Охота с дедушкой

Многие нынче несправедливы к моему несостоявшемуся дедушке. Ни в коем случае не претендуя на объективность – которая в принципе невозможна, я просто хочу припомнить подробности той давней уже, канувшей в Лету охоты, потому что без нее биография крупного, что бы там ни говорили злые языки, политического и общественного деятеля была бы неполной. Хочу хоть на малую толику, зависящую от вашего покорного слуги, восстановить историческую справедливость.
Я уже готов был отойти ко сну, когда стоявший на полу телефон, давеча уроненный мною, будто в отместку вздернулся и скандально затрещал, позвякивая, завопил, как дворняга, высунувшая посреди спящего в снегах поселка нос из-под ворот. Не открывая глаз, я выпростал из-под одеяла десницу, нащупал, поднял, приблизил трубку к ушной раковине. Это была Тамара Андреевна, мама моей девушки, иными словами, моя без пяти минут теща. Не желаю ли я поехать завтра с дедом на охоту? «С каким дедом? – тупо осведомился я. – На кого?» – «С нашим, – был ответ, – Андрей Егорычем. На этих, с рогами – я не разбираюсь в них». – «Поеду. Но... Андрей Егорыч ведь... он хворает, мне Марина говорила... да и пленум открывается – в газетах сказано». – «Дуралей, – будущая теща неповторимо рассмеялась на другом конце провода. – Ты деда нашего не знаешь. Но еще узнаешь. Ладушки, машина у подъезда будет в полвосьмого. Если не просплю, поеду с вами. Спи. Спокойной ночи».
Вопреки пожеланию ночь проползла беспокойно, в думах и мечтаниях. В пять минут восьмого я уже топтался внизу под фонарем, покачивающимся от ветра знобкого, который кружил по асфальту поземку, норовя забраться мне под джинсы и за хранящую еще постельное тепло пазуху. Сознавая, что оплошал, не поддев шерстяных тренировочных штанов, и имея время на то, чтобы подняться и исправить оплошность, я все же не решился оставить пост. Перекинулся словом о погоде со знакомой дворничихой, выслушал сетования по поводу нерадивых жильцов, не уважающих труд дворника. Стал смотреть, как в доме напротив зажигаются поодиночке и стаями окна, воображать, как встают там одутловатые со вчерашнего, похрустывающие засолившимися суставами, взъерошенные, небритые, невеселые люди, нащупывают под кроватью стоптанные тапки, выходят в коридор, следуют к уборной, которую уже кто-то предусмотрительно оккупировал и торжествующе шелестел там газетой, заходят в ванную, запираются на шпингалет и моют руки, лицо, неверной рукой выдавливают на щетку с редкой желтой щетиной подсохшую зубную пасту, засовывают щетку в рот и чистят зубы, покрытые камнями, разъеденные кариесом, запломбированные и дырявые, не способствующие легкости и свежести дыхания, потом вытираются полотенцем, спускаются, коли позволяет время, за газетой, садятся на кухне, разворачивают, закинув ногу на ногу, газету – а оттуда глядит и улыбается или серьезен, строг, даже суров мой без пяти минут дедушка, которого знают и любят, что б ни вякали там злопыхатели, все, от северных рубежей нашей необъятной Родины до южных, оленеводы далекой Чукотки, виноградари солнечной Молдавии, отважные рыбаки Курил, трудолюбивые хлопководы Туркестана, мужественные воины, выполняющие священный долг вдали от отчего дома...
В семь двадцать семь высокий полет моих дум был прерван появлением во дворе зеркально-черного, еще отражающего сотни разноцветных городских огней лимузина державных масштабов. Первое трепыхнувшееся во мне желание – схорониться за мусорным баком; следующее – сделать вид, что вышел погулять и никакого ровным счетом отношения ни к чему не имею. Но дворничиха смотрела на меня, а величественное детище автозавода им. Лихачева, став посреди двора, перегородило собою все и вся – надо было на что-то решаться. Поглядывая в блекло-лиловое небесное пространство, обрамленное крышами домов, и под ноги себе, насвистывая почему-то «Интернационал», помахивая сумкой, содержащей завтрак охотника (как матушка себе его представляет) – два бутерброда с сыром пошехонским и два яблока джонатан, я приблизился к средству передвижения. Перекинув сумку с одного плеча на другое, изогнув стан, этаким небрежным (мол, знай наших), обыденным жестом я возложил руку на ручку дверцы, надавил, на себя потянул – дверца не поддалась, точно высечена была из гранита. Я предпринял еще попытку, незаметную постороннему взгляду, – тот же эффект. Не поздно было уйти на попятный, сделав вид, что проходил мимо, убежать в конце концов и отсидеться где-нибудь в теплом подъезде, как в детстве, прогуливая урок – но уже распахнулась дверца с другой стороны, проворно не по комплекции подскочил в кургузом пиджачке водитель, и символ власти, точно Сезам, разверзся передо мной. Я понял: от судьбы не убежишь.
Столица, опухшая, заметенная поземкой, черно-белая, утыканная красными, желтыми, зелеными пятнышками светофоров и трогательно ненавязчивых реклам, проплывала за затемненными стеклами. Ход лимузина был столь мягок, что порой возникало ощущение, будто пребываешь в катафалке, причем в качестве главного действующего лица. Так и подмывало осведомиться у шефа: на Востряковское или на Ваганьковское? Но проехали по Беговой, ушли под эстакаду, свернули направо и оказались на Ленинградском проспекте, где чуть ли не всякий дом взывал с крыши покупать чехословацкие дренажные машины, венгерские бетономешалки и прочие нужные в хозяйстве штуки. Казалось, лимузин стоит на крайней левой полосе, однако мелькали справа и оставались позади «Волги», «Жигули», «Москвичи», грузовики, автобусы, троллейбусы. Не успел я отметить стадион «Динамо», как проскочили метро «Аэропорт» и тут же «Сокол» и, слегка притормозив по объективной – мельтешили пешеходы – причине возле «Войковской», очутились среди заснеженных полей под небом, на востоке розовато-голубым. «А Тамара Андреевна? – робко полюбопытствовал я, угнетаясь звучанием собственного голосишки, тонущего в безмерных пространствах салона. – Она не поедет?» Мощный затылок водителя был непоколебим, темнела, раздавшись над светлым воротником рубашки и слегка отсвечивая восход, выбритая шея. Я решил больше не беспокоить профессионала, но тут шкодливо вырвался вопрос о том, как далеко мы направляемся, на что получен был аналогичный предыдущему ответ. Назвался груздем – полезай в кузов, вспомнил я народную мудрость и, приблизившись к окну, стал изучать жизнь простого советского народа-труженика, который с партией един, как проницательно заметил в одной из речей мой будущий дедушка.
