История протестантизма. Дж. Э. Уайли Книга третья

                Ян Гус и гуситские войны.


               
                Глава 1

         Происхождение, образование и первые труды Гуса.

Богемия – Появление Евангелия – Труды Уиклиффа – Пионеры – Милич, Штитный, Янович – Крал IV – Гус – Происхождение, образование – Прага – Вифлеемская часовня

Весной земледелец начинает готовиться к урожаю. Он распахивает плугом поле за полем, и когда все готово для следующего действия, он возвращается к началу, разбрасывая драгоценные семена в открытые борозды. Далее он заботится о необходимой прополке. Все это время то солнце, то дождь способствуют зарождению и росту растений. Земледелец приходит в третий раз, и вот! Все поле в волнах желтой спелой пшеницы. Это урожай.
Так было и с Небесным Земледельцем, когда он начал подготовку к сбору урожая в христианском мире. Относительно веков, которые предшествовали реформации, она была весной, а по отношению к векам до нее, она была временем сбора урожая.
Мы видели Великого Земледельца за вспашкой одного из полей, а именно Англии, еще в четырнадцатом веке. Война, разразившаяся в то время во Франции, политические конфликты, в которые была втянута эта страна папством, появление университетов с последующим духовным брожением, взрыхлили землю. На вспаханную землю Земледелец послал умелого и трудолюбивого слугу, чтобы сеять в борозды семена переведенной Библии. Работа продвинулась до этих пор, на этом она остановилась, или так казалось. Увы! Вся работа пропала, воскликнем мы. Нет. Работник ушел, но семя осталось. Оно лежит в земле; и пока оно тихо прорастает, час за часом идет своим путем к урожаю, Земледелец переходит в другое место, пашет и сеет на других полях. Давайте окинем взглядом весь большой христианский мир. Что мы увидим? Вон там на далеком востоке начался тот же подготовительный процесс, который мы уже наблюдали в Англии. Действительно, Земледелец очень занят. В Богемии плуг за работой, и уже вышли сеятели и начали разбрасывать семена.
Отправляясь в Богемию, мы не меняем тему, а только страну. Такая же великая драма, но под другим небом. Конечно, зима прошла, пришло великое время весны, когда в землях, лежащих так далеко друг от друга, как мы видим, начинают появляться цветы и бить родники.
Мы читаем в книге Гонения на Чешскую церковь: «В 1400 году н.э. Иероним Пражский вернулся из Англии, привезя с собой рукописи Уиклиффа». Таборит-хронист пятнадцатого века Николас фон Пельримов свидетельствует, что книги евангельского богослова, профессора Джона Уиклиффа, открыли глаза профессору Яну Гусу; как было известно нескольким надежным людям с его собственных слов, он читал и перечитывал их вместе со своими последователями.
Такое вот звено связывает Чешское королевство (Богемию) с Англией. Протестантизм уже свидетельствует о своей кафоличности. Океаны не могут остановить его распространение. Государственные границы не могут ограничить его триумф. Ему предназначено процветать по всей земле, он найдет последователей среди людей разных языков. Духовно мертвые, находившиеся в могилах, стали слышать голос Уиклиффа, вернее Христа, говорившего через Уиклиффа, и идти вперед. Первая драма протестантизма разыгралась в Богемии, прежде чем началась в Германии. Вторая драма  настолько изобиловала трагическими моментами и героическими натурами, что она заслуживает бо;льшего внимания, чем ей было оказано до сих пор. Она длилась не долго, но за это время излила удивительный свет на маленькую Богемию. Он превратил ее людей в народ героев. Он сделал их мудрость предметом восхищения Европы, а их отвагу на полях сражений ужасом для соседних государств. Более того, он показал уровень, до которого может подняться человеческая личность и славу, которую приобретает история в то время, когда протестантизм начинает распространять живительное влияние на еще большие области, чем  те, которыми он раньше был ограничен.
Вероятно, христианство впервые пришло в Богемию вслед за армией Карла Великого. Но западные миссионеры, не знавшие славянского языка, могли добиться лишь немногого, номинального обращения в христианство чешского народа. Так, мы находим короля Моравии, страны, чье религиозное состояние было точно такое же, как и в Богемии, писавшим греческому императору в 863 году следующее: «Наша страна крестилась, но у нас нет учителей, чтобы наставлять  и перевести для нас Святое Писание. Пошли нам учителей, которые бы могли объяснить нам  Библию». Послали Мефодия и Кирилла; Библия была переведена, и введено богослужение на славянском языке.
Богослужения, как в Моравии, так и в Богемии, совершались по обряду Восточной церкви, откуда пришли миссионеры. Мефодий перевел Библию, чтобы она разошлась по всей Богемии. За этим последовал большой урожай обращенных, много знатных семей крестилось, везде появлялись церкви и церковные школы.
Хотя богослужения совершались по восточному обряду, чешская церковь оставалась под юрисдикцией Рима; так как великий раскол между Восточной и Западной церковью еще не закончился. Греческая литургия, как можно представить, не нравилась Папе, и он задумал ее отменить. Постепенно вводился латинский обряд, а греческий в той же пропорции исчезал. Наконец, в 1079 году Григорий VII (Гильдебрант) издал буллу, запрещавшую восточный обряд и богослужения на языке страны. Причины, выдвинутые понтификом для использования языка непонятного людям для обращения к Всесильному, были такие, которые не приходят на ум нормальным людям. Он говорит своему «дорогому сыну»,  королю Богемии, что после долгого изучения Слова Божьего, ему стало понятно, что Вседержителю нравится, когда богослужения совершаются на незнакомом языке, и что много зол и ересей возникло из-за несоблюдения этого правила.
Это послание фактически закрыло все церкви, все Библии и оставило чехов, в отношении просвещения, в полной темноте. Христианство в этой стране погибло бы от такого удара, если бы не еще один случай движения сопротивления, произошедший вскоре. Именно тогда вальденсы и альбигойцы, убежавшие от меча преследования из Италии и Франции, пришли в Богемию. Таунус сообщает, что сам Пьер Вальдо был среди нескольких евангельских беженцев.
Рейнерий, говоря о середине тринадцатого века, писал: « Вряд ли найдется какая-нибудь страна, где не было бы этой секты». Если письмо Григория было подобно суховею для богемской церкви, то вальденские беженцы были сокровенной росой, для ее возрождения. Они расселились небольшими колониями по всем славянским странам, включая Польшу, а их штаб-квартира находилась в Праге. Они были ревностными евангелистами; не смея проповедовать открыто, они учили по частным домам, и хранили истину в течение двух столетий, которые должны были пройти до появления Гуса.
Нелегко было осуществлять папские приказы в Богемии, находившейся так далеко от Рима. Во многих местах богослужения продолжали проходить на родном языке, а Евхаристия совершалась под обоими видами. Во многих случаях влиятельная знать защищала вальденсов и местных христиан; и за эти услуги они получали в десять раз больше, имея порядок и процветание, царившие там, где жили знатоки Евангелького учения. Весь четырнадцатый век вальденсы-изгнанники продолжали сеять семена чистого христианства в чешскую землю.
Все великие перемены предвозвещают о себе. Революции, происходящие в политической сфере, всегда дают знать о своем приходе. Разве не замечательно, что в каждой христианской стране были люди, предсказывавшие приближение великой нравственной революции? В Богемии было трое людей, предшественников Гуса, которые в более или менее простых выражениях предсказали появление более сильного борца. Первым был Ян Милич, архидьякон и канонник епископальной церкви в Градчанах, в Праге. Он был человеком редкой образованности, чистой жизни и красноречия. Когда он появлялся за кафедрой собора, самая внимательная публика наполняла величественное строение. Он скорее обличал злоупотребления духовенства, чем ложные доктрины церкви,  советовал причащаться под обоими видами.  Однажды он поехал в Рим в надежде найти там, в посте и слезах, успокоение для души. Но, увы, прегрешения в Праге, против которых он обрушивался с кафедры Градчан, забылись при виде чудовищных прегрешений в городе понтифика. Потрясенный тем, что увидел в Риме, он написал на дверях одного из кардиналов: «Антихрист пришел и сидит в этой церкви», а потом уехал. Папа Григорий XI послал вслед за ним буллу, адресованную архиепископу Пражскому, приказав схватить и посадить в тюрьму смелого священника, который оскорбил Папу у него в столице, у самых врат Ватикана.
Не успел Милич вернуться домой, как архиепископ приступил к выполнению папского приказа. Но среди народа возникло  недовольство, боясь народного возмущения, архиепископ открыл двери тюрьмы, и Милич после короткого заключения был освобожден. Он прожил до восьмидесяти лет и спокойно умер в 1374 году.
Его сослуживец, Конрад Штитный, человек такого же темперамента и красноречия, в чью церковь приходило столько народа, что он был вынужден выходить на улицу и проповедовать под отрытым небом, умер до него. Его преемником был Матвей из Яновы, который не только громил с церковной кафедры преступления Церкви, но и ездил по всей Богемии, проповедуя о беззаконии того времени. Это привлекло к нему взоры Рима. По наущению Папы началось преследование исповедников Богемии. Они не могли открыто совершать причастие под обоими видами, поэтому те, кто хотел причащаться из «чаши», мог сделать это только в частных домах, или еще более секретно, в лесах и пещерах. Им приходилось трудно, когда их убежища обнаруживались вооруженными отрядами, посланными по их следу. Тех, которым не удавалось бежать, поражали мечом, или бросали в реку. Наконец, было принято решение сжигать на костре (1376г.) всех, кто уклонялся от установленных обрядов.  Гонения  продолжались до дней Гуса.  Матвей, «который учил, что спасение можно обрести по вере только в распятом Спасителе», умирая (1394г.), утешал друзей, что непременно наступят лучшие времена.  «Яростные враги истины – говорил он – сейчас одерживают победу над нами, но так будет не всегда; из простых людей восстанет один человек без меча и власти, и его они не смогут победить».
Богемия готовилась к своей великой роли и в сфере политики.      Карл I, больше известный в западной Европе, как Карл IV, император Германии и автор Золотой Буллы, незадолго до этого взошел на трон. Он был просвещенным правителем-патриотом. Друг Петрарки и защитник Матвея из Яновы, он настолько пропитался духом великого поэта и Богемского пастора, что захотел реформировать церковную собственность, особенно в связи с огромным богатством и растущей властью духовенства. Однако в этом он ничего не смог добиться, напротив, Рим сумел добиться его согласия на гонения. Он был более успешен в улучшении политического и материального положения страны, обуздал неистовство знати; очистил проезжие дороги от наводнявших их разбойников; и теперь земледелец мог сеять и жать в мире, а купец безопасно мог ездить из города в город, страна стала процветать. На этом труды суверена не остановились. Он расширил права городов, основал университет в Праге в 1347 году по образу университетов в Болонье и Париже, призвав на его кафедры выдающихся ученых и обеспечив его обширными фондами. Он особенно покровительствовал авторам, писавшим на чешском языке, считая, что нет лучшего способа для укрепления национального интеллекта, чем развитие родного языка и литературы. Таким образом, когда в других странах реформация помогла очистить и облагородить родной язык, сделав его проводником высочайших истин, в Богемии этот процесс имел обратный ход: развитие чешского языка подготовило приход протестантизма.
Хотя правление Карла IV было мирным, и его усилия были в основном направлены на духовное и материальное процветание Богемии, он заботился, чтобы воинственный дух подданных не угас; и, таким образом, когда в начале пятнадцатого века разразилась буря, и папские анафемы поддержали армии Германии, чехи не были неподготовленны к этой грандиозной битве, которую им пришлось вести за свои политические и религиозные права.
Перед подробным описанием этой борьбы мы должны кратко коснуться судьбы человека, который так энергично способствовал возникновению в груди соотечественников неустрашимого духа, ведшего их к победе в войне. Ян Гус родился 6 июня 1373 года в торговом городке Гусинец у кромки Богемского леса, недалеко от истока реки Молдау, на границе с Баварией. Он взял фамилию по месту своего рождения. Его родители были бедными, но уважаемыми людьми. Отец умер молодым. Его мать, по окончанию им сельской школы, отвезла его в Прагу для поступления в университет. Она везла ректору подарок, но так случилось, что потеряла его по дороге, и, огорчившись этой неприятностью, она встала на колени рядом с сыном, и попросила у Всесильного благословения для него. Молитвы матери были услышаны, хотя ответ пришел таким образом, что ранил бы ее сердце, если бы она дожила до этого.
Университетский путь молодого студента, чьи таланты развивались день ото дня, был одним из самых блестящих. У него было бледное и тонкое лицо;  всепоглощающая страсть к знаниям; он был приятным и приветливым в общении; завоевывал всех, кто общался с ним. Он получил степень бакалавра свободных искусств в 1393 году, бакалавра богословия в 1394 году, магистра свободных искусств  в 1396 году, он никогда не был доктором богословия, как и Меланхтон. Спустя два года после получения степени магистра свободных искусств, он начал читать лекции в университете. Окончив университетский курс, стал служить в церкви, где быстро нашел признание. Постепенно слава о нем дошла до двора Вацлава, который унаследовал трон после своего отца Карла IV. Его жена, королева София Баварская, выбрала Гуса своим исповедником.
В то время он был убежденным приверженцем папства. Он уже был знаком с философскими трудами Уиклиффа и внимательно изучал их, но еще не видел его богословские трактаты. Он был исполнен безграничной преданностью к римской церкви за ее милости; он писал, что ездил на юбилей Праги в 1393 году на исповедь в собор св.Петра, отдал исповеднику последние четыре гроша, принял участие в церковной процессии, чтобы получить отпущение грехов; такова была его исключительная преданность, в которой он потом раскаивался с церковной кафедры.
Настоящий путь Яна Гуса начался в 1402 году, когда его назначили проповедником в Вифлеемскую часовню. Она была основана в 1392 году гражданином Праги по имени Кржиж, который придавал большое значение проповеди Божьего Слова на родном языке. По смерти или уходе первого пастора Стефана из Колони, Гуса избирают его преемником. Его проповеди были целой эпохой для Праги. Нравственное состояние столицы было тогда плачевным. Согласно Каменского все слои общества погрязли в самых отвратительных грехах. Король, знать, прелаты, духовенство и простые граждане предавались безудержной алчности, превозношению, пьянству, похоти и разврату. Посреди тонущего общества стоял Гус, как воплощенная совесть.  Тогда он выпустил огненные стрелы против прелатов, против знати, против рядовых священников. Проповеди служили во благо, как проповеднику, так и слушателям, так как во время подготовки к ним и выступления, Гус сам внутренне пробуждался. Поднялось возмущение. Но королева и архиепископ защищали Гуса, и он продолжал проповедовать с неутомимым рвением, во всем основываясь на Писании, и так часто обращаясь к Нему, что с уверенностью можно было сказать о возвращении через него Слова Божьего соотечественникам.
Служитель Вифлеемской часовни был обязан служить каждый церковный день утром и вечером (в рождественский пост и другие постные дни только утром) прихожанам на родном языке. Обязанный изучать Слово Божие, и освобожденный от совершения литургии и пасторских обязанностей, Гус быстро возрастал в познании Писания, и глубоко проникся его Духом. Пока вокруг него ежедневно росла преданная община, он сам возрастал в вере. К тому времени он познакомился с богословскими трудами Уиклиффа, которые внимательно изучал, начал восхищаться праведностью автора, и не был уже так резко настроен против предлагаемого им плана реформации.
Гус начал движение, истинный характер которого он еще не понял, и исход которого лишь немного представлял. Он поместил Библию выше авторитета папы или собора, и, таким образом, вступил, не зная этого, на путь протестантизма. Но пока он не хотел порывать с римской церковью; он не отступил ни от одной из ее догм, так как любое расхождение с ними было исключено; но он сделал один шаг, который, если не отступит, уведет его в свое время от общения с римской церковью.
Эхо голоса, который был ранее слышан в Англии, но сейчас уже молчал, достигло далекой Богемии. Мы рассказывали о молодом студенте, который приехал в Прагу из Англии с рукописями трудов великого английского ересиарха. Были и другие причины, благоприятствовавшие появлению трудов Уиклиффа. Одной из них была женитьба Ричарда II, короля Англии, на Анне, сестре Богемского короля, и последующее сотрудничество двух стран. После смерти королевы, фрейлины ее двора, возвратившсь на родину, привезли с собой рукописи великого реформатора, чьей последовательницей была их госпожа. Университет сделал Прагу сосредоточием света и прибежищем людей науки. Итак, несмотря на порочность высших сословий, была подготовлена почва для принятия и распространения взглядов настоятеля Люттерворта, которые вошли за стены  столицы Богемии.



                Глава 2

                Гус начинает войну против Римской церкви.

Две фрески. – Пражский университет. – Ссылка Гуса. – Возвращение. – Приезд Иеронима. – Два соратника. – Папы-конкуренты и пр.

Случай, который, как говорят, произошел в это время, способствовал углублению взглядов Гуса, и укреплению движения, начатого им в Богемии. В Прагу приехали два английских богослова, Джеймс и Конрад из Кентерберийского диоцеза. Выпускники Оксфорда и последователи Евангелия, они пересекли море, чтобы распространять на берегах Молдау учение, которое получили в Айсисе (Оксфорд). Они планировали проводить публичные диспуты, и, выбрав своей темой, примат Папы, бросили вызов его сторонникам. Страна, вряд ли, созрела для такой борьбы, и когда об этом услышали власти, они быстро положили конец этим дискуссиям. Остановленные в своей работе, двое приезжих изыскивали другие пути для осуществления своей миссии. Они напомнили, что изучали свободные искусства, кроме богословия, и могли  взяться за кисть. Воспользовавшись отъездом хозяина, они проявили свое искусство, нарисовав на одной стене скромный вход в Иерусалим Христа, «кроткого, верхом на осле». А на другой стене царственное великолепие кавалькады понтифика. На ней был изображен Папа в тиаре, одетый в расшитые золотом ризы, сверкавшие драгоценными камнями. Он гордо восседал на лошади под богатой попоной, трубачи возвещали о его появлении, а на заднем фоне стояла яркая  толпа кардиналов и епископов.
В то время, когда печать еще не была известна, также как и благовестие, это явилось красноречивой и наглядной проповедью. Многие приходили посмотреть, и видели контраст между скромным положением Основателя церкви и непомерным высокомерием и надменностью мнимого наместника. Город пришел в движение, и волнение дошло до такой степени, что англичане благоразумно решили удалиться. Но мысли, которые они возбудили, продолжали будоражить умы горожан.
Среди тех, кто пришел посмотреть на антитезу Христа и Антихриста, был Ян Гус, и это должно было привести его к более тщательному изучению трудов Уиклиффа. Сначала он не мог согласиться с выводами английского реформатора. Как сильный свет, бьющий неожиданно по слабым глазам, смелые взгляды Уиклиффа, предложенные им решительные меры реформации, встревожили и потрясли Гуса. Чешский проповедник обратился к Библии, но он не склонился перед ней с абсолютной и решительной покорностью английского пастора. Чтобы свергнуть церковную иерархию, и заменить ее служением Слову; чтобы убрать все традиционные учения и поставить на их место учение Нового Завета, нужна была революция, хотя и отмеченная простотой и возвышенностью, к которой Гус не был готов.  Есть сомнение, были ли взгляды Гуса, даже когда он стоял на костре, такими же глубокими и ясными, как взгляды Уиклиффа.
Ложные чудеса помогли Гусу открыть глаза еще шире, и помочь его развитию. В церкви Вильснак, в нижнем течении Эльбы, находилась мнимая святыня крови Христа. Сообщалось о многих чудесных исцелениях от этой святой крови. Люди стекались туда не только из соседних стран, но и из таких дальних, как Польша, Венгрия, и даже Скандинавия. В самой Богемии не было недостатка в многочисленных паломниках, посещавших Вильснак, чтобы увидеть чудесную святыню. Многие сомневались в силе этой крови. Архиепископ Пражский назначил комиссию из трех магистров, среди которых был Гус, чтобы исследовать это дело, и узнать правду о чудесах, совершенных этой святыней. Обследование людей, над которыми совершались мнимые чудеса, показало, что это был просто обман. Говорили, что у мальчика исцелилась больная нога от крови из Вильснака, но при обследовании оказалось, что нога стала хуже прежнего. Говорили, что к двум слепым женщинам вернулось зрение благодаря крови, но когда их расспросили, они рассказали, что у них было плохое зрение, но они никогда не были слепы; так было и с другими мнимыми исцелениями. В результате исследования архиепископ издал рескрипт летом 1405 года, в котором предписывалось всем проповедникам, по крайней мере, раз в месяц, оглашать в своих общинах запрещение епископа совершать паломничество в Вильснак к крови, под страхом отлучения от церкви.
Гус вскоре после этого (1409г.) смог оказать еще одну услугу своей стране, которая с увеличением его известности и влияния среди чехов, проложила дорогу для его великой работы. Толпы иностранной молодежи стекались в Пражский университет, и их большая численность позволила им монополизировать  вознаграждения и славу за частичным исключением чешских  студентов. Согласно первоначальному уставу университета чехи  владели тремя голосами, а другие национальности только одним. С течением времени все изменилось; немцы захватили три голоса из четырех, а оставшийся один был оставлен местной молодежи. Гус протестовал против такого нарушения и добился исправления ситуации. Был принят указ, давший три голоса богемцам, и только один немцам. Как только этот указ был оглашен, немецкие профессора и студенты в количестве, как пишут одни, 40 000, но согласно современнику Энею Сильвиу, 5000 покинули Прагу, скрепив этот шаг клятвой, за нарушение которой следовало отрубить указательный и средний пальцы на правой руке. Среди этих студентов не было никого, кого бы коснулись через Гуса первые лучи божественного знания, и которые были бы орудием распространения этого света в Германии. Став ректором университета, Гус, благодаря еще большей популярности и высокому положению, мог, как никогда ранее, распространять свое учение.
То, что происходило в Праге, не могло долго оставаться неизвестным в Риме. Осведомленный о событиях в Богемской столице, папа Александр V издал буллу, в которой приказал архиепископу Пражскому Збынеку принять меры против тех, кто проповедовал в домашних часовнях, читал труды или учил взглядам Уиклиффа. Последовало аутодафе, но не людям, а книгам. Свыше 200 томов, красиво написанных, изящно переплетенных и украшенных драгоценными камнями были сложены в кучу на одной из пражских улиц и публично сожжены по приказу Збынека. Их красивое и богатое оформление говорило, что их владельцами были люди высокого положения, а их количество, собранное только в одном городе, свидетельствовало о том, как широко распространились труды английского реформатора по Европе.
Этот акт еще больше воспламенил ревность Гуса. В своих проповедях он нападал на индульгенции, а также на злоупотребления иерархии. Из Рима прибыл второй указ. Папа вызывал его, чтобы дать ответ за свое учение лично. Подчиниться этому вызову было все равно, что идти навстречу своей могиле. Король, королева, университет и многие влиятельные люди Богемии послали посольство, прося папу освободить Гуса от личного присутствия, а заслушать его адвоката. Папа отказался выслушать это прошение. Он продолжил разбирательство дела, осудил Гуса в его отсутствие и наложил интердикт на Прагу.
Столица Богемии была ввергнута в недоумение и тревогу. На каждом шагу были видны признаки, которым воображение придавало ужасное значение. Прага была похожа на город, охваченный неожиданной и страшной эпидемией. Закрытые двери церквей, погасшие свечи алтарей, покойники, ждавшие погребения на обочинах дорог, статуи, которые освящали и охраняли улицы, стояли, покрытые мешковиной, или лежали на земле, как будто умоляя за страну, чьи дети своими прегрешениями призвали на нее ужасное проклятие, и молчаливо предупреждая, что с каждым часом граждане, укрывавшие в своих стенах человека, осмелившегося не подчиниться вызову Папы, усугубляли свою вину и отмщение в Судный День. Давайте выдадим бунтовщика, кричали многие, чтобы нам не погибнуть.
Волнения готовы были нарушить покой и обагрить улицы Праги кровью. Что Гусу было делать? Бежать от бури, покинуть город, где было много друзей и немало последователей? Что сказал Господь? «Наемник бежит, потому что он наемник, и не радеет об овцах». Это, казалось, запрещало его отъезд. Его терзали сомнения. Но, разве не Господь приказывал: «Когда вас гонят в одном городе, бегите в другой»? Его присутствие только навлечет бедствия на его друзей, и, покинув Прагу, он уехал в родной Гусинец.
Здесь Гус был под покровительством местного правителя, бывшего его другом. Он, прежде всего, думал о тех, кто остался в Праге, возлюбленной пастве, которой он служил в Вифлеемской часовне. «Я уехал, – писал он им – не для того, чтобы отступить от истины, за которую я готов умереть, но потому что нечестивые священники запрещают проповедовать о ней». Искренность его признания подтверждалась трудами. Подражая Христу, он ходил по всей прилегающей области, проповедуя в городах и деревнях. За ним следовали толпы народа, ждавшие его слов и пораженные его простотой и не меньшей мужественностью и красноречием. «Церковь объявила – говорили его слушатели – этого человека еретиком и дьяволом, хотя его жизнь свята, а его учение чисто и возвышено».
Разум Гуса на этом этапе его пути был местом действия мучительных  противоречий. Хотя церковь старалась поразить его своими молниями, он не отвергал ее авторитета. Римская церковь пока была для него невестой Христа, а Папа представителем и наместником Бога. Гус вел войну против злоупотреблений ее власти, но не против ее догм. Это создало конфликт между убеждениями его разума и требованиями совести. Если эта власть была справедливой и непогрешимой, как он мог ослушаться ее? Он понимал, что подчиниться значило согрешить; но почему послушание непогрешимой церкви вело к такому результату? Эту проблему он не мог решить, сомнения терзали его ежечасно. Наиболее близким к решению этого вопроса было предположение, что, как и раньше, во времена Спасителя, священники храма стали грешниками и пользовались законной властью для беззаконных целей. Это привело его к принятию для своего руководства и проповедования другие принципы заповедей Писания, которые после понимания их должны руководить сознанием; другими словами, Бог, говорящий через Библию, а не через церковь, говорящей через священников, является единственным непогрешимым наставником людей. Надо было  принять фундаментальный принцип протестантизма, от которого Гус, возможно, отошел бы, если  знал в тот час, чем это закончится для него. Топор, который он взял, был предназначен подрубить принцип человеческого превосходства в вопросах общественного сознания, но оковы на руках не позволили нанести такие же удары, какие были сделаны борцами после него, и кому принадлежала честь искоренения этого горького корня, плодами которого были разложение церкви и порабощение общества.
Постепенно в Праге все успокоилось, но как оказалось, спокойствие было только на поверхности. Гус очень хотел опять очутиться в Вифлеемской часовне, где он одержал много  побед, и его желание исполнилось. Еще раз он стоял за старой кафедрой, еще раз его  окружала возлюбленная паства. С рвением, усиленным ссылкой, он как никогда мужественно громил тиранию священства, запрещавшего свободное проповедование Евангелия. Чем больше люди возрастали в познании, - пишет Фокс – тем больше они «жаловались на папскую курию и епископскую консисторию, которые собирали с Христовых овец шерсть и молоко, но не питали их ни словом Божьим, ни хорошими примерами».
Великая революция готовилась в Богемии, но она не могла войти в мир, не вызвав бурю. Гус был, возможно, единственным спокойным человеком в стране. Против него создавалась мощная группировка, состоявшая из богословов университета и священников. Ее возглавляли два священника, Палич и Михаил de Causis, которые раньше были его друзьями, но потом стали злейшими врагами. Эта группировка быстро бы заставила его замолчать и закрыла Вифлеемскую часовню, если бы они не боялись народа. С каждым днем росло народное возмущение против священства. С каждым днем последователи и защитники реформатора становились смелее, и теперь вокруг него было много влиятельных людей. Королева была на его стороне; благородный характер и яркий талант Гуса завоевали ее уважение. Многие знатные люди поддерживали его, одни из-за того, что чувствовали Божественную силу доктрин, которым он учил, другие в надежде взять часть трофеев, которые, как они предполагали, будут постепенно собраться в результате этого движения. Большая часть граждан была настроена дружелюбно. Захваченные его красноречием, и наученные чистым и возвышенным доктринам, они научились испытывать отвращение к высокомерию, разврату и алчности священников, и приминать участие в человеке, которого пытались уничтожить властные и порочные структуры.
Гус был один, у него не было товарища, и он иногда испытывал одиночество и меланхолию. Соратник одного с ним духа и преданности великому делу был бы для Гуса большей поддержкой и лучшим утешением, чем все другие друзья, окружавшие его. Бог смилостивился и дал ему такого товарища, который принес в их дело разум огромной проницательности и пылкое красноречие, сочетавшиеся с бесстрашием и преданностью. Этим другом был Иероним Фаульфиш, чешский рыцарь, который незадолго до этого вернулся из Оксфорда, впитав взгляды Уиклиффа. Проезжая через Париж и Вену, он вызывал ученых людей их университетов на дебаты по вопросам веры; но положения, которые он отстаивал с блестящей логикой, считались еретическими, и его бросили в тюрьму. Убежав, однако, он вернулся в Богемию, где начал распространять с энтузиазмом, присущим его характеру, и блестящим красноречием, доктрины английского реформатора.
С тех пор имя Иеронима было крепко связано с именем Гуса. Похожие по характеру и целям, они, однако, немного отличались, чтобы дополнять друг друга. У Гуса был более решительный характер, а Иероним был более красноречив. Будучи, более духовным и одаренным, Иероним, тем не менее, относился к Гусу, как ученик. Прекрасный пример христианского смирения. Союз этих двух людей дал делу хороший толчок. Пока Иероним дискутировал в учебных заведениях и гремел на открытых собраниях, Гус объяснял Писание в своей часовне и трудился пером над опровержением какого-нибудь манифеста университетских богословов или буллы Ватикана. Их привязанность друг к другу росла с каждым днем и оставалась нерушимой, пока смерть не поставила на ней печать и объединила их узами вечной дружбы.
Трагедия более не ограничивалась пределами Богемии. События подняли Гуса и Иеронима на такую сцену, где они должны были выступать перед всем христианским миром. Давайте окинем взглядом и рассмотрим положение Европы. В то время в христианском мире правили три Папы. Итальянцы выбрали Бальтазара Коса, который  как Иоанн XXIII восседал на престоле в Болонье. Французы выбрали Анжело Корарио, который жил в Ремини как Григорий XII; а испанцы выбрали Педро де Луне (Бенедикт XIII), чья резиденция была в Арагоне. Каждый объявлял себя законным преемником Петра, истинным наместником Бога, каждый пытался отстоять свое право, посылая злобные и гневные проклятия своим соперникам. Христианский мир разделился, каждая страна, естественно, поддерживала своего Папу. Раскол вызывал вопросы, на которые не просто было ответить.  «Если мы должны подчиняться, - говорил Гус и его сторонники – то кому? Бальтазар Коса, называемый Иоанном XXIII – в Болонье; Анжело Корарио, называемый  Григорием XII – в Римини; Педро де Луне, который называет себя Бенедиктом XIII – в Арагоне. Если все трое непогрешимы, то почему их доводы не совпадают? Если только один из них Святейший отец, то почему мы не можем отличить его от других»? Бесполезно было получить ответ на этот вопрос у них самих. Если спрашивали  Иоанна XXIII, то он говорил, что Григорий XII – «еретик, дьявол и Антихрист»; такой же довод приводил Григорий XII относительно Иоанна XXIII; и оба, Григорий и Иоанн, объединившись, в той же манере восхваляли Бенедикта XIII и клеймили его «как самозванца и схизматика», в то время как Бенедикт щедро возвращал комплименты двум соперникам. Если им верить, то вместо трех Пап в христианстве было три Антихриста; а если им не верить, то где была непогрешимость, и что было апостольской преемственностью?
Хронисты того времени потрудились описать раздоры, катастрофы и бедствия, вызванные расколом. Европа погрузилась в анархию; все маленькие государства, стали театром военных действий и грабежа. Противоборствующие папы пытались сокрушить друг друга не только духовными стрелами, но и плотским оружием. Они вышли на рынок, чтобы купить мечи и нанять солдат; и так как этого нельзя было сделать без денег, они открыли скандальную торговлю духовными вещами для обеспечения себя необходимым золотом. Прощения, разрешения и места в раю были выставлены на продажу, чтобы получить средства для обеспечения армии на полях сражений. Епископы и низшее духовенство, быстро научившиеся у Папы, обогащались за счет симонии. Иногда они сами вели войны, возглавляя вооруженные банды, нападавшие на территории соперников по церкви или замки баронов. Недавно назначенный епископ Хильдешайма, попросив показать ему библиотеку своих предшественников, был отведен в арсенал, где были свалены все виды оружия. «Это – книги, - сказали провожатые – которыми пользовались для защиты церкви, подражайте их примеру». Как не похожи слова св. Амвросия! «Мое оружие – сказал он, когда готы приблизились к его городу – мои слезы, другим оружием я не посмею сражаться».
Печально останавливаться на этой горестной картине. Из практики благочестия ничего не осталось, кроме нескольких суеверных обрядов. Среди людей не было правды, справедливости и порядка, во всем властителем была сила, и ничего не было слышно, кроме бряцания оружия и вздохов угнетенных народов, а над раздорами гремели яростные голоса соперничавших Пап, неистово посылавших анафемы друг на друга. Это было, истинно, скорбным препятствием, но оно было необходимо, чтобы зло достигло предела и глаза людей открылись и они увидели «горечь» в том, что оставили «легкое бремя» Евангелия и подчинились безгранично агрессивной власти, которая присвоив себе привилегии Бога, вела войну за уничтожение всех прав человека.



