звоны,
Да московские дикие стоны ?
Вьюги, наш заметающий след.

16 марта 1940 г.
Фонтанный Дом

Elen! Ещё одно отступление, если позволите. О женской поэзии. Как-то незадолго до своей смерти, давая интервью, Виктор Петрович Астафьев сказал, что в тяжёлые для страны годы женщины спасают даже поэзию: «Сейчас женщины пишут гораздо лучше, чем мужики» - сказал Астафьев. Памятуя о том, что и мужчины, и женщины - поэты бывают разные, в чём-то хочется согласиться с Виктором Петровичем. Может неслучайно, что именно голос поэтессы успокаивал ленинградцев в чудовищные дни блокады?
Как редактору, мне теперь приходится читать очень много стихов. И это правда: поэтессы пишут гораздо интереснее. Достаточно перечислить первые, приходящие в голову имена: Елена Жабинковская:

Боль о прошлом, живущая в сердце змея,
Ностальгия моя, ты сродни тошноте.
Всё должно возвратиться на круги своя.
Возвратимся и мы, пусть мы больше не те.

 Наталья Гранцева:

И час вечерний вечно длится,
И грустно Моцарта играть.
И хочется опять родиться,
А надо – только умирать.

 Нина Савушкина:

Там, судьбы разноцветные смешав,
их удобряют подслащённым ядом.
Скисает жизнь, где всякая душа
взаимно отравляет ту, что рядом.

 Людмила Аникеева:

Ещё не успев опериться…
(А после уже никогда).
Ещё не умев подчиниться,
Как даром и – дуром вода.

Но с рифмами -  так -  не бывает.
Мы – дальше - сетей и затей!..
Его у меня вырывают
Из сердца.
Из рук.
    Из когтей.


 Екатерина Кульбуш

Убегаем.  Догоняем.  Ловим…
Жёлтый цвет сменяется на красный.
Брат железный, не рычи так страшно.
Я с тобой одно и той же крови.

Можно ещё не одно имя назвать: Валерия Морозова, Наташа Кошина,
Маргарита Константинова… Но сейчас я хочу писать про Лену Жабинковскую. Сначала я познакомился с её стихами. Прочёл её книгу. Потом встретился с автором. Что было неожиданным в ней живой?
После отличных стихов воображение рисует их автора немного «на пьедестале», хорошо воспитанного, приветливого, но в то же время чуть-чуть снисходительного, глядящего на вас слегка «свысока». А что я увидел?

Вряд ли я постичь сумею полностью
Сущность драгоценного ядра:
С чувствами в разладе, с телом, с совестью,
Я себя осознаю едва.

«КТО Я?»

Это из Сонета V. Или вот:

…Вдоль закопченного стекла
Шагнуть растерянно, нетвёрдо,
Чтоб невозвратность, как петля,
Перехлестнула разом горло.

Или:

Возле глаз – сплошные морщинки,
Мне уже не выглядеть лучше.
Чёрно-белые фотоснимки
Ретуширует снег и случай.

А насколько глубже бы были,
Проступили чётко и тонко,
Обрети глубины моей боли
Нечувствительная фотоплёнка.

И фотографу – как ни бьётся –
Не достичь полноты картины.
В сердце главное остаётся.
Там хранятся все негативы.