Многие путешественники обращали внимание на немноголюдность и какую-то исконную задумчивость русских деревень, тем паче в осенне-зимний период. Вот черная толпа задумчиво поджидает на остановке рейсовый автобус; вот мужик в телогрейке и валенках задумчиво починяет завалившийся забор; вот другой мужик задумчиво смотрит на проезжающие машины; вот согбенная старуха с мешком стоит на обочине, задумчиво подняв руку. «Подвезем?» – предательски трепыхнулся подлый мой язык, но ответ водителя был адекватен прежним. Он тоже о чем-то думает, догадался я. Вот только о чем? А что если спросить: о чем задумался, детина?.. Такого спросишь, пожалуй. Детина в чине подполковника, не ниже. Девушка моя обмолвилась как-то, что они все практически майоры и подполковники, но с полковничьим окладом жалованья. А может, заблуждается девушка? Откуда ей знать? Может, простой мужик, на грудь принять не прочь, в картишки переброситься, о том о сем покалякать? На таких мужиках, если вдуматься, и держится Русь-матушка. Но лучше не вдумываться. Интересно, пуленепробиваемые здесь стекла? И что, интересно, будет, если столкнемся мы, например с КамАЗом? Весьма интересно... Гаишники на посту отдали честь. Вдруг я заметил перед самым носом лимузина грязный желтый «Запорожец». Обогнать его возможным не представлялось, так как навстречу шел сплошной поток машин разного калибра, и лимузин резко сбавил скорость, отчего выбритая шея водителя слегка налилась кровью. «Запорожец» вспыхнул – это подполковник дал ему фарами сигнал уступить дорогу. Снова вспыхнул – но с левого ряда не уходил, будто не замечая, что движется сзади, или из принципа: мало ли у кого какие принципы. По шее, угрожающе багровевшей, я определил, что шутки шутить подполковник не намерен, потому что находится при исполнении и ему не до шуток. Когда гордец-таки посторонился, оглушенный долгим басовым сигналом, притом посторонился как-то без особой охоты, подполковник обошел его и, тоже свернув с левой полосы, заняв позицию перед желтой машиненкой, притормозил – удара в наш задний бампер, прочный, как граница Родины, я не почувствовал и почти не расслышал, но обернувшись, увидел, как потащило «Запорожец» в сторону, заковылял он, словно подстреленная собака, и замер посреди трассы с торчащим в сторону крылом. Со всех сторон бежали к нему непонятно откуда взявшиеся гаишники, яростно размахивая жезлами, что-то крича. Шея подполковника еще некоторое время оставалась пунцовой. Втянув голову в плечи, я и про себя безмолвствовал, ибо известные мне с детства слова все куда-то вдруг канули. Ай да подполковник!
На семидесятом километре мы догнали колонну длинных черных лимузинов, замыкаемую милицейским «Мерседесом» с мигалкой, пристроились и без помех – нескончаемые вереницы легковушек, грузовиков, согнанных с трассы, томились в ожидании на обочинах и второстепенных дорогах перед светофорами и шлагбаумами – проследовали на предельной скорости до места назначения.
Миновав ворота контрольно-пропускного пункта, на котором отдали нам честь вытянувшиеся по струнке полковник и пятеро бравых офицеров с артиллерийскими эмблемами в петлицах, и другие ворота другого КПП, где встретила нас неулыбчивая группа в штатском, остановились перед двухэтажным, из терракотового кирпича зданием с громадными занавешенными окнами. Выбежали служилые люди, стали активно выносить из явно бронированного микроавтобуса ящики с провиантом, облепленные иноземными наклейками, баки и оплетенные бутылки. Не ведая, что станется дальше, я из теплой машины выходить не спешил, покамест водитель не повернулся всем телом, как волк, и не влепил мне в лоб свинцовый взгляд. «Спасибо», – вякнул я, но он уже снаружи отворял мне дверь.
Охотники поднимались по ступенькам в дом – лампасы, каракулевые и ондатровые воротники, выбритые щеки, седые виски, густые все как на подбор брови, усы, очки в тонкой золотой оправе... «Ну что ты там стоишь как истуканчик, Алексей! – услышал я голос моей потенциальной тещи и узрел ее самою, выглядывающую из окна. – Заходи!» Обогнув реанимобиль, тоже прибывший в составе нашей делегации, я зашел. В фойе приветливо встретил меня бюст дедушки в натуральную величину, а в стороне, окруженный высшими армейскими чинами, стоял и оригинал, рассказывающий, судя по реакции, нечто уморительное.
Спустилась Тамара Андреевна, вся в шерстяном, белоснежном – что делало ее визуально с трудом охватываемой, взяла меня за руку, подвела к отцу, умолкнувшему при ее приближении. «Папка, ты опять что-то неприличное?» – «Да что ты, дочка! – Чины с почтением отдалились на почтительное расстояние, я оказался стоящим на месте генерал-лейтенанта, что само по себе могло представиться судьбоносным, сумей я в ту минуту проанализировать свою грядущую судьбу – однако не сумел, пребывая в прострации. – А что за юноша с тобой?» – «Тот самый юноша – Мариночкин, – указала мое место под солнцем Тамара Андреевна. – Алеша». «Алексей, значит?» – уточнил дедушка, разглядывая сквозь очки в тонкой золотой оправе мои скулы, в то время как правая рука его медленно поднималась. – Гусар...» Дедушка оглушительно прочистил заскорузлое горло и сипло задышал, а теща пихнула меня в бок – и я понял, что давно пора было подхватить градусов на сорок по отношению к торсу поднятую руку борца за мир и демократию, что незамедлительно и сделал; кисть, подписавшая сотни, если не тысячи исторических документов, была суха, горяча и крепка не по годам. «Гусар, – повторил дедушка, а в глазах его за стеклами появилось нечто иррациональное. – Охотник? – то ли полюбопытствовал, то ли наградил он меня сим высоким званием. – Стало быть, тезки мы с тобой, выходит?» «Да нет, пап, как выходит, если он Алеша», – возразила теща. «А... Молодец». «Рад стараться!» – выпалил я вытягиваясь, но дедушка, казалось, утратил всякий интерес и вообще меня не видит: в ушах его, хрящеватых, обвисших, с торчащими седыми волосками, уже призывно трубили охотничьи рога. Он огляделся, лысина сверкнула в зеркалах – подскочили трое в штатском, а Тамара Андреевна повела меня по лестнице, поднимающейся полукругом, застеленной ворсистым коричневым паласом, наверх, чтобы показать мои апартаменты. «Ты понравился деду», – сказала, открывая дверь. «Почему вы так решили?» – «Я же не первый день его знаю». «Не первый», – согласился я, осматривая прихожую с картинами на стенах. «Вот ванная, – показывала теща, включая свет. – Вот уборная. Здесь бар – но пить я тебе запрещаю. Программа насыщенная, так что не спеши. Мы вместе потом немножко выпьем. А вот здесь ты будешь спать». «Кто-нибудь из генералов тоже будет?» – поинтересовался я. «Ты хочешь с генералом? – бесподобно рассмеялась теща, хлопнув меня по груди. – Умрешь с тобой, Алешка. Ну, ладушки, располагайся, переодевайся и спускайся через полчаса. Потом поболтаем».