                Глава 3

                Растущее сопротивление Гуса Риму.

«Шесть заблуждений». – Папская булла против венгерского короля. – Гус об индульгенциях и крестовых походах. – Пророческие слова. – Гус заканчивает свою деятельность в Праге.

Страшная картина, которую представляло тогда общество, очень повлияла на Гуса. Он читал Библию, изучал ранних отцов, сравнивал это с печальными событиями, происходившими перед его глазами, и с каждым днем все яснее понимал, что «церковь» далеко ушла от своего раннего образца, не  только в практике, но и в учении. Немного ранее мы видели, что он наносил удары по злоупотреблениям, а сейчас видим, что ударяет по корню, из которого они росли, и, возможно, он мог бы уничтожить ветки вместе с корнями.
Именно в это время, он написал трактат «О церкви», который позволяет нам проследить процесс его освобождения от оков авторитетов. В нем он провозглашает принцип, согласно которому истинная церковь Христа не должна иметь внешнего устройства, а только общение с невидимой Главой, Господом Иисусом Христом; и что вселенская церковь является собранием всех избранных верующих.
За этим трактатом последовал другой трактат под названием «Шесть заблуждений». Первое заблуждение заключалось в том, что священники хвалились сотворением тела Христа во время мессы, являясь творцами своего Творца. Вторым заблуждением было признание, требовавшееся от всех членов церкви – «Я верю в Папу и святых» - в противоположность тому, что люди должны верить только в Бога, как учил Гус. Третьим заблуждением было право священников прощать вину и наказывать за грех. Четвертым заблуждением было полное подчинение приказаниям церковной верхушке. Пятым заблуждением было отсутствие различий между действительным отлучением и отлучением, которое таковым не являлось. Шестым заблуждением являлась симония. Гус объявил ее ересью, и полагал, что вряд ли найдется священник не виновный в ней.
Список заблуждений был вывешен на дверях Вифлеемской часовни. Брошюра, в которой они были изложены, распространялась повсюду, и произвелала огромное впечатление на всю Богемию.
Еще одно событие, случившееся в то время, помогло углубить впечатление, произведенное трактатом «Шесть заблуждений». Иоанн XXIII издал буллу, отлучившую короля Венгрии Ладислава и его детей до третьего поколения. Оскорбление, навлекшее на Ладислава гнев понтифика, было нанесено поддержкой, оказанной им Григорию XII, одному из противников Иоанна. Папа приказал всем императорам, королям, принцам и людям всех сословий, через окропление кровью Иисуса Христа, поднять оружие против Лалислава и полностью уничтожить его и его сторонников; он обещал всем, кто примет участие в крестовом походе, будет призывать к нему или собирать средства для него, прощение всех грехов и место в раю, в случае их гибели в войне; короче, те же индульгенции, даровавшиеся тем, кто с оружием освобождал Святую Землю. Огонь протеста охватил Богемию; Гус ухватился за возможность направить взоры соотечественников на явный и поразительный контраст между наместником Христа и Самим Христом, между разрушителем и Спасителем, между приказами буллы, провозглашавшей войну и евангельскими заповедями, благовествовавшие мир.
Несколько отрывков из опровержения папской буллы позволят увидеть развитие Гуса в евангельских настроениях, и свет, который через него, воссиял над Богемией.  «Если ученикам Иисуса Христа – писал он – не было позволено защищать Того, Кто был Главой церкви, от тех, кто хотел схватить Его, то еще более непозволительно епископу принимать участие в войне за светское господство и земные богатства». «Как светские власти, - продолжал он – которым подобает плотское оружие, не могут обращаться с духовным оружием, так и священники должны довольствоваться духовным мечом, а не орудовать плотским. Это прямо противоречило  официальному утверждению папского престола, дававшее церкви право на оба меча.
Осудив крестовые походы, чудовищная резня которых совершалась руками священников, Гус затем напал на индульгенции. Они были оскорблением евангельской благодати. «Бог Один имеет право прощать грехи по Своей неограниченной власти».  «Оправдание Иисусом Христом – пишет он – должно предварять оправдание священником, другими словами, священник, который отпускает или осуждает, должен быть уверен, что в данном случае Христос уже отпустил или осудил». Это подразумевает, что власть ключей является ограниченной и условной, другими словами, священник не прощает, а только провозглашает Божие прощение кающемуся. «Если – пишет он снова – Папа пользуется своей властью согласно Божьим постановлениям, то противясь ему, мы противимся Богу; но если он злоупотребляет властью, приказывая то, что противоречит Божественному закону, тогда необходимо восстать против него, как и против бледного коня из Апокалипсиса, дракона, зверя и левиафана».
Становясь смелее по мере углубления своих взглядов, он продолжал клеймить многие обряды римской церкви, как не имевшие основания, и как глупые и суеверные. Он отрицал пользу поста, высмеивал легковерность легенд, раболепное суеверное поклонение мощам, почитание изображений и мертвых.  «Они щедры  - писал он относительно последних,  святых во славе, которые ни в чем не нуждаются.  Они одевают их кости в шелк, золото и серебро, и помещают их на величественное место; но они отказывают в одежде и гостеприимстве бедным членам церкви Иисуса Христа, которые находятся среди них, за чей счет они едят до пресыщения и пьют до опьянения». Он, как и Уиклифф, не любил монахов нищенствующих орденов, о чем можно судить по трактату, написанному в то время, и называвшемуся «Мерзость монахов», и по другому трактату, написанному вслед за этим, вряд ли более лестному по отношению к Папе и его курии, назвавшему их слугами Антихриста.
Речь Гуса становилась проще и смелее с каждым днем; яростнее становились его обличения и осуждения. Скандалы, множившиеся вокруг него, усиливали, несомненно, его возмущение, и претерпеваемые им гонения подогревали его пыл. Он видел, как Папа  Иоанн XXIII (никогда не было более печально известного обладателя тиары) заявлял об открытии и закрытии райских врат, и рассылал симонические прощения по всей Европе, чтобы разжечь огонь войны и утопить соперника в реках христианской крови. Нельзя было спокойно смотреть на это. На самом деле, папская булла о крестовом походе разделила Богемию и довела положение страны до крайности. Король и священники были против Ладислава Венгерского, и, соответственно, поддерживали  Иоанна XXIII, защищая, как только могли, индульгенции и симонии. С другой стороны влиятельные люди и большинство простого народа были на стороне Ладислава и осуждали крестовый поход, к которому Папа призывал, а также все постыдные средства, с помощью которых  он продвигал его. Они обвиняли духовенство в потоках крови, готовых пролиться. Люди не сдерживались в высказываниях о священниках. Последние дрожали за свою жизнь. Архиепископ вмешался, но не с тем, чтобы произнести пустой звук. Он наложил интердикт на Прагу и угрожал продолжением наказания, пока Гус оставался в городе. Архиепископ был убежден, что если Гус уйдет, то движение пойдет на убыль, и война между группировками сменится миром. Он ошибся. В тот момент управлять или остановить это движение было не во власти человека, даже Гуса. Боролись два времени, старое и новое. Однако, реформатор, боясь, что его присутствие в Праге может навредить его друзьям, вновь уехал в родную деревню Гусинец.
Во время ссылки он написал несколько писем своим друзьям в Прагу. Письма раскрывают сознание, исполненное мужественного спокойствия, источником которого является вера в Бога; в них мы впервые находим пророческие слова, которые Гус не раз повторял в своей жизни, и каждый раз пророчество обретало более четкую и определенную форму.  «Если гусь (его имя по-чешски значит гусь), который является домашней птицей и не умеет высоко летать, разорвет оковы, то сможет потом стать орлом, и, взвившись высоко в небо, привлечет за собой всех других птиц». Он также писал: «Свойство истины заключается в том, что чем больше ее затеняют, тем ярче она становится».
Гус завершил одну часть пути, и немного отдыхал перед тем, как вступить на вторую, более высокую его часть. Приятно было удалиться от раздоров и волнений Праги на тихую родину. Здесь он мог успокоить свой ум внимательным прочтением Богодухновенных страниц, и укрепить душу общением с Богом. За себя он не боялся. Он жил под сенью Всемогущего. Наученный Словом и Духом, он чудесно освободился от тьмы заблуждений. Его родная Богемия через него также частично освободилась от этой тьмы. Ее реформация не была завершена и не продвинулась далее, пока остальной христианский мир не смог подняться на ее уровень духовного просвещения. Итак, реформатора убрали. Никогда больше его голоса не услышат в его любимой Вифлеемской часовне. Никогда больше его животворящие слова не возбудят сердца соотечественников. Гусу остается сделать еще один шаг, самый великий и бессмертный из всех. Как проповедник Вифлеемской часовни, он в значительной степени способствовал освобождению Богемии; как мученик Констанца он в значительной степени способствовал освобождению христианского мира.



                Глава 4

                Подготовка к собору в Констанце.

Картина Европы. – Император Сигизмунд. – Папа Иоанн XXIII. – Будет ли созван собор? – Собор в Констанце. – Приезд Папы. – Появление Гуса. – Прибытие императора.


Перед нами сейчас более широкое место действия, чем  Богемия. Шел год 1413. Сигизмунд, чьему имени предназначено упоминаться потомками вместе с именем Гуса, но не в его славе, незадолго до этого взошел на императорский трон. Куда бы ни обращал свой взор новый император, он видел только огорчавшие его зрелища. Христианский мир был поражен тяжелым расколом. Было три папы, чей личный разврат и официальные преступления являлись постыдным фактом в христианстве, главным учителем которого каждый себя провозглашал, и были карой для той церкви, в которой они объявляли себя верховным пастором. Самое святое было положено на весы, и являлось предметом торговли симонии. Узы милосердия были расторгнуты, народ шел войной на народ; везде были распри, и текла кровь. Папы и рыцари тевтонского ордена вели войну, которая бушевала с еще большей яростью, а религия была лишь предлогом. Богемия была на грани распада из-за постоянных гражданских волнений; Германию сотрясали конвульсии; в Италии все правители были тиранами; Франция была раздираема фракциями, а Испания была втянута в махинации Бенедикта XIII, чьи претензии она поддерживала. В довершении беспорядка мусульманские войска, вдохновленные разногласиями, собрались на границе Европы и угрожали вторгнуться и подавить беспорядки, подчинив христианство под иго Пророка. К бедам раскола, войны, турецкой оккупации добавилась еще одна большая беда ереси, как, несомненно, считал Сигизмунд. Как истинный приверженец, он был тронут до слез зрелищем христианского мира, обесчещенного и раздираемого Папами, расшатываемого и опороченного еретиками. Император думал только  на том, как избавиться от этого зла. Прием, который он выбрал, был, конечно, не нов, это было типичное средство, но оно обладало определенной благовидностью, привлекавшей людей, и поэтому Сигизмунд решил попробовать; это был вселенский собор.
Этот план был опробован в Пизе, но провалился. Вторая попытка не обещала ничего хорошего, но неудача была приписана тому факту, что митра и империя находились в состоянии войны, тогда как  Папа и император готовы были действовать в согласии. При более благоприятных обстоятельствах Сигизмунд решил собрать всю церковь, всех патриархов, кардиналов, епископов и правителей, и вызвать на это почетное собрание трех Пап и глав новых движений, не сомневаясь, что вселенский собор будет достаточно авторитетным, особенно поддерживаемый императорской властью, чтобы заставить пап урегулировать спорные требования, и заставить еретиков замолчать. Перед императором стояли две цели: исцелить раскол и уничтожить ересь.
Сигизмунд начал переговоры с Иоанном XXIII. Для Папы идея собора была особо тревожной. Неудивительно, ведь на его совести было в два раза больше преступлений, чем об этом пишут историки. Но он не посмел отказать императору. Крестовый поход против Ладислава не состоялся.  Венгерский король со своей армией вошел в Рим, Папа был вынужден бежать в Болонью. Как не ужасен был для Папы Иоанна собор, он согласился, чтобы не обидеть императора, в чьей помощи он нуждался для борьбы с человеком, чей гнев он умышленно спровоцировал буллой о крестовом походе, и от чьего победного оружия он был вынужден искать избавления. Папу  Иоанна обвиняли в том, что он открыл себе путь к тиаре, убив своего предшественника Александра V.  Он жил в постоянном страхе, что может быть свергнут с престола таким же ужасным способом, с помощью которого он взошел на него. Наконец решили, что собор соберется 1 ноября 1414 года в городе Констанце.
Наступил день, когда собор собрался. Из каждого королевства, государства и почти из каждого европейского города приехали делегаты, чтобы принять участие в этом великом собрании. Все эти люди, правители, высшее духовенство и люди науки могли бы сделать его знаменитым, способствовать славе собора в Констанце. Тридцать кардиналов, двадцать архиепископов, сто пятьдесят епископов и столько же прелатов, большое число аббатов и богословов, тысяча восемьсот священников послушно явились по совместному вызову императора и Папы.
Среди правителей были принц Палатинский, курфюрсты Майнца и Саксонии, герцог Австрийский, Баварский и Силезский. Маркграфам, графам и баронам не было числа. Но были трое, которые превосходили других в этом блестящем собрании, хотя каждый по-своему. Этими тремя были император Сигизмунд, Папа   Иоанн XXIII и последний и самый великий из них – Ян Гус.
Два анти-Папы были приглашены на собор. Они явились, но не лично, а через посланников, некоторые из которых были в звании кардиналов. Это вызвало весьма важный вопрос, могут ли они быть приняты в красных шапочках. Принять посланников со знаками отличия их сана означало молчаливое согласие собора на претензии их господ, которые оба были низложены Пизанским собором, но ради спокойствия было решено принять обоих посланников в обычном кардинальском облачении. На этом соборе был известный ученый Поджио, знаменитый  Фиэрри де Ниэн, секретарь нескольких Пап, «и кого, как говорят, Провидение ставит у источника многих прегрешений, чтобы разоблачать и клеймить их»; Эней Сильвий Пиколомини, известный больше, как историк, чем владелец тиары; Мануэль Хризолор, который открыл миру Демосфена и Цицирона; почти еретик Джон Чарльз  Герсон; блестящий полемист Петр д’Айльи, кардинал Камбрейский, которого называли «орлом Франции» и много других.
Из-за собора туда явилось большое число паломников со всех концов христианского мира. Люди Альпийских и Пиренейских гор смешивались с выходцами Венгерских и Богемских равнин. В Констанце не хватало места для такого множества людей; палатки и деревянные строения возникали за стенами города. Театральные представления и религиозные процессии проходили одновременно. Толпа гуляк была занята кружками и увеселениями. Группы монахов в капюшонах набожно перебирали четки. Молитвы монахов и посох Бахуса сплелись в одно целое. Такой значительный прирост маленького городка (предположительно население увеличилось до 100000 душ) требовало соответственного увеличения продовольствия. Все дороги, ведущие в Констанц, были запружены повозками с провизией и деликатесами: винами из Франции, хлебобулочными изделиями из Ломбардии, медом и маслом из Швейцарии, олениной с Альп и рыбой из их озер, сыром из Голландии и сладостями из Парижа и Лондона.
Император и Папа только и думали, чтобы перехитрить друг друга на соборе. Сигизмунд предложил считать Иоанна XXIII истинным владельцем тиары; тем не менее, у него был тайный замысел заставить его отказаться от тиары. И Папа, в свою очередь, сделал вид, что он очень радушно относится к деятельности собора, но имея твердое намерение распустить его сразу же после созыва, если прощупав его пульс, он обнаружит собор недружелюбным по отношению к себе. Он выехал из Болоньи с большим количеством драгоценностей и денег 1 октября. Чем-то он собирался подкупить в виде подарков, а  чем-то надеялся ослепить великолепием своей курии. Все говорили, что он отправился в поездку против желания, что в пути сердце предвещало ему беду тысячу раз. Продвигаясь вперед, он позаботился, чтобы путь для безопасного возвращения  назад был открыт. Когда он проезжал через Тироль, он заключил секретный договор с Фредериком, австрийским герцогом, о том, что один из укрепленных замков будет в его распоряжении, если ему придется уехать из Констанца. Он также подружился с Иоанном, графом Нассау, курфюрстом Майнца. Когда он был на расстоянии одного лье от Констанца, он предусмотрительно расположил к себе аббата св. Ульрика, наградив его митрой. Это было особый правом Папы, о чем епископы имели повод жаловаться. Иоанн не делал ни шага, чтобы не принять меры о своей безопасности, тем не менее, по дороге с ним произошли несколько случаев, которые он из-за страха принял как плохие предзнаменования. Когда они проезжали через Трент его шут сказал ему: «Папы, проезжающие через Трент, погибают». Спускаясь с Тирольских гор, в том месте, где открывается дорога на Констанц, окруженный озерами и равнинами, экипаж перевернулся. Понтифик выпал и покатился по дороге, он совсем не ушибся, но от падения он сильно покраснел. Слуги собрались вокруг него, тревожно спрашивая, не ушибся ли он.  «Черт побери, - сказал он – я упал; лучше бы я остался в Болонье»; и, бросив подозрительный взгляд на город внизу, сказал: «Я понимаю, что это – яма, в которую попались лисы».
Иоанн XXIII въехал в Констанц верхом 28 октября в сопровождении девяти кардиналов, нескольких архиепископов, епископов, прелатов и многочисленных придворных. Его встречали у ворот с большой пышностью. «Все духовенство – пишет Ленфан – вышло встречать его торжественной процессией, неся мощи святых. Все ордена города также собрались, чтобы отдать ему честь; и его сопровождало в епископский дворец великое множество людей. Четыре главных бургомистра ехали верхом рядом, держа балдахин из шитой золотом ткани, а граф Радольф де Монфор и граф Бертольд де Урсин вели под уздцы его лошадь. Перед ним на белой подушечке несли хостию, с надетым на нее колокольчиком; за хостией несли большой желто-красный головной убор с вышитым золотом ангелом на ленте. Все кардиналы шли, одетые в мантии и красные шапочки. Райхенталь, который описывал эту церемонию, говорит, что был спор между служителями Папы, хотевшими забрать лошадь, но Генрих Ульмский прекратил его, сказав, что лошадь принадлежит ему на правах бургомистра города, и он поставит ее в свою конюшню. Город преподнес Папе подарки, как было принято в таком случае; он подарил серебряную чашу весом в пять марок (около 1кг), четыре бочонка итальянского вина, четыре больших сосуда Алсанского вина, восемь больших сосудов местного вина и сорок мер овса; все подарки сопровождались пышными церемониями. Генрих Ульмский вез чашу верхом на лошади в сопровождении шести верховых советников. Когда Папа увидел их перед дворцом, он послал аудитора узнать, что происходит. Узнав, что это подарки Папе от города, аудитор ввел их и  Генрих подарил чашу от имени города. В свою очередь Папа распорядился подарить посланнику ризу из черного шелка».
Пока Папа подъезжал к Констанцу с одной стороны, Гус подъезжал с другой. Он понимал риск появления перед таким судом. В этом процессе были его судьи. Питал ли он надежду, что они будут  беспристрастно проверять его по Писанию, к которому он обращался? Где бы они были, если бы позволили говорить такому авторитету? Он должен был явиться; Сигизмунд написал королю Вацлаву письмо с просьбой прислать его сюда; и, уверенный в своей невиновности и правоте дела, он пошел.
Предвидя опасность, он перед отправлением получил охранную грамоту от своего сюзерена; а также свидетельство о принадлежности к традиционной церкви от Николая, епископа Назаретского, инквизитора веры в Богемии; и документ, составленный нотариусом и подписанный свидетелями, в котором говорилось, что он предлагал очистить себя от ереси перед Пражским Синодом, но ему отказали в аудиенции. После этого он добился, чтобы на дверях всех церквей и дворцов Праги были прикреплены объявления, извещающие о его отъезде и приглашающие всех, кто готов свидетельствовать в его защиту или осуждение, в Констанц. Он прикрепил такое извещение даже к дверям королевского дворца, в котором обращался «к королю, королеве и всему двору». Он сделал так, что такие сообщения были помещены в каждом пункте его следования. В имперском городе Нюрнберге он выступил публично, заявив, что едет на собор, чтобы дать отчет в своей вере, и приглашал всех, обвинявших его, встретиться там. Он начал не с Праги, а с Краловиц. Перед выездом он попрощался с друзьями, так как с ними не суждено было снова встретиться. Он ожидал увидеть на соборе больше врагов, чем Иисус Христос видел в Иерусалиме; но он решился перенести все испытания до последнего, но не предать Евангелия из-за трусости. Первые предчувствия не покидали его всю дорогу. Он чувствовал, что эта была дорога на костер.
В каждой деревне и городе на своем пути его встречали признаки силы, связанной с его именем, и интереса, пробудившегося к его делу. Жители выходили, чтобы приветствовать его. Несколько сельских священников были особенно дружелюбны; он вел борьбу не только за себя, но и за них, и они желали ему успеха. В Нюрнберге и других городах, через которые он проходил, магистраты образовали почетный караул и сопровождали его, когда он шел по улицам, заполненным желающими взглянуть на человека, который начал движение, всколыхнувшее весь христианский мир. Его поездка была похожа на триумфальную процессию.  С каждым шагом росло число его последователей, и укреплялись его духовные силы. Он прибыл в Констанц 3 ноября и поселился в доме бедной вдовы, которую сравнивал с вдовой из Сарепты.
Император прибыл в Констанц к Рождеству. Его появление внесло новое оживление в мелодраматический спектакль, развернувшийся в маленьком городке. Папа ознаменовал события папской мессой, в которой император сослужил, облаченный в далматик дьякона, и читал Евангелие: «Вышел указ от Цезаря Августа, чтобы весь мир…» Иоанн XXIII закончил службу тем, что подарил меч Сигизмунду, призвав того, в чьи руки он вкладывал меч, к решительному его использованию против врагов церкви, Папа, несомненно, прежде всего, имел в виду Гуса. Меньше всего он думал, что первый удар будет предназначен ему.
Императору Сигизмунду, чье присутствие придало больший блеск торжеству и более высокое положение собору, было сорок семь лет. Это был человек благородной внешности, статный, с изящными манерами, умевший добиться расположения. У него была длинная борода, соломенно-желтые волосы, кудрями спускавшиеся на плечи. Его узкое мышление развилось в процессе обучения, и он достиг совершенства не по возрасту. Он свободно говорил на нескольких языках, и был покровителем ученых. Обсуждая однажды вопрос о знатности с одним ученым, который хотел лучше быть дворянином, чем доктором наук, Сигизмунд посмеялся над ним и сказал, что «он может в один день сделать тысячу дворян, но не мог бы сделать и одного ученого за тысячу лет». Перемена в более зрелых годах охладила пылкий и страстный дух его молодости. Он совершил ошибку, обычную для почти всех правителей его возраста, полагая, что, для того чтобы править, нужно притворяться, и что это умение должно быть неотъемлемой частью политики. Он был искренне верующим; но, что касается церкви, его, ужасали и огорчали пороки священников. Ему стоило больших трудов собрать этот собор, но все возможное было предпринято, чтобы созвать этот собор в надежде, что христианский мир сможет исцелиться от раскола и положить конец, растущим вокруг него скандалам.
Имя Сигизмунда вошло в последующие поколения с нестираемым пятном. Как такая тьма окружила имя человека, которое кроме того рокового действия, могло быть незапятнанным, и даже прославленным, мы сейчас покажем. Давайте опишем в общих чертах процедуру открытия собора, которая была подготовкой к великой трагедии, предназначенной его завершить.







