Сень родословного древа

               

                "Сень родословного древа"



    Алексей Ковалевский, талантливый украинский поэт лауреат авторитетной литературной премии, издает книгу своих стихотворений на русском языке. Это стихи 1974—1989 годов — времени его поэтического начала и времени литературной учебы (автор закончил Московский литературный институт в 1984 году).
    Двуязычие в быту, в человеческом общении — сего­дняшняя реалия Украины, особенно Востока и Центра, ее повседневность. Но два литературных языка для писателя — это уже явление совсем нечастое. И в этом случае, как минимум, возникает уважение к человеку, взявшему на себя двойную работу для сердца и ума, для поэтического слуха и исторической памяти.
    И скорее всего эта работа души куда как превышает обычное удвоение забот — речь идёт не просто об ариф­метической сумме усилий, но о трудном, а нередко и болез­ненном внутреннем выборе — выборе историческом, социаль­ном, психологическом, наконец о выборе из двух, хотя и кровно близких, но самостоятельных и мощно-притяга­тельных языковых стихий. Речь идёт и о проблеме внешнего восприятия этого поэтического двуязычия — автору суждено ощутить на себе скрещение острых и, пожалуй, более, чем обычно, насторожённых взоров...
    И всё же А. Ковалевский, наследник не раз про­славленной и в Украине, и в России звонко-работящей фамилии, после трех выразительно прозвучавших поэти­ческих книг на украинском языке, издаёт свои давние стихи на русском. Издаёт то, что в течение двадцати лет остаётся для него дорогим и волнующим. В этих строчках звучит то, что не может утратить своей человеческой ценности — чувство начала, пробуждения жизненных и поэтических сил, неповторимое ощущение малой родины — степной, луговой, льнущей к Донцу Луганщины.
    «Сколько оттуда токов идет! Как люблю свое детство (не розовое, кстати), друзей, речку нашу, лес, людей, которые там...» — это прозаическое признание А. Ковалевского в том, что он и поэтически умеет выразить просто, искренне и убедительно:

В той жизни копали картошку
И пёсик от скуки скулил.
Ребёнок внимательный мошку
Неверной ручонкой ловил.

И падали клубни в корзину.
Поодаль дымилась ботва...
И что-то такое сквозило,
Чем память и вечность жива...

    Эта поэзия живого истока, поэзия дыхания отчей земли, конечно же, имеет в русском слове незабвенные образцы — в первую очередь шедевры Сергея Есенина и Николая Рубцова. И как естественно могут прозвучать в горячем воздухе степной Украины интонации, к примеру, северного рубцовского напева:

Скрипнут, как вскрикнут, воротца.
Вздрогнет сарай, как живой.
Вихрь на подворье ворвётся.
Жаркий, сухой, полевой.

    Подобных строк с чистым, искренним звучанием читатель может найти на страницах «Весны-Живаны» немало. И здесь хочу и сам признаться, что при всех достоинствах новых языковых пластик русского стиха XX века, при всём моём любовном интересе к сложной поэтической ткани, не могу, да и не хочу, отстраниться от любви наследной, генетически-неодолимой. Именно есенинская, рубцовская нота, если говорить о русской поэзии, остается самой родной, пронзительной и бередящей душу.
    Остаётся столь же проникновенной, как и та нота, которая звучит, если обратиться теперь к "певучей мове дивной", в бессмертных строках Тараса Шевченко. Например, в его навсегда вошедшем мне в сердце и память стихотворении "І виріс я на чужині..." Бессмертная народная музыка живёт в этих стихах. Голос крови, весть ушедших поколений слышится из исконных глубин почв и времён.
    Если представить себе, что все листы этой книги Алнесея Кова­левского, разлетевшись белокрыло, обозначив некую степную вотчину, размашистый круг поля Юго-Востока Украины, то в самой середине этого полуденного летнего поля возвышается, наполнив воздухом и солнцем крону, напитав подземными соками корни, его мощное вековечное "родословное древо". "Сень родословного древа" - эта живая и многозначительная метафора впервые появляется ещё в дебютной поэтической книге А. Ковалевского "Жар-цвет" в 1988-ом году.
    К этому ветвящемуся символу рода приходит поэт и в стихах о незабываемом детстве, о собственном духовном пробуждении. К нему же обращены и иные его строки (которых тоже немало в «Весне-Живане») — попытки своеобразного ясновидения сквозь временные толщи, попытки прочувствовать и мифологию и, может быть, даже реальную прапрапамять Руси Киевской, Руси ещё языческой.
    В лучших образцах такого рода поэтических погру­жений, в стихах Н.Клюева, С.Клычкова, снова С.Есенина, а в последние десятилетия в стихах Юрия Кузнецова, когда поэтам удавалось избежать декларативности и самодавлеющего декора, удавалось дать теме личностную прививку, этот глубинный мир мог оживать и, оживая, излучать свою собственную энергию. Так, мощный ритмический темперамент Марины Цве­таевой, её неподдельная страстность придавали дыхание фольклорным, сказочным образам её поэм пражской поры.
    Часто и автору «Весны-Живаны» удается одушевить притягательное былое — на ёмкой лирико-драматической ноте:

В каком это веке суровом
Я льнул к серебристым следам,
А ты в сарафане холщовом
Брела, как весна, по лугам?

    Завершают книгу переводы на русский из двух укра­инских поэтов — Роберта Третьякова и Василя Осадчего. А. Ко­валевский не ошибся в выборе поэтических собеседников — оба эти поэта действительно представляют собой заметные явления в современной украинской литературе. Полагаю, что А. Ковалевскому удалось добиться соответствующего оригиналам уровня переводов и удалось совместить трудно совместимое — бережное отношение к исходному авторскому тексту и выход на равносильное естественное звучание стиха на русском.
    На языке, казалось бы, столь близком к языку оригинала, но таком отличном от него во множестве оттенков и интонаций, когда речь идёт о поэтическом переводе. Здесь для удачи перевода, конечно же, очень важно глубокое, прочувствованное прочтение исходного текста. Но, может быть, ещё важнее — родство поэтических характеров автора и переводчика.

И приму я, как неизбежность,
Все различие с тем, чем жил...
Пусть же выплеснет только нежность
Из корней и зелёных жил!

    Эти строки на русском из Роберта Третьякова, думаю, близки, судя по оригинальным стихам А. Ковалевского, внутреннему творческому состоянию самого автора "Весны-Живаны". И не столько смирение слышится в этих словах, сколько негромкое достоинство, осознание той поэтической правоты, которая и является главным, энергетическим зарядом в поэте.
    Я с большой симпатией отношусь и к украинской, и к русской поэзии Алексея Ковалевского. Может быть, здесь и присутствует доля субъективности, ибо по совпадению обстоятельств зелёная Луганщина, малая родина Ковалевского, лишь немного разбегается во времени с ярко-летним Луганском моего раннего детства, где у заросшей ряскою реки Лугани, на подступах к Каменному броду, стояли дом и сад деда и бабушки — "стены и заросли родины давней, полные гулких, зовущих имен". Именно к этому благословенному клочку земли, к «строю патриаршему седых тополей» суждено и мне неизменно возвращаться в своих лучших воспоминаниях. И конечно, мне так же, как и автору этой книги, кровно небезразлично, о чем шелестит листва нашего общего Родословного Древа, на нашей общей многотрудной земле.
    Хочу пожелать поэту, чтобы в загрязненном воздухе сегодняшней жизни он не устал снова и снова обретать вдохновение под «сенью Родословного Древа». Чтобы там, посреди поля,— а равно, и посреди всей Земли,— у твёрдого подножья шершавого многовекового ствола, не уставали приходить к нему думы и слова. И чтобы хоть иногда — но в самые нужные моменты жизни — под шумящими, под играю­щими светотенью ветвями мог он ощутить трудную правоту своего пути и повторить с просветлением и верой:

И напрасно я мучился, право.
Ощущением странной вины.
Будто все мои мысли лукавы
И шумящей листве не равны

    Ведь в противоположность некогда сказанному его лири­ческим героем о себе как об «оторвавшемся листе» новая книга Алексея Ковалевского утверждает обратное - единение поэта с собственным первородством, с живыми корнями и ветвями многовекового рода. И этому можно только радо­ваться, надеясь на долгое творческое дыхание автора "Весны-Живаны".


1999