Стены просторной комнаты были обиты вагонкой, всюду развешены картины, среди которых выделялась недюжинным форматом знакомая мне авторская копия картины «Ильич на охоте» кисти художника Лагунова, неоднократно писавшего, по слухам, и портреты дедушки, а также Тамары Андреевны, ее единоутробной сестры, двоюродной тети и других членов семьи. Ильич стоял с ружьем посреди поляны, окруженной багряно-золотыми лесами, на заднем плане синел ручеек. Заглянув в бар, осветившийся изнутри, я с удовлетворением отметил обилие разноцветных заморских напитков и не отказал себе в дозированной дегустации, чтобы унять дрожь, поколачивающую меня с тех пор, как поставлен я был перед мутными, слезящимися очами дедушки.
Над кроватью висел карабин «Вестлей». Я снял его, проверил, не заряжен ли, полюбовался серебряной насечкой и дарственной надписью по-тайваньски или по-корейски, прицелился в дверь – в тот миг дверь открылась, голубоглазая девушка, не успев войти, ахнула и исчезла. «Да он не заряжен, – сказал я. – Я так просто». Девушка явилась вновь – в блестящих красных сапожках, в сарафане, излишне укороченном, и с кокошником на русой головке. Улыбнулась: «Меня зовут Люся». – «Весьма польщен знакомством. Алексис». – «Какое странное имя. А отчество?» – «Вам для протокола?» – «Ага, – снова улыбнулась девушка – улыбка ее была незамутненной, как у юных созданий на картинах восемнадцатого века. – У вас какой размер?» «Смотря чего», – насторожился я. «Ноги», – Люся рассыпала по комнате серебристый смех. «Сорок пятый». – «Такой огромный? Я сейчас». Она повернулась, пошла к двери. «Однако», – по достоинству оценил я длинную, толстую, тяжело раскачивающуюся косу с красным бантом и точеные ножки в белых чулках. Не иначе как конкурс красоты проводили на замещение должности консьержки. Но не провокация ли это? Не проверка на вшивость? Теще моей палец в рот не клади... Через пять минут Люся внесла в комнату кожаные сапоги на меху и куртку с меховым воротником. «Под джинсами у вас что-нибудь есть?» – поставила она вопрос, едва не вогнавший меня в краску. «Давайте выпьем по чуть-чуть», – возразил я. «Что вы, я совсем не пью, – девичьи зубы блеснули. – На работе», – добавила. «А после?» – осведомился я. «А вам-то что? – сдерзила она и вышла, махнув косой. «Хороша», – вздохнул я, облачаясь в костюм охотника.
Машины – уазики – были поданы к подъезду, генералитет и прочие официальные лица рассаживались, бряцая оружием. «Давай к нам», – пригласил меня генерал-лейтенант, место которого подле дедушки я давеча занял, но подошла Тамара Андреевна в унтах и лисьем салопе, велела сходить за дедом. «Опять он, наверно, возле своей канарейки, в фойе, справа, увидишь». Превозмогая врожденную застенчивость, я решительно воротился в дом, не зная еще, что скажу выдающемуся политическому деятелю нашей эпохи. Заметил я его не тотчас, осведомился было у гардеробщика, командовавшего, судя по выправке, гвардейским полком. «Вы случайно не видели...», – но голос мой завяз в трепетной умильности, с которой взирал старый вояка на кумира, лысина коего блистала в гуще флоры живого уголка. Я приблизился. Старческие губы шептали что-то, глаза, наставленные на крохотную канарейку в клетке, были влажны. Я и сам бы умилился, если б не давил на меня, словно атмосферный столб, международный авторитет борца. «Андрей Егорович», – промолвил я. Он не расслышал. Я кашлянул и снова: «Андрей Егорович...» И вдруг, взмахнув зелеными крыльями, попугай, сидевший в клетке слева, пронзительно-трескучим голосом выкрикнул в самое ухо дедушке: «Анд-рэйгор-рыч! Андр-рэйгор-рыч!» «Тезка, – узнал меня охотник. – Иди посиди с нами». – «Там ждут». – «Кто?» – «Тамара Андреевна просила сходить за вами». Дедушка вздохнул, переводя взгляд на канарейку. «Что, Николай? Ты погоди, мы с тобой еще потолкуем. Тезка, – дед качнул головой в мою сторону. – Вот же, а. Такой маленький... – Глаза Андрея Егоровича были полны слез. – Желтенький... Всегда, как приеду сюда... Мы дружим с Николаем. Да, Николай?.. Ну пора». Он тяжко поднялся, постоял, пошел, с трудом передвигая ноги и удерживая в руке карабин, но на улице, увидев полную боевую готовность к охоте, преобразился, в одночасье скинув с плеч лет тридцать. Сел он рядом с водителем в первый уазик. Я запрыгнул в третий, к генерал-лейтенанту.