                Глава 5

          Свержение с престола противоборствующих Пап.

Канонизация св. Бригитты. – Собор выше папы. – Труды Уиклиффа осуждены. – Суд над Папой Иоанном. – Обвинение против него.                – Он убегает из Констанца. – Его низложение. – Низложение двух анти-Пап. – Гус оправдан заранее.

Первым действием собора после установления порядка голосования, по странам или поименно, было причисление к святым св. Бригитты. Эта благочестивая дама, чья набожность была засвидетельствована многими паломническими путешествиями и чудесами, приписывавшимся ей, принадлежала к королевскому роду Швеции, и была основательницей ордена  Св.Спасителя, названный так, потому что Сам Христос, как она утверждала, продиктовал ей устав. Впервые она была канонизирована Бонифацием IX (1391г.); но это было во время раскола, и законность этого акта подвергалась сомнениям. Чтобы титул св. Бригитты был законным, она была канонизирована по просьбе шведов вторично Иоанном XXIII. Но, к несчастью, Иоанн был сам низложен вскоре после этого, и святость Бригитты опять была под сомнением; и поэтому она была канонизирована в третий раз Мартином V (1419г.), чтобы защитить ее от бедствия, постигшего ее покровителя, и чтобы ее не исключили из списков небожителей, как Иоанн был исключен из списков понтификов.
Пока Папа отводил другим место на небесах, его собственное положение на земле стало ненадежным. Деятельность, начавшаяся на соборе, означала для Папы путь к свержению с престола. На четвертой и пятой сессиях было торжественно провозглашено, что вселенский собор выше Папы. «Синод собирается в Духе Святом, – говорилось в указе – наделяя вселенский собор, представляющий всю воинствующую вселенскую церковь, силой Христа, которой все, независимо от положения и достоинства, включая самого Папу, должны подчиняться во всем, что касается общей реформации церкви, как верхушки, так и ее членов». Собор этим указом отстаивал свою абсолютную и верховную власть, и утверждал зависимость Папы в вопросах веры, а также его действий от решений соборов.
На восьмой сессии (4 мая 1415года) Джона Уиклиффа вызвали с места его упокоения на собор и потребовали дать ответ за свои земные труды. Сорок пять положений, предварительно выбранных из его сочинений, были осуждены; и за этим решением последовал указ, присуждавший автора к сожжению. Сам Уиклифф был вне их досягаемости, тогда его кости согласно приговору были выкопаны и сожжены. Следующей задачей собора было забрать чашу у мирян, оставив им причастие только под видом хлеба. Такой запрет был принят под страхом отлучения.
Когда с этими делами справились, или были в процессе выполнения, собор перешел к более сложному делу о Папе Иоанне XXIII. Было очевидно, что вопрос о низложении Папы был решен заранее императором и большинством членов собора. На тайном заседании против него был составлен обвинительный акт.  «Он содержал – как пишет его секретарь, Терри де Ним, - все смертные грехи, а также много других, не соответствовавших его званию». Более сорока трех тяжких и отвратительных преступлений были выдвинуты и доказаны против него: что он нанял врача Марцилла Перменса, чтобы отравить своего предшественника Александра V. Более того, что он был еретиком, приверженцем симонии, лжецом, лицемером, убийцей, колдуном, игроком и блудником; короче,  было ли такое преступление, в котором он не был повинен? Когда понтифик услышал эти обвинения, его охватил ужас, и он заговорил об отставке; но оправившись от паники, он снова крепко ухватился за тиару, готовую упасть, и начал бороться за нее с императором и собором. Узнав обо всем через своих шпионов, он проводил ночные совещания со своими друзьями, подкупленными кардиналами, и старался посеять разделение между странами, принимавшими участие в соборе. Но все было тщетно. Противники твердо держались своей цели. Хотя они и не осмелились открыто провозгласить обвинительный акт против Папы, чтобы не опорочить весь понтификат, и не дать победу Уиклиффу и Гусу; но сознание ничтожных людей поддерживало их обвинителей. Папа пообещал отречься, но раскаявшись в своем обещании, хитростью покинул город и уехал в Шлаффхаузен.
Мы видели, с какой помпой Иоанн XXIII въезжал в Констанц. Ярким контрастом к этому показному въезду была вульгарная маскировка, с которой он старался скрыть свой отъезд. Побег был устроен заранее им самим и его лучшим другом и преданным покровителем, герцогом Австрийским. Герцог в определенный день должен был устроить турнир. Состязание было назначено ближе к вечеру; и пока весь город присутствовал на этом торжестве, рыцари сражались на арене, а горожане наблюдали за мнимой войной, Папа, не обращая ни на что внимание, покинул и  Констанц, и собор.
Герцог выбрал для турнира 20 марта, канун праздника св. Бенедикта. Город опустел, так как жители с шумным одобрением высыпали посмотреть на сражения и победителей. Когда сумерки уже спускались на озеро, равнину и Тирольские горы вдалеке, Иоанн, переодевшись в конюха или форейтора, верхом на худой кляче  проехал через толпы в направлении к югу. Грубая серая свободная накидка висела на его плечах, а к седлу был прикреплен арбалет. Никто не догадывался, что этой скромной фигурой на бедной лошади, мог быть кто-то кроме крестьянина с гор, привозившего продукты на рынок и возвращавшегося назад. Герцог Австрийский был в тот момент на турнире, когда слуга подошел к нему и на ухо сообщил о случившемся. Герцог продолжал турнир, как будто ничего не произошло, а беглец продолжал свой путь, пока не добрался до Шлаффхауза, где он считал себя в безопасности, так как город принадлежал герцогу. Сюда же вслед за ним приехал и сам герцог.
Когда о бегстве Папы стало известно, в Констанце поднялась тревога. Собор закрылся, как все думали; за бегством Папы должен был последовать отъезд королей и императора; купцы закрыли лавки и убрали товар, надеясь, что могут избежать мародерства со стороны беззаконной толпы, в чьи руки теперь, как они думали, попал город. После первых моментов оцепенения, однако, волнения утихли. Император верхом на лошади объехал весь город, объявив, что он защитит собор, и будет поддерживать порядок и спокойствие;  поэтому жизнь в Констанце вернулась в прежнее русло.
Все же бегство Папы было неожиданным событием. Оно грозило разрушить планы императора по преодолению раскола и восстановлению мира в христианстве. Сигизмунд понимал, что труды многих лет могли пропасть. Он поспешно собрал правителей и послов собора, и с возмущением объявил им, что поставил себе целью покорить герцога Австрийского с помощью оружия и вернуть беглеца. Когда Папа узнал о том, что собирается буря, которая может настичь его в Тироле, он написал письмо императору в просительном тоне, принеся извинения за бегство, говоря, что он уехал в Шлаффхаузен из-за свежего воздуха, и что воздух Констанца ему не подходит; более того, таким тихим и независимым отъездом он хотел показать миру как независимо он может поступать, исполняя обещание отречься от престола.
Однако Иоанн не торопился, даже на чистом воздухе и полной свободе Шлаффхаузена, складывать тиару. Он мешкал и маневрировал,  каждые несколько дней удалялся все дальше в поисках, как он сообщал, более чистого воздуха, хотя его враги намекали на то, что нездоровье Папы было связано не с дурным воздухом, а с дурным характером. Он думал, что его побег будет сигналом для окончания собора, и что, таким образом, он поставит Сигизмунду и шах, и мат и избежит унижения свержения с престола. Но императора нельзя было проигнорировать. Он выдвинул войска против герцога Австрийского, а собор, поддерживая Сигизмунда духовным оружием, вырвал у Папы непогрешимость, и взял это мощное орудие в свои руки. «Это решение собора – говорил знаменитый галльский священник Герсон в своей проповеди – должно быть запечатлено в самых известных местах и во всех церквях мира как основной закон для сокрушения чудовища тщеславия, и, чтобы заткнуть рты всем льстецам, которые прикрываясь внешним блеском, нагло заявляют, не опираясь на Писание, что Папа неподотчетен вселенскому собору, и не может быть  им судим».
Так как путь был уже подготовлен, собор приступил к суду над Папой. Городские глашатаи с паперти призывали  Иоанна XXIII явиться и ответить на все обвинения, выдвинутые против него. Зря тратили свое дыхание глашатаи, Иоанн был по другую сторону Тирольских гор; и даже, если он находился бы на таком расстоянии, что мог услышать, он бы не подчинился вызову в суд. Двадцать три специальных уполномоченных были назначены для опроса свидетелей. Обвинительный акт содержал семьдесят обвинений, но только пятьдесят из них были зачитаны на соборе; остальные были скрыты, чтобы не опорочить понтификат, как оказалось, было, излишней заботой, после того, на что уже был пролит свет. Было опрошено тридцать семь свидетелей, одним из пунктов, по которым они давали показания, но который собор скрыл, было отравление Иоанном его предшественника Александра V. Обвинения были доказаны, и на двенадцатой сессии (29 мая 1415г.) собор вынес решение, лишавшее Иоанна XXIII папства, и освобождавшее всех христиан от клятвы подчинения ему.
Когда удар обрушился, Папа был так же малодушен, как раньше был высокомерен. Он признавал справедливость этого решения, оплакивая тот день, когда он взошел на папский престол, и просительно писал императору о возможности сохранения его несчастной жизни, хотя никто, между прочим, не думал отнимать ее.
Дело с другими Папами было проще, их легче было низложить. Они были уже раньше осуждены Пизанским собором, который выдвинул ранее собора в Констанце суждение о высшей власти собора, и его праве рассматривать пап еретиков и виновных в симонии. Анджело Корарио, Григорий XII добровольно принял в отставку, Пьер де Люне, Бенедикт XIII был низложен; Отта де Колонна, единодушно избранный кардиналами, стал управлять церковью под именем Мартина V.
Перед тем, перейдя к более трагичной странице истории собора, нужно отметить, что Отцы собора, казалось, хотели воздвигнуть памятник невиновности Яну Гусу и своей виновности в ужасной судьбе, которую они собирались ему предназначить. Преступление, за которые они осудили Вальтазара Коса, Иоанна XXIII, были такие же, и еще более ужасные, и мерзкие, чем те, за которые Гус осуждал священников, и требовал реформации. Осуждение Папы Иоанна было подтверждением Гуса, несмотря на то, признавал это собор или нет. «Когда участники собора разлетятся по всему миру как аисты, - писал Гус своему другу в то время – они узнают, когда придет зима, что они делали летом. Представьте себе, они посчитали, что их глава, Папа, достоин смерти за ужасные преступления. Ответьте на это, учителя, которые проповедуют, что Папа – бог на земле; что он может продавать и распоряжаться святынями по своему усмотрению; что он является главой всей святой церкви и хорошо ей управляет; что он является сердцем церкви и оживотворяет ее духовно; что он источник, из которого истекают добродетели и благость; что он есть солнце церкви и безопасное прибежище для всех христиан. Теперь представьте, что глава отсекается мечом; земного бога связывают цепью; его грехи обнажаются; этот непогрешимый источник пересыхает; божественное солнце меркнет;  вырывается сердце, предназначенное к вечному проклятию, и никто не должен искать в нем прибежища».







                Глава 6

                Заключение и допрос Гуса.

Охранная грамота императора. – Заключение Гуса в тюрьму. – Огонь в Богемии. – Еретикам не верить. – Папа и Гус – в одной тюрьме. – Гус перед собором. – Его второе появление. – Затмение солнца. – Богословские взгляды Гуса. – Протестант в душе. – Он отказывается отречься. – Его мечта.


Когда Ян Гус отправился на собор, он захватил с собой несколько важных документов. Самой важной их всех грамот Гуса была охранная грамота от императора Сигизмунда. Без нее он вряд ли бы отправился в путешествие. Мы цитируем ее полностью, так как она является одним из величайших документов истории. Она была адресована «всем церковным и светским правителям, и всем нашим подданным» «Мы рекомендуем вам с полной симпатией, всем в общем, и в частности, уважаемого профессора Яна Гуса, бакалавра богословия и магистра свободных искусств, предъявителя сего документа, путешествующего из Богемии на собор в Констанце, которого мы взяли под свое покровительство и охрану по всей империи, предписывая вам сердечно принимать его, обеспечивая всем необходимым для быстрого и безопасного путешествия по воде или по суше, не требуя от него платы ни при входе, ни при выходе, и ни за какие-нибудь услуги; и призываем вам позволять ему проходить, временно проживать, останавливаться или возвращаться беспрепятственно и безопасно, предоставляя ему, если нужно, надежные документы, почет и уважение императорского величества. Выдана в Шпейере 18 октября 1414 года, в третий год нашего правления в Венгрии и в пятый год нашего правления в Римской империи». Вышеприведенным документом император обещал свое покровительство и покровительство империи Яну Гусу. Он должен был поехать и вернуться, и никто не смел, досаждать ему. Ни одно обещание не было таким надежным, никакая защита такой совершенной. Как это обещание было выполнено, мы вскоре увидим.
Однако, вера Гуса была в Того, Кто сильнее земных царей. «Я всецело полагаюсь – писал он одному из своих друзей – на Всесильного Бога, моего Спасителя, Он дарует мне Духа Святого, чтобы укрепить в истине и мужественно встретить любые испытания, тюрьму и, если нужно, мучительную смерть».
Он пользовался полной свободой в течение первых дней своего пребывания в Констанце. Он поставил в известность Папу о своем приезде на следующий день, послав двух богемских  дворян, сопровождавших его сообщить, что у него есть охранная грамота от императора. Папа любезно принял их,  и выразил решимость защищать Гуса. Положение самого Папы было настолько шатким, что его обещание стоило немного. Палич и de Causis, которые из всего пражского духовенства, были самыми злостными врагами Гуса, предварили его в Констанце и работали день и ночь среди участников собора, чтобы восстановить их против него и обеспечить осуждение. Их махинации принесли результат. На двадцать шестой день после своего приезда Гус был арестован, что было вопиющим нарушением имперской охранной грамоты, и доставлен к Папе и кардиналам. После многочасового разговора ему сказали, что он должен остаться в тюрьме, и был поручен служителю Констанцской соборной церкви. Он провел неделю под строгой охраной в его доме. Оттуда его перевели в тюрьму доминиканского монастыря на берегу Рейна. Сточные воды монастыря протекали недалеко от того места, где он содержался; сырой и тлетворный воздух тюрьмы, где он пребывал, вызвал опасную горячку, которая чуть не прервала его жизнь. Враги боялись, что он, таким образом, ускользнет от них, и Папа послал своих врачей, чтобы те позаботились о его здоровье.
Когда слухи о его заключении дошли до родины Гуса, они зажгли огонь в Богемии. Пламенные слова выражали возмущение народа по поводу предательства и жестокости, с которыми отнеслись к их соотечественнику. Влиятельные вельможи объединились в протесте против императора Сигизмунда, напомнив ему об охранной грамоте, и потребовали восстановить свою честь, возместив несправедливость по отношению к Гусу, немедленным его освобождением. Первым побуждением Сигизмунда было открыть тюрьму Гуса, но казуисты собора нашли средства, чтобы оставить ее закрытой. Императору сказали, что у него нет права давать охранную грамоту при данных обстоятельствах без согласия собора; что благо церкви выше его обещания; что собор своей верховной властью может освободить его от этого обязательства, и что никакая формальность не должна препятствовать делу правосудия над еретиком. Честь и гуманность боролись в груди императора вследствие этих аргументаций. В голосе собора он слышал Божий голос, и поэтому отдал Гуса в руки его врагов.
Позже собор выразил эту аргументацию в указе, с тем, чтобы никто не верил еретикам в ущерб церкви.
Облеченные властью, враги Гуса начали процесс против него. Они исследовали его сочинения, нашли в них ряд уличающих его положений, пошли к нему в тюрьму, где он тяжело страдал горячкой, и зачитали их. Он попросил их разрешить ему адвоката для ведения защиты, так как он был ослаблен и телом, и духом в результате тлетворного воздуха тюрьмы и поразившей его горячки. В просьбе было отказано, хотя это снисхождение оказывалось даже  более опасным преступникам. На этом этапе процесс над ним был на время остановлен неожиданным событием, которое повернуло взоры собора в другом направлении. Бежал Папа  Иоанн, как мы уже сообщали. В этот период, так как охранники монастырской тюрьмы бежали со своим господином, Гус был переведен в замок Готтлибена, где он был заточен и прикован тяжелыми цепями.
В то время как процесс Гуса был приостановлен, суд над Папой продолжился. Побег Папы завел его дело в тупик, и собор без отлагательства лишил его папства, как было описано выше.
Представителям, которых собор послал, чтобы известить его о решении, он передал печать понтифика и кольцо рыбака. Вместе с этими знаками отличия они арестовали и его, привезли назад в Констанц и бросили в тюрьму Готтлибена, в ту же крепость, в которой содержался Гус. Как волнующе и поучительно! Реформатор и тот, кто арестовал его, были заключенными в одной тюрьме, хотя между ними была большая пропасть. Цепи одного были знаком его позора, а оковы другого – знаком его достоинства. Они предавали их обладателю блеск, недостающий короне Сигизмунда.
Собор намеревался осудить Гуса, как он только что осудил Папу  Иоанна. Он инстинктивно чувствовал, что низложение понтифика, было, в сущности, оправданием реформатора, и мир так и воспринял это. Он хотел отомстить за себя человеку, который заставил обнажить его раны перед всем миром. Ему не доставляло особого удовольствия упражняться в только что приобретенном праве непогрешимости; Папа упал под его ударом, и почему простой священник игнорирует его власть?
Собор, однако, отложил вызов Гуса в суд. Его два главных противника: Палич и de Causis, чья вражда возникла из-за поражения, нанесенного им Гусом в Праге, боялись, что его красноречие поразит членов собора, и позаботились, чтобы он не появился, пока собор не будет готов к его осуждению. Наконец, 5 июня 1415 года его доставили в суд. Достали его книги, и спросили, знаком ли он с их автором. Он ответил утвердительно. Затем ему зачитали пункты обвинения. Некоторые из них были верным изложением взглядов Гуса, другие – преувеличением или искажением, а третьи были абсолютно лживы, приписывая ему те мнения, которых он не придерживался, и которым он не учил. Гус, естественно, хотел ответить, указав, что было ложно, что было искажено, и что было истинно в обвинении, выдвинутым против него, предоставив основания и доводы в поддержку тех настроений, которых он, действительно, придерживался, и которым он учил. Не успел он произнести и нескольких слов, как в зале поднялся такой громкий шум, что его голос потонул в нем. Гус стоял неподвижно; он окинул взглядом возбужденное собрание, но не с гневом, а скорее с удивлением и жалостью. Подождав, чтобы успокоилось волнение, он снова попытался продолжить свою защиту. Он недолго говорил, когда ему представилась возможность обратиться к Писанию; в тот момент буря опять возобновилась, и еще с большей силой. Некоторые из отцов выкрикивали обвинения, другие разразились саркастическим смехом. Гус опять замолчал.  «Он  молчит» - говорили его враги, забыв о том, что были его судьями. «Я молчу, - сказал Гус – потому что не могу сделать так, чтобы меня было слышно в таком большом шуме».  «Все, - писал Лютер об этой сцене в своей характерной манере – все пришли в бешенство как дикие вепри, щетина встала дыбом, они нагнули головы и заскрежетали зубами на Яна Гуса».
Умы отцов были слишком взволнованы, чтобы продолжать дело. Было невозможно установить порядок, и после короткого заседания собрание разошлось.
Некоторые чешские дворяне, в числе которых был барон де Хлум, надежный и любимый друг реформатора, были свидетелями беспорядка. Они позаботились сообщить Сигизмунду о том, что произошло, и умоляли его присутствовать на следующем заседании в надежде, что, хотя собор не уважал себя, он должен был уважать императора.
После однодневного перерыва собор вновь собрался. Утро того дня, 7 июня, было памятным. Полное затмение солнца потрясло и привело в ужас почтенных отцов и жителей Констанца. Было очень темно. Город, озеро и окружающая равнина погрузились в кромешную тьму. Об этом явлении еще долго помнили и говорили в Европе. Пока зловещая темнота не рассеялась, отцы не посмели собираться. К полудню вернулся свет, и собор собрался в зале францисканцев, причем император присутствовал. Яна Гуса ввели под усиленной охраной.
Сигизмунд и Гус оказались теперь лицом к лицу. По одну сторону сидел император в окружении правителей, знати и свиты, а по другую – закованный цепями стоял человек, за чью безопасность он поручился своей честью, как правитель, и своей властью, как император. Оковы, бывшие на Гусе, были странным комментарием имперской охранной грамоте. Разве так, мог бы спросить узник, разве так, правитель, имеющий помазание, и собор, водимый Святым Духом, хранят честь?  Но Сигизмунд, хотя он и не мог не испытывать молчаливого укора, наносимого ему цепями Гуса, утешал себя тайным решением спасти Гуса от крайней опасности. Он допустил, чтобы Гус лишился свободы, но не допустит, чтобы он лишился жизни. Но были два факта, которых он не учел, принимая решение. Первым была непоколебимая твердость реформатора, а вторым – душевный страх, который он испытывал перед собором; и несмотря на благие намерения, он был вынужден тащиться по пути предательства и бесчестия, на который он подло ступил, пока не дошел до трагического конца. Имперская охранная грамота и костер мученика заняли свои неизгладимые и близкие места на страницах вечной истории.
Михаил de Clausis снова зачитал обвинение, возникли отрывочные споры между Гусом и несколькими богословами собора, особенно со знаменитым Петром д’Айльи, кардиналом Камбрийским. Последовательность обвинения и защиты была подробно зафиксирована теми, кто писал для собора. Сравнив эти заявления, становится понятным, что Гус расходился с церковью, в основном, не по догмам, а по юрисдикции и политике. Когда последние нарушали определенные принципы папства, они вели к крушению всей системы, короче, к более великой революции, чем Гус мог осознать или планировать. Кажется, он верил в пресуществление, заявлял об этом на соборе, хотя высказывая свои взгляды, он открывал неприятие грубой формы этой догмы. Он признавал божественное установление и служение Папы и членов церковной иерархии, но он полагал, что сила их служения зависит от их духовной природы. Даже до последнего он не отрицал общения с римской церковью. Все же нельзя сомневаться, что Гус был протестантом и реформатором. Он признавал, что высшим руководством веры и дел является Святое Писание; что Христос есть Скала, на которой, как Господь сказал, создаст Свою Церковь; что «собрание избранных есть Святая Церковь без пятна и порока, но свята и непорочна; которую Иисус Христос называет Своей»; что церкви не нужен видимый глава на земле, которого не было в дни апостолов, и, тем не менее, она хорошо управлялась и будет управляться, если и потеряет земного главу; и что церковь состоит не только из духовенства, но включает всех верующих. Он поддерживал принцип прав человека, с тем, чтобы ересь не наказывалась светской властью, так как еретик осуждается по Святому Писанию. Он не придавал значения отлучению или прощению, если наряду с приговором священника не проявлялся Божий суд. Как и Уиклифф он считал десятину подаянием, и из огромных доходов священников только то, что было достаточно для их содержания, по праву принадлежало им, остальное принадлежало бедным или могло использоваться гражданскими властями. Его богословское кредо было в стадии формирования. Если бы оно было более определенной формы, открылось бы ему, как человеку, прилежно изучающему Библию, великое учение реформации в полном свете, и его путь, несомненно, продолжился бы. Формулу «оправдание только по вере», основу учения Мартина Лютера в последующие дни, мы не находим ни в выступлениях защиты, ни в письмах Гуса; но если он и не знал выражений, он знал учение, так как когда он стоял перед смертью, отвернувшись от церкви, святых и человеческих изобретений, он предал себя на милость и милосердие Спасителя. «Я покоряюсь наказанию от нашего Господа и уповаю на Его безграничную милость». «Я вверяю вас – писал он людям из Праги – милостивому Господу Иисусу Христу, нашему истинному Богу, Сыну непорочной девы Марии, который спас нас самой мучительной смертью, не по нашим заслугам, от вечных мук, царства дьявола и от греха».
Члены собора инстинктивно чувствовали, что он не был их, хотя он заявлял, что принадлежит к церкви, которую они создали. Но, фактически, он вышел из нее, и не признавал ее авторитета. Два основных принципа Гуса заключались в ниспровержении всей ее юрисдикции, как духовной, так и светской. Его главным авторитетом было Священное Писание, оно ударяло по основанию духовной власти иерархии, а что касается светской власти, он подрывал ее учением о церковных доходах и собственности.
От этих двух положений, ни софистика, ни угрозы не могли его отвернуть. По мнению собора, он был бунтовщиком. Он обратил свою верность от церкви к Богу, говорящему через Слово. В этом заключалось его преступление. То, что он разделял некоторые из их верований, мало значило в глазах собравшихся отцов; он разорвал основные узы подчинения, стал злейшим еретиком, сорвал оковы непогрешимости и со временем он может стать более открытым и опасным еретиком, чем сейчас.  И поэтому собор решил, что Ян Гус должен быть осужден как еретик.
Ослабленный болезнью и долгим заточением, потому что «он был заточен в башне с кандалами на ногах, так что едва мог передвигаться днем, а ночью его руки приковывали к стене рядом с кроватью», а также долгим заседанием, сосредоточенным вниманием, требуемым для отражения атак и опровержения обвинений, он был весьма изнурен. Наконец, собор поднялся, Гуса вывели под охраной назад в тюрьму. Его верный друг Ян из Хлума пошел за ним, и, обняв, подбодрил.  «О, какое утешение для меня в разгар судов, - пишет он в одном из своих писем – увидеть прекрасного дворянина, Яна из Хлума, протягивающим руку мне, несчастному еретику, закованному в цепи и всеми осужденному».
В перерыве между вторым появлением Гуса на соборе и третьим  последним его вызовом, император сделал слабую попытку склонить реформатора отступиться и отречься. Сигизмунд искренне хотел спасти ему жизнь, не только, несомненно, из-за самого Гуса, но и из-за своей чести, которая было поставлена на карту. Собор подготовил форму отречения и повиновения. Она была представлена Гусу в тюрьме при посредничестве его друзей, уговаривавших подписать документ. Реформатор был готов отречься от тех заблуждений, которые ложно приписали ему, но что касалось заключений, правильно сделанных из его сочинений, и которым он учил, по милости Божьей, он никогда не оставлял. «Лучше было бы ему – писал он – повязать мельничный жернов на шею и бросить в море, чем обидеть одного из малых сих, кому он проповедовал Евангелие, отречением от него». Наконец, вопрос был поставлен прямо: подчиниться ли он безоговорочно собору? Западня была хитро расставлена, но у Гуса хватило мудрости понять ее и избежать. «Если собор даже скажет тебе, - говорил один из богословов, чье имя не сохранилось – что у тебя всего один глаз, ты обязан согласиться с собором». «Но – отвечал Гус – пока Господь сохраняет меня в здравом уме, я не скажу этого, даже если весь мир потребует, потому что не могу сказать, не навредив своей совести. Какой упорный, самонадеянный и надменный человек! – говорили отцы. Даже император был возмущен тем, что он принял за упрямство, и в порыве возмущения заявил, что такое беспричинное упорство заслуживает смерти.
Это был критический момент в жизни реформатора. Было так, как будто отцы говорили: «Мы не будем ничего говорить о ереси, не будем выявлять ошибок, только подчинись безоговорочно нашему авторитету, как непогрешимому собору. Воскури это благовоние на алтаре в свидетельство нашей совместной божественности. Мы просим немногого». Гус подвергся большому искушению. Сколько людей не устояло бы, и сколько людей в подобных обстоятельствах уже не устояло и пропало! Если бы Гус склонил свою голову перед непогрешимостью, он никогда бы не смог поднять ее перед своей совестью, своими соотечественниками и своим Спасителем. Скованная духовный параличом, сила покинула бы его. Он избежал бы костра, мучения которого мгновенны, но лишился бы венца, слава которого вечна.
С этого момента Гус обрел мир, более глубокий и восторженный, чем когда-либо прежде. «Я пишу это письмо – пишет он другу – в тюрьме, рукой, закованной в кандалы, ожидая завтра смертного приговора. Когда, с помощью Иисуса Христа, мы встретимся вновь в чудном покое, ты узнаешь, как милостив Господь ко мне, и как Он помогал мне в искушениях и испытаниях». Раздражение от спора, в который втянул его собор, было забыто, и он спокойно начал готовиться к смерти, не волнуясь о той ужасной форме, в которой она должна придти. Мученики прежних веков проходили по этому пути к славе, и с помощью Всесильного он должен был пройти по такому же пути. Он посмотрит огню в лицо, и преодолеет силу его пламени силой своей любви. Он уже испытывал ту радость, которая ждет его за вратами, готовыми открыться, чтобы принять его душу, как только огонь освободит его от столба на костре, и отпустит его дух вздыматься вверх. В тюрьме он был ободрен пророческим видением  рассветом лучших дней, ожидавшим церковь Божию на земле, и приближение, которого он ускорил своей жизнью. Однажды, когда он спал, ему показалось, что он опять в своей любимой Вифлеемской часовне. Завистливые священники пытались стереть изображения Иисуса Христа, которые он нарисовал на стенах. Он опечалился. На следующий день пришли художники, которые восстановили утраченные портреты так, что они стали лучше прежнего. «Итак, - сказали художники – пусть епископы и священники приходят и сотрут их, если смогут; и все исполнились радостью, и я тоже». «Думай о защите, а не о видениях» – сказал ему Ян из Хлума, которому он рассказал о своем сне. «Однако, - ответил Гус – та жизнь Иисуса Христа, которую я запечатлел в сердцах людей в Вифлееме, когда проповедовал им Слово, не сотрется, и после того, как моя жизнь окончится, она будет еще больше раскрыта другими более сильными проповедниками к великому удовлетворению людей и моей самой искренней радости, когда я опять буду допущен проповедовать Евангелие, то есть когда я восстану из мертвых».