Встречаю множество пишущих молодых людей, самоуверенных, высокомерных. В их глазах – ни тени сомненья: уж я-то точно гений. И мне вспоминается граф Алексей Николаевич Толстой. Казалось бы, не было в советской литературе более удачливого, благополучного писателя. Но вот что писал о нём Илья Эренбург: «Как настоящий художник, он всегда был неуверен в себе, неудовлетворён, мучительно искал форму для выражения того, что хотел сказать. Он говорил об этом часто и в зрелом возрасте…: «Илья, понимаешь, - пишешь и кажется хорошо, а потом вижу: пакость, понимаешь – пакость!...» А вот его дарственная надпись на книге: «Илье Эренбургу – глубоко несовершенную и приблизительную повесть. Но, друг ты мой, важны конечные результаты жизни художника. Ты это понимаешь.» Слово «приблизительно» в его устах звучало как осуждение. О том, что ему не нравилось – полотно художника или строка поэта, он говорил: «Это приблизительно». Надо сказать, что надпись на книге была сделана А.Н.Толстым в начале 1941 года, т.е. уже знаменитым писателем, за четыре года до своей смерти. Таков был мастер прошлого, проживший жизнь с декартовским принципом сомнения в своём сердце.
Такой же сомневающейся, но очень искренней, я впервые увидел Лену Жабинковскую, встречая её на Павловском вокзале.

 Марина Ивановна в 1922 году, будучи в эмиграции, в Праге, посвящает творчеству Бориса Пастернака статью «Световой ливень» а три года спустя, 24 марта 1925 года в цикле «Тоска по Родине» пишет ему стихотворение :

 Рас-стояние: версты, мили...
Нас рас-ставили, рас-садили,
Чтобы тихо себя вели
По двум разным концам земли.

Рас-стояние: версты, дали…
 Нас расклеили, распаяли,
 В две руки раз вели, распяв,
И не знали, что это - сплав
Вдохновений и сухожилий...
Не рассорили - рассорили,
Расслоили...
Стена да ров.
Расселили нас, как орлов. –
Заговорщиков: версты, дали…
 Не расстроили - растеряли.
По трущобам земных широт
Рассовали нас, как сирот.
Который уж - ну который март?!
Разбили нас - как колоду карт!

Из ряда стихов Пастернака - Марине Цветаевой я выбрал довольно редкий акростих, написанный в 1929 году, как дарственная надпись нa книге:

Мгновенный снег, как булыжник узрен,
Апрельский снег, оплошливый снежок!
Резвись и тай,- земля как пончик в пудре,
И рой огней -  как лакомки ожог.
Несись с небес, лишай деревья весу,
Ерошь березы, швабрами шурша,
Ценители не смыслят ни бельмеса,
Враги уйдут не взявши ни шиша.

Ежеминутно можно глупость ляпнуть,
Тогда прощай охулка и хвала!
 А ты, а ты, бессмертная внезапность,
Еще какого выхода ждала?

Ведь вот и в этом диком снеге летом
Опять поэта оторопь и стать –
И не всего ли подлиннее в этом?
...................................... как знать?

Отступление третье и последнее.
Elen! Не могу я про Пастернака так вот, без комментариев. Его влияние на меня огромно и в каждой из шести книжек моих стихов есть обязательно строки, посвящённые Борису Леонидовичу.
Недавно я читал книгу известного русского слависта академика Михаила Гаспарова «О русской поэзии». Жаль, я не видел этой книги раньше, вероятно, мой цикл в «Философских снах» (Северо-запад России. Народная библиотека», СПб-2002), был бы иным или его бы не было вовсе.
Цикл Бориса Леонидовича Пастернака «Занятье философией» полностью оформленный вышел в его книге «Сестра моя жизнь» (СМЖ), включающей 50 стихотворений. Из них – 6 в этом цикле. Мысль «повторить» цикл возникла у меня в период моего ученичества, в 1997 году, когда влияние великого поэта  на мое творчество было наиболее сильным. Пастернак был и остается моим поэтом № 1, поэтому постоянное возвращение к его стихам для меня естественно, как дышать. А СМЖ – особенно дорога мне еще и потому, что именно с нее началось мое знакомство с Пастернаком. Это случилось в далеком уже теперь 1977 году в квартире профессора философии Василия Петровича Тугаринова, моего научного руководителя. Я, тогда аспирант, принес ему очередную главу диссертации, и пока он ее читал, залез в книжный шкаф. Там и нашел пожелтевшую книжечку еще довоенного издания. Потом, много лет спустя, о том дне написались такие стихи:

АСПИРАНТ

Как образ девушки несмелой,
Бежавшей от своей судьбы,
В моей душе свеча горела,
Ее мне запалили вы.