Через ворота въехали в закрытую зону закрытого заповедника. В первых же кустах по правую сторону от бетонки я увидел двоих упитанных, в бушлатах защитного цвета мужчин, не похожих на жителей окрестных сел. «Девятка работает», – перехватил мой недоуменный взгляд генерал-лейтенант. «А если кого из них ухлопают вместо марала?» – поинтересовался я. «Служба». – «И много их здесь по кустам служит?» Генерал-лейтенант лишь усмехнулся снисходительно. Вскоре показались олени, целое стадо – серовато-бурые, с рогами и без, они брели по снегу вдоль бетонки и стояли на обочинах, безбоязненно, с интересом глядя на проезжающие машины. «Их бить будем?» – вырвалось у меня.«Будем, – заверил генерал-лейтенант. – Но чуть погодя». – «А не жалко?» – «Жалко у пчелки, – хохотнул водитель. – Тут у нас недавно вице-президент один отдыхал. С супругой. Так она тоже поначалу как вы: жалко, такие глаза у них!.. А потом за милую душу палить стала – только успевали заряжать». «И часто здесь у вас вице-президенты отдыхают?» – осведомился я без всякой задней мысли, но водитель напрягся, припал к рулю. «Раньше чаще, – ответствовал генерал-лейтенант. – Но и теперь бывают. И не только вице». – «А верно говорят, – пытал я, – что здесь было принято решение о вводе войск в Афга...» – «Здесь многим ввели, – усмехнулся генерал-лейтенант, а я, покоробленный здоровым армейским юмором, отвернулся. – Здесь много было принято решений».
Проехали мимо озера, в котором девушка моя в детстве ловила с дедом золотых рыбок и отпускала, загадав желание, и все желания ее в ту пору непременно исполнялись. Въехали на холм, откуда под ясным, чуть подернутым цинковыми облаками небом хорошо видны были окрестности – петляющая речушка Колокма, еще не замерзшая, и впадающая в Волгу быстрая речушка Лама, темные смешанные леса, поля, деревенька вдали, а вблизи, в сосняке, двое служилых людей в бушлатах цвета хаки. «Опасная все-таки у них служба», – посочувствовал я. «Не опасней, чем у других», – с личностным каким-то оттенком в командном голосе возразил генерал-лейтенант. «Вы где служите?» – полюбопытствовал я. «В столице. А раньше... там, где не из охотничьих ружей стреляли». «Мой товарищ тоже интердолг выполнял», – бахвальнулся, чтобы поддержать беседу, но она на этом и заглохла. Спустившись с холма, проехав через березовую рощу, остановились.
Из головной машины вылез дедушка – в тот же миг из каждого уазика выскочило по паре охотников, генерал-лейтенант в их числе, и рассредоточились вдоль дороги, взяв на изготовку ружья, карабины и – трое в штатском – винтовки с оптическими прицелами. Дедушка двинулся в заснеженные поля. «Куда это он?» – «Секач, – объяснил мне шофер. – Вон там, не видите? Левей». Метрах в ста на пригорке я узрел кабана, легкомысленно роющего носом снег. Манипуляции охотников удостоены были его внимания слишком поздно, и он поплатился за это – первая же пуля, выпущенная верной рукой дедушки, свалила его, зверь вскочил, побежал наискосок, замер, побежал в другую сторону и вторым выстрелом был сбит наповал. Ай да дедушка! А еще что-то говорят – мол, привязывают для него, с вышки бьет... Да это же настоящий охотник!
Но вышка тоже имела место – позже, когда стихли славословия по случаю отваги и меткости борца за мир, когда колонна переехала на другую сторону речушки Ламы и углубилась в лес, – там на краю большой поляны между вековыми елями в тени стояла довольно-таки непритязательная с виду уютная внутри вышечка, на которой и принимались неоднократно решения, обескураживавшие и повергавшие мир в уныние. В комнате наверху на длинном столе, застеленном скатертью-самобранкой, охотников ждал легкий, морской в лесу, как назвала его Тамара Андреевна, завтрак – икорка, севрюжка, балычок, осетринка, крабики, коньячок «Наполеон», белые и красные грузинские вина...
Обнажив голову, дедушка произнес краткий, минут на пятнадцать, импровизированный, по бумаге, поданной ему одним из адъютантов, тост, в котором глубоко и точно проанализировал сложную международную обстановку, особо выделив горячие точки планеты, с глубоким удовлетворением отметил позитивные сдвиги в развитии отношений с целым рядом государств, которые он посетил и намеревался посетить с официальными и дружественными визитами, отметил рост безработицы и дальнейшее углубление кризиса капитализма, а также подвел некоторые итоги, свидетельствующие об успехах экономического развития нашей страны и неуклонном повышении благосостояния трудящихся. В заключение он пожелал всем присутствующим крепкого здоровья, успехов и большого человеческого счастья. Выпили, фужеры наполнились, и мы вновь выпили – за мир во всем мире и процветание нашей горячо любимой Родины. Слегка закусили. Дедушка, обтерев губы, надел каракульчовую шапку – все встали.
...В общей сложности в тот день было добыто пять кабанов, четыре сеголетка, два лося, заяц и семнадцать благородных оленей, причем одиннадцать – на счету дедушки. Но «коронкой» его считалась дюжина, так что вечером он был не в духе. А я был изрядно пьян. После первых же залпов по кабанам, вышедшим из леса семьей на подкормочную площадку – свинья мигом осела, секач-отец был настигнут пулей в ельнике, поросята-сеголетки, только что сладко хрустевшие подмороженной картошкой, разлетались от выстрелов, как кегли, кувыркаясь и визжа, – я вернулся в комнату и опрокинул фужер коньяка, затем еще один. И спустя некоторое время на поле сам выстрелил в оленя, метя в грудь, но попал, кажется, в заднюю ногу, и генерал-лейтенант добил.
Не забыть мне крик зайца, которого ранила, не выходя из машины, Тамара Андреевна – крик не маленького ушастого серого зверька, но мучительно умирающего ребенка. И я сразу попытался утопить этот крик в стакане смирновской водки на одной из вышек, после чего мне на какое-то время сделалось хорошо, захотелось быть ближе к деду, о чем-либо с ним говорить, об угнетенных народах Африки, к примеру, или о легендарной, опаленной огнем его юности, – дед, однако, всецело был поглощен охотой; «Оп-ля-ля, – приговаривал он всякий раз перед тем как мягко, с нежностью спустить курок, и редкая его пуля не достигала цели. – Говорила Манька: встань-ка... Оп-ля-ля...» Летели клочья шерсти, заливался кровью снег, изрытый копытами. Только один олень, мощный, с ветвистыми рогами, который стал бы двенадцатым в активе дедушки, ушел, и дедушка в сердцах чуть не переломил карабин о толстый дуб, выматерился. «Папка, да не переживай ты так! – утешала его дочь. – Другого убьешь – когда посветлее будет». «Эх...» – Андрей Егорович отчаянно сплюнул, все еще глядя на деревья, за которыми скрылся олень, и медленно побрел к машине, снова обратившись в согбенного старика, смертельно уставшего от жизни. «Он удивительный, – говорила мне позже в моих апартаментах Тамара Андреевна, когда мы выпивали с ней. – Я других таких не знаю людей. Выдающийся, последовательный, неустанный, прочее – это про него в газетах пишут, это всем известно. Но он ведь мальчишка, честное слово! Через всю жизнь пронес в себе мальчишку, неугомонного, озорного, азартного, во всем стремящегося быть только первым. Налей мне еще чуть-чуть. А жизнь у Андрея Егоровича была нелегкой, поверь. Ты только подумай, в какие годы он жил, учился, работал, воевал, снова работал там, куда направляла его партия! Проигрывать он совсем не умеет. Однажды чуть не заплакал, проиграв в шашки своему другу детства Николаю Николаевичу. А как он машину водит – если бы ты только видел! А рыбу ловит как! Как в бане парится! Кстати, ты-то в баню пойдешь? Ступай к мужикам, потом поговорим».