                Глава 7

                Осуждение и мученическая смерть Гуса.

Сигизмунд и Гус лицом к лицу. – Проповедь Епископа Лодийского. – Обряд низвержения из сана. – Осуждение Гуса. – Его пророчество. – Процессия. – Гус – на костре. – Размышления о его мученической кончине.

Тридцать дней истекли. Гус томился в тюрьме, терпя кандалы, зловоние и болезнь в течение двух месяцев. Наступило 6 июня, день его рождения. Этот день должен был увидеть исполнение желаний его врагов и окончание его страданий. Грандиозное собрание было представлено в зале собора в этот день. Присутствовал император, сюзерены и их  представители, патриархи, архиепископы, епископы и священники; также было огромное скопление людей, которые пришли посмотреть на это зрелище. Из-за такого скопления нужно было возвести помост, чтобы весь христианский мир мог видеть и быть свидетелем того, как первый из борцов этой, только что начавшейся, великой битвы должен был отдать свою жизнь.
Архиепископ Рижский прибыл в тюрьму, чтобы отвести Гуса на собор. Шла месса, когда они появились на паперти, Гуса заставили там стоять, пока она не окончилась, чтобы не осквернить таинства присутствием человека, который был не только еретиком, но и возглавлял еретиков. Когда его ввели, то приказали занять место на помосте, где его могло видеть все собрание. Сев, он углубился в молитву, однако, слов не было слышно. Рядом лежала стопка церковного облачения для церемоний, сопровождавших конец трагедии. Проповедь, обычная в таких случаях, была прочитана епископом Лодийским. Он выбрал для своей темы следующие слова: «Тело греха должно быть уничтожено». Он подробно остановился на расколе, как источнике ересей, убийств, кощунства, грабежа и войн, которые долгое время разоряли церковь, и нарисовал, как пишет Ленфан, «такую ужасную картину раскола, что можно было сначала подумать, что он уговаривает императора сжечь двух лжеПап, а не Яна Гуса. Однако, епископ, обращаясь к Сигизмунду, закончил следующими словами: «Уничтожь ереси и заблуждения, но прежде всего (указывая на Яна Гуса) этого упорного еретика».
Проповедь закончилась, снова были зачитаны обвинения против Гуса, а также показания свидетелей, а затем Гус в последний раз отказался отречься. Он сопроводил отказ кратким перечислением событий с самого начала дела, закончив напоминанием, что он приехал на собор по доброй воле, «доверившись охранной грамоте находящегося здесь императора». Когда он произносил последние слова, он пристально посмотрел на императора, чье лицо покраснело так, что заметило все собрание, в тот момент устремившее свой взор на его величество.
Было вынесено решение, осудить Гуса как еретика. Далее следовал обряд низвержения из сана, испытание, которое не заставило мученика краснеть от стыда. Один за другим священнические облачения вносились и одевались на него, и узник стоял в полный рост перед собором, одетый как священник. Затем они дали ему в руку чашу, как будто он собирался служить мессу. Они спросили его, хочет ли он отречься.  «С каким лицом я тогда – ответил он – взгляну на небеса? Как я посмотрю на все то множество  людей, которым я проповедовал чистое Евангелие? Нет, я ценю их спасение больше этого несчастного тела, предзначенного к смерти».  «О, проклятый Иуда, оставивший совет мира и совещавшийся с иудеями, отдай нам чашу с кровью Иисуса Христа». «Я надеюсь, по милости Божьей, - ответил Гус -  в этот день пить из Его чаши в Его царствии, а через сто лет вы ответите перед Богом и передо мной».
Семь епископов окружили его и начали снимать священнические одежды – стихарь, епитрахиль и другие части облачения, в которые они одели его для посмешища. И когда каждый епископ делал свое дело, он посылал проклятие мученику. Оставалось только удалить знак тонзуры.
Среди прелатов разгорелся бурный спор: использовать бритву или ножницы.
«Видите, – сказал Гус, обращаясь к императору – они не могут придти к согласию, как больнее оскорбить меня».
Они остановились на ножницах, которые были немедленно принесены, и волосы были пострижены крестообразно, чтобы уничтожить знак короны. Согласно церковному закону, священник, с которым так поступают, становится вновь мирянином, и хотя операция не убирает этот признак, так как он неизгладим, она лишает его права священнического служения.
Оставался еще один обряд бесчестия. Они надели на него колпак, или пирамидальную бумажную митру, на которой были нарисованы страшные фигуры бесов с хорошо видным впереди словом ЕРЕСИАРХ.  «С радостью – сказал Гус – я одену этот постыдный венец ради Тебя, О, Иисус, ибо Ты ради меня одел терновый венец».
После этого прелаты сказали: «Мы предаем твою душу дьяволу».  «А я – сказал Ян Гус, глядя на небо -  предаю свой дух в Твои руки, о, Господь Иисус, ибо Ты искупил меня».
Обращаясь к императору, епископ сказал: «Этого человека, Яна Гуса, который более не служит и не является членом церкви Божьей, мы оставляем тебе, предавая его гражданскому суду и власти». Тогда император, обращаясь к Людвигу, герцогу Баварскому, а также викарию империи, стоявшему перед ним в мантии с золотым яблоком и крестом в руках, приказал передать Гуса тем, чьей обязанностью являлось приведение приговора в исполнение. Герцог, в свою очередь, передал его главному бургомистру Констанца, а бургомистр в руки офицеров и сержантов города.
Процесс закончился. Мученик ушел в сопровождении четырех сержантов. Затем ушли сюзерены и представители сюзеренов в сопровождении восьмисот вооруженных охранников. Затем одетые в шелковые и бархатные облачения епископы и священники последовали за ними кавалькадой на лошадях. За ними пошли жители Констанца, чтобы посмотреть все до конца.
Когда Гус проходил мимо епископского дворца, его внимание привлек огромный костер, горевший и потрескивавший перед воротами. Ему сказали, что сжигают его книги. Он усмехнулся на эту пустую попытку погасить свет, который, как он предвидел, наполнит однажды в недалеком будущем все христианство.
Процессия перешла через мост и остановилась на лугу, между городскими садами и воротами Готтлибена. Здесь должна была состояться казнь. Придя на то место, где он должен был умереть, он преклонил колени, и начал читать наизусть покаянные псалмы. Он произносил короткие и пылкие моления и часто повторял, как слышали стоявшие рядом люди: «Господь Иисус, в  руки Твои я предаю дух мой». «Мы не знаем – говорили рядом стоящие люди – какую он прожил жизнь, но он молится как истинный верующий». Когда он в молитве обратил взор к небу, колпак слетел с него. Один из солдат подбежал и снова одел его на Гуса, говоря: «Он должен быть сожжен с бесами, которым служил». Гус снова улыбнулся.
Столб был глубоко вкопан в землю. Гуса привязали к нему веревками. Он стоял лицом на восток. Кто-то закричал: «Так не положено еретику». Его снова развязали, повернули на запад и крепко прикрепили к брусу цепью, обхватывавшей его шею.  «Вы не даете говорить гусю, - сказал он – но через сто лет поднимется лебедь, чье пение вы не сможете заглушить».
Он стоял на хворосте, перемешанным с соломой для лучшего воспламенения. Дрова, сложенные вокруг, доставали ему до подбородка. Перед тем, как поднести факел, подошли Людвиг Баварский и Маршалл Империи, и просили его пожалеть свою жизнь и отречься от заблуждений. «От каких заблуждений мне отрекаться? – спросил он. Я не знаю за собой никакой вины. Я призываю Бога в свидетели, что все, что я писал и проповедовал, было во спасение душ от греха и ада, и поэтому я с радостью подтвержу кровью ту истину, о которой я писал, и которую проповедовал». Услышав это, они отошли от него, и Гус перестал говорить с людьми.
Костер зажгли, пламя взвилось вверх. «Ян Гус – пишет Фокс – начал громко петь: «Иисус, Сын Давидов, помилуй меня». Когда он сказал так три раза, ветер направил пламя ему в лицо, и он задохнулся. Поггис, бывший секретарем собора, и Эней Сильвий, ставший впоследствии Папой, чьи рассказы, вне всякого сомнения, не были приукрашены, свидетельствуют о героическом поведении Гуса и Иеронима во время казни. «Оба – пишет Сильвий – вели себя стойко, когда настал их последний час. Они готовились к костру, как будто должны были идти на свадьбу. Они не издали ни одного крика. Когда пламя поднялось, они начали петь гимны, и только разгоревшийся костер смог остановить их пение».
Гус предал свой дух. Когда пламя стихло, обнаружилось, что только верхняя часть тела сгорела, а нижняя висела, прикованная цепью к столбу. Палачи зажгли костер снова, чтобы сжечь оставшуюся часть мученика. Когда пламя стихло во второй раз, в пепле нашли целым сердце. Зажгли костер в третий раз. Наконец, все сожгли. Пепел тщательно собрали, даже взяли землю под ним, вывезли и бросили в Рейн; его палачи были обеспокоены тем, чтобы и следа Яна Гуса (даже нитки от его одежды, которая тоже сгорела) не осталось на земле.
Когда Гус преклонил голову на костре, то непогрешимый собор был побежден. Победа осталась за Гусом, и какая победа! Сложите вместе все трофеи Александра и Цезаря, сколько они будут весить по сравнению с этой славной победой? Какие благословения истекли от костра Гуса, и продолжают течь! С того момента, когда Гус скончался в пламени, его имя прибрело силу, которое будет продолжать способствовать великому делу истины и света, пока последние оковы не падут с разума и сознания освобожденных от всякого давления людей в подчинение власти истинного Бога. Какой сюрприз для его врагов и врагов Евангелия! «Гус умер», - говорили они, возвращаясь с того луга, где он был сожжен. Гус умер. Рейн принял его пепел и понес на своих быстрых волнах в океан, чтобы похоронить навеки. Нет, Гус жив. Не смерть, а жизнь он приобрел на костре, он дал ему не погребение, а воскресение. Ветер, дующий над Констанцем, разносит дух исповедника и мученика во все христианские страны. Народы приходят в движение, Богемия пробуждается, еще сто лет и Германия, и весь христианский мир выйдут из своего дремотного состояния, и потом наступить великая расплата, предсказанная мучеником: «Через сто лет вы ответите перед Богом и передо мной».




                Глава 8

   Сравнение богословия, характеров и трудов Уиклиффа и Гуса.

Уиклифф и Гус – представители своего времени: первый – учитель, второй – ученик. – Оба признают Писание высшим судом и авторитетом, хотя Уиклифф более полно. – Истинная церковь есть «собрание избранных». – Уиклифф полностью, Гус недостаточно полно признают Христа единственным посредником. – Их взгляды на доктрину Евхаристии. – Лехлер об Уиклиффе и Гусе.

Прежде чем перейти к рассказу о Иерониме, посмотрим опять на двух великих людей, представителей своего времени, которые прошли перед нами и определим отношения между ними.  Эти отношения таковы, что о них упоминают всегда вместе. Нет века, разделяющего их. Везде в истории – в зале Пражского университета, за кафедрой Вифлеемской часовни, в зале собраний в Констанце – мы видим эти две фигуры, Уиклиффа и Гуса, стоящими бок обок.
Уиклифф – учитель, Гус – ученик. Последний принимает взгляды первого, но, однако, без исследования и доказательств, и признает их своими ценой напряженной умственной борьбы. «Они оба – пишет Лехлер – делают Слово Божие основанием своей системы и признают Священное Писание высшим судьей и авторитетом. Все же они отличаются во многом. Уиклифф доходит до своих положений постепенно, много трудясь, а Гус принял их, должен был просто исповедовать и распространять их. Для Уиклиффа эти принципы были независимой победой, а к Гусу они пришли как то, что завоевал другой. Взгляды Уиклиффа на единственность авторитета Писания были четко определены, и даже занимали главенствующее положение, в то время как Гус никогда так четко не определял свои взгляды и не придавал им такого значения в своем учении. Более того, Уиклифф отрицал, что Писание должно истолковываться согласно св. отцам, и утверждал, что Святой Дух дает истинное понимание Слова Божьего, и что Писание должно истолковываться Писанием. Гус, с другой стороны, принимал Писание в истолковании св.отцов, так как считал, что Святой Дух давал им мудрости в истолковании.
«Как Уиклифф, так и Гус считали, что истинная церковь есть лишь собрание избранных. Полную концепцию о церкви Гус получил только от великого английского реформатора. Уиклифф основал систему церкви на вечных планах Бога относительно избранных, начиная строить с основания, и точно следуя божественной природе, строению вселенной и божественному руководству. Представление Гуса о церкви лежало скорее на поверхности, и отношения Бога со Своим народом были для него как отношения учителя с учениками или господина с рабами».
Что касается вопроса о Христе, как единственном посреднике между Богом и человеком, Гус был заодно с Уиклиффом. Английский реформатор довел свое учение в силе и радости глубокого убеждения до логического конца с полным отрицанием почитания и посредничества святых. Гус, с другой стороны, недостаточно осознавав великую истину единственного посредничества Христа, никогда не смог окончательно сбросить с себя зависимость от заступничества и помощи прославленных святых.
Также и взгляды Гуса на Евхаристию не были так четко сформулированы в соответствии с Писанием как взгляды Уиклиффа, и, как мы уже говорили, он до конца исповедовал пресуществление. По вопросу об авторитете Папы он был близок к взглядам Уиклиффа; Гус отрицал божественное право римского епископа на примат церкви, и хотел восстановить первоначальное равенство, которое, по его мнению, существовало среди епископов церкви. Уиклифф пошел дальше; он отстаивал равенство не только между епископами, но и между священниками.
Лехлер проницательно показал контраст между этими двумя людьми. Сила их интеллекта, дарования личности и достижения в жизни четко показаны в контрастном свете следующего сравнения:
«Гус, несомненно, – не примитивный, а творческий и самобытный талант, а как мыслитель не обладает ни умозрительностью, ни системностью. В области богословского мышления Уиклифф обладает высоким духом, врожденной силой ума, и за счет неустанного духовного труда приобрел положение духовного лидера; в то время как Гус является звездой второй величины, как планета, вращающаяся вокруг своего солнца, Уиклиффа. Оба, конечно, вращаются вокруг своего основного Солнца, Христа. Далее, Гус был не такого характера, как Уиклифф, который был очень сдержанным и острым как сталь, с внутренним стержнем, шедший только вперед, не смотревший по сторонам, следовавший только своим убеждениям, реализовавший их логически и энергично, иногда даже жестко и резко, раня и вызывая неприязнь. По сравнению с Уиклиффом, у Гуса был мягкий уравновешенный характер, более чувствительный и спокойный, чем склонный к независимости и героизму. Тем не менее, это не значит, что он был слабохарактерным и податливым человеком. С мягкостью и нежностью души вполне может сочетаться нравственная стойкость, крепкая вера, несгибаемая твердость, формируя качества, имеющие притягательное и победное воздействие, и вызывающие самую высокую оценку и уважение.
«В добавлении к этому нравственная чистота и доброжелательность человека, который практиковал почти аскетическую воздержанность; его истинный страх Божий, добросовестность, сострадательность; он не беспокоился о себе или своем достоинстве, а только о славе Бога и Спасителя, а также о чести своей родины и незапятнанной репутации истинного благочестия своих соотечественников. В своей искренней ревности в деле Бога и Иисуса Христа оба, Уиклифф и Гус, стояли на одном основании. Только в случае с Уиклиффом, его ревность была более яростной, мужественной, энергичной, в то время как в Гусе она горела теплым тихим светом в сочетании с почти женственной нежностью, горячей верой и стойкостью. Такое сердце со всей своей нежностью, не сломленное самой ужасной смертью, и такое непобедимое и все преодолевающие терпение человека в исповедовании евангельской истины, завоевали для него симпатии его соотечественников и оставили глубокий след в его время и последующих поколениях. Если Уиклифф был исключительно человеком рассудка, Гус был человеком эмоций, не такой гениальности как Лютер, а скорее глубокого, вдумчивого и мягкого характера. Далее, если Уиклифф был наделен твердой решимостью, мужественной и энергичной волей, то Гус был наделен искренней стойкой волей. Я мог бы сказать, что Уиклифф был мужем Божьим, а Гус был дитем Божьим; однако, оба были героями войска Божьего, каждый согласно полученным от Святого Духа дарам, и в каждом эти дары использовались на благо всего тела. По современным духовным меркам Гус, конечно, не равен Уиклиффу, который гораздо выше, на голову превосходит других людей, и даже Гуса. Несмотря на это, Гус по своему характеру был благородной личностью, отличался истинным благочестием, всепобеждающей крепкой верой среди страданий и гонений, и был истинным последователем Уиклиффа, достойным представителем в Европе евангельского принципа и бесстрашной реформаторской идеи Уиклиффа, которая так высоко держала славу Христа».



                Глава 9

                Суд и искушения Иеронима.

Иероним. -  Приезд в Констанц. – Бегство и арест. -  Падение и покаяние. – Он снова восстает.

Мы рассказали о жизни Гуса до конца. Теперь можем отступить на несколько шагов и рассказать о судьбе его ученика и соратника Иеронима. Они приняли одно крещение, и пили из одной чаши мученичества. Когда Иероним услышал об аресте Гуса, он помчался в Констанц, чтобы чем-нибудь помочь Гусу, своему любимому учителю. Но когда он понял, что ничем не может помочь, а только подвергает свою жизнь опасности,  попытался убежать. Он был уже на пути в Прагу, когда его арестовали и привезли в Констанц на телеге в цепях и под охраной, как будто он был преступником.
Он предстал перед собором 23 мая 1415 года. Отцы подняли такой же шум и гвалт, как и при первом появлении Гуса. Его оппонентами были в основном доктора богословия, особенно знаменитый Герсон, с которым ему доводилось дискутировать в Париже и Гейдельберге, посещая университеты этих городов. Ночью он был приведен в тюрьму на кладбище св.Павла. Цепи, прикрепленные к высокой балке, не давали ему сидеть, руки, скрещенные сзади на шее и закованные в кандалы, давили на голову, что причиняло ему сильную боль. Он заболел, и враги, испугавшись, что смерть похитить его у них, немного смягчили наказание, но, тем не менее, он оставался в этой ужасной тюрьме целый год.
Тем временем было получено письмо от богемских вельмож, которое убедило собор в ошибочном мнении о том, что они покончили с Гусом, выбросив его пепел в Рейн. Назревала буря, и если бы они зажгли еще один костер, она бы неминуемо разразилась с большей силой. Вместо того чтобы сжечь Иеронима, было бы лучше уговорить его отречься. Они приложили все усилия, и в какой-то мере достигли успеха. Они призвали его и предложили отречение или смерь на костре. Больной и подавленный после четырехмесячного заключения в зловонной башне, отрезанный от своих друзей, многие из которых уехали из Констанца после сожжения Гуса, Иероним сдался на уговоры собора. Он отшатнулся от костра и уцепился за жизнь.
Но его отречение (23 сентября 1415 года) было частичным. Он подчинился собору и подписался под справедливостью осуждения статей Уиклиффа и Гуса, за исключением тех «святых истин», которым они учили; он обещал жить и умереть в католической вере, и никогда не проповедовать против нее. Удивительно, что такое отречение было принято собором, и что оно исходило от Иеронима. Несомненно, что лишь малая часть из этого доходила до его сознания. Страшно подумать на каком краю пропасти стоял тогда Иероним. Следуя до сих пор за своим учителем, которого сожгли на его глазах, разве не мог он последовать за ним и дальше? Гус и Иероним были так дружны при жизни, разве могла смерть разделить их? Нет! Иероним упал в минуту слабости, но Господь поднял его. И когда он поднялся, костер не мог остановить его следовать за Гусом по его пути.
На некоторое время перейдем от Иеронима к собору; надо отметить, что умы его участников в некоторой степени были готовы к реформе  с помощью проповедей, читаемых время от времени членами собора. Состоялась лекция 8 сентября по тексту Иеремии «Где слово Божие?» Имя проповедника не сохранилось. После того, как долгое время церковь задавали вопросы, она предстала перед вопрошавшими в виде величественной прекрасной царицы, скорбящей об отсутствии добродетелей, приписывая это алчности и надменности духовенства и распространению ереси. «У церкви – восклицал проповедник – нет врагов кроме духовенства. Кто является самыми злейшими врагами реформации? Светские правители? Они далеки от этого, они ревностно желают, требуют и добиваются ее со всей серьезностью. Кто делит ризы Иисуса Христа, как не духовенство? Кого можно сравнить с голодными волками, которые приходят в овечьих шкурах и скрывают порочные и злые души под религиозными обрядами». Спустя несколько дней епископ Лодийский проповедуя на слова «сделай завещание для дома твоего, ибо ты умрешь, не выздоровеешь», воспользовался возможностью, чтобы напасть на церковь в таком же тоне. Это было похоже на добровольное покаяние, с которым отцы один за другим поднимались на кафедру, выражая сходство во мнении и открывая свои заблуждения. Их пригласили лицезреть отвратительную картину, которую нарисовал еретик.
Отречение Иеронима, раскаивавшегося в своих заблуждениях, но державшегося истин, которым учили Уиклифф и Гус, было непонятно большинству собора. Там были те, кто решил не дать ему ускользнуть. Его учитель расплатился жизнью за свои заблуждения, и было решено пролить кровь и ученика. Были выдвинуты новые обвинения, достигавшие чудовищного числа, ста семи. Было бы удивительно, если бы из такого длинного списка, собор не смог выбрать достаточно пунктов для осуждения Иеронима на костер. Обвинение, выдвинутое теперь против него, касалось Евхаристии, индульгенций, поклонения изображениям и мощам, а также авторитета священников. Он также обвинялся в отсутствии веры в Святую Троицу, что придавало больший вес обвинению, но Иероним очистил себя от этого обвинения, прочитав символ веры св. Афанасия. Что касается пресуществления отцы не нашли отклонений во взглядах Гуса и Иеронима. Оба верили в реальное присутствие.  «Хлеб до евхаристических молитв, – говорил Иероним – тело Христа после». Можно подумать, что от этой догмы католицизма нужно было отречься, прежде всего; но опыт показал, что от нее отрекались в последнюю очередь; она обладала странной силой ослеплять, пленять и порабощать ум. Даже Лютер, спустя столетие не мог до конца освободиться от нее; и сколько других, даже в первых рядах реформации говорили о ней с таинственностью и страхом, что свидетельствовало об их неполном освобождении! Самым удивительным феноменом во всей истории протестантизма было то, что Уиклифф в четырнадцатом веке полностью освободился от этих чар, и из темной ночи суеверия шагнул сразу в свет здравого смысла и Писания в этом вопросе.
Что касается остальных пунктов, внесенных в обвинение, несомненно, что Иероним, как и его учитель Ян Гус, не соответствовали уровню ортодоксального учения римской церкви. Он не признавал, что священник порочной или святой жизни имел право анафематствовать кого-нибудь; что прощения и индульгенции, которые он давал, не имели силы, если не было прощения от Бога. Есть основание полагать, что его враги говорили правду, обвиняя его в том, что он не почитал мощей, а также покрывала девы Марии и шкуру осла, на котором Иисус въехал в Иерусалим. Он вместе с Гусом обвинялся в обличении священников в алчности, тщеславии, тирании и разврате. Доказательством этого обвинения был сам Констанц. Город превратился в Содом, и многие говорили, что только дождь из огня и серы может очистить его от многих неописуемых беззаконий. Но истинность обвинения лишь усугубила вину Иеронима.
Между тем, Иероним размышлял в тюрьме о том, что он сделал. У нас нет записей его мыслей, но, несомненно, образ Гуса, стойко и мужественно перенесшего казнь на костре, стоял перед ним. Он противопоставлял душевный покой, который он имел до отречения сомнениям, охватившим его душу и заслонившим свет Божьей любви. Он не мог обманываться в том, что ему предстоят дальнейшие отречения, пока не завершиться дело на соборе, и он не примириться с церковью. Обо всем этом он много размышлял. Он понимал, что у пропасти, в которую он собирался броситься, не было дна. Тьма поглотила бы его, и он никогда бы не радовался общению с учителем, которого так уважал на земле, и с Господом на небе, который был предметом еще большего почитания и любви. И ради чего он оставлял эти благословенные надежды?  Только для того, чтобы избежать четверти часа мучений на костре! «Я удален от Твоего лица, – повторил он слова того, кто ранее свернул со своего пути из-за опасности – но я снова обернусь к Твоему святому храму». И когда он обернулся, Бог тоже посмотрел на него. Любовь Спасителя опять наполнила его душу, любовь, которая лучше жизни, и с этой любовью вернулись сила и мужество. Мы слышим, как он говорит: «Даже если мне придется стоять на костре сто лет, я не отрекусь от моего Спасителя. Я готов предстать перед собором, они могут убить мое тело, и это все, что они могут сделать. Так Иероним стал крепче после падения.