Когда живя в цензурном мире,
Где нецензурным был лишь мат,
В большой профессорской квартире
Моим уделом был Истмат.

Я философскую работу
Принес на званье «кандидат».
И подавив в себе зевоту,
Седой профессор – старший брат –
Читал, противную до рвоты,
Фигню из ленинских цитат.

А я, чтоб не мешать адепту
Ученья светлого марксизма,
Снял с полки книжицу поэта
С «Сестрою», названною «Жизнью».

И все таким ничтожным стало...
И понял жалкий аспирант,
Что все. Заботить перестало –
Соблазном – званье «диссертант».

В его душе свеча пылала,
Она стояла на столе.
И круто «Жизнь-сестра» меняла
Свой путь к совсем иной шкале.

Я от профессора с душою
Шагал растрепанной. Нева
Казалась новою, большою,
Как поразившие слова.

В книге Михаила Гаспарова анализируются, или, как он говорит - «интерпретируются», два стихотворенья из этого цикла: «Определение творчества» и «Наша гроза».  Напомню, в цикле, кроме того, - «Определение поэзии», «Определение души», «Болезни Земли», а завершает цикл – «Заместительница». В моей версии «Занятий» к этим шести с теми же названиями, добавлен «Седьмой стих», непосредственно обращенный к поэту:

Под обожанье, зависть, преклоненье,
Восторг, любовь и что-нибудь еще...
Я Ваши отмечаю дни рожденья,
Как будто опираюсь на плечо.

И как Луна вокруг Земли вращаясь,
Привязан тяготеньем до конца,
Я каждый раз на круги возвращаюсь,
Ступивши от отцовского крыльца.

О понимаю, что мы очень разны,
Но я готов, глазея снизу вверх,
Искать в словах тот искрометный праздник,
Что жил и жил годами и не мерк.

М. Ц. в 1915 г. знакомится с Осипом Мандельштамом и, спустя год,  пишет ему стихи:

Никто ничего не отнял –
Мне сладостно, что мы врозь!
Целую Вас через сотни
Разъединяющих верст.

Я знаю: наш дар – неравен.
Мой голос впервые тих,
 Что Вам, молодой Державин,
Мой невоспитанный стих!

На страшный полёт крещу Вас:
 - Лети, молодой орел!
 Ты солнце стерпел не щурясь, -
Юный ли взгляд мой тяжел?

Нежней ли бесповоротней
 Никто не глядел Вам вслед...
Целую Вас через сотни
разъединяющих лет.

У них был бурный, но короткий роман с рождественскими встречами в Петербурге, Москве. Владимире:

Не три свечи горели, а три встречи –
Одну из них сам Бог благословил,
Четвертой не бывать, а Рим далече -
и никогда он Рима не любил.

Не цитирую стих-е  полностью, это очень интересное историческое произведение О. М  я лишь отмечу здесь зашифрованное в последней строке имя Марины: "Рима не"- Марине. Как знать, может быть, это было бы удивительно. если бы судьбе было угодно упрочить эту связь двух гениев поэзии, но Господь рассудил иначе, мудрее: поэты ведь особы августейшие - не принадлежат самим себе...Да и опыт семейной жизни А.А. с Николаем Гумилевым окончился, как мы знаем, печально. Уместно теперь сказать о поэтическом диалоге Мандельштам - Ахматова, поскольку мы вновь заговорили о ней. Вот короткое восьмистишье О. М."Ахматова":
 
Вполоборота, о печаль,
 На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.

Зловещий голос - горький хмель -
Души расковывает недра:
Такщая Федра -  (????)
Стояла, некогда Рашель.