Я спустился на цокольный этаж, вошел в предбанник, поразивший меня недюжинными объемами и ослепивший полыхающим в камине пламенем, в отблесках коего лоснились распаренные генеральские щеки и члены тел, обернутых в простыни. Генерал-лейтенант, сидевший в кресле посередине, обрадовался мне как родному, спросил, «где я исчез», нехорошо при этом подмигнув. Я проследовал в раздевалку, обнажился. Заметив приближающуюся женщину в белом халате, шмыгнул за шкаф, повинуясь врожденному чувству стыда, но женщина подошла и, назвавшись Зоей Степановной, протянула мне белье, почему-то запечатанное в целлофановый пакет, – руки мои, выполнявшие функцию фигового листка, вызвали конвульсию блестящих малиновых губ. «Спасибо, – ответил и я улыбкой и кивнул на скамейку. – Вот туда, пожалуйста». Она повернулась, положила, но вместо того, чтобы сразу и удалиться, стала тщательно развешивать одежи, а носки, трусы и тельняшку взяла, понесла куда-то. «Это мои!» – возразил я. «А я думала, мои, – по-матерински ласково улыбнулась Зоя Степановна. – Простирну – после охоты-то». – «И я в мокрых пойду? Интересная у вас тут система». – «Вы впервые?» – «Да, впервые, – с вызовом заявил я. – По-вашему, если впервые, то и в мокрых носках человека можно на мороз пускать?» – «Сушилка, – пояснила она, явно не ожидав такого отпора. – За одну минутку высушит». Мне захотелось извиниться, но я назло себе не извинился. «Вы какой массаж предпочитаете: обычный или китайский?» «Бермудский», – ответствовал я, сознавая, что слишком много выпил или, может быть, – что хуже – рассудок мой не вынес лавины новых впечатлений.
Вскоре я сидел в личной сауне дедушки, куда допускались лишь избранные и куда он самолично пригласил меня: «Давай-ка, тезка, попаримся, – сказал. – Поглядим, кто...» Долго он рассаживался на полоке поудобней, кряхтя, пыхтя и суча дряблыми, вывернувшимися от жара губами и поправляя на голове войлочную шапочку, а я украдкой наблюдал за ним и пенял на прародителя, что не художник я, не Рубенс и не Босх, потому как ни в сказке сказать, ни пером описать – живописен был дедушка, по складкам, оплывам, мешочкам, венам, кровоподтекам, пятнам на теле возможно было прочитать всю его – и нашу – биографию. «А ты чего там мнешься возле двери, тезка? Жарковато? Садись, сейчас еще поддуть попросим. Я вообще-то уважаю баньку русскую, там русский дух, как говорится, Русью пахнет.Но и Финляндия ихняя тоже Россия. Ты скажи: что может лучше быть хорошей парной после охоты? А?» «Ничего», – произнес я, садясь рядом с дедушкой. «То-то. Парились мы тут с этим... как?.. Ну этот, черный, нос такой. Да знаешь ты его, не первый раз к нам приезжает». «Откуда?» – уточнил я. «Да из этой, как ее?.. – От напряжения зашевелились дедушкины уши. – До него там этот еще был... который это... Ты, короче, понял меня, да?» – «Конечно». – «Ну так вот... О чем я?» – «Об этом, – напомнил я. – О черном, нос такой». – «Нос? Да нет, совсем ты меня запутал, тезка. Тебе сколько». Я ответил. «В твои годы я... – Дедушка умолк, услышав, видимо, далекий грохот канонады. Скупая мужская слеза покатилась по обвисшей, как драпировка, щеке. – Счастливые вы...» Вашими молитвами, хотел вставить я, но спохватился, что молитвы и дедушка – две вещи несовместимые. «Счастливые, говорю, – повторил он, глядя на раскаленные докрасна камни внизу, – вы с Маринкой. Только ты ее не обижай – мы, мужики, такой народ... сам знаешь. Что-то стало холодать. Вели-ка там поддуть маленько. Я прилягу, с твоего позволения».
Выглянув, я начальственным баском крикнул, чтобы поддули маленько, хотя незащищенные кудри мои готовы были вспыхнуть, как солома, и собственное дыхание обжигало лицо. Дедушка лежал на спине на верхнем полоке, положив шапочку под голову. Тело и особенно лицо его было серо-буро-малиновым в крапинку, а лысина – багровой. «А что если он сейчас?..» – закралась подлая меркантильная мыслишка. Останусь в истории. Кто, спросят, был подле него в ту минуту? Такой-то... Размечтавшись, я не заметил, как ребята поддули, и столь старательно, что дышать стало невмоготу, разбухшие от возлияний извилины в моей черепной коробке стали медленно, но верно выпрямляться. А если вместе с дедушкой?.. Может, и земле в этой связи предадут где-нибудь неподалеку, между голубых елочек? Будет приносить цветы неутешная внучка, девушка моя, пионеры будут приходить и убеленные сединами ветераны, москвичи и гости столицы – хорошо. Я вздохнул, опаляя дыханием кончик носа, пригибаясь к полу, где жар был чуть менее густ. Дверь отворилась. Заглянула женщина в белом халате, с фонендоскопом на груди. «Андрей Егорович! – воскликнула, на меня не обратив внимания. – Андрей Егорович, ну сколько раз вам повторять – не мальчик уже!»