                Глава 10

                Суд над Иеронимом.

Суд над Иеронимом. – Дух и красноречие его защиты. – Выражает сожаление об отречении. – Ужасы тюремного заключения. -  Восхищение при его появлении. – Письмо секретаря Поджо. – Разговор с кардиналом Флоренции.

Когда обвинения были представлены Иерониму, он отказался отвечать на них в тюрьме, а потребовал публичного слушания. Судьи посчитали целесообразным исполнение его просьбы, и 23 мая 1416 года его доставили в кафедральную церковь, где собрался собор для продолжения его дела.
Отцы боялись красноречия узника и ограничили его защиту простыми ответами: «Да» и «Нет».  «Какая несправедливость! Какая жестокость!» – воскликнул Иероним. «Вы держали меня заключенным триста сорок дней в ужасной тюрьме, в грязи, зловонии и крайней нужде. Затем приводите меня сюда, и, слушая моих смертельных врагов, отказываетесь выслушать меня. Если вы действительно мудрые люди и свет миру, не грешите против справедливости. Что касается меня, то я простой смертный, моя жизнь мало что значит, и когда я прошу не выносить несправедливого приговора, то говорю не ради себя, а ради вас».
Его дальнейшая речь потонула в шуме, вызванном его словами. Страшная буря, сотрясавшая все вокруг, не тронула его. Как стоит скала среди бушующих волн, так стоял и Иероним среди моря страстей. Его лицо, дышавшее спокойствием и освещенное благородным мужеством, представляло собой бросающуюся в глаза приятную картину посреди темных и хмурых лиц, наполнявших зал. Когда буря утихла, решили заслушать его на заседании 25 мая.
В этот день он произнес в свою защиту речь, достойную своего дела, того этапа, на котором он защищался, и смерти, к которой он приговаривался. Даже его злейшие враги не могли не отдать дань восхищения тонкости его логики, памяти, силе аргументов и потрясающему красноречию. Очень рассудительно он рассмотрел все выдвинутые против него обвинения, принимая правильные и отвергая лживые. Он перемежал свою речь то такими шутливыми замечаниями, что суровые лица вокруг озарялись улыбкой, то таким сарказмом, что улыбки сменялись гневом, то такой печалью, что на лицах его судей было «искреннее сострадание». «Не раз – пишет секретарь Поджо из Флоренции – в течение всего времени он выражал мысль недостойную достойного человека». Но не жизнь он защищал, жизнь его не беспокоила. Он использовал все свое красноречие не для того, чтобы избежать костра, но чтобы защитить и прославить свое дело.
Преклонив колени в виду у всего собора, прежде чем начать защиту, он горячо молился, чтобы ни одно лживое или недостойное слово не слетело с его уст. Затем обернувшись к собранию, он перечислил всех людей, которые предстояли перед неправедным судом и были осуждены, будучи невиновны, великих благодетелей языческого мира, героев и патриотов Ветхого Завета, Царя-мученика, Иисуса Христа, исповедников Нового Завета, всех, кто отдал свою жизнь за дело правды по приговору заблудших и пристрастных судей. Затем он подробно рассказал о своей жизни от юности, отметив произошедшие перемены, разоблачая лжесвидетельства, и, наконец, воскресил в памяти судей то, как ученые богословы ранней церкви отличились от них во взглядах по некоторым вопросам, и что эти отличия привели скорее к разъяснению, чем к разрушению веры.
Его обращение не оставило собор равнодушным. Оно пробудило в некоторых чувство справедливости (нельзя сказать сострадания, так как Иероним не взывал к состраданию), и немало людей удивилось, что человек, просидевший в тюрьме несколько месяцев, не имея возможности читать или писать, мог цитировать из многих авторитетных источников и приводить известные доказательства в свою защиту. Собор забыл о том, что нам обещали: «И поведут вас к правителям и царям за Меня,…не заботьтесь, как и что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас».
Ранее на соборе Иероним признал справедливость осуждения Гуса. Он горько раскаялся в преступлении, совершенном в минуту трусости, против своего уважаемого учителя, и не мог не искупить его.  «Я знал его с детства, – говорил он о Гусе – это был чудесный человек, справедливый и святой. Он был осужден, несмотря на свою невиновность. Он взошел на небо, как Илья, в пламени огня, и оттуда он вызовет своих судей на страшный суд Христов. Я тоже готов умереть. Я не отшатнусь от мучений, приготовленных мне моими врагами и лжесвидетелями, которые однажды дадут ответ за свои преступления перед Великим Богом, Которого нельзя обмануть».
Собор пришел в волнение. Некоторые хотели спасти жизнь такого образованного и красноречивого человека. Зрелище было потрясающим. Бледный, ослабленный длительным безжалостным заключением, в тяжелых оковах он, тем не менее, вызывал уважение у тех, перед которыми стоял, своей духовной силой. Он стоял перед собором выше, чем они, чье величие блекло перед его славой, а их звезды и митры – перед  его добродетелями и страданиями. Вельможи и богословы чувствовали себя униженными и смущенными в присутствии своего узника.
Но в сердце Иеронима не было само возвеличевания.  Если он говорил о  себе, то только с обличением.
«Из всех грехов, – говорил он – которые я совершил с юности, ни один так не отягощает мое сознание, и не вызывает горестного раскаяния, как тот, который я совершил на этом роковом месте, когда я согласился с чудовищным приговором против Уиклиффа и святого мученика Яна Гуса, моего учителя и друга. Я исповедую от всего сердца и заявляю, что постыдно струсил из-за страха перед смертью, когда осудил их учение. Поэтому я умоляю Всесильного простить мне мои прегрешения, и, в частности, этот самый  ужасный грех. Вы осудили Уиклиффа и Гуса, не потому что они отошли от веры, а потому что обличали преступления духовенства – помпезность, тщеславие и роскошь».
Эти слова явились сигналом еще для одного гвалта в собрании. Отцов сотрясала ярость. Со всех сторон слышались громкие восклицания. «Он осуждает сам себя. Какие еще нужны доказательства? Перед нами самый упорный еретик».
Возвысив голос, который был, как пишет Поджо, «проникновенным, четким и звонким, и с жестом полным достоинства, Иероним продолжал: «Что! Вы думаете, что я боюсь умереть? Вы целый год держали меня в страшной тюрьме, более ужасной, чем смерть. Вы обращались со мной более жестоко, чем с сарацинами, турками, евреями и язычниками, и моя плоть буквально заживо отставала от костей; но я не жалуюсь, так как стенания не пристали духовному человеку, но я не могу не выразить своего удивления такому варварскому обращению с христианином».
Все опять зашумели и заседание закрылось. Иеронима вернули в тюрьму, где с ним стали обращаться еще более жестоко. Ноги, кисти и руки заковали в кандалы. Это не было сделано в целях безопасности, но, чтобы увечить его мучения.
Удивленные талантами, многие епископы проявили интерес к его судьбе. Они навещали его в тюрьме и уговаривали отречься. «Докажите мне по Писанию, - отвечал Иероним на эти назойливые приставания – что я заблуждаюсь». Кардинал Флоренции Забарелла послал за ним и имел продолжительную беседу. Он похвалил данные ему таланты, остановился на пользе, которую эти таланты могли бы принести для церкви, на блестящем пути, открытым перед ним, если он примириться с собором; он сказал, что нет такого звания и такой должности, которых он не смог бы достичь, если он только вернется к духовному послушанию, а если нет, то по глупости отвергнет великолепные возможности и станет жертвой на костре для еретиков. Но Иеронима не тронули слова кардинала, и не ослепили его предложения. Он рассуждал на эти темы в тюрьме в слезах и страданиях, и решил все навсегда. Он выбрал лучшую участь. Он ответил этому искусителю в пурпуре, как он ответил в собрании: «Докажите мне по Священному Писанию, что я заблуждаюсь, и я отрекусь».
«Священное Писание! – ответил кардинал с насмешкой. Разве все проверяется по нему? Кто может понять его, пока церковь не истолкует?»
«Что я слышу? – вскричал Иероним. Разве человеческие традиции более духовны, чем Евангелие нашего Спасителя? Павел не заповедовал тем, кому он писал, следовать человеческим традициям, но он сказал: «исследуйте Писание».
«Еретик, - сказал кардинал, уставившись на него в гневе – я жалею, что так долго уговаривал тебя. Я вижу, что ты одержим бесом». Иеронима отвели в тюрьму.



                Глава 11

                Осуждение и сожжение Иеронима.

Иероним осужден. – Одет для костра. – Уведен. – Гимны на костре. – Пепел брошен в Рейн.

Он был вызван для оглашения приговора 30 мая 1416 года. Правители империи, церковная верхушка и руководители собора собрались в кафедральной церкви. Какой переход от мрака тюрьмы к блестящему собранию в церковных ризах и со звездами отличия. Но, ни звезды правителей, ни митры епископов не имели такой славы, как те знаки, которые носил Иероним – оковы.
Войска были наготове. Горожане, привлеченные из своих домов слухами о предстоящем событии, толпились у церковных ворот и пытались проникнуть в церковь.
Иеронима спросили в последний раз, хотел бы он отречься; и, объявив о его отказе, осудили как еретика и предали светской власти. Этот акт сопровождался просьбой, чтобы гражданский судья обошелся с ним снисходительно и пощадил его жизнь. Просьба вряд ли была уместной, когда, как мы понимаем, столб для костра был уже установлен, хворост приготовлен, и исполнители готовы были отвести его на костер.
Иероним встал на скамью, чтобы все собрание могло лучше его слышать. Все хотели услышать его последние слова. Он опять выразил свое сожаление о том, что в минуту страха он одобрил сожжение Яна Гуса. Он заявил, что вынесенный ему приговор является отвратительным и несправедливым, как и тот, что был вынесен святому человеку. «Умирая – сказал он – я оставляю жало в ваших сердцах и червя в совести. И я призову вас на суд перед Всевышнем Судьей в течение ста лет».
Внесли бумажную митру с красными бесами, нарисованными на ней. Увидев это, Иероним бросил свою шапку на пол перед кардиналами, надел бумажную митру с такими же словами, как и Гус в подобном случае: «Как мой Господь ради меня надел терновый венец, так и я ради Него надену этот позорный венец». Затем солдаты окружили его. Когда они выводили его из церкви, он «с радостным лицом – пишет Фокс – подняв взор к небу, громко начал петь Credo in unum Deum, как было принято петь в церкви». Когда он проходил по улицам, было слышно, как он ясно и громко пел церковные канты. Когда они подошли к городским воротам, ведущим к Готтлибену, он перестал их петь и начал петь гимн до самого места казни. Место, на котором он должен был пострадать, было уже освящено, так как на нем был сожжен Ян Гус. Когда он пришел на место, то преклонил колени и стал молиться. Он все еще молился, когда палачи подняли его и привязали веревками и цепями к столбу, который был выточен так, что напоминал фигуру Гуса. Когда дрова и хворост складывали вокруг него, он опять запел: «Привет! Счастливый день!» Когда он закончил петь этот гимн, то снова запел «Credo in unum Deum» , а затем обратился к народу на немецком языке, говоря: «Мои возлюбленные дети, как я сейчас пел, так я и верю, и не иначе; и это кредо – вся моя вера».
Дрова сложили до уровня шеи, одежду положили сверху, и в конце поднесли факел. Его Спаситель, Который так милостиво поддерживал его в ужасных страданиях тюрьмы, был и сейчас рядом с ним. Мужество сердца и спокойствие души отражались на его лице и поражали очевидцев. Короткая и острая боль и все земные скорби останутся позади, и придет вечная слава. Нет! Она уже пришла; потому что, когда Иероним стоял на костре, он выглядел так, как, будто он победил смерть и уже наслаждался тем, что его ожидало. Палач подносил факел сзади, когда Иероним поправил его. «Зайди спереди – сказал он – и зажги костер перед моим лицом; если бы я боялся огня, меня бы не было здесь».
Когда хворост начал разгораться, Иероним громким голосом начал петь: «В руки Твои, о, Господь, придаю Дух свой». Когда пламя разгорелось сильнее, поднялось выше, и мученик чувствовал его обжигающий жар, было слышно, как он кричал по-чешски: «О, Господь Бог, Всесильный Отец, помилуй меня, прости мне мои прегрешения, ибо Ты знаешь, что я искренне любил Твою истину».
Вскоре пламя заглушило его речь, и не стало слышно его голоса. Но движения головы и губ в течение четверти часа говорили о том, что он продолжал молиться. «Горя в огне, пишет Фокс – он был жив, испытывая ужасную боль и страдания на протяжении того времени, за которое можно дойти от церкви св.Климента по мосту до церкви девы Марии».
Когда Иероним вздохнул в последний раз, из тюрьмы были принесены его вещи и сожжены на том же костре. Его постель, башмаки, накидка, все было брошено на тлеющие угли и сожжено. Груда пепла была тщательно собрана, положена на телегу и брошена в Рейн. Теперь, думали враги, с чешской ересью было все кончено. Мы видели конец Гуса и Иеронима. Собор теперь может спать спокойно. Как недальновидны были люди, думавшие и говорившие так! Вместо того чтобы искоренить ересь, они разбросали ее семена по всему христианскому миру; вместо того, чтобы стереть из памяти имена Гуса и Иеронима и предать их забвению, они поставили их перед всем миром и сделали вечными.
Мы подробно рассмотрели жизнь этих двух мучеников. Мы сделали это не только из-за их редких качеств, трагических страданий и света в их жизни, но и из-за того, что Господь сделал их смерти примером. Эти два костра были зажжены как маяки на рассвете современной истории. Давайте коротко покажем почему.



                Глава 12

                Уиклифф, Гус, Иероним, или три первых свидетеля            
                современного христианства.

Великий Эрас и его глашатаи. – Божий промысел о пути Уиклиффа. – Труд, проделанный Уиклиффом. – Гус и Иероним следовали за Уиклиффом. – Три свидетеля современного христианства.



Каждая новая эра Ветхого Завета начиналась со служения человека с сильным характером и яркими дарами, сопровождавшимися великими чудесами. Было необходимо привлечь внимание людей, сказать им, что время проходит, что Бог «меняет времена и сроки» и вводит новый порядок. Грубые и плотские люди иначе не обратили бы внимание на духовную революцию. Авраам стоит во главе одного завета, Моисей – другого, Давид – третьего, а Иоанн Креститель занимает место в великой армии проповедников, исповедников и мучеников евангельского завета. Это были четыре выдающиеся личности, предшествовавшие приходу Того, Кто был еще более выдающимся.
Так было, когда приходило время для великих перемен во всем мире, давших новую жизнь церкви и до сих пор неизвестную народам свободу. Когда настала такая эра, восстал Уиклифф. Обильно помазанным Святым Духом, на Который, как тщетно думали соборы и Папы, они удерживали монополию. Как глубоко он понимал Писание, как четко и ясно он представлял план спасение, данный в Библии; насколько полностью он освободился от заблуждений, веками уводивших с пути, который он нашел не с помощью большего мастерства или более проницательного ума, чем у его современников, но просто путем полного подчинения Библии. Как Иоанн Креститель появился из недр фарисейской законности и традиционализма, чтобы стать проповедником покаяния и прощения, так и Уиклифф вышел из недр еще более закоренелого традиционализма и законности, чье железное ярмо было в сто раз тяжелее фарисейского, чтобы проповедовать христианскому миру покаяние и провозгласить великую библейскую истину о том, что жертва Христа совершенна и не требует добавлений; что Бог дает спасение людям даром; и что «тот, кто верит в Сына, имеет жизнь».
Так говорил Уиклифф. Хотя его земной голос замолк, он через свои сочинения говорил о вновь обретенном Божьем послании всем странам Европы. Но нужны были свидетели, которые бы подтверждали его слова, и скрепляли своей кровью учение, проповеданное им. К такому служению были предназначены Гус и Иероним. Сначала пришел великий проповедник, потом два великих мученика, подтвердивших истину, о которой говорил Уиклифф, и скрепивших свидетельство кровью. Устами этих трех людей христианство было предупреждено. Они говорили веку, погрязшему в формализме и законности:
 «Итак, покайтесь и обратитесь, чтобы изгладились грехи ваши, да придут времена отрады от лица Господа». (Деяния 3:19)
Вот такое место занимают эти два мученика, и такое значение придается им. Если нужны доказательства, то мы найдем их в документах собора в Констанце.  Отцы, не знавшие, что они делают, осудили сначала учение Уиклиффа, а затем сожгли на костре Гуса и Иеронима, державшихся этого учения. Да, Дух Божий присутствовал в Констанце, направляя собор в их решениях, но в другом виде и к другой цели, чем думали отцы.
«Тихий голос», который был слышан теперь в христианском мире после веков молчания, должен был сопровождаться великими знамениями, не физическими, а духовными, не переменами на небе, а более чудесными переменами в сердцах людей. Таково было свидетельство Гуса и Иеронима, развернувшееся на глазах у народа. Это свидетельство было устроено Богом, чтобы потрясти воображение и пробудить сознание тех, кто при этом присутствовал. Ему был даже придан драматизм, чтобы нельзя было добиться цели, и чтобы не дать отговорок тем, кто был против. Огромное возвышение было возведено для этого свидетельства; весь христианский мир собрался, чтобы послушать его. Свидетели были известны своей духовной силой. Они привлекали внимание и вызывали восторг даже у своих врагов. Еще более они были известны своими духовными дарами – чистотой, смирением, перенесенными страданиями, прощением ошибок, великодушием и благородным мышлением, эти венцы украшали мучеников. Блеск этих добродетелей четко выделялся на темном фоне порочного века и еще более темном фоне собора, чье позорное поведение оскверняло землю, на которой он собирался, отравляло воздух, и вошло в историю, как одно из самых позорных пятен. В завершение всего этого была слава их смерти, не запятнанная страхом перед страданиями, мольбой о пощаде, слезами о такой участи, ни едином криком боли и страданий; наоборот, прославленная их радостным видом на костре, и победным «аллилуйя», которое они пели в пламени.
Таково было открытое заявление трех ранних христианских свидетелей, и таковы были обстоятельства, при которых оно было сделано. Могло ли знамение с неба, или восставший из мертвых пророк, быть более явным? Чувственному веку, погрязшему в суеверии, без внутренней веры, доверявшему только тому, что видели или делали, довольному святостью, не связанной с нравственными и духовными добродетелями, было показано, что есть божественная сила, больше силы священников, которая может преображать души и давать новую жизнь людям. Короче, что раннее Евангелие вернулось в мир, и с ним вернулось благочестие, самопожертвование и героизм ранних времен.
Бог, Который разворачивает естественный день постепенно – сначала утренняя звезда, затем рассвет, а затем небесное светило, чей свет возрастает по мере восхождения, пока в зените оно не изольет на землю свет совершенного дня – таким же образом Бог разворачивает еле заметными шагами евангельский день. Клавдий, Беренгарий и другие были утренними звездами; они появились тогда, когда было еще темно. С Уиклиффом забрезжил рассвет, души увидели его свет во Франции, в Италии и, особенно, в Богемии. Они, в свою очередь, стали светильниками для других, и, таким образом, сияние продолжало распространяться, пока, наконец, «centum revolutis annis», день воссиял в служении реформаторов шестнадцатого века.









                Глава 13

                Гуситские войны.

Воздействие мученической кончины Гуса на Богемию. – Развитие гусизма. – Новый Папа. – Процедура выборов. – Интронизация. – Булла против гуситов. – Отъезд Папы в Рим. – Жижка. – Волнения в Праге.