Легкая, едва заметная ирония, столь присущая блистательному Осипу Эмильевичу, а, вместе с тем, восторг и преклонение перед женщиной вообще, и перед Ахматовой, в частности,- таким предстает О.М. в этом маленьком шедевре. А если учесть, что образ Федры - один из любимейших для раннего Мандельштама: "Я не увижу знаменитой" Федры?., то стих-е подразумевало ожидание ответа. Увы, достойный ответ А. А. пришел слишком поздно: в 1957-м, через 43 года после того, как было написано «Ахматова» и почти 20 лет спустя, после того г как сгинул поэт в гулаговских лесах под Владивостоком:

Я над ними склонюсь, как над чашей,
В них заветных заметок не счесть -
Окровавленной юности нашей
Это черная нежная весть.

Тем же воздухом, так же над бездной
Я дышала когда-то в ночи,
В той ночи и пустой и железной,
Где напрасно зови и кричи.

О, как пряно дыханье гвоздики,
Мне когда-то приснившейся там,
Это кружатся Эвридики,
Бык Европу везет по волнам.

Это наши проносятся тени
Над Невой, над Невой,  над Невой,
Это плещет Нева о ступени,
Это пропуск в бессмертие твой.

Это ключики от квартиры,
О которой теперь ни гу-гу…
Это голос таинственной лиры
На загробном гостящем лугу.

Сравните, между прочим, с мандельштамовскими «Ничего, голубка Эвридика», «Нежные руки Европы,- берите все!..»
 Работая над этим эссе, прочел письма Б. П. к О. М. Они действительно любили друг друга и, хотя вслух никогда не говорили, но понимали, я думаю,
это свое поэтическое превосходство над другими. Зато охотно превозносили
превосходство другого над собой. Вот О.M. отзывается на ст-е Б. П.

Красавица моя, вся стать.
Вся суть твоя мне по cepдцу,
Вся рвется музыкою стать,
И вся на рифмы просится.

А в рифмах умирает рок,
И правдой входит в наш мирок
Миров разноголосица.

И рифма не вторенье  строк,
А гардеробный номерок,
Талон на место у колонн
В загробный мир корней и лон…

Осип Мандельштам:

Ночь на дворе. Барская лжа:
После меня хоть потоп.
Что же потом? Хрип горожан
И толкотня в гардероб.

Бал-маскарад. Век-волкодав,
Так затверди ж назубок:
Шапку в рукав, шапкой в рукав -
И да хранит тебя Бог!

В статье "Литературная Москва" О. М. пишет: «Изобретение и воспоминание - две стихии, которыми движется поэзия Б.П.»  «Величественная домашняя русская поэзия Пастернака» - называл он творчество Б.П.  А тот, в письме к Мандельштаму пишет: «Милый мой, я ничего не понимаю! Что хорошего нашли Вы во мне? Кто внушал и подсказывал Вам статьи вроде «Российских» или той, что в «Русском искусстве». На что Вы польстились? Да ведь мне в жизнь не написать книжки, подобной «Камню»! Этот «магический квадрат» великих поэтов отмечали и их современники. Известная поэтесса и переводчик Мария Сергеевна Петровых, пережившая всех своих друзей, напишет в 1962 г. вот это стихотворение:

Ахматовой и Пастернака,
Цветаевой и Мандельштама
Неразлучимы имена.
Четыре путеводных знака
Их горний свет горит упрямо.
Их связь таинственно ясна.
Неугасимое созвездье!
Навеки врозь, навеки вместе.
Звезда в ответе за звезду.
Для нас четырехзначность эта -
Как бы четыре края света,
Четыре времени в году.
Их правотой наш век отмечен.
Здесь крыть, как говорится, нечем
Вам, нагоняющие страх.
Здесь просто замкнутость квадрата,
Семья, где две сестры, два брата,
Изба о четырех углах...

Всё, Elen, я вас замучил. Спокойной ночи! Пишите, если захотите мне ответить. Гумер.