Дедушка, казавшийся сваренным, открыл один глаз, попытался открыть другой, но потерпел неудачу, и лицо исказилось в гримасе, в которой многие, возможно, узрели бы нечто, располагающееся по ту сторону добра и зла, а я, ей-богу, увидел озорную мальчишескую улыбку (не исключаю, правда, что способствовал тому мой перегрев). Дедушку вывели под руки, а строгая женщина с фонендоскопом смерила меня взглядом, словно прикидывая, какой во мне рост и в порядке ли железы внутренней секреции.
Простояв вечность под ледяными циркулярными струями, я вышел, заново рожденный, и приметил, что дедушку массируют за занавеской. «Ложитесь», – послышалось сзади. За спиной стояла, смазывая кремом руки, смазливая Люся. «Зачем?» – дрогнул я. «Массаж». – «Да нет, спасибо... как-нибудь потом». «Потом суп с котом», – мрачно предрекла девушка, и я послушно уткнулся лицом в кушетку. Люся принялась растирать мне надостные и подостные мышцы, подниматель лопатки и выпрямитель спины, и я почувствовал, как нервные импульсы от девичьих рук поступают в мой гипоталамус, а попросту говоря, в область предбугорья промежуточного мозга, и гипоталамус, бандюга, отдает приказ гипофизу, который в свою очередь дает ценное указание подчиненным ему периферическим эндокринным железам, вследствие чего неумолимо стали выделяться и с угрожающей скоростью заторопились, обгоняя друг друга, к месту назначения необходимые для высшего, но решительно невозможного в данной политической ситуации блаженства гормоны. Чтобы не дать маху и отвлечься, я стал Люсю интервьюировать, и она, оказавшаяся старше лет, на которые выглядела, исподволь раскрыла мне свою подноготную. «Я девчонкой была, в восьмом классе училась, шли мы с подругой по обочине, вдруг слышим сзади сирену, в мегафон что-то кричат, это машины из Москвы мчались сюда на охоту, первая останавливается, выходит Андрей Егорович, улыбается, как, спрашивает, звать тебя...» – «И что дальше было?» – «Ничего. Через неделю приехала к маме Зоя Степановна, сестра-хозяйка, у мамы шестьдесят рублей зарплата была, а нас пятеро, младшие братишка и сестренка маленькие, отца нет... Переворачивайтесь на спину. Не стесняйтесь, я давно уже массажи делаю. Зоя Степановна обучала, потом иностранцы: корейцы и из королевства Сиам. Специально ко мне едут генералы, министры, даже члены Политбюро. Но только когда Андрея Егоровича нету. Он ревнивый. А вас Тамара Андреевна велела помассировать как следует». Я перевернулся, но едва горячая ладошка скользнула по поперечной мышце живота к паховой связке, вздернулся. «Псих!» – крикнула Люся, отшатнувшись, когда я совершил внезапный скачок к двери.
Тем временем в предбаннике перед камином генерал-лейтенант вспоминал минувшие бои. «Даю, значит, команду: накрыть их огнем к такой разэтакой, если по-хорошему не хотят!..» Официальные лица внимательно слушали генерала и следили за его жестикуляцией. Я вспомнил о моем однокласснике, который со спецназом тоже, может быть, оказался под огнем, ибо чаще пребывал по ту сторону линии фронта. Захотелось выпить, и я взял со столика треугольную бутылку с красной этикеткой, плеснул в стакан виски. «За нашу победу! – проговорил и влил в себя, не почувствовав крепости. – За ваши боевые заслуги!» «Спасибо», – генерал взял банку с пивом и так дернул за кольцо, будто это была граната Ф-1. «Накрыли?» «Накрыли», – ответил генерал, нацелив на меня взгляд и решив, как пить дать, что, попадись я ему в другое время, в другом качестве, он бы нашел стену, к которой меня поставить. «Сам-то не служил?» «Служить бы рад», – не совсем к месту процитировал я классика. И еще выпил. Генерал, судя по волнующимся желвакам, намеревался меня чем-то подколоть, но устрашился, что я пожалуюсь дедушке, и промолчал, хрустнув пальцами правой ноги. Виски, наложенное на предыдущее разнообразие, мною принятое на грудь, давало о себе знать. «А что вы такие смурные? Жизнь прекрасна – что удивительно! Народ и армия едины! Да здравствует нерушимый блок коммунистов и беспартийных! Слава Советской армии и Военно-морскому флоту! Мы придем к победе коммунистического труда! Коммунизм – это молодость мира и его возводить молодым!»
Я бы еще долго цокал политическими подковами, мешая виски с пивом, демонстрируя свою политическую подкованность и широкий кругозор, если бы не вызвала меня по внутреннему телефону теща к себе на женскую половину, куда я незамедлительно и отправился, накинув поданный Зоей Степановной махровый халат. «Ты, говорят, там безобразничаешь», – выговорила мне Тамара Андреевна, сидя в кресле и наблюдая за тем, как педикюрша делает ей педикюр. «Да разве мог бы я себе позволить! Такие люди...» – «Ты пьяненький?» – «Слегка переварился в сауне». – «Садись, горе мое, – похлопала она ладонью по соседнему креслу. – И рассказывай. Маринка говорила, ты воспитанный. – Тамара Андреевна взяла высокий стакан с какой-то зеленой тягучей жидкостью, сделала два больших глотка. – Старушкам улицу помогаешь переходить и вообще... А?» «Пионер – всем ребятам пример», – сострил я, присаживаясь на край кресла. «Ты когда меня с родителями познакомишь? Они знают, кто у Мариночки дедушка? Впрочем, что я спрашиваю. Веришь, Маринка – копия я в молодости. Фигура, грудь, ноги... Не веришь? – Она приподняла простыню, обнажив мясистую ногу выше колена. – Покраснел, дурачок. Мне казалось, ты давно разучился краснеть... А по характеру она – вылитый дед». «Да ну?» – изумился я. «Тебе не нравится наш дед?» – «Очень нравится, но...» – «Ладно, понимаю я все. Но это ты напрасно, дуралей. Его мало кто знает как человека, а человек он замечательный, добрейший, искренний, – она выпила. – Хочешь? Надо было б нам, зятек, – она усмехнулась пьяно-сардонически, – на брудершафт выпить... мамой будешь меня называть? А если бы ты знал, как бабы по деду с ума сходят! Маринка говорила, ты... Ладно, не буду, а то опять покраснеешь. Ты меня всю жизнь благодарить должен за то, что Маринка девушкой тебе досталась. Все от мужика зависит, имей это в виду. Мы, бабы, как пластилин... Красивые у меня плечи? Один известный поэт о моих плечах два стихотворения сочинил. Ну, ладушки, ступай теперь к деду. Посмотри, чтобы он там не слишком», – она потрепала меня по щеке той самой рукой, которой придерживала простыню на державном распаренном бюсте, но я каким-то чудом успел отвести взгляд.