Гус был сожжен, его пепел, брошенный в Рейн, был унесен в темную могилу океана; но его костер вызвал волну негодования и ужаса в Богемии. Его смерть тронула сердца соотечественников больше, чем его голос при жизни. Защитник прав своего народа, реформатор религии страны, короче, представитель Богемии был жестоко предательски сожжен, и народ воспринял это унижение и оскорбление на свой счет. Все сословия от высшего до низшего были взволнованы произошедшим. Пражский университет выпустил манифест, обращенный ко всему христианству в память о человеке, который пал жертвой ненависти священства и предательства императора. Его смерть расценивалась как убийство, а отцы собора назывались «сборищем сатрапов антихриста». С каждым днем пламя народного негодования разгоралось все сильнее. Было очевидно, что ужасный взрыв еле сдерживаемого гнева должен был произойти в Богемии.
Вельможи смело выступили. Когда дошли слухи о мученической кончине Гуса, феодалы и вельможи собрались на совет, и, говоря от имени чешского народа, направили протест в Констанц против совершенного убийства. Высоким стилем они превозносили человека, которого собор приговорил к сожжению, как еретика, назвав его «апостолом Богемии, человеком невиновным, благочестивым, святым и верным учителем истины». Держа в одной руке перо, в то время как другая лежала на эфесе меча, они сказали: «Кто будет утверждать, что в Богемии ересь, тот лжец и предатель королевства; мы оставляем отмщение Богу, Которому все принадлежит, а сами отправим протест к подножию истинного апостольского понтифика, когда церковь будет управляться таким.  В то же время, заявляем, что ни какой человеческий указ не может помешать нам охранять смиренных и верных проповедников слов нашего Господа Иисуса, и яростно защищать их, даже до крови.  В этом протесте вельможи Моравии выразили общее мнение.
Более глубокие чувства, чем гнев, руководили чешскими людьми. Вера мученика сравнивалась с верой, которая сожгла его, и не в пользу последней. Когда он умер, вспомнили об учении, которому он учил. Сочинения Уиклиффа, избежавшие огня, прочитывались и сравнивались с отрывками из Писания, так как были понятны людям, и следствием этого было всеобщее признание евангельских доктрин. Новые взгляды укоренялись глубже с каждым днем, и их последователи, которых стали называть гуситами, умножались, можно сказать, ежечасно.
На троне в то время был Вацлав, сын великого патриота Карла IV. Мрачное положение дел, конечно, зависело от линии поведения короля. Наследник достоинств и чести отца, Вацлав не наследовал его таланты и добродетели. Деспотичный сластолюбец, он был сначала свергнут своими вельможами, а затем своим братом Сигизмундом, королем Венгрии, но, вернувшись на трон, проявил несколько другой, но не лучший характер. Сломленный духом, он стал вялым и апатичным в той же степени, как раньше был властным и деспотичным. Если его гордость была подавлена и неистовство укрощена, то он дал волю низменным страстям и наклонностям. Так как он был заперт в своем дворце и жил как сластолюбец, его мало интересовали религиозные взгляды подданных. Его мало беспокоило, пойдут ли они традиционным путем или путем ереси. В тайне он радовался успехам гуситов, так как надеялся, что церковное имущество и дома будут разграблены, и львиная доля достанется ему. Не любя священников, которых он называл «самыми опасными из всех комедиантов», он оставался глух к просьбам церковных властей запретить проповедь новых взглядов.
Движение продолжало расти. За четыре года, прошедших после смерти Гуса, большинство народа стало исповедовать веру, за которую он умер. Среди его последователей было немало высшей знати, много богатых бюргеров, несколько низших священников и огромное количество крестьян. Присоединение последних, чье единодушие способствовало большому энтузиазму и преданности, укрепило это движение. Оно стало истинно национальным. Чехи возобновили в церкви Евхаристию под двумя видами и служение на родном языке. Рим потребовал подчинения, запретив чашу, и разрешив молитвы только на латыни. Чехи, отстояв свободу в обоих вопросах, сбросил знаки римского рабства.
Небольшое расхождение во взглядах уже наметилось среди гуситов. Одна часть полностью отрицала авторитет римской церкви и делала Писание своим единственным критерием. Они стали называться таборитами по месту одного из своих ранних лагерей, располагавшегося на холме в окрестностях Праги, который напоминал библейский Фавор (Табор). Другая часть формально оставалась в лоне римской церкви, хотя и покинула ее духовно. Их отличительным принципом была евхаристическая чаша, означавшая, что они причащались под двумя видами; поэтому они назывались чашниками. Чаша стала национальным протестантским символом. Ее изображали на штандартах и  фургонах армии; ее изображение было на церковных порталах и городских воротах. Она даже изображалась вместо римского символа, креста. Последний напоминал о сценах страданий, и поэтому был мрачной эмблемой, чаша же была символом искупления, поэтому была радостным символом. Таково было отличие двух партий в начале. Со временем оно увеличилось; но борьба, которую гуситы вели против Рима, и которая привела таборитов и чашников на одно поле сражения, где они объединялись в молитве и оружии, сохранила их как одно целое.
Мы должны взглянуть на то, что тогда происходило в Констанце. Собор знал, что в Богемии разгорался пожар, он приложил все усилия, чтобы раздуть его еще сильнее. Приговор о полном уничтожении, вынесенный древним Римом Карфагену, был теперь вынесен папским Римом Богемии, более проклятой стране, чем Карфаген, наводненной ересью и населенной людьми недостойными радоваться дневному свету. Но сначала собор должен был выбрать нового Папу. Собрался конклав, и «попостившись», кардиналы быстро приняли решение. Поспешив сообщить великую новость всему миру, они проделали дыру в стене и прокричали в нее: «У нас есть Папа, это – Отто де Колонна» (14 ноября 1417 года).
Это заявление сопровождали восторженные крики и звон колоколов, под шум которых император Сигизмунд предстал перед конклавом, и в порыве радости или суеверия пал перед вновь избранным Папой, и поцеловал ноги римскому отцу.
Двери конклава теперь были открыты, и кардиналы устремились наружу, чтобы вновь насладиться дневным светом. Их временная тюрьма так была изолирована и так охранялась, что даже солнечные лучи не проникали туда, и отцы должны были делать свое дело при свете свечей. Они были в заключение только с 8 по 11 ноября, но вышли похудевшими и изменившимися из-за скудной еды, которой вынуждены были питаться, так что знакомые с трудом узнавали их. Всего было пятьдесят три избирателя, двадцать три кардинала и тридцать представителей государства, для которых было приготовлено пятьдесят три комнаты, распределенные по жребию. Им было запрещено общаться с другими избирателями в течение конклава, а также с друзьями извне, даже подаваемые им через окошко блюда тщательно проверялись на предмет незаконных писем или посланий. Глашатай объявил, что никто не может подходить к конклаву ближе определенного расстояния; под страхом отлучения было запрещено грабить дом того кардинала, который будет избран Папой. В Риме был обычай  считать имущество избранного кардинала трофеем под предлогом того, что став во главе всех богатств, он ни в чем не нуждался. У ворот конклава император и вельможи стояли на страже день и ночь и пели гимн «Veni Creator», но негромко, чтобы не помешать размышлениям. Выборы заняли более короткий срок, чем обычно требовалось для избрания на папский престол. Французские и испанские члены конклава отстаивали Папу своей национальности, но обсуждение пресекли немецкие избиратели, которые отдали свои голоса за итальянского кандидата, и дело закончилось выборами Отто из самого знатного и старинного дома Колонны. Так как его выборы совпали с праздником св.Мартина Турского, он принял имя Мартина V. Платина, не очень щедрый на фимиамы Папам, хвалит его рассудительность, великодушие, любовь к справедливости, сообразительность в управлении делами и нравами. Виндек, один из личных советников Сигизмунда, говорит, что во время правления императора, кардинал Колонна был бедным и скромным, но Папа Мартин был скупым и чрезвычайно богатым.
Спустя несколько часов после выборов по той же дороге, по которой вели закованными в кандалы Гуса и Иеронима, шла совсем другая процессия.  Папа отправлялся на церемонию возведения на престол. Он ехал верхом на белой лошади, покрытой богатой красной попоной. Аббаты и епископы, одетые в белые шелковые одежды, верхом сопровождали этот кортеж. Лошадь понтифика вели под уздцы, идя пешком, справа император Сигизмунд, а слева курфюрст Брандербургский. Таким образом, он был препровожден в кафедральный собор, где сидя на возвышении, был помазан и наречен Мартином V.
Богемия стала одним из первых предметов беспокойства вновь помазанного Папы. Движение, в котором Уиклифф был проповедником, а Гус и Иероним – мучениками, быстро росло. Папа бросил против него отлучение, но он знал, что мог использовать другое, более впечатляющее оружие, кроме духовного, прежде чем он надеялся уничтожить его. Он призвал императора предоставить папскому престолу более существенные доказательства своей преданности, чем ведение его лошади под уздцы на торжественном служении. Папа Мартин V обратился к Сигизмунду и всем королям, принцам, герцогам, баронам, рыцарям, государствам и державам христианского мира, заклиная их «ранами Христа», объединить оружие и уничтожить «эту кощунственную и проклятую страну». Были обещаны обычные награды - венцы и хорошие места в раю – тем, которые проявят большую ревность против отвратительной ереси, пролив больше всех чешской крови. Увещеваемые таким образом, император Сигизмунд и несколько соседних немецких государств были готовы принять участие в крестовом походе. Чехи увидели, что на их границе собирается ужасная буря, но не испугались.
Пока буря надвигается на Прагу,  в последний раз вернемся в Констанц; там мы находим собор вполне удовлетворенным и завершившим свое дело к всеобщей радости и похвале, так как он установил порядок в христианском мире. Он уничтожил ересь, отправив на костер Гуса и Иеронима. Он исцелил раскол низложением противоборствующих Пап и выборами Мартина V. Он поразил стрелой недовольство чехов, что избавит от дальнейших неприятностей с их стороны; и в результате этих грандиозных мер можно ожидать эпоху спокойствия в Европе и папского величия. Оглушенный своим хвастовством, собор не обратил внимания на подземный гул, который предвозвещал грядущее землетрясение во всех странах. В 1418 году, 18 апреля, Папа издал буллу, «объявившую окончание собора, и разрешившую всем вернуться по домам». На прощание он даровал всем участникам «полное прощение грехов». Если только половина того, что было записано о делах отцов, было действительным, то эта доброта Папы Мартина должна была представлять огромный чек на сокровища церкви; но, несомненно, это позволило отцам уехать домой в хорошем настроении.
Папа отслужил свою последнюю мессу в кафедральном соборе 15 мая и на следующий день отправился в Италию. Французские прелаты умоляли его учредить свой престол в Авиньоне, эта просьба отвергалась его предшественниками ни один раз. Папа сказал им, что «они должны подчиниться здравому смыслу и необходимости, так как весь мир признает его  преемником св.Петра, он должен по справедливости сидеть на престоле апостола; и так как римская церковь является главой и матерью всех церквей, совершенно необходимо, чтобы понтифик находился в Риме, как хороший капитан должен быть на корме, а не на носу судна». Прежде чем мы обратимся к трагическим событиям, на пороге которых мы стоим, давайте бросим взгляд на кричащую пышность, сопровождавшую отъезд Папы в Рим. Со слов Райхенталя: «Сначала вели под уздцы двенадцать лошадей под алыми попонами, затем следовали верхом четыре рыцаря с кардинальскими шапочками на пиках. За ними шел священник с золотым крестом, а потом священник со святыми дарами. Далее шли двенадцать кардиналов в красных шапочках, за ними священник верхом на белой лошади, раздавая причастие мирянам под балдахином, окруженным людьми с горящими свечами. За ними шел Жан де Сюсе, богослов из Вестфалии, с золотым крестом, в окружении каноников и городских сенаторов со свечами в руках. Наконец появился Папа в папском облачении верхом на белом коне. На голове у него была тиара, украшенная множеством драгоценных камней; над его головой держали балдахин четыре графа, а именно Эберхард, граф Нелленбурга, Уильям, граф Монзерата, Берхольд, граф Урсина и Джон, граф Тирштайна. Император держал папскую лошадь справа, за ним шел Людвиг, герцог Баварский из Ингольштада, державший край лошадиной попоны. Курфюрст Брандербургский держал папскую лошадь под уздцы слева, а за ним  Фредерик Австрийский исполнял то же, что и Людвиг Ингольштадский. С обеих сторон еще четверо вельмож держали попону лошади. За Папой следовал вельможа, несший зонтик на случай дождя или солнца. За ними верхом следовало все духовенство и вся знать в таком количестве, что очевидцы насчитали не менее сорока тысяч, не считая пеших, сопровождавших процессию. Когда Мартин V приехал к воротам города, он сошел с коня и заменил священническое облачение на пурпурное. Он также сменил головной убор, а прежний одел на одного прелата, чье имя не упоминается.  Затем он снова сел на лошадь, а вслед за ним император и вельможи, сопровождавшие его до Готтлибена, откуда он по Рейну отправился до Шлаффхаузена. Кардиналы и остальной двор следовали за ним по суше, а император с вельможами вернулись в Констанц».
Оставив Мартина в его путешествии в Рим, обратим вновь свое внимание к Праге. Бедная Богемия! Несчастья одно за другим приходят на нее. Два самых ее выдающихся сына сожжены на костре; Папа обрушил на нее отлучение; император собирает силы, чтобы захватить ее; а трусливый Вацлав  малодушен, чтобы ответить на оскорбление, нанесенное королевству. Граждане были разрознены, так как в их негодовании у них не было ни советника, ни руководителя. В этой критической ситуации для страны и  армии восстал замечательный человек. Его звали Ян из Троцнова, но он больше был известен под прозвищем Жижка, что значит одноглазый. Обстоятельства его рождения говорили о его необычной судьбе. Однажды в дни жатвы его мать отправилась навестить жнецов в отцовском имении, по дороге у нее начались схватки, и она родила сына в поле под дубом. Ребенок вырос, обучился военному искусству, проявил себя в войнах с Польшей, и, вернувшись на родину, стал камердинером при дворе короля Вацлава. Во дворце беззаботного монарха с утра до вечера были званые обеды и пирушки, и Жижка охотно принимал участие в непристойных прихотях и шумных компаниях своего господина. Но ему не было уготовано окончить свою жизнь столь постыдно.
Потрясение, связанное с мученической смертью Гуса, всколыхнуло всю страну, и не оставило равнодушным Жижку. Веселый придворный вдруг стал задумчивым. Его видели расхаживавшим с задумчивым лицом и сложенными на груди руками по длинным коридорам дворца, у окон, выходившим на широкою реку Влтаву, на башнях Праги и на равнине, простиравшейся до горизонта, где был зажжен костер для Гуса. Однажды монарх увидел его в задумчивом настроении. «Что такое?» - спросил Вацлав, удивившись увидеть кого-то во дворце с печальным лицом. «Я не могу терпеть оскорбление, нанесенное Констанцем смертью Яна Гуса Богемии» - ответил гетман. «Что пользы беспокоиться об этом? Ни у тебя и ни у меня нет средств, чтобы отомстить за это. Но – продолжал король, несомненно, думая, что приступ Жижки скоро пройдет – если ты сможешь призвать императора и собор к ответу, я даю тебе мое разрешение». «Очень хорошо, милостивый государь, - ответил Жижка – не могли бы вы дать это разрешение в письменном виде?» Вацлав, который любил пошутить, и, посчитав, что такой документ не принесет вреда в руках того, у кого нет ни друзей, ни денег, ни солдат, дал Жижке то, что он просил с королевской печатью.
Жижка, который принял разрешение не в шутку, а всерьез, ждал благоприятной возможности. И она вскоре представилась. Папа разразился буллой о крестовом походе против гуситов. По всей Богемии прокатились волнения, и особенно в столице Праге. Горожане собирались, что договориться о мерах отмщения за оскорбление достоинства страны и защиты находившейся под угрозой независимости. Жижка с королевским разрешением неожиданно появился среди них. Горожане воодушевились, когда увидели столь знатного человека, который, как они думали, с одобрения короля поставлен их возглавить; они решили, что Вацлав был на их стороне, и будет поддерживать их движение. Однако они ошиблись. Право, которое они получили, было результатом малодушия, а не одобрения короля. Фракции с каждым днем все более озлоблялись. Волнения и убийства начались в Праге. Сановники укрылись в ратуше, их настигли там и выбросили из окна на копья повстанцев. Король, услышав новости о мятеже, был так взволнован, не известно от страха или от гнева, что с ним случился удар, и он умер через несколько дней.


               

           Глава 14

                Начало гусистских войн.

Начинается война. – Причастие под обоими видами. – Первый успех. – Турки. – Призыв Жижки. – Вторая победа гуситов. – Император осаждает Прагу. – Отступление. – Второе отступление. – Императору отказано в короне Богемии. – Мужество гуситов. – Влияние их борьбы на реформацию шестнадцатого века.

После того, как Вацлав умер, а королева перешла на сторону католиков, волнения возобновились. Всю неделю, днем и ночью, шло сражение между католиками и гуситами на мосту через Влтаву, ведущему к королевскому замку. Немало крови было пролито, церкви и монастыри были разграблены, монахи выгнаны, а в некоторых случаях убиты. Это могло плохо кончиться для восставших чехов. Император Сигизмунд, брат покойного Вацлава, заявил о своих правах на корону Богемии. Ярый сторонник Рима, ради которого он навлек на себя вечный позор тем, что сжег человека, пообещав ему безопасность, был готов ударить без всякого страха или угрызений совести. Он шел на Прагу, чтобы подавить бунт и завладеть короной. Пусть лучше пропадет корона, чем она будет на голове того, кто подвергся двойному позору, как деспот и как предатель. Чехи решили сопротивляться, и буря готова была разразиться. Первым нанес удар Сигизмунд.
Кампания, которая продолжалась восемнадцать лет, и была ознаменована воинственностью бойцов, кровавыми побоищами и замечательными, можно сказать, сверхъестественными победами, увенчавшие армию гуситов, началась из-за следующего инцидента: гуситы договорились собраться на Михайлов день (1419г.) на равнине недалеко от Праги, чтобы провести Евхаристию. В этот день около 40 000 людей из всех окрестных городов и деревень, как говорят, собрались в назначенном месте. Были поставлены три стола, святые дары были принесены и положены на них, священник освятил их и раздал всем причастие под обоими видами. Все было предельно просто, столы не были даже накрыты, на священниках не было облачения, у людей не было оружия, они пришли как паломники с дорожными посохами. После окончания они сделали сбор пожертвований, чтобы возместить ущерб человеку, на чьей земле они провели собрание, и договорившись встретиться снова с такой же целью накануне  дня св.Мартина, они разъехались, большинство поехало в сторону Праги, куда вернулись ночью с зажженными факелами. Таково свидетельство очевидца, Бенезия Хорзовича, ученика и друга Гуса, и как сказал иезуит Бальбиний:     « хотя он и еретик, его свидетельству можно доверять».
Об этом деле стало известно, и второе собрание не прошло так гладко, как первое. Сотни людей были уже в пути, как и раньше, без оружия, а только с посохами, когда им сообщили, что войско императора ждет их в засаде. Они остановились и послали гонцов в города в их тылу с просьбой о помощи. Небольшой отряд солдат был отправлен им на помощь, и в последующем сражении превосходящая имперская кавалерия отступила. После сражения паломники со своими защитниками пошли в Прагу, в которую вошли под радостные крики. Это было первое сражение с войсками императора, и победа осталась за чехами.
Рубикон был перейден. Чехи должны были углубиться в конфликт, которому предназначено было принять такие размеры, о которых не предполагала ни одна из сторон. Турки, не планируя, пришли им на помощь. Они атаковали императора Сигизмунда с противоположной от чехов стороны. Это разделило силы императора и ослабило фронт против Жижки. Если бы не этот  внешне счастливый, а на самом деле предопределенный случай, гуситское движение было бы разгромлено, не успев сформироваться. Быстрый и патриотичный вождь гуситов увидел выгоду для себя, и поспешил сплотить всю Богемию, прежде чем император сбросит мусульман, и вооруженные отряды Германии, подчинившись папскому призыву, обрушатся на его маленькую страну. Он издал манифест, подписанный «Жижка-чашник», в котором он взывал как к религиозным, так и патриотическим чувствам соотечественников. «Подражайте – писал он – вашим предкам, древним чехам, которые всегда защищали дело Божие и свое собственное. Мы собираем армию отовсюду, чтобы сражаться против врагов истины и губителей нашей страны, я прошу вас передать вашему проповеднику, чтобы он в своих проповедях призывал людей идти на войну с антихристом, и все, стар и млад, должны быть готовы к этому. Я также хочу, что, когда я буду с вами, не было бы недостатка в хлебе, пиве, пище и фураже, и чтобы вы имели хорошее оружие. Помните о первом столкновении, как вас было мало против множества, невооруженные против хорошо вооруженных. Рука Господа не сократилась. Мужайтесь и будьте готовы. Пусть Господь укрепит вас! – Жижка-чашник, с упованием на Бога, вождь таборитов».
Это обращение было встречено взрывом энтузиазма. Со всех сторон Богемии, из городов, деревень и сельской местности, жители собирались под знамена Жижки на гору Табор. Эти поспешно собравшиеся люди было плохо обучены и еще хуже вооружены, но последний недостаток восполнялся неожиданным образом.
Не успели они выступить в сторону столицы, как повстречали отряд императорской кавалерии. Они взяли его в плен и разоружили. Трофеи врага принесли им необходимое оружие, и теперь они были вооружены. Окрыленный второй победой, Жижка во главе многочисленного войска, скорее, дивизии, чем армии, вошел в Прагу, где праведность дела Гуса и сопровождавшая его слава были омрачены жестокостью по отношению к противникам. Многие католики поплатились своей  жизнью, около пятисот церквей и монастырей было захвачено согласно папским и протестантским историкам. Монахи особенно подверглись нападению из-за оппозиции Гусу. Их монастыри в Праге и по всей Богемии были разграблены. Они были величественными. Эней Сильвий, хотя и был привычен к огромным сооружениям Италии, отзывался с восхищением о количестве и красоте Богемских монастырей. За короткое время они были полностью разорены, их огромные сокровища, состоявшие из золота, серебра и драгоценных камней, проделали долгий путь для уплаты военных расходов.
То, что императора, поддерживаемого силами всей Империи и влиянием всей церкви, можно было победить, не умещалось в сознании людей. И становилось очевидным, что гуситы не были презренными противниками, как считал Сигизмунд. Он считал благоразумным договориться с турками, чтобы на свободе разделаться с Жижкой.
Собрав армию из 100 000 человек разных национальностей, как писали тогдашние историки, он пошел на Прагу, находившуюся в руках гуситов, и осадил ее. О силе осаждавшей армии можно судить по количеству и рангу командиров. При императоре, который был, конечно, главнокомандующим, было пять курфюрстов, два герцога, два ландграфа и более пятидесяти немецких вельмож. И такое великое войско, под таким командованием, было постыдно разбито. Граждане Праги под предводительством Жижки прогнали их с позором от своих стен. Империалисты отомстили за свое поражение злодеяниями, совершенными при отступлении. Пожары, грабежи и убийства отмечали их путь, так как в каждом чехе они видели гусита и врага. Вторую попытку захватить Прагу император сделал в том же году (1420г.) только для того, чтобы подвергнуть себя и армию империи позору во второй раз. Отход захватчиков опять был отмечен актами насилия. Эти победы прославили имя Жижки, и укрепили веру и мужество последователей. Неудивительно, что умы их разгорячились, увидев бегство императорской армии. Гора Табор, где развевалось знамя Жижки, стала, как они думали, центром земли, более святой, чем Сион, более неуязвимой, чем Капитолийский холм.. Она должна была стать центром и престолом вселенской империи, чтобы благословлять народы праведными законами, а также гражданскими и религиозными правами. Армия Жижки росла по другой причине. По Богемии распространился слух, что все города и деревни (за исключением пяти)  будут поглощены землетрясением, и так как в это предсказание поверили, города были оставлены, и многие жители пришли в лагерь, посчитав, что лучше бороться под предводительством храброго и удачного Жижки, чем ждать мрачного и бесславного погребения от злого рока, надвигавшегося на их родные деревни.
На этом этапе чехи созвали сейм в Чаславе (1421г.), что обсудить дальнейшее положение дел. Первым стоял вопрос о низложении короны. Они объявили Сигизмунда недостойным ее, и решили предложить ее польскому королю или одному из его вельмож. Второй вопрос касался условий заключения мира. Четыре следующих пункта они считали обязательными в этом вопросе и твердо придерживались их во всех переговорах, с императорскими или церковными властями. Вот они: 1.Свободная проповедь Евангелия. 2.Причастие под обоими видами. 3.Секулиризация церковной собственности с оставлением необходимого содержания для духовенства. 4.Исполнение законов, направленных против любых преступлений, совершенных мирянами или клириками. Далее сейм учредил регентский совет правительства королевства, состоявший из феодалов, знати и горожан, с Жижкой во главе. Император Сигизмунд направил в сейм предложения, обещая подтвердить их права и компенсировать ущерб, если они признают его своим королем, и угрожал им войной в случае отказа. Сейм с презрением отнесся к обещаниям и угрозам императора. В ответ они негодующе отклонили его предложения, напомнив Сигизмунду о нарушении своего слова относительно охранной грамоты, и что он обличил себя участием в убийстве Гуса и Иеронима, встал на сторону врагов Богемии, издав буллу об отлучении, которой Папа разразился против их родины, и поднял немцев на ее захват.
Война возобновилась. Она была отмечена обычными сопровождавшими войну действиями – грабежом, осадой, оставленными полями и заброшенными ремеслами. Борьба была ужасной, и трудности огромными. Маленькая страна боролась одной рукой с многочисленной армией и разными народами империи. Такую борьбу чехи никогда бы не смогли выстоять, если бы не вера в Бога, Который помогал им, как они верили, в их праведном деле. Никто из тех, кто внимательно изучал чудесный ход этой кампании, не мог не увидеть, что им посылалась такая помощь. Победа всегда была на стороне гуситов. Жижка выигрывал один бой за другим; и, не говоря уж о характере дела, чьим сторонником он являлся, он заслужил успех, сопутствовавший ему, героическими подвигами на полях сражений и превосходными способностями как полководец. Он добивался преимущества перед армией императора более искусными маневрами, он заставал их врасплох и ставил в тупик неожиданной и умелой тактикой. Его имя стало крепким оплотом для его друзей и ужасом для его врагов. С каждым днем его слава росла, а с ней и уверенность солдат в нем и себе. Они забывали о трудностях, и с каждым днем шли вперед с удвоенным мужеством, чтобы встретиться с врагом на поле и добиться новых и более славных побед.
Дело, за которое они боролись, освящало их поведение в лагере, и ставило их выше страха перед смертью. На маршах впереди них шли пастыри, несшие высоко чашу, символ, которым они побеждали. Перед сражением всем солдатам раздавалось причастие под обоими видами, и они шли в боя с пением гимнов. Дух, в котором гуситы сражались, а также и их исповедников, был совершенно новым для армии того времени. В арьергарде армии шли женщины, которые ухаживали за больными и ранеными, а в случае необходимости трудились на бастионах.
Давайте сделаем паузу в трагическом повествовании. До сегодняшнего дня к гуситам никогда не относились справедливо. Их дело характеризовалось эпитетами осуждения и ненависти со стороны их современников. И это неудивительно. Но и последующие поколения плохо понимали значение их борьбы, и неохотно признавали достижения для всего христианства. Пора снять бесчестие с этой борьбы, под которым она находилась. Гуситы являются в истории первым примером народа, добровольно объединившегося в святом завете, чтобы утвердить право на поклонение Бога согласно велению совести. Да, они утверждали это право мечом, но в этом их нельзя было винить. У них не было права выбирать оружие для священной войны. Папское отлучение, захват страны армией императора не оставили им иного выбора, кроме плотского оружия. Но неохотно обнажив мечи, гуситы использовали их с такой благой целью, что враги надолго запомнили урок. Их борьба проложила путь для спокойного появления реформации на сцене шестнадцатого столетия. Если бы гуситы не воевали и не проливали кровь, людям бы той эпохи пришлось более упорно сражаться, чтобы начать великое движение. Карл V долго держал руку на мече, прежде чем осмелился вынуть его, помня об ужасных последствиях гуситских войн для тех, кто их развязал.





                Глава 15

                Гений Жижки как полководца.

Слепота Жижки. – Гуситский стиль военных действий. – Вагенбург. – Железные цепы. – Успехи. – Смерть Жижки. – Горе соотечественников.

Наши возможности не позволяют рассказать подробно о многих битвах, в которых Жижка проявил свою храбрость. Он был одним из самых выдающихся полководцев всех времен. Кохли, который был к нему недоброжелателен, писал, принимая во внимание все факторы: его слепоту, крестьян, который он превратил в солдат, и трудности, с которыми он столкнулся, что Жижка был самым великим из всех полководцев. В результате несчастного случая он в детстве потерял один глаз. При осаде Раби он потерял другой, и совсем ослеп. Но его выдающийся талант в умение дислоцировать армию, направлять ее движение, предвидеть неожиданные ситуации и решать любые проблемы, вместо того, чтобы ослабнуть в результате трагедии, казалось, укрепился и возрос, так как только тогда полностью раскрылись его полководческие способности. Перед началом действия он призывал нескольких ближайших офицеров и просил их описать характер местности и положение противника. Он давал быстрые распоряжения, как будто интуитивно. Он предвидел ход битвы и последовательность маневров, обеспечивавших победу. В то время как армия сражалась при свете дня, великий полководец, управлявший ею, находился под пологом темноты. Но его внутренние глаза внимательно следили за полем сражения, за каждым движением на нем. Этот слепой исполин, без глаз подобно Самсону, но со свободными руками в отличие от него, наносил врагу быстрые, мощные и безошибочные удары, и, разгромив их, возвращался с поля с победой.
Немало способствовали такому замечательному успеху новые способы обороны, использовавшиеся Жижкой в сражении. Он давал своим солдатам преимущество сражаться под укрытием стен и бастионов, в то время как враги были открыты. Этот вид боя применялся восточными и нормандскими племенами, у которых научились поляки, а Жижка, в свою очередь, научился у них, когда был на войне. Он состоял в следующем: повозки для провианта соединялись одна с другой крепкими железными цепями, и вытягивались в линию на передовой. Такое укрепление называлось вагенбургом; расставленная по кругу, эта стена из дерева ограждала иногда всю армию. За первым бастионом сооружался второй из высоких деревянных щитов солдат, воткнутых в землю. Такие передвижные стены были труднопреодолимой преградой для немецкой кавалерии. Верхом на тяжелых лошадях с пиками и боевыми топорами, они должны были пробиваться через двойное ограждение, прежде чем приблизятся к чехам. Все время, когда они рубили повозки, чешские лучники осыпали их стрелами, и уже поредевшими рядами и с меньшей силой они могли вступить в бой с врагами.
Даже после того, как они преодолевали двойное заграждение с большими усилиями и потерями, они опять оказывались в невыгодном положении, так как их вооружение едва позволяло им на равных сражаться с примитивно, но грозно вооруженными противниками. Чехи были вооружены длинными железными цепами, «молотилами», которыми они размахивали с огромной силой. Они редко промахивались, и когда ударяли, то цеп сокрушал медный шлем, череп и прочее. Кроме того у них были длинные пики с крюками, которыми они стаскивали на землю немецких всадников и расправлялись с ними. Захватчики обнаруживали, что они проникали сквозь двойное укрепление только для того, чтобы их стащили с лошади и убили. Кроме многочисленных стычек и осад, Жижка принял участие в шестнадцати крупных сражениях, из которых выходил победителем.
Жизнь этого выдающегося человека закончилась неожиданно. Он не пал от меча, его дыхание не остановилось на поле битвы, он был поражен чумой во время осады Пржибыслава, и умер 11 октября 1424 года.
Горе его солдат было велико, в какой-то момент они даже отчаялись, думая, что со смертью вождя они все потеряли. Богемия погребла своего великого воина с более глубокой и всеобщей печалью, чем она погребала своих королей. Жижка сделал свою маленькую страну великой, прославил ее оружие в Европе, он сражался за веру, которую теперь исповедовало большинство населения Богемии, и его рукой Бог смирил высокомерие той власти, которая пыталась втоптать в грязь их убеждения и совесть. Он был погребен в соборе Часлава, как он завещал. Соотечественники воздвигли мраморный памятник на его могиле с его скульптурой и надписью, перечисляющей его заслуги и подвиги. Возможно, наиболее памятной является его большая железная булава, висящая на его могиле.
Чех иезуит Бальбиний, который видел много портретов Жижки, говорит о нем, как о человеке среднего размера, с широкой грудью и плечами, большой круглой головой и орлиным носом. Он одевался по польской моде, носил усы, брил голову, оставляя только чуб темных волос, как было принято в Польше.




                Глава 16

                Второй крестовый поход против Богемии.

Прокоп – избранный вождь. – Война возобновилась. – Новое вторжение в Богемию. – Битва при Усти. – Полное поражение и истребление захватчиков. – Баллада, описывающая битву.

Гуситы потеряли великого вождя, но успех не оставил их. Умирая, Жижка назвал своим преемником Прокопа, и его выбор, подтвержденный результатами, свидетельствует о том, что его знание людей не уступало мастерству в сражении. Когда чехи положили Жижку в гроб, они с надеждой осмотрелись вокруг, ища равного ему на его место. В Прокопе они нашли еще более великого, хотя слава его была меньше. И неудивительно. Несколько выдающихся качеств, не пропорционально развитых, могут потрясти мир больше, чем много гармонично развитых. Прокоп был сыном бедного дворянина. Кроме отличного образования, о котором позаботился его дядя по материнской линии, сделавший его своим наследником, он также много путешествовал по другим странам, в частности в Святую землю. Его вкус развился и знания обогатились тем, что он видел и узнавал заграницей. По возвращении он поступил в церковь, поддавшись на уговоры дяди, не по  собственному желанию, поэтому его иногда называли «имеющим тонзуру». Но, когда разразилась война, он встал на защиту страны, оставив церковь, и встав под знамена Жижки. Он также был предан делу, как и Жижка. Если дух его не был таким пылким, как у Жижки, это не значило, что он был менее храбрым, он был более уравновешенным. Жижка был солдатом и полководцем, Прокоп кроме этого был еще и государственным деятелем.
Враги гуситов узнав, что Жижка умер, но, не зная, что на его место пришел еще более великий человек, думали, что наступил благоприятный момент для нового удара. Они в тайне надеялись, что победа теперь будет на их стороне. Они не понимали, что кровь Гуса и Иеронима отягощала их мечи. С этим ужасным слепым воином, от которого они много раз спасались бегством, они никогда не встретятся в бою.  Со справедливой Властью, орудием которой был Жижка, карая за измену, заключавшуюся в нарушении охранной грамоты Гуса и сожжения его тела на костре, они, конечно, встретятся на полях сражений в Богемии, против которой обнажили мечи. Но об этом они пока не знали, и поэтому решили возобновить войну, которая с этого часа станет успешной для них.
Из Рима поступил новый призыв к оружию. Император, которому начинали  не нравиться  частые поражения, не торопился возобновлять кампанию. Чтобы вдохновить и поощрить его, Папа написал правителям Германии и польскому королю, прося их объединить оружие с Сигизмундом, и нанести удар, который положит конец раз и навсегда этому причинявшему беспокойство делу. Он писал, что турки, по сравнению с гуситскими еретиками, были меньшими врагами христианства; более важно и похвально попытаться полностью уничтожить чешских бунтарей, чем сбросить мусульман.
За письмом вскоре последовала булла, призывавшая к новому крестовому походу против гуситов. В добавлении к письму, которое Папа отправил польскому королю, призывая его уничтожить чешскую ересь, он послал двух легатов для наблюдения за выполнением его пожеланий. Он также приказал архиепископу Львовскому собрать в своем диоцезе 20 000 золотых дукатов в помощь королю для ведения войны. Понтифик написал о том же литовскому герцогу. Есть булла того же Папы, Мартина V, адресованная архиепископам Майнца, Трира, Кельна, и подтверждавшая указ Констанцского собора против гуситов и других партий, на которые они распались.
При первом громе приближавшейся бури различные группировки гуситов объединились. После смерти Жижки они разделились. Были табориты, признававшие вождем Прокопа, «сиротки», которые в лице Жижки потеряли отца и не признавали никого вместо него, и были чашники, которыми командовал Корибут, претендент на чешскую корону. Но меч, занесенный над их головами, напомнил, что у них одна страна и одна вера. Они забыли о своих различиях перед лицом опасности, угрожавшей им, встали бок обок и ждали врага.
Все ответили на призыв понтифика. Армия, приближавшаяся к этой преданной стране, насчитывала не менее 70 000 вооруженных воинов, а по другим сведениям 100 000. У них было 3 000 повозок и 180 пушек. В субботу, 15 июня 1426 года, они вошли в Богемию тремя колоннами, идя в направлении Усти, который осаждали гуситы, и который находился на большой равнине между Дрезденом и Топлицом, на границе славянского и немецкого миров. В Шаббат утром, когда они подошли к гуситскому лагерю, Прокоп послал захватчикам предложение о пощаде для пленных с обеих сторон. Немцы, которые не думали о необходимости пощады для себя, отказали гуситам в просьбе, сказав, что те находятся под проклятием Папы, и поэтому пощада для них значила нарушение долга перед церковью. «Пусть будет так, - ответил Прокоп – пощады не будет никому».
В Шаббат 16 июня перед полуднем началась битва. Чехи расположились за 500 повозками, скрепленными цепями, и образовавшими огромный вал. Немцы стремительно атаковали. Они прорвали первую линию обороны, разрубив боевыми топорами железные связки повозок, и прорвались через них. Напирая, они прорвали и вторую более слабую линию, состоявшую из деревянных щитов, вкопанных в землю. Они оказались внутри ослабленными усилиями при прорыве. Чехи ждали их, иногда стреляя из арбалетов по врагу, пробиравшемуся сквозь повозки. Но теперь, когда они были лицом к лицу с врагом, они подняли боевой клич, замахали ужасными цепами, бросились с длинными крюками, и, стащив немцев с лошадей, расправлялись с ними на земле. Захватчики наступали ряд за рядом, но только для того, чтобы попасть в кровавую бойню на этом роковом месте. Битва продолжалась весь день. Немецкие рыцари сражались с большим мужеством и упорством на земле скользкой от крови и усыпанной трупами их товарищей. Но их отвага была напрасной. Чешские ряды почти не поредели; немцы каждую минуты находились под обстрелом и еще более ужасными ударами железных молотил, которые сокрушали злополучных воинов. День окончился полным поражением захватчиков, которые в замешательстве покинули поле сражения и укрылись в ближайших горах и лесах.
Пленным предоставлялась пощада, но они сами перед битвой отказались от пощады. Двадцать четыре графа и барона воткнув мечи в землю и преклонив колени перед победителями, молили сохранить им жизнь. Но тщетно. В одном месте было обнаружено триста убитых рыцарей. Потеря немцев убитыми согласно Палацкому, чья история Богемии основывается на исторических документах, в чьей подлинности никто не сомневается, составила пятнадцать тысяч. С ранеными и пропавшими без вести общая сумма составила пятьдесят тысяч, число, которое приведено в чешской балладе, часть которой будет представлена. Немецкая знать понесла огромные потери, почти все ее правители полегли на этом поле. Из гуситов на поле пали только тридцать человек.
Победителям достались богатые трофеи. Все повозки, артиллерия, палатки и большой запас продовольствия и монет попали им в руки. «Папа – говорили гуситы с иронией – должен проклясть немцев за то, что они обогатили еретиков несметными богатствами». Но основным достижением этой победы стал авторитет гуситов. С этого дня их армию считали непобедимой.
Народные поэты Богемии прославили эту великую победу в песнях. Следующий отрывок  не похож на баллады, которые увековечивают память битв нашей страны. В диалоге, смешанным с описанием, в пикантных вопросах и резких ответах есть свидетельство очевидца битвы. Вот только часть духовной поэмы, для которой мы нашли место.

Возможно ли, чтоб чех забыл,
Как Бог Всевышний их хранил,
Он дал при Усти победить,
В борьбе, чтоб веру сохранить.
В год тысяча четырехсот
двадцать шестой настал день тот.
Воскресный день, когда с утра
Пришли немецкие войска
На поле битвы посмотреть,
Как будут чехи там терпеть
Опасность, горе, смерть и гнет,
А им, то радость принесет.
Но мы к Всевышнему пришли,
И Богу славу вознесли,
Кто нам помог Своей рукой
Прогнать немца с земли родной.
В войне баварской вождь был сам,
Досталось там нашим врагам,
Которых Рим послал служить,
И верующих всех убить.
Полны печалью все сердца,
К вождю с посланьем шлют гонца:
«Что может вера устоять,
Если в единстве бой принять».
Предвидя, граф Мейнца сказал:
«Чтоб чех союза не создал,
И чтоб нам бед не испытать,
Их будем порознь держать.
Когда их цепы вижу я,
Охватывает страх меня.
Их парни смелы и крепки,
Крушат своих врагов главы».
Наш воевода Ян сказал:
«Кто на войну Божью восстал,
В ком нет коварства, честь хранит,
Того Господь благословит».
Тогда же в пятницу с утра
По-чешски служба там прошла,
Вкусили тело, кровь Христа,
Чтоб в вере быть им до конца.
Так Сигизмунд же поступил,
В слезах он Господа молил,
И выстоять бойцов призвал,
Народ страны он утешал.
Близ Предлиц, на Бегань горе,
Две армии сошлись в борьбе;
Вот немцы там, а чехи здесь,
Как львы, готовы врага съесть.
И громко немец восклицал,
Чтоб веру чех свою предал,
Прося пощады, ниц упал,
Иль здесь на поле жизнь отдал.
«Пред нами вам не устоять,
Пред королем вам мертвым пасть;
Смотри как много нас; Кто вы?
Бочонок маковых семян – все мы».
Смогли так чехи отвечать:
«Нам веры нашей не предать,
Страну мы защитим  свою,
Хоть встретим смерть в этом бою.
Вы видите, что мало нас,
Горчицы ложка мы для вас,
Кусаться больно можем все,
Ведь с нами наш Христос в борьбе.
Пусть будет договор меж нас,
Кто пленников возьмет в сей час,
Связать лишь их, не убивать,
Мы так же будет поступать.
«Так делать нам не надлежит,
Проклятие на вас лежит,
Мы всех убьем, что будет сил,
И старых и юнцов – ответ их был.
И чехи также поступать
Решили: пленников не брать.
Вот каждый чех Бога призвал
И в Его руки жизнь предал .
В миг орды немцев на конях
Нахлынули, как вал в морях.
Сказали: «Всех врагов убьем,
Как гусей, пикой, топором.
Не будет уж у многих жен
Мужей и братьев, будет стон.
И горе ждет тогда сирот,
Отец из боя не придет.
Перед началом битвы той
Воззвали чехи все с мольбой
Ко Господу и вот вдали
Узрели рыцарей они.
Все табориты шли вперед,
Сражаться шел смелый народ.
А где идут «сиротки» в бой,
Кровь вражья льется там рекой.
Мощь рыцарей была видна,
Сражались храбро господа,
Всех трудно перечесть имен,
Господь, благослови их дом!
Боролись до конца они,
На смерть в бою отважно шли,
Чтоб правду Божью защитить,
С Тобой на небе, Господь, быть.
Бой долго шел, а ветер дул,
И против немцев повернул,
Увидел чех их спины враз,
В леса и горы скрылись с глаз.
 А те, кто спасся от резни,
Их женам с грустию рекли:
« За веру выстоять смогли,
Богемские еретики».
Четырнадцать графов, князей
Сошли со своих все коней,
Мечи свои в землю вонзив,
Пощады у врагов просив.
Глухи они были к мольбам,
И равнодушными к деньгам,
Но, как самих их, был ответ:
Пощады никому здесь нет.
Их тысяч пятьдесят легло,
Возможно, больше их число,
Кроме юнцов, кто не в строю,
Чтоб известили бы свою
Царицу, как ее рабы
На поле пали в час борьбы,
Чтоб Усти всем не забывать,
Понять, что Бог дал побеждать.
Все христиане верные!
Все рыцари и граждане!
Отцов держитесь веры вы,
Как настоящие сыны!
И стойте в истине всегда,
Чтоб быть во славе Господа,
Потомков Он благословит,
Жизнь вечную вам Бог дарит!»












                Глава 17

                Блестящие успехи гуситов.

Еще один крестовый поход. – Его предводитель, епископ Винчестерский. – Крестоносцы. – Паника. – Трофеи, захваченные гуситами. – Сигизмунд ведет переговоры о короне. – Провал переговоров. – Гуситы вторгаются в Германию и Австрию. – Папская булла. – Новый крестовый поход. – Паника и бегство захватчиков.

Не успела эта буря пронестись над гуситами, как еще более страшная накатывалась на верную страну. На следующий год (1427) еще больший крестовый поход, чем тот, который закончился так бесславно, был организован и начат. Это вторжение, как и прежнее, было инициировано Папой, но на сей раз, он обратил свой взор к новой стране за руководителем. Он вряд ли мог найти какого-нибудь немецкого князя, желавшего возглавить кампанию после того печального опыта, который имела немецкая знать  в чешской войне. Англичане в то время прославились во Франции, и почему бы им, думал Папа, еще раз не прославиться, и заодно не послужить церкви, обернув свое оружие против еретиков Богемии? Кто знает, может быть, воинственные норманны могут знать, как разрушить чары, обеспечивавшие победу гуситским знаменам, хотя тевтонцам не удалось узнать секрет.
Папа Мартин согласно своей идее, выбрал Генриха де Бьюфора, епископа Винчестерского, сына знаменитого Джона Гонта, брата Генриха IV, в качестве подходящей личности, кого можно было отличить знаком доверия. Он сначала сделал его кардиналом, затем своим легатом, сопроводив почетное положение такой же почетной миссией, которая была трудной, но могла при выполнении принести ему славу. Короче, Папа поставил его во главе нового Богемского крестового похода, к которому он призвал в булле, изданной в Риме 16 февраля 1427 года. Папа отправил эту буллу Генриху Винчестерскому, который должен был немедленно восполнить необходимые средства, солдат и успех.
Епископ, став легатом, издал в Англии буллу, поддержавшую крестовый поход, не сомневаясь, что он тут же увидит тысячи восторженных воинов, стремившихся сражаться под его знаменами. Он был оскорблен, когда всего лишь несколько англичан изъявили желание принять участие в деле, несомненно, святом, но и, несомненно, кровавом. Бьюфор переправился через море в Бельгию, где его ждала большая удача. В древнем и очень религиозном городе Мехлине он опубликовал буллу и ждал результатов. Это было все, что мог желать воинственный легат. Но с того дня, как голос Петра отшельника поколебал западные страны и бросил массы фанатиков на неверных в Палестине, ни на какие воззвания они не реагировали. Вся огромная область, простиравшаяся от Рейна до Эльбы, от Балтийских берегов до Альпийских гор, казалось, поднялась на голос этого нового Петра. Под его знаменами собралось многонациональное войско, состоявшее из горских пастухов, городских ремесленников и торговцев, крестьян, обрабатывавших поля, и вельмож, владевших ими. Современники писали, что армия состояла из девяноста тысяч пехотинцев, и такого же количества кавалерии. Конечно, в те дни не велся точный учет армий и стран, но, несомненно, что в четвертом походе было гораздо больше участников, чем в предыдущем. Было достаточно мечей, чтобы уничтожить всех еретиков Богемии.
Под командованием трех курфюрстов Империи, многих князей и графов, во главе с папским легатом, войско вышло в поход навстречу, как они думали, предопределенной им победе. Оно нанесет такой сокрушительный удар, который восполнит все прошлые поражения, и не позволит больше ереси поднимать голову в святой римской империи. Сами размеры угрожавшей гуситам опасности помогли им сплотиться против нее. Многие католики, которые до этого выступали против протестантов, но чья любовь к родине возобладала над убеждениями, встали под знамена великого Прокопа. Завоеватели вторглись в Богемию в июне 1427 года и расположились перед городом Мейсс, который собирались осадить.
Чехи вышли навстречу завоевателям. Они были уже в поле зрения, две армии разделяла только река, протекавшая мимо Мейсса. Крестоносцев было гораздо больше, но вместо того, чтобы перейти реку и сойтись в бою с гуситами, ради которых они пришли сюда, они, молча, смотрели на воинов, чьи черты огрубели от непогоды, закоптились от дыма и пыли сражений.  Они представили себе картины ужасов, которые рисовало их воображение задолго до того, как они столкнулись с ними в реальности. Лишь несколько мгновений смотрели они на ряды гуситов. Внезапная паника охватила их. Они повернули и в замешательстве обратились в бегство. Легат как будто пробудился ото сна. Его старания и надежды в тот момент, когда, как он думал, должны были увенчаться победой, неожиданно рассеялись. Гуситы, стремительно войдя в реку, и выбравшись на противоположный берег, наседали на отступавших сзади, нещадно убивая. Кровопролитие усилилось с приходом крестьян, мстивших врагу за опустошения, произведенные им при наступлении. Трофеи были так велики, что вряд ли был хоть один человек из любого места Богемии, который бы вдруг не стал богатым.
Папа утешал оскорбленного Генриха де Бьюфора, послав ему сочувственное письмо (2 октября 1427 года), в котором намекал, что вторая попытка может иметь лучший исход. Но легат, который узнал, что если учение гуситов и было лживым, то мечи были остры, и не желал вмешиваться в это дело. Не хотел и император Сигизмунд. Все еще претендуя на чешскую корону, но, не осмеливаясь добиваться ее оружием, он решил попробовать дипломатию. Чехи, видевшие пропасть, отделявшую их и императора, открывшуюся костром Гуса и расширившуюся кровопролитием развязанных им войн, отказался от его правления. Таково было отношение, по крайней мере, большинства народа. Но Прокоп неохотно воспринимал надежды на мир, в котором очень нуждалась истекавшая кровью страна. Он сражался на полях за права чехов и веру гуситов. За них он готов был умереть. Но он стремился по возможности к честным и надежным условиям, чтобы завершить эти ужасные войны. С такой надеждой он собрал чешский сейм в Праге в 1429 году, и заручился их согласием на поездку в Вену, чтобы лично изложить императору условия чешского народа.
В основном, это были все те же четыре статьи, изложенные в предыдущей главе, и которые гуситы в открытой борьбе объявили неизменной основой любых возможных переговоров, а именно: свободная проповедь Евангелия, причастие под обоими видами, правильное распределение церковной собственности и наказание по закону всех, кто его нарушает. Вероятность того, что такой фанатичный монарх, как Сигизмунд, согласится на эти условия, была мала. Но путешествие было в десять раз длиннее и шансы в десять раз меньше; Прокоп сделал бы, что он хотел, если бы он смог перевязать раны своей страны. Это можно было предвидеть. Сигизмунд не стал слушать голос страдающего, но благородного и благочестивого народа. Прокоп вернулся в Прагу, и хотя его миссия не была выполнена, он испытывал удовлетворение от того, что протянул оливковую ветвь, и что, если опять придется обнажить мечи, то пролитая кровь будет у дверей тех, кто отверг попытки к справедливому и разумному миру.
Гуситы приняли оскорбление на свой счет, и все страны, которые вели войны в Богемии, испытали бедствия на их собственных землях. Прокоп вторгся в Германию в 1429 году во главе 80 000 войска, и в этой кампании и следующих летних кампаниях он одерживал победы от ворот Магдебурга на севере до самых дальних границ Фрасконии на юге. Вся западная Европа ощутила тяжесть его меча. Сотни городов и замков были превращены в груды развалин, он получил огромный выкуп от больших городов, он заставил баронов и епископов выплатить суммы равные цене за избавление от плена или смерти. Такие города, как Бамберг и Нюрнберг, и такие правители, как курфюрст   Бранденбургский и епископ Зальцбургский были обложены налогом каждый в 10 000 дукатов. Это была огромная сумма денег по тем временам, так как золотодобывающие страны не были еще открыты, и добыча этих шахт еще не снизила цену драгоценных металлов на рынках Европы. Армия Прокопа возвращалась домой с 300 повозками, груженными бесчисленными трофеями.
Мы пишем об этом вторжении, не оправдывая и не осуждая его. Если бы мы осуждали, то нам бы следовало принять во внимание характер эпохи и обстоятельства. Чехи были окружены народами, яростно ненавидевших их и не хотящих жить с ними в мире.
Но надо признать, что прочный мир и более высокие интересы нации могли бы быть лучше гарантированы, в конечном счете, политикой, направленной на интеллектуальный, душевный и особенно духовный подъем Богемии. Героизм нации не может поддерживаться без сохранения ее душевного и духовного состояния. Источник мужества находится в сознании. Сознание делает из человека труса или героя. Так как гуситы жили в постоянном напряжении военных лагерей, сражений и побед, их нравственная и духовная жизнь не могла не деградировать. Если, веря в руку Божию, которая так чудесно руководила их страной и даровала победы на полях сражений, и которая прогнала их врагов, пришедших огромными полчищами, в их страну; если верить в эту руку Божию, то они распространили не только свои мечи, но и свои взгляды по всей Германии. Они не только самым лучшим способом отомстили Германии, но и той, сидящей на семи холмах, которая вызвала и направила  против их народа все те бури, разразившееся одна за другой. Этих вторжений римская церковь боялась больше всего. Она трепетала не перед людьми, одетыми в кольчугу, а перед людьми, одетыми в броню истины, правившими не мечом, а Писанием. Но нужно помнить закон критицизма и судить о гуситах по тому времени, в котором они жили.
Не их вина, что пятнадцатый век не дал им той ясной и хорошо сформулированной системы истины, и тех огромных возможностей для распространения ее по всей земле, как девятнадцатый век дал нам. Их праведность и патриотизм были равны, даже превосходили наши, но этические принципы, регулировавшие проявление этих добродетелей, не были достаточно развиты. Прокоп, великий чешский вождь, жил в то время, когда миссионерство не было известно.
Вся Германия содрогалась. Даже в Риме чувствовалась тревога, так как оружие гуситов наводило ужас на всю Европу. Папа и император совещались о том, как можно закрыть источник опасности, угрожавший христианству разрушением, и который они в недобрый час сами открыли. Они созвали сейм в Нюрнберге. На нем решили начать новую кампанию против Богемии. Папа, не Мартин V, который умер от апоплексического удара в 30 февраля 1431 года, а Евгений IV, наследовавший ему 16 марта, объявил через своего легата, кардинала Джулиана Чезарини, пятый крестовый поход. Никаких обычных льгот не было предложено в качестве стимула этого похвального, но рискованного служения. Лица, находившиеся под обетом паломничества в Рим или к св.Иакову в Компостеллу, в Испанию, могли быть освобождены от него при условии, если отдадут деньги, предназначенные для этого в помощь войне. В награде не нуждались те, кто не мог воевать, они изъявляли желание молиться. Крестоносцы могли исповедоваться за пол чешского пенса, и даже без уплаты такой ничтожной суммы. Исповедникам было предписано отпускать грехи даже за самые страшные преступления, такие как, поджег церквей или убийство священников, чтобы крестоносцы могли идти на битву с чистой совестью. И действительно они нуждались в таком укреплении, когда думали о тех, с кем им предстоит сражаться, так как думали, что в каждом чехе был легион бесов, и было нелегко встретиться с таким врагом. Но чтобы не случилось, о безопасности крестоносцев надо было позаботиться. Если они погибнут в бою, то сразу попадут в рай, если выживут, то получат рай на земле за счет трофеев, собранных, как они полагали, в Богемии, и будут богатыми.
Кроме духовной приманки, в груди каждого немца жива была память о недавнем гуситском вторжении, оставившем след в их стране. Опустошенные поля и разрушенные города возбуждали желание мести. Кроме того, немецкая доблесть пострадала от поражения за границей и бед на родине, и неудивительно, что тевтонцы ухватились за возможность стереть пятна с герба родины. Каждый день прибывали войска к месту сбора, городу Нюрнбергу, и армия насчитывала 130 000 конных и пеших.
В 1431 году 1 августа крестоносцы пересекли чешскую границу, пройдя сквозь густой лес, покрывавший Баварию. У них было прекрасное командование, состоявшее из целой армии светских и духовных вельмож. Главным среди них был легат Джулиано Чезарини. Сам католик Кохней намекает, что эти кардиналы и архиепископы могли бы найти более достойное занятие, и сомневается, что практика появления священников в кольчуге во главе войска может быть оправдана левитами в древности, которые специально освобождались от служения в армии ради служения в скинии. Можно представить состояние гуситов, получавших день за днем известия о численности, снаряжении и приближении войска. Ужасные тучи собирались на небе, но они увидели Всемогущую руку, рассеявшую их. Они, как и раньше, были готовы стоять плечо к плечу, чтобы защищать свою страну и веру, но армия, которую они могли тогда выставить для сражения, была в два раза меньше той, которая приближалась. Они понимали, что победа не всегда была на стороне большого войска, и, устремив глаза к небу, они спокойно ждали приближение врага. Захватчики продвигались «воспевая триумф до победы», как пишет Ленфан, и, прибыв в Таас, остановились там на неделю. Ничего не могло быть лучше для чехов. Построившись в две колонны, захватчики двинулись вперед. При их приближении Прокоп отступил назад, сея слух, что чехи поссорились между собой и убегают. Его план состоял в том, чтобы заманить врага вглубь страны и напасть на него со всех сторон. Утром 14 августа чехи выступили навстречу врагу.  Враги начали понимать стратегию против них. Ужасные гуситские солдаты, которые, как думали, убежали, были готовы вступить в бой.
Враг расположился лагерем около города Розенберг. Гуситов пока не было видно, но шум из приближения был уже слышан немцам. Был отчетливо слышен стук их повозок и пение военных гимнов всей армией, когда она смело шла на бой. Кардинал Чезарини с помощником взошли на небольшой холм, чтобы наблюдать за предстоящим сражением. Под ними располагалось войско, которое, как они ожидали, будет победителем. Это было впечатляющее зрелище: огромная многонациональная армия с развивающимися знаменами, одетые в кольчуги рыцари, кавалерия в шлемах, длинные вереницы повозок и многочисленная артиллерия. Кардинал со своим другом смотрели на это всего несколько минут, когда неожиданно увидели странное движение в войске. Как будто под ударом невидимой силы, оно распалось и стало рассеиваться. Солдаты бросили оружие и побежали, один в одну сторону, другой – в другую, а возницы, выбросив все из повозок, пустили лошадей в галоп. В ужасе и удивлении кардинал спустился с холма и вскоре узнал причину катастрофы. Армию охватила непонятная паника. Паника была как среди офицеров, так и солдат. Первым побежал герцог Баварский. Он бросил свой экипаж в надежде, что его содержимое привлечет врагов и приостановит преследование. За ним постыдно бежал курфюрст Бранденбургский, а потом все другие ниже рангом, изгоняемые невидимым страхом. А за ними и вся армия, если это можно было назвать армией, которая недавно стройно выступала под знаменами, а сейчас представляла собой убегавшую толпу, не преследуемую никем.
Надо отдать ему должное, так как единственным человеком, не потерявшим голову в тот день, был папский легат  Чезарини. Потрясенный, оскорбленный и негодующий, он встал на пути дезертиров, надеясь заставить их остановиться и вступить в сражение. Он обратился к ним в воинском духе, призвав вспомнить славу предков. Если их языческие предки с таким мужеством воевали за немых идолов, то настало время для их потомков показать не меньшее мужество в борьбе за Христа и спасение души. Считая такие доводы высокопарными для данных людей и ситуации, кардинал продолжал давить на обезумевшую толпу более вескими и практичными аргументами. Что они скорее спасут жизнь, если остановятся и вступят в бой, чем убегут, что при отступлении они, наверняка, будут атакованы чешской легкой кавалерией, и в гневе побиты крестьянами, которых они грабили и убивали при наступлении.  Такими словами ему удалось собрать несколько отрядов из дезертиров. Но только на несколько минут. Они были тверды, пока чехи не подошли близко, и тогда неизвестный страх напал на них, и давка (выражаясь современным языком) была настолько неуправляема, что сам кардинал был сметен толпой обезумевших людей. Многое кардинал потерял в этом вынужденном бегстве. Во-первых, и главных, он потерял предвкушаемую победу, в которой был уверен. Он повторил опыт своего предшественника, легата Генриха де Бьюфора. Было ужасное пробуждение, когда он открыл глаза и увидел не славную победу, а унижение и горькое поражение. У Чезарини были и другие потери на этом роковом поле. Он потерял шапочку, крест, колокол, а также папскую буллу, объявившую крестовый поход, тот самый поход, который имел такой нелепый конец. Трофеи были несметны. Повозки, груженные деньгами для оплаты войска, стали собственностью чехов, кроме этого, трофеи на поле сражения – артиллерия, оружие, знаменны, обмундирование, золотая и серебряная посуда и всякая утварь; а так же, как добавляет с чувством юмора средневековый хронист, «много повозок отличного вина».
Уже во второй раз в гуситских войнах было явление необъяснимой паники. Немцы – смелые люди, они  доказали свою отвагу на многих полях сражений. Они выставили против чехов огромное войско, и если бы была паника, то скорее в небольшом чешском войске. Когда они увидели пространство, заполненное до горизонта немецкими конными и пешими воинами, было бы неудивительно, если бы они повернулись и убежали. Но то, что немцы побежали, можно было объяснить только моральным состоянием воинов. Это показывает, что правильное сознание является лучшим оснащением армии, и способствует победе. Но есть еще в этих событиях более значительное, чем мужество, вдохновленное сознанием правого дела, а также слабость и трусость, вызванные злом. Внушение сверхъестественного ужаса – это прикосновение Божьей руки. Так велико было смятение среди крестоносцев, что некоторые из них вместо того, чтобы бежать на родину, повернули назад в Богемию, а другие, вернувшись, домой в Нюрнберг, не узнали родного города и просили о ночлеге, как будто были среди чужих людей.



                Глава 18

                Собор в Базеле.

Переговоры. – Базельский собор. – Гуситы приглашены на собор. – Приезд чешских послов в Базель. – Четыре статьи. – Дебаты на соборе. – Нет согласия. – Возвращение послов в Прагу. – Возобновление переговоров. – Компактаты. – Их двусмысленный характер. – Сигизмунд признан королем.