На мужской половине я никого не застал – удалились к ужину. Зоя Степановна проводила меня по коридору в холл, из которого сквозь анфиладу виднелись пирующие. Слышался рассыпчато-сдавленный смех, в висюльках люстры, как по радиотелеграфу передаваемый, отдавался хрустальный звон бокалов. Я постоял и пошел по лаковому паркету, движимый не столько естественным чувством голода, сколько не менее естественной тягой к ставшему мне родным и близким дедушке. И встретил он меня как родного, усадил подле собственной персоны, облаченной в красный тренировочный костюм с белыми лампасами и буквами «СССР» на спине, собственноручно наполнил рюмку, потрепал по загривку. Осведомился: «Тебя, забыл, как звать-то?» «Коля», – почему-то покривил душой я.«Молодец, – одобрил дедушка. – Как жизнь вообще-то, Николай?» «Лучше всех», – пожал плечами я, не понимая, куда он клонит. «Молодец! А то ноют все, всем что-то нужно от меня. Вон Михаил Николаич... Да и Сергей Степаныч... Давай, Николай, выпьем. Люблю таких, как ты». «Спасибо», – только оставалось мне ответить. Выпил. И снова выпил – после тоста – за его здоровье. Подошла официантка Лидочка, необъятных форм кустодиевская купчиха в цветастом сарафане, предложила отведать каких-то замысловатых кушаний. Я подрастерялся, но дедушка выручил – переложил с большого блюда на подносе ко мне на тарелку несколько ломтей, кусков и долек, приговаривая: «Кушай, кушай, Николай, на это вот особо налегай, мужикам это полезно, вот так стоять будет... Отличный ты парень. На Сережу похож чем-то. Кудри такие же вот у него – золотые». Дедушка взгрустнул, заглядевшись на позолоченную свою вилку, и тихо под нос себе забормотал:
Я покинул родимый дом,
Голубую оставил Русь.
В три звезды березняк над прудом
Теплит матери старой грусть.
Золотою лягушкой луна
Распласталась на тихой воде...
Слезы выкатились из уголков глаз и побежали по лунной поверхности дедушкиного лица – по морщинам, складкам, впадинам, огибая многочисленные бугорки и выступы. Почтительно молчали генералитет и официальные гражданские лица.
...Словно яблонный цвет, седина
У отца пролилась в бороде.
Дедушка почти уже кричал, надрывно, отчаянно, с мукой:
Я не скоро, не скоро вернусь!
Долго петь и звенеть пурге.
Стережет голубую Русь
Старый клен на одной ноге,
И я знаю, есть радость в нем...
Дедушка умолк, закрыв лицо ладонями. И промолчал, судя по напольным, с золотокрылыми ангелами часам, четыре минуты. Ни один из охотников не шелохнулся. Лишь генерал-лейтенант незаметно для окружающих все стремился гусиным движением отлепить тыловую часть взопревшей от ворота рубахи.
...Тем, кто листьев целует дождь,
Оттого, что тот старый клен
Головой на меня похож.
Накренилась над тарелкой с крабами в собственном соку дедушкина голова, отразилась в лысине люстра. Охотники зааплодировали. Некто поднялся с тем, чтобы произнести в честь дедушки очередную здравицу, но Андрей Егорович тоже поднялся и довольно-таки целеустремленно удалился вслед за покачивающимися бедрами официантки Лидочки. Все выпили за удачную охоту. Но какое веселье без дедушки? Налегли на закуску. Еще выпили и закусили еще, обильно выделяя слюну, чавкая, хлюпая, покрякивая, похрюкивая, похрапывая. «Это ж протокол, говорю, неужели не ясно?.. Я с людьми работаю, а не с машинами, говорю, людей уважать надо!.. Он третьим был в городе, а после визита на второго в область пошел... Накрыть их, даю команду, к такой-то матери, если по-хорошему не желают, я в бирюльки играть не приучен. И поплотней огонь!.. Номенклатура есть номенклатура, не попишешь... Хороша зайчатинка под водочку! А грибочки радиоактивненькие каковы – ха-ха! Да за каким, спрашивается, хреном он вылазил на конференции, ты ответь, за каким, самый умный, да, урок ему: не вылазь!.. По «вертушке» звоню: к людям подход, говорю, нужен, вы, говорю, с людьми работаете, а не с дерьмом кошачьим!.. О дерьме: тут егерь один из куриного помета ханку гнать стал, никакого, говорит, змеевика не требуется... Вздрогнем?.. Помню, у Мухи Керимова отдыхали, крутой, доложу вам, мужик – сайгаков сотнями с автомата клал. А гарем на озерах у него! Каких только нет: и нигерийские студенточки, и хохлушек тьма, и кубиночки, и болгарки, и даже японки! Он всю свою республику перетрахал! Чингисхан прямо, а не Керимов! Но дело знает...»
Обеспокоенный продолжительным наличием отсутствия дедушки, я вышел. Державно пробили часы – и я узрел сквозь неплотно закрытые шторы в полумраке соседней с каминным залом комнатушки белоснежный лампас олимпийских дедушкиных штанов. Изогнут и неподвижен был лампас. На цыпочках я приблизился, встревоженный уже не на шутку. Андрей Егорович сидел на ковре, положив голову, как на поднос, на перси официантки Лидочки и плакал. Официантка Лидочка утешала его, что-то нашептывая, поглаживая по лысине. Заметив меня, она не по формам резво вспорхнула, и цветастый сарафан растворился, а дедушка в то самое мгновение, когда я тоже вознамерился ретироваться, вдруг окликнул: «Николай!» Мне больше ничего не оставалось, как войти. «Садись сюда... Из всех из них, – он отчаянно мотнул головой в сторону залы с пирующими охотниками, – ты... один ты, Коля... Все они... Если б знал ты, как они все меня ненавидят! Андрей Егорыч, Андрей Егорыч, выдающийся... Какой я, на хер, выдающийся?.. Сожрать они рады Андрей Егорыча с потрохами, живьем еще, едва слабину учуют! Волки, хуже волков – крокодилы! Я в Африке тут был у этого... да знаешь ты его, так он показывал мне... Думаешь, легко? Я к власти рвался, думаешь? Я жилы свои рвал всю жизнь – вот это правда. До войны, на фронте, после... всюду... Выпьем, Коля?» – «Выпьем, – согласился я. – Но нечего». – «Вон там, в углу, за шкафом». Я встал, прошел по комнате и взял в углу початую бутылку водки. Дед хлебнул из горлышка, дал мне, и я хлебнул, хотя реальность происходящего была уже под сильным сомнением, и дедушка нет-нет да и раздваивался. «Я для себя вообще не жил, ты понимаешь, Николай? Все для людей, все для людей... А эти – эти только ждут... Я сердца не жалел! – Снова покатились по драпировке щек тяжкие, государственного масштаба слезы. – Эх... Помру вот – и конец, – промолвил дедушка, а я вдруг с содроганием увидел, что он трезв. – Конец... Я, может быть, последний, кто державу мог держать... хоть как-то... пусть во сне... Она всегда спала – держава, за которую вдруг всем стало обидно. Николай, ты думаешь, мне – не обидно? Горло перехватывает... Но что делать? Никого нельзя будить, тем более с похмелья – ты согласен? Никого. Помру – все свалят на меня: я развалил, довел, сгубил... А я держал – чтоб в мире жили. А подохну – брат пойдет на брата, помяни. Опять. Сын на отца. Кровь... Анекдоты травят про меня. А про него б попробовали бы... Эх... Выпьем, Коля. Висарионыч бы им такие анекдоты показал... Нужна мне эта власть? Да я бы счастлив был на берегу речушки с удочкой... Или с ружьишком побродить, на тяге постоять, послушать... Где там! Не охотник я – так просто... Вот, – дедушка кивнул на авторскую копию Лагунова, висевшую и тут, – он охотник – да! Он всем охотникам охотник!..» – дедушка замолк, голова его пала на грудь, и послышался свист, переходящий в хриплый храп.
Я вышел на цыпочках, но путь мне перекрыл некто в очках с золотой оправой, розоволикий, расплывчато-рыхлый, не спускавший с меня глаз на протяжении всей охоты, и потянул, что-то шепча, в другую комнату, откуда я минуту спустя вылетел, как пробка из бутылки с теплым шампанским, так как страшусь быть испепеленным тем огнем, что пролил Господь на жителей Содома и Гоморры, и в Оксфордском университете, куда клялся меня пристроить рыхлый некто, обучаться не желаю, ибо не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна. «Отстань, педрюльник», – решительно возразил я, когда он настиг и повис с мольбой у меня на шее. (Марина потом пояснила, что этот Георгий Валентинович не только в Оксфорд, но и в рай бы меня пропихнул, назначил бы дирижером симфонического оркестра, доверил бы партию Спартака в одноименном балете, наградил бы орденом Дружбы народов, если бы не погнушался я и исполнил его маленькую прихоть.)Я воротился к пирующим. В дедушкином кресле восседала Тамара Андреевна. Она велела мне сесть подле себя и сразу, едва я выполнил распоряжение, водрузила горячую ладонь мне на колено, другой рукой наливая водку. Я опрокинул. «Мать я, дуралей, – обожгла она дыханием мне ухо. – И от меня секретов у вас не должно быть. Никаких. В постели-то у вас с Мариночкой... нормально?» «Нормалек», – заверил я. «Ну, это главное. Я рада. Ведь Маринка, она вся в меня. А для меня, ты знаешь, маленький, все поверяется постелью. Да и дед наш – он за каждой юбкой... Я когда-нибудь вам расскажу. А где он, кстати?» – «Спит. И видит сны». – «Устал. Пусть отдохнет. А мы с тобой давай-ка клюкнем».
Охотники бушевали. «Мы у Назарова охотились в Приморье. Едем на «козле», уже за заповедником – и вдруг в кустах такое рыже-полосатое, кошачье!.. Накрыть, даю команду!.. С людьми уметь надо работать!..» Левая кисть моей будущей тещи располагалась уже не на колене, а гораздо выше, в преддверии критической точки, но я отдавал себе отчет, что так, по-родственному. И удостоверился в этом – невзначай откинувшись на спинку венецианского стула и увидев правую ее кисть, всецело, всеми пятью пальцами овладевшую под скатертью карьерой и судьбой моего знакомого генерал-лейтенанта, физиономия которого напоминала перезрелую очищенную свеклу. Да и остальные лица были под стать разнообразным овощам и фруктам – малиновые, пурпурные, багровые, вишневые, сизые, алые, как знамя. Стекали по подбородкам слюни. «Итак, хвала тебе, Чума! – пробормотал я спотыкающимся о боковые верхние зубы языком. – Нам не страшна могилы тьма, нас не смутит твое призванье! Бокалы пеним дружно мы, – налил шампанского в бокал и выпил, – и девы-розы пьем дыханье, – быть может...» 
И вдруг где-то в дальних комнатах заплакал ребенок. «Кто это?» – спросил я тещу. «Где?» – не поняла она, увлеченная карьерой генерал-лейтенанта. «Ребенок плачет». – «Что ты, – перекосилось ее лицо в инфернальной улыбке. – Откуда здесь ребенок?» Она встала и нетерпеливо увела генерал-лейтенанта в покои. Я все отчетливей слышал плач, поражало, что никто больше его не слышит, он заглушал уже голоса охотников, яростно спорящих об убойной силе винтовки, подаренной Андрею Егоровичу королем Мандалаем II. Зал качнулся в одну, в другую сторону, официальные лица расплющились, потом вытянулись в морды ревущих, рычащих, мяукающих чудищ, стали окружать меня, скаля кривые острые зубы. Я понял, что разум мой окончательно уснул, но, издав нечленораздельный вопль, я вырвался из кольца и побежал и лишь на дворе, рухнув в снег, расквасив лицо о ступеньку, вспомнил: это был предсмертный крик зайца. Явилась Люся, я схватил ее за руки, умоляя бежать, бежать, но она лишь улыбалась в ответ и исчезла, оставив меня одного под звездами в окружении неприступных стен. Потом я бился об эти стены, рыдал, меня ловили, волокли, я вырывался, бил, кусал, потом меня, видимо, отключили, и последним, что я заметил, была уменьшенная копия картины Петра Лагунова «Ильич на охоте», висевшая на стене в жарко натопленном контрольно-пропускном пункте, – Ильич, держа в руке ружье, смотрел на меня, лукаво прищурившись.