Оружие, которое так плохо послужило Риму, было отложено и уступило место интригам. Стало очевидным, что огромные армии, собранные и вооруженные при затрате больших средств, посылаемые одна за другой в маленькую Богемию, населенную героями, не достигли цели, кроме того, что удобрили землю трупами и обогатили трофеями страну, которую собирались покорить. Были и другие соображения об изменении политики со стороны имперских и церковных властей. Победоносные гуситы перенесли войны на территорию врага. Они выпроводили австрийских солдат из Моравии,  вторглись в Венгрию и другие провинции, сжигая города и унося трофеи. Эти действия не могли не открыть глаза папы и императора на преимущество перемирия, которого они до сих пор не видели. В 1432 году они написали чехам письмо в самых дружеских выражениях, намериваясь открыть дорогу к миру и дать императору возможность мирно взойти на трон в королевстве, в котором он родился, как он сказал, и в котором правили его отец, брат и дядя. Как и они, он будет править ими, если ему позволят сесть на престол мирно. Так он обещал.
В Базеле был созван Всемирный церковный собор. Расположенный на границе Германии и Швейцарии, омываемый водами Рейна, окаймленный с востока горами Шварцвальда, а с юга вершинами Альп, этот красивый город стал местом проведения собора, и где спустя век нашли благодатную почву семена реформации. Император в письмах и легат Джулиан пригласили чехов в Базель, чтобы обсудить их мнение. Чтобы склонить их принять приглашения, св.отцы обещали им охранные грамоты на собор и обратно, и гарантии на свободное ведения богослужений во время пребывания, добавив для большей убедительности, что «собор с удовольствием выслушает их доводы».
Гуситы не были вполне уверены, что в результате собора им позволят обнажить мечи для справедливого решения дела. Они также сомневались в гарантиях безопасности. Однако дело стоило труда и риска, и после обсуждения они решили показать свои мирные намерения, приехав на собор. Они избрали своих представителей для Базеля, главными из которых были: Прокоп «Великий», Уильям Роска, доблестный рыцарь барон Поскупеш, пражский проповедник Ян Рокицана и пастор таборитов Николай Галич. Их сопровождал англичанин Питер Пейн, «с прекрасной сильной волей», - пишет Фокс, который сослужил им хорошую службу в Базеле.  Делегация из 300 человек выехала на собор верхом.
В швейцарском городе с большим интересом ждали прибытия чешской делегации. Чудеса, недавно совершенные на ее земле, сделали Богемию страной чудес, необычные рассказа ходили о людях, чьи победы взбудоражили всю Европу. Жители Базеля ждали их прибытия наполовину с интересом, наполовину со страхом, не зная, впустят ли они в город героев или чудовищ.  Наконец объявили об их приближении. Все жители Базеля вышли, чтобы увидеть тех, чьи принципы были отвратительными, а оружие ужасным. Люди стояли вдоль улиц, во всех окнах и на всех крышах были группы зевак, даже почтенные отцы собора смешались с толпой, чтобы поскорее увидеть людей, с кем предстояло им вести богословское сражение. Когда кавалькада проехала по длинному деревянному мосту через Рейн, и медленно поднялась на противоположный берег, увенчанный соборами и другими городскими зданиями, ее появление было довольно внушительным. Люди не заметили «львиных зубов и бесовских глаз», которыми характеризовали гуситов те, кто бежал от них с поля сражения, но увидели в них другие качества, хотя и менее редкие, но более достойные восхищения. Их высокие фигуры, величественная осанка, лица в боевых шрамах, горевшие отвагой глаза были предметом всеобщих разговоров. Все глаза были устремлены на Прокопа. «Этот человек, - говорили они один другому – который так часто обращал в бегство армии верных, разрушил так много городов, убил много тысяч людей, - непобедимый храбрец».
До выезда из Праги посланники получили инструкции. Они должны были настаивать на четырех статьях (которые были основой согласия, как упоминалось ранее) в качестве беспрекословного условия мира: 1. Свободная проповедь Слова Божьего. 2. Право мирян на чашу и ведение всего богослужения на родном языке. 3. Отсутствие права у духовенства на светское служение и руководство. 4.Исполнение наказания по закону в любых преступлениях, невзирая на лица. Поэтому, когда делегация появилась на соборе, они дали понять отцам, что будут обсуждать эти четыре статьи, что таковы были убеждения чехов, что народ не давал им права отказываться от их убеждений, но только выяснив, насколько возможно,  согласие с этими четырьмя статьями, заложить мирную основу с римской церковью, и позволить католику-сюзерену носить чешскую корону. Они не пришли на собор обсуждать догмы Гуса и Иеронима.
Можно сказать, что эти четыре статьи представляли новую конституцию чешского королевства. Они сотрясали основы римской иерархии и предполагали реформацию в значительной степени. Окончательное укрепление гражданских и религиозных прав страны было бы ее неизбежным результатом. Высший авторитет Писания, которого придерживались гуситы, предполагал эмансипацию сознания, начало полной свободы. Проповедь Евангелия и ведение богослужения на родном языке означали очищение нравов людей и просвещение их ума. Причащение под обоими видами было практическим отрицанием доктрин мессы, так как настаивать на необходимости чаши при причастии, значит утверждать, что хлеб остается просто хлебом, а не плотью Христа.  Статьи, которые лишали священников гражданской власти, смещали их с государственных должностей, и предавали их общему суду. Эта статья ударила по представлению о том, что духовенство составляет особое теократическое царство. Четыре статьи, в том порядке, как они идут, относятся к сфере управления, они не содержат ни одного принципа, ниспровергающего всю систему католицизма. В этом отношении они не достигли программы Уиклиффа, который был до них, и Лютера, который был позже. В Богемии духовные и интеллектуальные силы были менее развиты, а патриотические и военные были на подъеме. Однако надо помнить, что чехи признавали Библию единственным непогрешимым авторитетом; и где этот принцип поддерживался и практически соблюдался, там католическая система расшатывалась. Уберите из суда священника, как непогрешимого оракула, тогда Библия займет его место, и как только войдет Слово Божие, падут оковы человеческого авторитета и традиций.
Кардинал Джулиан, папский легат, открыл заседание длинной и красивой речью примирительного характера. Он призвал делегацию из Богемии к единству и миру, сказав, что «церковь является невестой Христа и матерью всех верующих; что у нее есть права связывать и отпускать, что она чиста и праведна, без пятна или морщины, и что она не может заблуждаться в вопросах спасения. Он призвал их также принять постановления собора, и доверять собору так же, как Евангелию, чей властью Писания признаны и разрешены. А также, что чехи, называющие себя детьми церкви, должны слушать голос своей матери, которая никогда не забывает своих детей,… что во времена всемирного потопа многие погибли вне ковчега, что пасху Господню должны были есть в одном доме, что вне церкви нет спасения, что она является чудесным садом и источником воды, пьющий из которого не будет жаждать вовек; что чехи поступили правильно, ища источник этой воды в соборе, и решились, наконец, приклонить свое ухо к матери».
Чехи ответили кратко, сказав, что они никогда не исповедовали и не учили тому, что не основано на Слове Божьем, что они прибыли на собор, чтобы открыто доказать свою невиновность, и  в конце положили на стол четыре статьи, на которых они основывали условия мира.
Каждая из этих статей стала, в свою очередь, предметом обсуждения. Несколько членов собора были выбраны, чтобы подвергать их сомнению, и несколько чехов были определены, чтобы защищать их. Отцы прилагали все усилия, чтобы увести представителей в обсуждение большой темы католицизма. Они предполагали одержать легкую победу над людьми, чья жизнь проходила на полях сражений; так как если бы гуситы были сбиты с толку в общем споре, то они бы уступили и по четырем статьям. Но они не склонились на уступки, ни по общим вопросам католицизма, ни по четырем статьям. Где бы они ни изучали богословие, они показали себя такими же стойкими воинами в зале заседаний, как и на поле сражений, они управляли доводами и аргументами с таким же умением, как и солдатами; и отцы поняли, что Рим добьется такой же победы в духовном сражении, как и в военных кампаниях. Дебаты тянулись на протяжении трех утомительных месяцев, и в конце этого периода собор был так же далек от согласия с четырьмя статьями, а чешские представители были так же далеко от убеждения, что они должны были отказаться от них, как и в первый день дебатов. Это нисколько не оскорбляло отцов, тем более что это было противоположно тому, что они с уверенностью предполагали. Они думали, что гуситы могли находиться в своих заблуждениях в той тьме, которая нависла над Богемией, но то, что в Базеле среди выдающихся полемистов и блеска вселенского собора они отстаивали свои взгляды, было скорее чудом, чем оскорблением собора. Особенно величественно держался на дебатах Прокоп. Он был не только воином, но ученым и богословом, отцы наблюдали со смешенным чувством восхищения и досады, как он владел логикой не хуже, чем мечом, и мог наносить такие же сокрушительные удары в религиозной сфере, как и в военной. «Вы придерживаетесь многих еретических убеждений, - сказал ему однажды папский легат. Например, вы считаете нищенствующие ордена бесовским изобретением». Если Прокоп допустит это, как вероятно думал легат, то нанесет смертельное оскорбление собору, а если будет отрицать, то возмутит всю свою страну. Легат ждал, на какой рог напорется вождь таборитов. «Можете ли показать, - ответил Прокоп – что нищенствующие ордена были учреждены патриархами или пророками Ветхого Завета, или Иисусом Христом, или апостолами Нового Завета? Если нет, то и я спрошу вас: кем они были учреждены?» Мы не находим, чтобы легат продолжил обвинение.
После трех месяцев бесплодных дебатов чешские послы покинули Базель и вернулись на родину. Собор не пошел бы на уступки, если бы чехи не предали веру Гуса и безоговорочно не подчинились бы римской церкви. И хотя, если бы чехи, покоренные и в оковах, распростерлись бы у ног собора, он бы не смог предложить им ничего более унизительного. Они забыли, что чехи были победителями, и, что именно собор просил мира. Они увидели дело в таком свете, когда послы уехали, так как послали вслед за ними предложение о возобновлении в Праге переговоров, прерванных в Базеле.
Стараясь избежать необходимости опять обнажать свои мечи и пощадить свою страну от бедствий, вызванных пусть даже победной войной, чешские вожди послали ответ собору с просьбой прислать своих послов в Прагу. Много вооруженных послов приходило в Прагу или ближайшие города, насколько позволяло мужество ее героических сынов; и вот, посланники мира отправились в страну Яна Гуса. Давайте, сказали чехи, проявим  уважение и будем учтивы по этому случаю так же, как мы были смелы и непреклонны ранее. Горожане надели лучшие одежды, звонили колокола, были вывешены флаги на башнях, крепостных стенах и воротах, все говорило о радушном приеме делегации собора.
Богемский сейм (1434г.) был созван по тому же вопросу. Переговоры прошли на берегах Молдавы более гладко, чем на берегах Рейна. Переговоры закончились компромиссом. Пришли к согласию принять четыре статьи гуситов, но право на их толкование, то есть определения их точного значения, должно было принадлежать собору, другими словами Папе и императору. Итак, был достигнут договор между католиками и гуситами, в основе которого лежали четыре статьи в толковании собора, соглашение, которое, очевидно, в будущем обещало богатый урожай непонимания и споров. Это соглашение было названо Компактатами. С четырьмя статьями гуситов случилось то же самое, что и с Библией – Рим принял их, но оставил за собой право на определение их истинного значения. Можно было предвидеть, что законом станут Интерпретации, а не Статьи. Так этот понял Эней Сильвий, отличный знаток намерений собора. «Формулировка собора коротка, - писал он – но в ее значении заключено больше, чем в словах. Она запрещает любые взгляды и обряды, чуждые церкви, и обязывает чехов исповедовать и отстаивать то, что исповедует и отстаивает католическая церковь». В ней особенно говорилось об истолковании собором статьи гуситов о причастии под обоими видами. Духовник должен был научить причащающегося согласно постановлению собора, что в чаше и в хлебе – весь Христос. Это была завуалированная интерпретация пресуществления.
Компактаты были слабой гарантией вероисповедания и прав чехов; в действительности, это была капитуляция обоих. Таким образом, Папа и император, проигравшие во многих кровопролитных сражениях, наконец, победили в дипломатическом сражении. Многие чехи, особенно из партии чашников, опять стали подчиняться папскому престолу, так как им была гарантирована чаша; а император Сигизмунд был признан законным правителем Богемии.











                Глава 19

                Последние события чешской реформации.

Две партии, чашники и табориты. – Компактаты признаны первыми и отвергнуты вторыми. – Война между двумя партиями. = Смерть Прокопа. – Возродила бы чешская реформация христианство? – Сигизмунд нарушает Компактаты. = Он умирает. – Его характер. – Иржи Подебрад. – Выбранный король. -  Табориты. – Приезд Энея Сильвия. – Гонения. – Рукоположение таборитов. – Рост их общин.

Теперь чехи разделились на две, заметно отличающиеся и отделенные партии, табориты и чашники. Такое разделение существовало еще сначала, но оно увеличилось с ослаблением напряжения великой борьбы. Табориты были партией, которая в основном сохраняла дух Яна Гуса. Их первой задачей была защита веры, а второй – защита гражданских прав и привилегий. Они считали, что последние находятся в безопасности под эгидой первой. Чашники, с другой стороны, стали равнодушными, когда борьба велась только за веру. Они считали разрыв страны с римской церковью излишне глубоким, и начали проводить политику сближения.  Они сохранили чашу, как они думали, не понимая, что с ней получили и пресуществление, и теперь спор должен был прекратиться. К партии чашников принадлежали самые богатые феодалы, самые крупные города, чье мнение перевесило в пользу Компактат. На эти весы было также положено влияние Рокицана, пастыря чашников.  «Он соблазнился на сан епископа»  пишет Каменский, и использовал свое влияние, как в Базеле, так и Праге для дальнейшего перемирия на условиях более выгодных Риму, и менее почетных для чехов. «Таким образом, - пишет Каменский – они перестали идти по следам Гуса и вернулись в лагерь антихриста».
Давая оценку поведения чехов в этой критической для них ситуации, нужно помнить, что события происходили в пятнадцатом веке; что непримиримые расхождения между двумя церквями не были еще четко и ясно сформулированы, как это случилось позже, в следующем веке, в результате яростных споров. Но чехи, пойдя на такое соглашение, отступили от беспримерно высоких духовных позиций. Их военные кампании были самыми героическими и блестящими во всем мире. Небольшая страна с небольшой армией в то время побеждала силы римской церкви и имперские армии. Им приходилось проявлять стойкость, единство, стараться, чтобы патриотизм, зажженный на алтаре, не угас; и не было в Европе силы, посмевшей напасть на них. После того, как чехи приняли Компактаты, их престиж упал, они больше не одерживали побед; настроение общества и национальный подъем стали идти на убыль.
Чашники приняли, а табориты отвергли это соглашение. Результат был плачевный – обе партии призвали к оружию. Они всегда обнажали мечи против общего врага, чтобы прибавить новую славу к уже имеющейся славе, но, сейчас, увы, разделенные той силой, чей обман в сто раз превосходил ее оружие, чехи подняли меч на чехов. Чашники были более многочисленной партией, и они не были среди инакомыслящих, а все были католиками. Табориты оставались под командованием Прокопа, который, хотя и очень хотел прекратить войну и дать стране отдохнуть, но не пошел на перемирие на условиях, которые, как он считал, могут стать роковыми для веры и свобод. Он ясно видел, что Богемия встала на скользкий путь. На нем были еще большие уступки и унижения. Враг, перед которым она начала смиряться, не удовлетворится, пока не расхитит всего, что она завоевала на полях сражений. Чтобы не видеть этого унижения, Прокоп отправился еще раз на поле сражения во главе вооруженных таборитов.
Кровавые столкновения ознаменовали начало конфликта. Наконец, две армии встретились в тяжелом бою на равнине у Липан в двенадцати милях от Праги 29 мая 1434 года.  В бою, в котором яростно сражались обе стороны, побеждал Прокоп,  но с поля неожиданно ушел командир кавалерии со своим отрядом. Это решило исход дела. Прокоп, собрав самых отважных солдат, ринулся в гущу врага, противостоя какое-то время превосходящим силам, но потом был опрокинут. С разгромом Прокопа окончились гуситские войны.
Превосходный полководец, опытный богослов, настоящий ученый и неподкупный патриот, Прокоп был предан делу Богемии, пока Богемия была верна себе. Эней Сильвий Пикколомини писал о нем, что «он пал, скорее устав от завоеваний, чем завоеванный». Его смерть подтвердила слова императора Сигизмунда о том, что «чехов могут победить только чехи». С ним пало и дело гуситов. После потери своего великого вождя табориты не могли найти достойную замену; согласно чашникам, они одним ударом поразили Прокопа и заковали  их в цепи. Едва ли все хотели, чтобы жил этот великий патриот. Героические дни Богемии были сочтены, наступали зловещие дни, которые бы не принесли радости Прокопу. Он видел Богемию единой и непобедимой. Он видел убегающих могущественных королей и сильные армии. Он видел, как расцветало искусство, литература и сельское хозяйство его страны, так как умственная энергия, вдохновленная войной, не ограничивалась военным лагерем, но изливалась и насыщала все интересы народа. Пражский университет оставался открытым, его аудитории были полны на протяжении всего бурного периода. Обычные школы так же активно действовали, и образование повсеместно распространялось. Эней Сильвий пишет, что все женщины у таборитов были хорошо знакомы с Ветхим и Новым Заветами; он неохотно видел хорошее у гуситов, но не мог не признать, что у них было одно достоинство, а именно, «любовь к знанию». В то время нередко встречались трактаты, написанные ремесленниками, обсуждавшие религиозные предметы и отличавшиеся отточенным стилем и силой мысли. Все это видел Прокоп. Но теперь Богемия сама вырыла могилу для своих свобод в Компактатах. И когда все, что было дорого Прокопу в Богемии, должно было положено в гроб, ему тоже лучше было сойти в могилу.
Некоторые спросят, что было бы, если чехи бы выстояли? Возродила бы гуситская реформация христианство? Мы склонны сказать, что нет. У нее не  было достаточно сильного принципа, чтобы сдвинуть сознание человечества. Чешская реформация касалась, в основном, порочности римской церкви, не ее доктрин, а ее управления. Если бы устранение этого было достигнуто, Богемия согласилась бы принять Рим в качестве истинной и апостольской церкви. Реформация Лютера, с другой стороны, касалась в первую и главную очередь порочности каждого человека. Это пробуждало сознание.  «Как я, пропащий грешник, могут получить прощение и жизнь вечную?» Это было первым вопросом реформации Лютера. Так как Римская церковь не могла снять бремени с сознания, и так как ее господство было деспотичным, а священники отвратительны, люди вынуждены были покидать ее. Для них это было вопросом жизни и смерти. Они должны были бежать из того общества, в котором, если бы остались, навеки погибли бы. Если бы Гус и Иероним были живы, то чешская реформация перешла бы в более высокую форму, но с их смертью ушла надежда, после них не было никого равного им по дарованиям и праведности, и чешское движение вместо того, чтобы пустить корни вглубь, становилось все более поверхностным. Фактически, его успех мог бы обернуться несчастьем для христианства, так как дал бы ему реформированный католицизм, задержав приход более чистого движения на несколько веков.
Смерть Прокопа, как мы уже говорили, заметно изменила положение дел. С ним умерла значительная доля энергии и жизнестойкости, которые неизменно подкрепляли чехов в решительной борьбе с армейскими и церковными врагами, и таким образом, дело постепенно заглохло.
Императору Сигизмунду позволили взойти на чешский престол, но прежде он должен был поклясться соблюдать Компактаты и уважать права нации   (12 июля 1436 года). Ненадежная гарантия! Чехи вряд ли ожидали, что человек, нарушивший обещание, данное Гусу, выполнит их условия.  «Заключая сделку с еретиками, - пишет Эней Сильвий – император уступил по необходимости, желая завладеть короной любой ценой, чтобы вернуть своих подданных в истинную церковь». Так и получилось, потому что как только император укрепился на престоле, он забыл о Компактатах и своей клятве, и начал восстанавливать господство римской церкви в Богемии. Открытое предательство вызвало бурю негодования; страна была на грани войны, и это бедствие было предотвращено лишь смертью императора в 1437 году, спустя немногим более года после признания его королем Богемии.
Рожденный царствовать, не лишенный удела, одаренный неплохими качествами, он мог бы счастливо жить и славно править. Но все его дарования были испорчены узколобым фанатизмом, который заставил его пасть к ногам духовенства.   Костер Гуса стоил ему двадцати лет войны. Его жизнь прошла в трудах и опасностях. Он никогда не знал покоя, он никогда не вкушал победы. Он многое пробовал, но, ни в чем не преуспел. Он подавлял мятежи искусством хитрости и обманными обещаниями, довольствовался получением мгновенного преимущества ценой несмываемого позора. Его дед, Генрих VII увеличил состояние своего дома и богатство империи, противостав папскому престолу; Сигизмунд уменьшил и то, и другое, став его орудием. Несчастья с годами увеличивались. Он избежал трагического конца в результате неожиданной смерти. На его могиле не было скорбящего благодарного народа.
Прошло несколько неспокойных лет. Первый раскол чешского единства в результате отклонения от веры никогда не был преодолен. Чашники вскоре поняли, что Компактаты были просто иллюзией и оставались на бумаге. Монарх отказывался править согласно их постановлениям. Обращаться к ним как к хартии своих прав означало подвергать себя позору. Базельский собор, конечно, поставил на них свою печать, но Папа отказался взглянуть на них и немедленно аннулировал. Наконец, во время несовершеннолетия короля Владислава Иржи Подебрад, глава чашников, стал регентом короля, и благодаря своим талантам и честным ведением дел дал вздохнуть уставшей стране. После смерти юного монарха Подебрад был избран королем. Он боролся, чтобы превратить Компактаты в реальность, восстановить прежние права и вернуть Богемии былую славу; но понял, что час благоприятной возможности прошел, и он не мог преодолеть сложившихся трудностей. Он очень надеялся, что Эней Сильвий, который принял тиару под именем Пия II, будет более уступчивым относительно Компактат, чем его предшественник. В качестве секретаря Базельского собора он составлял проект этого документа; и Подебрад полагал, как само собой разумеющееся, что он как Папа утвердит то, что разработал как секретарь. Он был обречен на разочарование. Пий II отрекся от собственной работы и разразился анафемой на Подебрада (1463 г.), пытавшего править согласно своим принципам. Преемник Энея на папском престоле, Павел II, шел по его следам. Он снова осудил Компактаты, анафематствовал Подебрада как отлученного еретика, чье правление было пагубно для человечества, и объявил крестовый поход против него. В исполнении папской буллы иностранная армия вторглась в Богемию, и она снова стала театром сражений, осад и кровопролития. Подебрад прогнал захватчиков, но не смог восстановить внутренний мир в стране. Монахи вернулись, и махинации священников постоянно возбуждали враждебные чувства между партиями. Он удержал трон, но его силы  были слабы, его жизнь была под угрозой, и его правление сопровождалось многими распрями, пока совсем не прекратилось в 1471 году. Остальные годы столетия прошли в подобных бедствиях, после этого история Богемии сливается с общим потоком реформации.
На минуту остановимся на другой ветви чешского народа, Сигизмунд проявил к ним, когда он взошел на трон, терпимое отношение, с которым обычно относится победитель к тем, кого презирает. Он дал им город Табор с прилегающими землями, разрешив свободное исповедование веры на своей территории, и взыскав взамен небольшой налог. Они занимались ремеслом и вели жизнь горожан. После того как они сменили мечи на орала, их земли расцвели как сад. Прекрасное возделывание земли свидетельствовало об их мастерстве земледельцев, так же как их победы свидетельствовали об их отваге воинов. Однажды путешествуя по Богемии, Эней Сильвий пришел к их воротам, и хотя «эти нечестивые люди» не верили в пресуществление, он предпочел остановиться на ночлег у них, чем ночевать в открытом поле, где, как он признавался, мог быть подвержен нападению разбойников. Они оказали будущему Папе самый радушный прием, и относились к нему со «славянским гостеприимством».
Приблизительно в 1455 году табориты образовали церковь под названием «Чешские братья». Они смотрели вокруг: заблуждения наполнили землю; все, как чашники, так и католики нуждались в очищении, «зло было неизлечимо». Так они рассуждали; поэтому они решили отделиться от других и строить истину с основания. Этот шаг сделал их заклятыми врагами, как чашников, так и католиков. Они стали объектом жестокого преследования, при котором пострадали больше, чем во время гуситских войн, сражаясь вместе со своими соотечественниками. Рокицана, который до сих пор поддерживал их, отвернулся и даже разгневался на них; а Подебрад запятнал свою честь как патриота и честного правителя жестоким преследованием, направленном против них. Они рассеялись по лесам и горам, селились по логовищам и пещерам; и в этих жилищах они старались готовить еду ночью, чтобы дым не выдал их убежищ. Собравшись вокруг костра в этих подземных укрытиях в зимнюю стужу, они читали Слово Божие и объединялись в общей молитве. Временами, когда снег был глубоким, и надо было отправляться за провизией, возвращаясь, они веткой заметали за собой следы, чтобы враги не могли обнаружить их укрытия.
Были ли они единственными свидетелями истины на земле, или были другие товарищи по вере и терпению в ожидании царствия Иисуса Христа? Они отправляли посланников в разные христианские страны для сбора сведений. По возвращении посланники говорили, что тьма окутывает всю землю, но, тем не менее, то там, то здесь они находили отдельных исповедников истины, несколько в одном городе,  несколько в другом, являясь также предметом преследования, как и они, что в Альпах была древняя церковь, которая основывалась на Писании и протестовала против идолопоклонничества римской церкви. Такие сведения радовали таборитов; они начали переписываться с этими исповедниками и ободрились, узнав, что Альпийская  церковь имеет то же вероисповедование, форму рукоположения и порядок богослужения. Вопрос о рукоположении вызывал у таборитов затруднение. Они вышли из римской церкви, у них не было епископа, как сохранить преемственность пасторов, которых Христос назначил в церкви? После глубоких размышлений «они успокоили умы», пишет Каменский, заключением о том, что «рукоположение пресвитера пресвитером – законно». Они продолжали действовать согласно своему умозаключению, но в несколько новой форме. В 1467 году их руководители, числом около семидесяти человек, из Богемии и Моравии, встретились на равнине  недалеко от города Рицгнава. Смиряясь со слезами и в молитвах перед Богом, они решили воззвать к Всеведующему Богу по жребию об определении для них пасторов. Путем голосования они выбрали из своей среды девятерых мужей, из которых нужно было выбрать троих для рукоположения. Затем они отдали двенадцать бланков или избирательных листков в руки мальчика, ничего не знавшего об этом деле, и сказали ему раздать списки уже избранных девяти человекам. Из двенадцати избирательных листков три были пустыми, а на трех было написано слово Est, то есть «Это воля Божия». Мальчик раздал листки, и они увидели, что три листка со словом Est получили следующие люди: Матвей Кунвальд, «один из самых праведных людей», Томас Пржелаус, «очень образованный человек» и Илья Крженов, «отличавшийся великими делами». Обряд рукоположения этих троих совершил Стефан, Вальденский пастор из Вены на Роне. Они радовались этому, как общественному признанию их единства с Вальденской церковью.
Смерть Подебрада и вступление на престол польского принца Владислава в 1471 году принесло им освобождение от преследований. За обретенным спокойствием последовал рост их общин. Их жребий был брошен в недобрый день, но они знали, что должно исполниться определенное число лет тьмы. Они помнили слова, впервые произнесенные Гусом, и повторенные Иеронимом, о том, что должно пройти сто лет, прежде чем пробьется дневной свет. Эти слова для таборитов были подобны словам Иосифа для израильских колен в доме рабства: «Я умираю, но Бог посетит и выведет вас». Это пророчество подкрепляло их надежду во время ночи гонений, и в самый темный час их глаза были обращены к горизонту, как у людей, ждущих рассвета. Год проходил за годом. Столетие заканчивалось, в Богемии и Моравии было 200 церквей «Братства». Праведному остатку, избежавшему разрушительной силы огня и меча, было позволено увидеть рассвет того дня, о котором предсказывал Гус.